Текст книги "Глубокие мотивы: повести"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 34 страниц)

– Знаешь, – сказала она, – когда блатные будут говорить тебе, что, мол, жизнь их заела, – не верь. Сами не захотели. Как и я. Украсть легче, чем каждый день на работу ходить.

Они думали об одном. Рябинин оценил её совет. Она имела в виду тех, которые начинали искать правду, попав в колонию; начинали писать в газеты и прокуратуры, в органы власти и общественным деятелям. Они обличали, предлагали и восклицали. Но эти «правдолюбцы» истину не искали, когда тащили, прикарманивали, приписывали…

– Сколько мне дадут? – спросила Рукояткина.

– Не знаю, – честно сказал он.

– Ну примерно?

– Всё учтут. Несколько краж, не работала, плохие характеристики – это минусы. Ранее не судима, полное чистосердечное признание – плюсы.

– А условно не дадут?

– Нет, – твёрдо сказал Рябинин.

– Другим-то дают, – падающим голосом сказала она.

– Дают, – согласился он. – Если одна кража, человек работает, возместил ущерб, хорошие характеристики. Когда он не арестован – это тоже плюс. Значит, прокуратура верит, что он не убежит, не посадила его. В общем, когда много плюсов и мало минусов.

– Мало плюсов, – как эхо отозвалась она.

– Тебе надо бороться за самое минимальное наказание. Короче, чтобы поменьше дали.

Она кивнула головой. Но он видел, что ей, в общем-то, не так важно – побольше ли, поменьше. Это сейчас неважно, а когда окажется в колонии, ох как будет мешать каждый лишний месяц, день. Там они будут все лишними.

– Ты знаешь мой самый сильный страх в жизни? – спросила она. – Когда увидела в аэропорту собаку. Я сразу поняла – меня ищет. И дала себе клятву… Вот пока она бежала по залу, дала себе клятву: завязать до конца дней моих. Ни копейки не возьму. Поклялась, что вспорю себе вены…

– Странная клятва, – буркнул он.

– А чем мне клясться? Ни родных, ни знакомых, ни друзей… Поклялась, что вспорю себе вены, если вернусь к этой проклятой жизни. Ты веришь, что я завязала? – спросила она каким-то беспомощным голосом, как пропела.

– Верю, – убеждённо ответил Рябинин.

– Верю, что ты мне веришь, – вздохнула она и тут же нервно и неестественно хохотнула. – Смешно, сейчас живот отвалится. Теперь ты у меня, пожалуй, самый близкий человек. Ни с кем так не говорила. Единственно близкий человек, да и тот следователь. Ты мне веришь, что я завязала? – опять спросила она, переходя на тот тихий, падающий голос.

– Я же сказал – верю, – повторил Рябинин.

Он понимал, как ей важна его вера, чья-нибудь вера в неё, в ту клятву, которую она дала в аэропорту. И об этой клятве должны знать люди, – иначе это была бы только её личная клятва.

– Дай мне слово, что веришь. Какое у тебя самое надёжное слово?

Она наплыла на него лицом, потому что сумерки становились всё гуще и уже можно было гримасу лица принять за улыбку. Он считал, что у него все слова надёжные, потому что следователю без них нельзя. Но одно было ещё надёжнее, чем просто надёжные слова:

– Честное партийное слово, что я тебе верю.

Она облегчённо отодвинулась, замолчав, будто взвешивая всю серьёзность его слова.

– Ты прости… Издевалась я.

– Ничего. И ты извини за приёмы.

– Ты говорил со мной и всё время думал, что ты следователь. А про это надо забыть, когда с человеком говоришь, – просто сообщила она.

– Возможно, – согласился Рябинин.

Как же он не понял этого сразу… Вот где лежала отгадка, лежал ключ к ней и допросу. Но как же он?! Смелая, гордая, самолюбивая женщина… Да разве она допустит унижение! Будь перед ней хоть Генеральный прокурор, но говори как с равной, вот так, рядом на стуле, как они сидели весь вечер. Она не могла допустить, чтобы её допрашивали, – только человеческий разговор.

– Есть хочешь? – спросил Рябинин. – Хотя чего спрашиваю.

– Мороженого бы поела.

– Я тоже мороженое люблю.

– Разве мужики едят мороженое? – удивилась она. – Вот все весну любят, песни про неё поют, а я люблю осень. Войдёшь в осенний лес, а сердце ёк-ёк.

– Мне осенью нравятся тёмно-вишнёвые осины.

– Правда? – опять удивилась она, как и мороженому. – Это моё самое любимое дерево. Такое же пропащее, как я.

– Почему пропащее? – не понял он.

– Всё листьями шуршит, как всхлипывает. А листочки у неё вертятся на черенках, вроде как на шнурочках. Люди её не любят. Осина не горит без керосина.

– Поздней осенью хорошо в лесу найти цветы, – сказал Рябинин, перед глазами которого уже стоял лес, о котором он мечтал одиннадцать месяцев и куда уезжал на двенадцатый.

– Я цветы пышные не люблю. Разные там гладиолусы, которые по рублю штучка. Ромашки хороши. Вот лютики никто не любит, а я люблю. Жалко мне их.

– Есть такой белый цветок или трава, – вспомнил Рябинин, – называется таволга. Мне очень запах нравится.

– А я такая странная баба, духи не люблю. Вот понюхай. Да не бойся, платье понюхай.

Он мешкал секунду – просто стеснялся. Затем склонился к её груди, вдохнул терпкий воздух и тихо дрогнул от запаха лугов, от того двенадцатого месяца, которого он ждал все одиннадцать. И догадался, почему вспомнилась таволга, – от платья пахло и таволгой, вроде бы и сурепкой с клевером пахло, и травой скошенной, как на июльском вечернем лугу.

– Ну, какой запах? – с любопытством спросила она.

– Сеном свежим.

– Травой, а не сеном, – поправила она. – Сама эти духи изобрела. Ты в лес ходишь один или с компанией?

– Бывает, с компанией, но больше люблю один.

– Правда? Я компании в лесу не признаю. Зачем тогда и в лес идти? Осенью одна по лесу… хорошо. О чём хочешь думаешь.

– И тишина.

– Ага, тихо до жути, – подхватила она.

Они помолчали. Теперь эти паузы не тяготили, как во время допроса; он даже видел в них смысл.

– Тебя зовут-то как? – вдруг спросил он.

– Не Марией и не Матильдой. На фабрике звали Машей. А тебя – Сергей?

– Сергей.

Опять сделалось тихо, но пауза стала другой, замороженной и чуть звонкой. Может, она выпрямилась не так или шевельнулась как-то по-особенному, но Рябинин вдруг заметил в ней что-то другое и почувствовал, что сейчас эта замороженная звонкость нарушится необычно – лопнет, треснет или взорвётся.

Но она спокойно спросила:

– Суд будет скоро?

– Вряд ли. Через месяц, а то и позже.

– Серёжа, отпусти меня.

Рябинин глянул на сейф, но это явно сказал не он. Могло послышаться, могло показаться в полумраке после трудного голодного дня. Или это мог прошипеть на проспекте по асфальту протектор автобуса.

Она встала и склонилась к нему. Он увидел её глаза у своих – вместо зрачков светились зелёные неоновые буквы.

– Серёжа… Не сажай меня до суда… Пусть как суд решит. Это же у вас называется мера пресечения, чтобы человек не убежал. Ты же веришь, что я не убегу… А мне нужно… Я завтра утром принесу тебе все деньги – у меня будет добровольная выдача. На работу устроюсь завтра же, на свою фабрику, – там возьмут. Приду на суд не арестованной… Работающей… Смотри, сколько плюсов… Ты же сам говорил…

– Да ты что! – оттолкнул её Рябинин, и она плюхнулась на стул.

Он встал и щёлкнул выключателем. Лампы дневного света загудели, замигали и нехотя вспыхнули. Жмурясь, Рябинин взглянул на неё.

Согнувшись, как от удара в живот, сидела в кабинете женщина неопределённого возраста с осунувшимся зеленоватым лицом. Она похудела за день – он точно видел, что щёки осели и заметно повисли на скулах.

– Ты что, – уже мягче сказал Рябинин, – думаешь, это так просто? Взял арестовал, взял отпустил. У меня есть прокурор. Да и какие основания… Вот меня спросят, какие основания для освобождения? Что я скажу?

– Я утром принесу деньги и завтра же устроюсь на работу, – безжизненным голосом автоматически повторила она.

– Это невозможно. Вон прокурор ждёт протокола допроса.

– Но ты же мне веришь, – обессиленно сказала она.

– Верю.

– Ты же давал партийное слово, – чуть окрепла она.

– Давал, – согласился Рябинин, но теперь сказал тише.

– Так в чём же ты мне веришь? Как пьяных чистила – веришь? Как воровала – веришь? А как я буду завязывать – не веришь? О чём же ты давал партийное слово?!

Рябинина вдруг захлестнула дикая злость. Она была тем сильней, чем меньше он понимал, на кого злобится. Его шаг, и без того неровный, совсем повёл зигзагами, и он налетел на угол сейфа, ударившись коленом. Рябинин пнул его второй ногой, тихо выругался и захромал по кабинетику дальше, посматривая на железный шкаф. Теперь он знал, на кого злился, – на этот бессловесный железный сундук, который стоял здесь много лет. Он повидал на своём веку человеческих слёз и бед. Пусть он стальной и неодушевлённый, но каким же надо быть стальным, чтобы не одушевиться от людского горя.

– Э-э-эх! – вдруг крикнула Рукояткина и дальше начала не говорить, а выкрикивать всё нарастающим, тонко дрожащим голосом, как приближающаяся электричка. – Раз в жизни! Поверила! Поговорила по душам! Всего раз в жизни поверила следователю! Кому?! Следователю! Раз в жизни!

– Да пойми ты! – Он рванулся к ней. – Невозможно это! Я с тобой весь день сижу… Я тебя уже чувствую. Ну а как другим тебя объясню?!

– Ах, какая я дура… Душу выворачивала…

– Лично я тебе верю! – крикнул Рябинин.

– Веришь, а сажаешь?! Да я…

Он не дал досказать – схватил её за плечи и тряхнул так, что она испуганно осела на стул. И заговорил быстро-быстро, глухим, безысходным голосом:

– Маша, не проси невозможного. Я всё для тебя сделаю. Деньгами помогу, передачи буду посылать, потом на работу устрою… Войди и ты в моё положение. Меня же выгонят.

Она кивнула головой. Она согласилась. Видимо, он двоился у неё в глазах, потому что слёзы бежали неудержимо и уже обречённо.

– Есть у тебя просьбы? Любую выполню.

– Есть, – всхлипнула она.

– Говори, – он облегчённо распрямился.

Рукояткина вытерла рукавом слёзы, тоже выпрямилась на стуле и посмотрела на него своим гордым медленным взглядом, мгновенно отрешаясь от слёз:

– Купи мне эскимо. За одиннадцать копеек.

– Заткнись! – рявкнул Рябинин и двумя прыжками оказался за столом.

Неточными пальцами вытащил он из папки заготовленное постановление на арест и остервенело порвал на мелкие клочки. Нашарив в ящике стола бланки, начал быстро писать, вспарывая пером бумагу. Потом швырнул две бумажки на край стола, к ней.

– Что это? – почему-то испугалась она.

– Постановление об избрании меры пресечения и подписка о невыезде.

Он встал и официальным голосом монотонно прочёл:

– Гражданка Рукояткина Мария Гавриловна, вы обязуетесь проживать по вашему адресу, являться по первому вызову в органы следствия и суда и без разрешения последних никуда не выезжать.

– Отпускаешь… – прошептала она. – Отпускаешь?!

– Отпускаю, отпускаю, – буркнул он, тяжело вдавливаясь в стул.

Она схватила ручку, мигом подписала обе бумаги и впилась в него взглядом.

– А теперь что? – опять шёпотом спросила она, будто они совершили преступление.

– Приходи завтра в десять, приноси деньги, оформим протоколом добровольной выдачи. И на работу. Если надо, то я позвоню на фабрику. Придёшь? – вдруг вырвалось у него, как вырывается кашель или икота.

– Запомни: если не приду – значит, подохла.

– Тогда иди.

– Пойду.

– Иди.

– Пошла.

– Иди.

– Спасибо не говорю. Потом скажу. Я верная, как собака.

Рябинин выглянул в коридор, где томился милиционер. Тот сразу вскочил и, довольно разминая засидевшееся тело, пошёл в кабинет. Рябинин удивился: почти за каждой дверью горел свет – значит, его товарищи ждали результатов допроса; ждали, сумеет ли он добиться признания.

– Можно забирать? – спросил сержант. – Ну, пойдём, милая, наверное, по камере соскучилась.

– Товарищ сержант, – сухим голосом сказал Рябинин, – я гражданку из-под стражи освобождаю.

– Как… освобождаете? – не понял сержант и почему-то стал по стойке «смирно».

– Освобождаю до суда на подписку о невыезде.

– А документы? – спросил милиционер.

Рябинин вытащил из сейфа бланк со штампом прокуратуры и быстро заполнил графы постановления об освобождении из КПЗ. Сержант повертел постановление, потоптался на месте и вдруг сказал:

– Сергей Георгиевич, скандальчик может выйти. Нельзя её освобождать. Пьяных обирала, не работала. Мы её всем райотделом ловили.

– Она больше пьяных обирать не будет, – отрезал Рябинин и глянул на неё.

Рукояткина прижалась к стене и страшными широкими глазами смотрела на сержанта.

– Кто… Матильда? – усомнился сержант.

– Теперь она не Матильда, а Маша. Гражданка Рукояткина, вы свободны! – почти крикнул Рябинин.

Она испуганно шмыгнула за дверь. Сержант качнулся, будто хотел схватить её за руку, но устоял, спрятал постановление в карман и сделал под козырёк:

– Всё-таки я доложу прокурору.

– Доложите, – буркнул Рябинин.

После ухода сержанта он прошёлся по комнате, потирая ушибленное колено. Что-то ему надо было сделать, или вспомнить, или продолжить какую-то мысль… Он глянул на часы – девять вечера. Потом взял дело, швырнул в сейф и запер, оглушительно звякнув дверцей. И сразу заболела голова тяжёлой болью, которая пыталась выломить виски частыми короткими ударами. Он сел на стол лицом к окну, разглядывая вечерние огни. Зазвонил телефон: Рябинин знал, что он зазвонит скоро, но телефон зазвонил ещё скорее.

– Сергей Георгиевич, это правда? – спросил прокурор.

– Правда, – сказал Рябинин и подумал, что прокурор не пошёл к нему и не вызвал к себе, хотя сидел через кабинет.

– Почему? Не призналась? Или нет доказательств? – пытался понять прокурор.

– Полностью призналась.

Прокурор помолчал и прямо спросил:

– Что, с ума сошли?

– Нет, не сошёл. Я взял подписку о невыезде. Она завтра придёт и принесёт все деньги.

– Почему вы не поговорили со мной? – повысил голос прокурор. – Почему вы приняли решение самостоятельно?!

– Я следователь, Семён Семёнович, а не официант, – тоже слегка повысил голос Рябинин, но сильно повысить он не мог: не было сил. – Я фигура процессуально самостоятельная. Завтра она придёт в десять и принесёт деньги.

– И вы верите, как последний ротозей?! – крикнул прокурор.

– А следователю без веры нельзя, – тихо, но внятно ответил Рябинин. – А уж если обманет, то завтра в десять я положу вам рапорт об увольнении.

– Не только рапорт, голубчик, – злорадно сказал прокурор, – вы и партбилет положите.

– Только не на ваш стол! – сорвавшимся голосом крикнул Рябинин и швырнул трубку на рычаг.

Он хотел поглубже вздохнуть, чтобы воздухом сразу задуть худшее из человеческих состояний, которое затлевало сейчас в груди, – чувство одиночества. Но сзади зашуршало, и он резко обернулся.

Она стояла у самодовольного сейфа, поблёскивая волглыми глазами, – слышала весь телефонный разговор.

– Ты чего не уходишь? – строго спросил Рябинин.

– Не пойду. Зачем тебе неприятности?

– Иди, – тихо сказал он.

Она не шелохнулась.

– Иди домой! – приказал он.

Она стояла, будто её притягивал сейф своей металлической массой.

– Немедленно убирайся домой! – крикнул Рябинин из последних сил.

Она дёрнулась и шагнула к двери.

– Стой! – сказал он. – Еда дома есть?

– Э-э, – махнула она рукой, – и по три дня не едала.

Рябинин нашарил в кармане пятёрку, отложенную на книги, и спрыгнул со стола.

– Возьми, пельменей купишь. Бери, бери. Из тех ни копейки нельзя. А мне из получки отдашь.

Он засунул деньги в её кармашек и открыл дверь. Она, видимо, хотела что-то сказать; что-то необыкновенное и нужное, которое рвалось из груди, но никак не могло вырваться: не было слов – их всегда не бывает в самые главные минуты жизни. Она всхлипнула, бесшумно скользнула в коридор и пошла к выходу мимо дверей с табличками «Следователь», «Прокурор»…

Рябинин хотел опять сесть на стол, но затрещал телефон – теперь он будет часто трещать.

– Сергей Георгиевич, – услышал он обидчиво-суховатый голос Петельникова, – как же так?

– Вадим, и тебе надо объяснять? – вздохнул Рябинин и тут же подумал, что ему-то он как раз обязан объяснить.

– А если она не придёт? – зло спросил инспектор голосом, каким он никогда с Рябининым не разговаривал.

– Тогда, значит, я не разбираюсь в людях. А если не разбираюсь, то мне нечего делать в прокуратуре.

– Я, я, я, – перебил Петельников. – А мы? Мы разве не работали? Начхал на весь уголовный розыск! Это знаешь как называется?

– Как же ты…

– Отпустил! Пусть погуляет до суда! Думаешь, что суд её не посадит?!

– Посадит, – согласился Рябинин, – но она должна пойти в колонию с верой в людей, в честное слово и с верой в себя…

– Это называется… – не слушал его Петельников.

– Вадим! – перебил Рябинин. – Остановись! Потом будет стыдно! Я тебе расскажу…

Сначала он услышал, как брошенная трубка заскрежетала по рычагам, пока не утопила кнопки аппарата.

Стук в виски усилился, но теперь добавилась боль в затылке. Ему хотелось лечь или пробить в голове дырочку, чтобы из неё вышло всё, что накопилось за день. Он выпил стакан воды и вытер сухие шершавые губы. И опять взялся за трубку, чтобы позвонить Лиде, хотя она ждать привыкла. Набрав первую цифру, Рябинин ошалело уставился на диск – он забыл номер своего домашнего телефона. И никак не мог вспомнить. Рябинин расхохотался отрывистым смехом и вдруг понял, что и Петельников, и прокурор по-своему правы. Он им ничего не объяснил. Да и что объяснять – надо было видеть её и сидеть здесь, пока стрелки часов не опишут полный круг. Прокурор прав – следователь выпроваживает преступника на все четыре стороны, то бишь на подписку о невыезде. Но следователю надо верить. Верить – или близко не подпускать к следствию.

Звериное чувство того одинокого волка, воющего в снегах под сосной, опять докатилось до головы. Рябинин не терпел его – эту тоску заброшенности. Не понял прокурор, но ведь и друг не понял, а друзья обязаны понимать. Да и кто бы понял, не побывав в его шкуре, и не побывав им, Рябининым? И тут Рябинин услышал в гулком коридоре твёрдые шаги.

Он знал, что идут к нему; сейчас могли ходить только к нему. У кабинета шаги на секунду смолкли, но тут же, после этой секунды, дверь широко распахнулась…

Рябинин увидел высокую сильную фигуру и зелёный, как неоновые буквы на универмаге, галстук; увидел чёрные, чуть навыкате, глаза и улыбку, которой вошедший передал всё, что хотел передать. Да и что может быть лучше человеческой улыбки – может быть, только истина.

Поздний гость сел к столу, запустил руку в карман и достал пакет, в котором оказались бутерброды с колбасой и сыром, явно купленные в каком-нибудь буфете. Из брюк он извлёк бутылку мутного тёплого лимонада, отсадил металлическую пробку об угол сейфа и поставил перед Рябининым:

– Подкрепись. А то домой не доберёшься. Не ел ведь…

― НЕУДАВШИЙСЯ ЭКСПЕРИМЕНТ ―

Из дневника следователя.

Криминологи и юристы ищут причины преступности главным образом в социальных условиях. Возможно, они и правы. Но для меня в этих поисках как-то пропадает личность преступника, его человеческая личность, вроде бы она тут и ни при чём. А она, личность, ох как при чём. Я всё чаще думаю об одной причине преступности, которая вроде бы и не социальная, и не биологическая, а, может быть, наоборот: одновременно и социальная, и биологическая…

Я имею в виду глупость. Мне кажется, что люди частенько совершают преступления по глупости. Хулиганство, злоупотребление, насилие, клевета, обман – от ума ли? Да от без-умья!

А кражи? Ведь нет у нас ни голодных, ни холодных, ни обездоленных… Неумный человек, однажды догадавшись, что век наш короток и живём мы временно, начинает существовать жадно, бесшабашно, оголтело, стремясь взять от жизни побольше. И берёт. Сначала государственные деньги. Потом те короткие угарные радости, которые требуют много денег, ничего сами по себе не стоя.

А ведь надо бы наоборот. Уж если ты осознал, что жизнь так коротка – а она ещё короче, чем мы думаем, – то остановись, вдумайся, вникни в этот мир, коли тебе посчастливилось попасть сюда; прислушайся к шелесту травы, к взмаху птицы и безмолвию луны, к ритму станка и гулу реактивного самолёта, к голосу соседа и шёпоту женщины, к стуку своего сердца прислушайся…

Взгляд Рябинина скользнул по бумагам, по обложке уголовного дела, по дактилоскопической карте, на которой углисто чернели отпечатки пальцев, и остановился на букете таволги.

– Не можешь купить приличных цветов? – спросил Петельников, тоже разглядывая белую кипень в пластмассовой вазе.

– На земле нет неприличных цветов, Вадим.

– Какие-то светло-одинаковые…

– Нет, не светло-одинаковые. Вот этот цветок – белый. Этот – кремовый. А у этого зеленоватый оттенок.

– Сидишь, как в болоте, – усмехнулся инспектор.

Рябинин втянул пряный, чуть шальной запах, который мешал ему работать, и спросил:

– В отпуск собираешься? На травки посматриваешь…

Инспектор вежливо потянулся, слегка приподняв руки и распрямляя торс. Рябинину хотелось спросить, шил ли Вадим свой костюм на заказ или купил готовый: мягкая ткань, экономные линии, модная крупная клетка цвета хлебного кваса. Инспектор вот потянулся, а пиджак не дрогнул – потянулся под костюмом.

– В отпуск… – скривился Петельников. – Мой начальник говорит так: покончим, ребята, с преступностью и пойдём в отпуск.

– Дело за небольшим.

– У меня такое впечатление, что в этом году с преступностью не покончить.

– А вы поднажмите.

Инспектор постучал по боковому карману, затем пошарил в нагрудном и уж потом сделал какое-то неопределённое движение рукой, которая не нашла того, чего искала, – сигарет. Курить бросил давненько, а вот рука всё ищет.

– Поднажатием тут не возьмёшь.

– А чем же?

Рябинин понимал легковесность своих вопросов: так о причинах преступности не спрашивают. Да так односложно и не отвечают.

– Слишком много, Сергей Георгиевич, ленивых людей.

– А преступность от лени? – улыбнулся Рябинин.

– Ага, – добродушно подтвердил инспектор, вставая.

Он прошёлся по кабинетному пятачку, зажатому между столом следователя и дверью. Рябинин подумал, что рабочее помещение надо бы выделять с учётом роста и габаритов его хозяина. Для Рябинина, выросшего на сто шестьдесят восемь сантиметров, ещё кое-как хватало. Но Петельников при своих ста восьмидесяти с лишком казался посаженным в коробочку.

Инспектор покосился на таволгу, как на пучок соломы, и весело сказал:

– Сергей Георгиевич, ты увлекаешься психологией. Так вот у меня своя, личная, оригинальная психологическая теория преступности. Если надумаешь тиснуть статейку, не забудь меня в соавторы.

Этих теорий у Петельникова имелось больше, чем ярких рубашек. Изредка он выкладывал следователю очередную, иронично намекая, что и сам считает их не очень серьёзными. Но Рябинин слушал серьёзно, ибо у преступности много причин, и Петельников нет-нет да и высказывал толковые мысли. Рябинин их ценил, но больше ценил тот поиск, который как бы между прочим вёл инспектор. Да и как не ценить, если вчера следователь сам изложил в дневнике очередную теорию.

– Преступления совершаются от безделья?

– Ну, это слишком в лоб, – изобразил обиду Петельников и внушительно, чтобы казалось посмешнее, начал излагать: – Говорят, что у некоторых людей бывают кое-какие пороки… Я утверждаю: в каждом человеке заложены все пороки. В ДНК.

– Кем заложены?

– Матушкой природой.

– И в тебе тоже? – улыбнулся на этот раз Рябинин: теория казалась уж слишком одиозной.

– И во мне. И всё пороки.

– Чего ж ты не воруешь и не хулиганишь?

– Я со своими пороками легко справляюсь.

– Значит, преступник – это тот, который не может справиться со своими пороками?

– Не хочет, – уточнил инспектор. – Слишком ленив.

– Ну что ж, теория свеженькая, – неопределённо заметил следователь, не собираясь заниматься критикой, ибо оценивать всё легче, чем создавать. Петельников создал, не вычитал. Рябинин всё больше склонялся к тому, что в каждой теории, будь она сколь угодно ошибочной, есть крупица истины. Но ведь истину так и нащупывают – крупицами.

– Ты послушай, – Петельников посерьёзнел и перегнулся к нему через стол, чуть не опрокинув таволгу. – Возьмём наркоманию. Один пьёт кофе, второй курит, третий употребляет водочку, а четвёртый какой-нибудь гашиш. Чётко восходящая цепь. Все они жаждут наркотиков, но закон преступил только последний. Следующий порок – обжорство. Согласись, все мы любим вкусно поесть, но большинство себя ограничивает. Дальше, воровство. Иногда смотришь на чужую вещь и думаешь: мне бы такую. Вдумайся – я хочу иметь чужую вещь. Хочу, но не беру. Справляюсь с сидящим во мне пороком, то бишь с воровством. Дальше. Разве иногда не хочется треснуть человека, какого-нибудь подлеца, да так, чтобы сделать ему больно? Хочется! А ведь это садизм – получать удовольствие от причинения боли. Справляешься, не трескаешь. Дальше. Зришь красивую женщину. Признайся, разве не мелькает мысль провести с такой женщиной… Чего ты заморгал? Лиде не скажу.

Зазвонил телефон. Рябинин нехотя снял трубку, захваченный возражениями против новой теории.

– Товарищ Рябинин?

– Да.

– Здравствуйте! Дежурный райотдела беспокоит. Петельников не у вас?

– У меня.

Рябинин протянул трубку инспектору. Тот её взял и моментально выдернул из внутреннего кармана своего клетчатого пиджака толстенную записную книжку, которой наверняка хватало на год, и какой-то металлический карандаш – тоже, видимо, заряжался раз в год. Инспектор писал, восхищая следователя привычкой делать всё одной рукой, пока вторая держала трубку.

– И тела нет?… – спросил Петельников.

Ему, вероятно, ответили. Рябинин не слышал ответа, но тихо вздохнул и непроизвольно глянул на сейф, где лежал следственный портфель. Если старший инспектор уголовного розыска спрашивает про тело…

Петельников положил трубку и тоже вздохнул – только шумно и сердито:

– Кончилась, Сергей Георгиевич, теория и началась практика.

– Что случилось?

– На окраине, на берегу озера, есть довольно крупный универмаг. Так вот, его ночью обчистили. Едем?

– Не моя же подследственность…

– Пропал сторож. Скорее всего, убит.

– Мог скрыться как соучастник, – предложил второй вариант Рябинин.

– Вряд ли. Старик лет двадцать сторожит… Поехали?

Рябинин мог не ехать – убийство только предполагалось. Но в последнее слово инспектор вложил чуть больше, чем оно значило: поехали, мне одному не хочется.

– Едем, – улыбнулся Рябинин.

– Тогда собирайся, машина подходит.

Кто бы ни вызывал на место происшествия – прокурор, дежурный, инспектор, обязательно произносил слово «собирайся». Но опытному следователю не нужно собираться: лишь взять следственный портфель да плащ. И всё-таки самый опытный следователь собирался: перестраивался, сжимая волю и копя силы, словно готовился к прыжку с парашютом.

Рябинин застегнул плащ и осмотрел кабинетик. У него стало привычкой – прощаться с теми местами, где жил и работал. Он кивнул таволге и вышел за инспектором.

Из дневника следователя.

Перед выездом на место происшествия я волнуюсь, как артист перед выходом. Волнуюсь, когда вызывает начальство. Удивительно, что я волнуюсь и перед приходом свидетеля: немного, незаметно, но всё же напряжён. И уж совсем непостижимо, почему волнуюсь, встречая Лиду. Когда же я спокоен?

Но, с другой стороны, как же не волноваться на месте происшествия, когда от его осмотра зависит судьба дела? Как же не переживать посещение прокурора – ведь, как правило, оно кончается спором? Как не напрягаться перед приходом свидетеля, незнакомого человека и поэтому загадочного, как всё незнакомое? И как быть спокойным, встречая любимую?

Кажется, я и сейчас волнуюсь.

Рябинин стоял перед магазином – сначала требовалось уяснить местоположение универмага и осмотреть его фасад.

Приземистое длинное здание неведомого стиля: что-то вроде механического соединения одиннадцатого века с конструктивизмом. Грузные стены заметно вросли в землю, опустив зарешечённые окна первого этажа до колен прохожих. Второй этаж, из алюминия и стекла, казался снятым с другого сооружения и нахлобученным на эти древние стены. Видимо, в своё время перестроили купеческий лабаз, и теперь здание походило на локомотивное депо.

Рябинин пошёл вдоль низкого каменного забора, вернее, стены, рассчитанной на противостояние пушечным ядрам. Кирпичные ворота нахохлились двумя башенками, словно не хотели пускать следователя. Просторный двор с вековой липой, ствол которой был весь в дуплах, запломбированных цементом. За дворовой стеной-забором невнятно плескалось озеро, подмывая метровый глинистый берег.

У небольшого окна, выходившего во двор, стояли понятые и суетился эксперт. Металлические прутья решётки были отогнуты, видимо, ломом, а стекло выдавлено. Рябинин ещё не заходил в универмаг, но по опыту знал, что место проникновения частенько даёт самую богатую информацию: отпечатки пальцев, следы орудия взлома, следы обуви, обронённый предмет…

– Начнём? – спросил эксперт, который до следователя ни к чему не прикасался.

– Начнём, – вздохнул Рябинин, доставая папку. – Куда это окно?

– В кладовые.

– А эта дверь? – Он показал на широкие металлические створки с огромным замком и двумя маленькими.

– Туда же.

Его надежды не оправдались. Отпечатков пальцев не было. Не нашли и следов обуви – под окном серел асфальт, выщербленный бочками, ящиками и колёсами грузовиков. Преступник не оставил ни шерстинки с пиджака, ни волоска с головы, ни окурка, ни бумажного обрывка… Вот только блестели царапины на стальных прутьях – отжать их бесследно он не мог.

Зафиксировав всё это, Рябинин пошёл к центральному входу для планомерного осмотра всех помещений.

Универмаг состоял из нескольких небольших залов. Здесь продавали всё, кроме съестного. Магазин обслуживал окраинное население и близлежащие посёлки и, может быть, поэтому чем-то неуловимо походил на громадное сельпо. Или оттого, что окраину в этом месте ещё не тронула массовая застройка современного города.

– Что пропало? – спросил Рябинин.

Они приехали вместе с Петельниковым, но инспектор об этой краже знал уже всё, что можно узнать на месте происшествия.

– Много чего. Кинокамеры, магнитофоны, транзисторы… Ювелирные изделия. Одежда, кажется, не тронута. После инвентаризации узнаем точно.

– Продавцы здесь?

– Уже опрашиваем.

Рябинин начал писать протокол осмотра, стараясь вызвать в себе состояние, лежащее за той неощутимой гранью, которая отделяет профессионализм от искусства… Ему нужно было увидеть в обычном необычное – странная задача, ибо в этом универмаге он был впервые и не знал, что тут обычное и что необычное. Нужно сосредоточиться и стать бы невидимкой среди снующих инспекторов, молчаливых понятых, расстроенных продавщиц и ярких бликов фотовспышек. Но на месте происшествия следователь не только фиксирует обстановку, но и получает устную информацию – тут не до одиночества.

– Сергей Георгиевич, – вполголоса сообщил Петельников, – восемнадцать тысяч наличными пропало.

– Откуда?

– Из кассы.

– Почему не сдали в банк?

– Директор что-то там бормочет…

Ущерб крупный.

Рябинин пошевелил уставшими от ручки пальцами и перешёл в ювелирный отдел смотреть пустые коробочки из-под серёжек. Он надеялся, что в них остались ценники, но преступник забрал и бумажки.