Текст книги "Глубокие мотивы: повести"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)

Когда Мазепчиков вышел в коридор, инспектор вздохнул:

– Ищем машины, мотоциклы, телеги…

– Да, а водный путь проморгали.

– Обыск у этого Мазепчикова делать будем? – поинтересовался Петельников.

– Ты ему не веришь?

– Верю. И мастер подтверждает, что телевизор был в воде.

– И я верю.

Из дневника следователя.

Хочу подсчитать, сколько и каких глупостей сделал за день.

Ну, допустим, не сумел догадаться, что краденое вывезли в лодке. Исковеркал отчество почтенной женщины. Допросил лишь одного свидетеля. Взял на обед мясо с тем красным соусом, от которого была огненная изжога. Расфуфыренной секретарше посоветовал прикрепить на себя табличку «Не кантовать» (якобы шутка). На вопрос Юркова, как перевести homo sapiens, ответил: «Хам сопатый» (тоже шутка). К вечеру позвонил зональный прокурор, и между нами случилась такая беседа:

– Товарищ Рябинин, у вас есть какие-нибудь начинания?

– Нет, у меня есть только окончания.

– Окончания чего?

– Предыдущих начинаний.

Всего семь глупостей.

Иногда я думаю, что моя жизнь из них и состоит – из глупостей. Разнообразие только в том, что есть глупости большие и есть глупости малые.

Дождь перестал только к вечеру следующего дня. Небо быстро освободилось от набухших туч, став чище и холоднее. Солнце запоздалым теплом приложилось к мокрому асфальту и блестящим крышам.

Осматривать озеро удобнее всего в полдень, когда солнечные лучи отвесны и касаются дна. Но откладывать ещё на одну ночь не решились, потому что у вещественных доказательств есть каверзное свойство – исчезать. Обронённую вещь могли на зорьке подобрать рыбаки или найти купальщики, или могло затянуть песком после дождей…

Рябинин стоял на берегу под универмаговской стеной-забором. Солнце уже осело к горизонту, ничуть не убавив своего летнего света. Порозовевший монастырь сказочно вставал, казалось, из самой воды. Озеро, измученное шквалами и ливнями, умиротворённо блестело. Серый, почти белёсый песок делал его прозрачным и на пятиметровой глубине.

Рябинин посмотрел вдоль берега. Шагах в двадцати на гранитном валунчике сидел какой-то светлый человек: белый китель, белые брюки, выцветшая кепка, и вроде бы шея и даже подбородок были закутаны белым полотенцем. Казалось, он хотел слиться со светлыми тонами монастыря, воды и песка.

Озеро изредка и тихо чмокало береговые камни. Рябинин наблюдал, как крохотные волны, а скорее, крупная рябь играет слюдой и мелкими песчинками. Среди этой взвеси он заметил небольшую странную рыбу, какую-то Т-образную, будто она держала ртом блестящую палочку, равную её телу. Рябинин присмотрелся… Нет, это не палочка, а другая рыбка, ставшая жертвой. Хищница тяжело плыла вдоль берега, не обращая внимания на человека, – её можно было взять рукой. Наконец, завихляв телом, она ловко схватила рыбку вдоль и заглотила в два судорожных приёма. И быстро ушла в открытое озеро.

Вроде бы всё правильно – хищник победил. Закон природы. Это же не преступление, а естественный отбор – убийства бывают только в людском обществе. Да и сам человек этих рыбок ловит удочками и сетями, глушит и солит, варит и маринует… И всё-таки Рябинину стало противно: на его глазах одно живое существо съело другое живое существо. В этом было что-то противоестественное.

Шлёпая по воде босыми ногами, подошёл Петельников: брюки закатаны по колено, рукава сорочки по локоть, пиджака и галстука нет и в помине. Инспектор был в своей стихии – стихии организаторства и действия.

– Сергей Георгиевич, извольте в лодочку.

Рябинин пошёл за ним. Путь лежал мимо валунчика с белым человеком. Поравнявшись, Рябинин мельком, но внимательно обежал его взглядом, наткнувшись на такой же острый взгляд маленьких глаз. Это был старик с желтокожим, чуть высохшим лицом. То, что Рябинин принял за полотенце, оказалось поднятым воротником кителя и белой бородкой, кипевшей, как мыльная пена.

– Кто это? – спросил Рябинин у инспектора.

– Пенсионер, вдыхающий озон.

Петельников обернулся и тоже бросил на старика оценивающий взгляд, но лишь потому, что заинтересовал следователя.

К берегу кормой приткнулась большая нарядная плоскодонка с ярко-голубыми боками и крупным номером. На носу расположился Мазепчиков, улыбнувшись Рябинину, как старому знакомому. На второй скамье рядом сидели понятые – пожилой мужчина в болонье и смуглая девушка в красной кофточке, которая обтягивала её хорошенькую фигурку. Шлёпнув портфелем по борту, стукнув понятого локтем по затылку и умудрившись высечь носком ботинка из спокойной воды снопик искр, Рябинин сел на корму.

Инспектор оглядел экипаж и спросил, как опытный затейник:

– Товарищи, плавать все умеем?

– А для чего? – насторожился понятой.

– Вдруг кувырнёмся, – весело предположил Петельников.

– Я не того… Не очень плаваю, – заёрзал понятой.

– Тогда кувыркаться не будем.

Петельников поднял корму вместе со следователем, сдвинул лодку с песка, побежал по воде, оттолкнулся, ловко в неё прыгнул и прошёл к вёслам – без толканий, шатаний и брызг. Инспектор огляделся и кому-то махнул рукой – тут же от берега оттолкнулись ещё четыре лодки, набитые загорелыми ребятами.

– Кто это? – спросил Рябинин.

– Спортивная школа. Пусть ребятки поныряют вокруг да около.

Он взялся за вёсла. Лодка заскользила по нетронутой воде, как повисла над огромным стеклянным миром.

Рябинин достал папку с протоколами и монотонным голосом объяснил понятым суть этой прогулки.

– Так что трупа не будет, – с сожалением сказал понятой в болонье, видимо, живший одними детективными историями.

– С трупами, папаша, нынче трудновато, – согласился Петельников, работая упругими вёслами, как игрушечными.

– Почему трудновато?

– А мы с этим делом боремся.

– Люди-то мрут…

– Так вы же хотите трупа окровавленного, после кошмарного убийства?

– И неплохо, если это поучительная история из жизни, да показать её по телевизору для воспитания.

– Меня бы посадить в телевизор, – обрадовался Петельников, – я бы сутками рассказывал многосерийные и поучительные истории.

– Давайте одну, пока плывём зряшным ходом, – предложил любитель телетрупов.

– Расскажите, – попросила и девушка.

Понятые сидели к Рябинину спинами, но он не сомневался, что эта девушка смотрит на инспектора и уже не замечает ни монастыря, который зарделся от закатного солнца; ни ладного следа-дорожки, отливающей свинцовым блеском; ни свежести воздуха, состоящего из запаса воды, рыбы и тины; ни следователя Рябинина, который сидит сзади и тоже знает уйму историй.

– Да вот вчера был случай, – тут же вспомнил Петельников. – Выехал я на труп гражданина. Кошмарное дело! Лежит он в сквере, грязный, синий…

– Кто его убил? – деловито спросил понятой.

– Самый близкий друг.

– Ножом?

– Нет, отравил.

– Надо же… И за что?

– За глупость.

– Видать, чего не поделили. И что приятелю будет?

– Ничего.

– Как ничего? – опешил понятой.

– Друг-то его не человек, а неодушевлённое вещество.

– Жена, что ли?

– Да нет, не жена, а винцо.

– A-а, опился водки, – разочарованно догадался понятой. – Этот случай не шибко интересен.

– Самое интересное было потом, – сказал инспектор чуть другим голосом и чуть громче, показывая, что теперь его слова скорее предназначены для Рябинина. – Пришёл я на место работы умершего и вижу в коридоре прямо-таки плакат. Красивый, чёрная рамка, крупные буквы, где про этого покойничка сказано так: «Геройски погиб от руки бандита…»

Девушка засмеялась, и её голос широко поскакал по воде.

Хохотнул Мазепчиков. Улыбнулся и Рябинин. Только понятой в болонье ворчливо заметил:

– Ничего поучительного…

Мазепчиков поднял руку, вглядываясь в дно:

– Здесь!

Инспектор гребнул веслом в обратную сторону, и лодка завертелась, теряя скорость. Когда она стала, пошатываясь на собственных волнах, Рябинин начал составлять протокол.

– Вон тот камушек на дне заприметил, – объяснил Мазепчиков.

– Ни столбика, ни дерева, хоть к рыбам привязывайся, – ответил инспектор, фотографируя монастырь и универмаг.

Чистая толща воды на чистом дне. Небольшой камень, наполовину занесённый песком. Глубина один метр шестьдесят пять сантиметров. Можно измерить температуру воды, только не нужно… Для записи Рябинину хватило полстранички протокола.

Он убрал папку в портфель и осмотрелся. Озёрная вода ожила: заходила волнами, закипела бурунами, засверкала всплесками – пловцы в масках ныряли в глубины.

– И мы поищем, – предложил Рябинин.

Петельников лишь макал вёсла. Лодка плыла медленными и бесшумными кругами, отходя всё дальше от осмотренного места. Все перегнулись через борта, всматриваясь в дно. Оно темнело на глазах вместе с водой и всё больше походило на какие-то омуты, в которых ждёшь коряги, тину и водяного.

– Завтра прочешем ещё, – заметил Петельников.

– Консервная банка, – вдруг сказал Мазепчиков с носа.

– Что-то блестит, – осторожно подтвердил инспектор.

Он придержал и без того тихий ход лодки. На дне тускло блестела какая-то железка – теперь видел и Рябинин, тоже полагая, что это плоская банка из-под шпротов.

– Метра четыре, а то и глыбже, – прикинул понятой.

– Дамы и господа, пардон, – сказал Петельников, снял рубашку и скинул брюки, оставаясь в одних плавках. Откуда-то из-под себя он извлёк припасённую маску, натянул её на лицо и встал на скамейку.

Солнце мгновенно облило его своим медным светом; облило с каким-то удовольствием, как своего сына, и он тоже сделался медным, как и солнце, и не спешил нырять, чуть красуясь перед людьми и особенно перед смуглой девушкой. Высокий, мускулисто-суховатый, независимый, инспектор возвышался над лодкой и над озером, как индейский вождь. В воду его тело вошло почти без брызг. Там, в зелёной глубине, оно сделалось белым, потому что рассталось с солнцем. Инспектор шёл вниз, работая ногами по-лягушачьи. Он только коснулся дна и тут же взмыл обратно. Ему потребовался всего один нырок.

Глотнув воздух, Петельников протянул следователю небольшой прямоугольный предмет. Транзистор… Чёрный пластмассовый футляр. Передняя стенка из полированного белого металла, похожего на алюминиевый сплав. Корпус обрамлён рамкой из нержавейки. «Омега», стоит тридцать шесть рублей сорок копеек. Такой приёмник числится в акте как похищенный.

Рябинин показал транзистор понятым и начал дополнять протокол.

– Вот видите, – обрадовался Мазепчиков.

Поиск кончился. Вода окончательно позеленела, начав уже чернеть. Да и глубина дальше пошла настоящая, с обрывистым дном, где и в полдень ничего не увидишь.

– Вадим, позови-ка лодочку, чтобы тут постояла, – задумчиво попросил Рябинин.

Инспектор помахал рукой. Когда лодка со спортсменами подплыла и застопорилась, Рябинин предложил:

– А мы вернёмся на старое место, к телевизору…

Он рисовал план. Через одну точку можно провести много прямых, которые ничего не давали. Но теперь у них была не одна точка. Первая – где утонул транзистор, вторая – где телевизор. Через две точки могла протянуться лишь одна прямая. Рябинин встал, окидывая горизонт далёким взглядом: была и третья точка – универмаг на берегу. И все эти точки лежали на одной прямой, которая так и просилась на бумагу. Рябинин выловил в портфеле синий треугольник. Жирная линия легла на план. Одним концом она упёрлась в схематическую стену универмага, а другим свободно повисла над озером. Двумя чёрточками-крылышками он заострил её, превратив всю линию в стрелу-вектор. И протянул эту стрелу пунктиром дальше, за озеро.

– Посмотри-ка, вектор пути…

Инспектор взял план и сориентировался. Стрела показывала туда, на другой берег, где белели домики посёлка Радостного, бывшей деревни Устье.

– Ага, – оживился Петельников, – там лодочка у каждого второго.

– Возвращаемся, – предложил Рябинин.

– И всего-то делов? – разочарованно спросил понятой в болонье.

– Я вас как-нибудь подниму ночью и свожу на труп, – пообещал инспектор, заработав вёслами.

– С большим удовольствием, – заверил тот: его и ночь не остановила.

– Бывают же любители, – тихо удивился Мазепчиков.

– А вот у меня есть на примете один человек, – слегка напряжённым голосом заговорил Петельников. – Не стар, здоров, любит свою работу, идёт на неё – поёт и возвращается – поёт, трое чудных ребят, симпатичная женщина, материально обеспечен, дома лепит из глины петушков…

Инспектор передохнул и спросил понятого:

– Показать?

– Петушков, что ли?

– Нет, этого счастливого человека.

– Зачем он мне…

– А, упаси бог, погибнет, труп его показать?

Понятой немного подумал и осторожно признался:

– Показать.

Лодку рвануло вперёд, словно на корме, под Рябининым, заработал мотор, – инспектор сделал несколько сильных махов. Утолив злость, он сказал, тяжело дыша:

– Эх, гражданин… На счастье человека вам глядеть неохота, а вот на горе его – вы с удовольствием. А надо бы наоборот.

– Меня теперь учить поздно, – отрезал понятой, отвернувшись к воде.

– Я знаю, – ласково согласился инспектор, блеснув чёрным глянцем мокрых волос, и, склонив послушное тело, что-то сказал девушке на ухо.

Та засмеялась, и опять на всё озеро – до самого монастыря. А инспектор откинулся назад и сообщил, видимо, то же самое Мазепчикову, который тоже засмеялся, глуховато, как под водой, сотрясая лодку своим большим телом.

Рябинин не вытерпел и тихо спросил девушку:

– Что он сказал?

Она повернула раскрасневшееся лицо и прошептала следователю на ухо:

– Придётся уважить просьбу понятого. Как только он подпишет протокол, я утоплю его собственноручно, и у нас наконец-то будет труп.

Рябинин улыбнулся.

Солнце зависло над самым горизонтом. Нет, два солнца висело над горизонтом. Первое, главное – чёткий диск кипящего золота, который слепил глаза своим драгоценным блеском. Второе солнце обволакивало первое – громадное, лохматое, раздёрганное, где тоже клокотало и кипело, но уже не золото, а медь, и от её буйства всё-таки можно было не отводить взгляда хоть несколько секунд. Оба солнца висели в зелёном небе, которое на ближнем горизонте переходило в зелёную воду – только водная зелень была чуть нежней небесной. Там, где налетал незаметный ветерок и рябил её, она вдруг шла цветными кусками, и тогда на воде происходило чудо – необъятное озеро покрывалось зелёными, фиолетовыми, розоватыми и просто зеркально-чистыми озёрцами.

Рябинин снял очки и посмотрел на солнце – теперь перед ним забушевал космос, какой-то огненный мир, где всё варилось и вертелось, протягивая раскалённые щупальца сюда, на Землю. Это единственное преимущество сильно близоруких – видеть мир расплывчатым и поэтому фантастическим.

Лодка ткнулась в песок, далеко въехав на берег. Тут, на тверди, понятые и подписали протокол. Рябинин спрятал его в папку, упаковал транзистор в полиэтиленовый мешочек и хотел было поговорить с Мазепчиковым, но увидел светлую фигуру на камне, которая за это время, кажется, и не пошевелилась.

– Пенсионер-то всё дышит, – удивился инспектор, перехватив взгляд следователя.

– Он за нами наблюдает.

Рябинин неопределённо, как бы гуляя, подошёл к старику и тихо спросил:

– Любуетесь озером?

– Красота ведь неописуемая, – охотно подтвердил старик.

– Да вот мы тут нашумели…

– Работа есть работа.

– А вы знаете нашу работу?

– Я, молодой человек, почти всё знаю, а чего не знаю, о том помалкиваю.

– Понятно, – улыбнулся Рябинин, но и старик улыбнулся. – И чем же мы занимаемся?

– Ловите магазинных воришек. В озере что-то отыскали.

– Верно, – подтвердил Рябинин, не особенно удивившись: о краже все окрест знали, а эти нырялки старик видел сам.

Лёгкие сумерки мешали следить за выражением его лица. Снегом белела бородка, темнели глаза да желтели скулы.

– Может, и вы что-нибудь знаете? – полюбопытствовал Рябинин.

– Возможно, – почти весело ответил старик.

– Тогда давайте познакомимся: следователь прокуратуры Рябинин.

– А я мастер по пишущим машинкам Петров Василий Васильевич. Улица Свободы, дом шесть, квартира восемь.

– Так что же вы, Василий Васильевич, знаете?

– Ну, это разговор особый, обстоятельный…

– Хорошо, – согласился Рябинин, – жду вас завтра утром в районной прокуратуре.

Василий Васильевич Петров, если только это был Василий Васильевич Петров, кивнул, галантно попрощался и медленно пошёл берегом в сторону улицы Свободы.

– Кажется, нашёл свидетеля, – неуверенно предположил Рябинин вслух, потому что инспектор оказался рядом: уже в костюме, причёсанный, посвежевший.

– Улица Свободы, дом шесть, квартира восемь, – сказал Петельников.

– Ты что – сидел под камнем? – удивился Рябинин, хотя и знал, что слух и зрение у инспектора, как у дикого зверя.

– Был невдалеке, – неопределённо признался Петельников и кому-то неопределённо кивнул. Мимо них тоже неопределённой походкой прошёлся инспектор Леденцов – гуляет бережком или ждёт девушку. Рябинин понял, что тот направился вослед белому старику.

– Нужно проверить его адрес, и вообще, – ответил Петельников на провожающий взгляд следователя.

Инспектор сел на камень и весело осмотрел озёрный простор, словно прикидывая сделанную работу:

– Теперь у нас дело пойдёт.

– Возможно, – уклончиво согласился Рябинин.

– Сергей Георгиевич, в тебе бродят сомнения?

– Они всегда бродят, – опять уклонился следователь.

– Это не те сомнения. Например, ты вроде бы не веришь в нужность сегодняшней работёнки. А ведь мы узнали, что краденое увезли на лодке, и, скорее всего, в Радостное. Ты же при понятых этот осмотр назвал нырялками… Если появилась какая-то мысль, то мог бы поделиться.

Инспектор был прав – мыслью стоило делиться. Но мысли не было.

– У меня, Вадим, лишь одна интуиция, а ею, как и счастьем, не поделишься.

– Делиться можно всем, кроме жены и государственной тайны, – почти зло отрезал инспектор.

Петельников никогда не обижался, не видя в этом смысла: если нападали справедливо, то он слушал и принимал; а если нет, то злился и действовал.

– Сомнения разъедают рабочие версии, – философски заметил Рябинин.

Инспектор снял кремовый ботинок: узкий, модельный, с какими-то медными пряжками и фестончиками. Вытряхнув песок, он усмехнулся:

– Как будто знакомы первый год. Думаешь, твои сомнения помешают мне искать в Радостном?

Следователь передёрнул плечами – с озера дунуло холодом, словно неожиданный ветер сорвал плёнку воды и обдал ею людей.

– Украдены дорогие цветные телевизоры, – решился Рябинин. – И вдруг один дешёвенький.

– Взяли по ошибке.

– Украдены дорогие транзисторы «Океан» по сто с лишним рублей. И вдруг один дешёвенький.

– По ошибке, – не так уверенно повторил инспектор.

– Теперь смотри: мы находим в озере именно эти вещи. Почему?

– Преступник увидел, что взял дешёвку, ну и выбросил для облегчения лодки, – сразу нашёлся Петельников.

– Можно и так объяснить.

– Как ещё можно?

– А уж это сам думай…

– Выходит, что преступник не так и прост? – спросил инспектор: думать он привык не на камушке, а на ходу, в работе.

– Вор очень хитёр, – убеждённо ответил Рябинин, – но не умён. Он ещё не знает, что своими поступками, каждым своим чихом пишет открытую для нас книгу.

– На древневавилонском языке, – буркнул Петельников.

– Со словарём читать можно.

– И следователь прокуратуры товарищ Рябинин уже кончает первый том.

– Нет, я прочёл только первую страницу, – серьёзно ответил Рябинин.

Из дневника следователя.

Вечер провёл на озере – давненько у меня не было столь приятных осмотров.

Даже под боком у города озеро сохранило красоту. Вода, будь то ручеёк или море, всегда поэтична. Природа, по-моему, вся полна поэзии во всех своих проявлениях – в ущельях, в вулканических извержениях, в глинистых топях, в лунном свете, в осклизлых корягах… Да только ли природа? Сколько находишь поэзии в стихах, в женщинах, в каком-нибудь поступке, даже в сооружении… Но самое поэтичное – может быть, сама поэзия в чистом виде – это сны. Сколько раз я просыпался с влажными глазами и щемящим сердцем…

Вчера видел такой сон.

Рядом со мной стоят мужчина и женщина. Женщина вдруг сбрасывает с себя одним лёгким движением свои лёгкие одежды, но тут же с её головы падают длинные чёрные волосы и занавешивают тело до колен. Но я-то вижу, я-то знаю, что под волосами чудная фигура и белая кожа, такая белая, что просвечивает сквозь волосяную завесу. Мужчина усмехается: «Что ж стоишь – лови!» Я бросаюсь к ней. Она бежит, всё быстрее и быстрее, и я еле поспеваю. Тогда она вскинула руки, потянулась – и полетела. И я, я вскинул руки и тоже полетел, не упуская её из виду. Но подо мной мелькают ромашки… Подо мной бегут бордовые островки клевера, бегут пряные колючие сосняки, какие-то лужайки из детства, какие-то тёпленькие болотца, мозолистые тропинки, солнечные просеки… И ветер, ветер так свистит в ушах, что я ничего не слышу, кроме его развесёлой песни. Тогда и я засвистел вместе с ветром. И понёсся, распластав руки над травами, захлёбываясь воздухом, изнемогая от простора и радостного крика.

Какая там женщина! Да на кой чёрт она мне!

Белый старик пришёл ровно в десять. В его светлом облике появился тёмный тон – галстук цвета варёной свёклы. Короткая бородка вспушена и раскинута веером. Щёки выбриты до блеска, до лёгкого румянца на скулах. Кожа на лбу сбежалась в мелкие восковые морщинки. Выбеленные жизнью длинные волосы отливали чуть заметной зеленью, словно были обкурены. Но глаз обесцвечивание не коснулось – они внимательно ощупывали следователя своей запавшей чернотой.

– Сколько вам лет? – спросил Рябинин, хотя мог бы заглянуть в его паспорт, лежащий на столе. Но спросить интереснее.

На лицевой стороне протокола типографским способом набрано более десятка вопросов, на которые человек отвечал, не задумываясь. Фамилия, имя, отчество: о чём тут думать? Место рождения: его знаешь, как своё детство. Национальность, а какая разница? Адрес: разумеется, район новостроек. Место работы: неплохое, могло быть и лучше, но тружусь. Семейное положение: слава богу, не одинок. Образование: как у всех, среднее, подумываю о высшем. Ну что вы, не судим.

Казалось, нет ничего значимее вопросов о работе, жилплощади или образовании. Но один вопрос – сколько вам лет? – сбивал ритм ответов подавленным вздохом, секундной паузой, непроизвольным движением или рассеянным взглядом: о чём это следователь, ведь о чём-то другом, уже не о деле.

Рябинин знал скрытую силу этого вопроса, которая поднимала его над обыденностью и делала философским. Сколько вам лет? Вроде бы спрашивал о цифре – только назови. Человек назвал. И тогда узнавали не только цифру – узнавали, сколько лет ты живёшь на этой Земле и сколько тебе ещё осталось; как прожил их, как сохранился, как бережёшь свои оставшиеся лета; многого ли добился за эти годы и успеешь ли ещё что сделать…

Можно вопрос поставить иначе, меньше задевая душу: какого вы года? Тогда получишь быстрый, проскакивающий ответ.

Но Рябинин спросил Василия Васильевича Петрова, сколько ему лет.

– Не знаю, – беззаботно ответил старик.

Следователю предлагали игру, которую предстояло разгадать.

– Можно заглянуть в паспорт, – назвал он простой способ отгадки.

А вы узнаёте возраст по документу? – оживился старик.

Рябинин его понял – умные мысли он понимал быстрее, чем глупые.

– Ну, и сколько бы вы себе дали?

Василий Васильевич подумал серьёзно, топорща бородку, словно ею поёживаясь:

– Лет двадцать.

– А по паспорту?

– А по паспорту чуть больше – семьдесят три.

– И работаете?

– А как же? Бегаю по квартирам да учреждениям и чиню пишущие машинки.

Рябинин вспомнил сторожа, которому было пятьдесят четыре года и который не мог выговорить «пишущая».

– Не тяжело?

– Тяжело дома сидеть да ничего не делать. Лет десять назад меня дёрнул сатанёнок – ушёл на пенсию. Сижу. Ну, думаю, помру во цвете лет. А теперь, верите ли, чем старше, тем сильнее хочется работать. Молодому так не хотелось.

Предстоял столь милый каждому человеку разговор о здоровье и долголетии. Рябинина он интересовал не меньше, чем показания о краже из универмага. И его всегда притягивали старики.

Он понимал интерес к космосу, к науке, к новому фильму, к красивому человеку; даже понимал интерес к золотым кольцам, к полированной мебели и хрусталю – блестят. Но его удивляло, почему люди так непристально смотрят на стариков. Человек пробыл на этой земле семьдесят лет… Он пережил то, что мы переживаем или ещё только будем переживать. Он передумал о том, о чём мы думаем теперь, что не всегда можем понять или не умеем догадаться. У него есть воспоминания о прошлом, у нас – о прошлогоднем. У него есть тайны, которых ещё нет у нас. И он видел то, что было семьдесят лет назад и чего мы никогда не увидим. Да он ещё помнит другой климат.

– Наверное, придерживаетесь какой-нибудь системы? – спросил Рябинин.

– Без системы нельзя, – согласился старик.

– Какая же у вас?

– Простота.

Рябинин поёрзал, выказывая нетерпение от скудости информации.

– Присмотритесь к детишкам, – начал объяснять Василий Васильевич. – Они живут просто. Любят цвет, форму, понятные сказки, простую пищу. С возрастом человек от простоты уходит. Ему подавай сложные машины, чёрт знает какие развлечения, деликатесную пищу… На старости-то лет его опять к простоте потянет. А я вот все свои десятки жил просто. Я и ещё столько проживу.

Последние слова он сказал с таким напором, что Рябинин улыбнулся.

– Да-да, проживу! А сколько по улице ходит мальчишек? Согнутся, кашляют, еле ногами двигают…

– Каких мальчишек?

– Да всяких. Подойдёшь к нему и спросишь: «Может, помочь?» – «Спасибо, сам доберусь». – «А сколько вам лет?» – «Пятьдесят пять». Тут уж меня прорвёт. Ах ты, мальчишка! Да как посмел дожить до такой развалюхи? Как посмел со здоровьем так обращаться?

Он порозовел. Тёмные глаза живо блестели, бородка молодцевато топорщилась, сухие крепкие пальцы возбуждённо упирались в край стола. Видимо, этот разговор старому мастеру нравился.

– Теперь живут богато, так в России никогда не жили. Бывало, кто шею мыл, тот и буржуй. А нынче ванные понастроили. Я так скажу: кто сейчас долго не живёт, тот не хочет.

– А если не умеет? – заметил Рябинин.

– Никаких умений и не требуется. Вот урезать жизнь вдвое – тут умение нужно. Есть же пословица мудрая: живи просто – доживёшь до ста.

– А что значит «просто»?

Рябинину казалось, что многие люди живут уж слишком просто. Он не любил да и не понимал выражения «простой парень». Прост в обращении? Но это скорее присуще натурам богатым. Прост в мыслях и чувствах? Избави боже от такой простоты. Когда человека хотели похвалить и называли «простым парнем», Рябинина так и тянуло поинтересоваться, отчего же тот не стал сложным. Он не сомневался, что истинно простым мог быть только человек большой культуры, только человек сложный, а иначе он не простой – он примитивный.

– В столовую ходите? – спросил неожиданно мастер вместо ответа.

– Бывает.

– Заметили, что кашу почти не едят?

– Пожалуй, – согласился следователь.

– Берут бифштексы, шницеля и всякие люля-кебабы. А ведь каша полезней, да, по-моему, и вкусней.

– Ну и что? – спросил Рябинин, смутно догадываясь, куда сейчас повернёт этот разговорчивый свидетель.

– А теперь космос, небоскрёбы, цветные экраны, чудеса науки да разные синтетики. Ослепляют и оглушают. Вот человек и потерял чутьё к простому. Кто нынче удивляется куску хлеба, кружке холодной воды, верному слову, прутику с листочками, полену, а? Да никто. Нынче подавай камни с Луны. А того не знают, что земная колодезная вода большее чудо, чем камень с Луны. Опять-таки работа. Все хотят стоять у чудо-машин… Да что я – стоять. Хотят сидеть и кнопки пальчиком топить. Желаю заниматься проблемами, наукой, руководить… И слыхом не слыхивали, какая радость от работы своими собственными руками. Пилить, строгать, сверлить, кирпич класть… Я вам так скажу: кто не чует вкуса воды, хлеба или мускульной работы, у того нет вкуса и к жизни. У них заместо вкуса к жизни только интерес к ней, кое-какое любопытство, как у зрителя…

Он замолчал, поёжился бородкой и подозрительно спросил:

– Думаете, старческая воркотня?

– Нет-нет, – искренне заверил следователь.

– Я имею право так говорить. Прожил честно и просто.

– И не ели люля-кебаб, – пошутил Рябинин.

– Только в юности баловался мясом. А теперь не ем. Вот овощи, молоко да грибы. Надо мной смеются, мол, обессилею. А я им толкую: возьмём хищника. Он ведь не сильный, его хватает лишь на один бой, только поймать да задавить. А лошадь? Вон какая выносливая. Потому что траву ест.

Рябинин глянул на часы: слушать было интересно, но они просидели уже всё утро. Его взгляда на часы старик не заметил.

– Никогда не курил и не пил. Увидишь сморщенного старика, ну, значит, курил да пил. Говорят, для аппетита. Что ж: всухую съем одну тарелку супа, а после рюмки – две? У меня аппетит и без рюмки хороший, я не больной, а две тарелки супа мне и не нужны.

Он выдернул из кармана пиджака огромный многоцветный платок, похожий на флаг какого-то государства, и торопливо высморкался, словно боясь, что его не дослушают.

– Есть мужички, – пьют: что в рот, что в з amp;рот. Вред от пьяниц большой, а ещё худший вред от рюмочников. Пьяница-то виден, он молодёжь отпугивает. А рюмочник весёлый, вроде бы и не пьяный, вот и притягателен. Мы любим бичевать вино. А это глупо и бесполезно. Раньше на Руси так говорили: «Не вино виновато, а пьянство». Надо так: довёл себя до пьяного состояния на людях – год тяжёлых бесплатных работ. Тогда б не вина боялись, а перелива. И человек держал бы себя в руках. Я про вино пословицу сочинил. Вот оцените: «Вино для мужчины – путь в преисподнюю, а для женщины – путь к его исподнему». Как?

Рябинин поговорил бы, с наслаждением поговорил бы о проблемах алкоголизма и обо всех других проблемах, которыми этот старик, видимо, был набит, как автомат монетами. Но уже минуло утро – уже доносилась из коридора одиннадцатичасовая радиозарядка. Нужно его перебить, хотя и опасно. Высказав своё, свидетель начнёт говорить о деле. Перебей его на своём, замолчит и на общественном. Свидетель не делит их встречу на процессуальные показания и на простую беседу – для него это серьёзный и цельный разговор со следователем. Рябинин помнил женщину, которой не дал выговориться о муже, и она умолчала о виденном преступлении…

И всё-таки нужно перебить:

– Василий Васильевич, вы обещали кое-что сообщить о краже из универмага.

Рябинину показалось, что старик слегка опешил. Он смотрел на следователя, силясь вникнуть в смысл произнесённых слов.

– Да-да, – запоздало согласился он чуть скороговоркой. – Видел лодку. Так на чём я остановился…

– Подождите-подождите. Где видели лодку?

– Примерно там, где вы вчера ныряли.

– И что эта лодка делала?

– Что делают лодки… Плыла.

– Куда?

– Наверное, на тот берег.

– А когда это было?

– Ночью.

– Василий Васильевич, вы такой интересный рассказчик, и вдруг заговорили односложно…