Текст книги "Глубокие мотивы: повести"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)

– Всё проще, – весело заявил инспектор, – я родственник Карпинской, уезжаю в очень дальнюю командировку. Вот заскочил проведать, попрощаться…

– Понятно, – сказал молодой парень с жёлтой плотной бородкой прямоугольничком, – вы генерал в штатском, а это ваш адъютант.

Все засмеялись, кроме его «адъютанта» – оперативника, крепкого и молчаливого, как двухпудовка. Геологи приняли версию инспектора. Документов они не спрашивали: видимо, вертолёт был надёжной гарантией. Конечно, проще всё рассказать и расспросить. Но с незнакомыми людьми Петельников рисковать не хотел. Среди них вполне мог находиться её сообщник. Инспектор даже усмехнулся: вдруг вся эта геологическая партия обросших людей со зверскими лицами – шайка с атаманшей Карпинской…

– А родственников принято угощать, – сказал начальник партии и поднялся. – Влад! Организуй чайку.

На столе появился здоровый ромб сала, вспоротые банки тушёнки, громадные чёрные буханки местного хлеба и холодные доли какой-то рыбы. Начальник партии открыл вьючный ящик и достал бидон, который оказался запаянным, словно был найден на дне океана. Обращались с ним осторожно, как с магнитометром.

Когда сели за стол, начальник налил в кружки прозрачной жидкости.

– Чай-то у вас незаваренный, – улыбнулся Петельников.

– Потом мы и заваренного сообразим, – пообещал начальник. – За гостей!

Инспектор не знал, что делать. Оперативник из Якутска посматривал сбоку – ждал команды. Не хотелось обижать этих ребят, которые, несмотря на их зверские морды, ему нравились.

Он чуть кивнул оперативнику и взял кружку со спиртом:

– За хозяев!

И сразу рассосался холодок официальности – есть такое качество у спирта. Ребята заговорили о своей работе, весело её поругивая: комары, гнус, болота, завхоз Рачин, какой-то эманометр и какие-то диабазы, которые лежали не там, где им было положено. Петельников знал эту ругань, в которой любви больше, чем злости.

Пожилой геолог взял гитару, и вроде бы стало меньше комарья. Петельников слушал старые геологические песни, чувствуя, как тепло растекается по телу спирт. Только лётчик скучал, молча поедая сало, ибо спирту ему было не положено.

 
Окончив курс, по городам, селеньям
Разлетится вольная семья.
Ты уедешь к северным оленям —
В знойный Казахстан уеду я.
 

Начальник партии сунулся в один из ящиков и достал длинный пакет. Он развернул кальку торжественно, как новорождённого.

– Примите подарок от геологов.

Это был чудесный громадно-продолговатый кристалл кварца, чёткий и ясный, словно вырезанный из органического стекла. Только чище и прохладнее, как мгновенно застывшая родниковая вода. Петельников принял подарок, мучаясь, чем бы отдарить ребят.

 
Закури, дорогой, закури.
Завтра утром с восходом зари
Ты пойдёшь по горам опять
Заплутавшее счастье искать.
 

Если бы не существовал на свете уголовный розыск, Петельников остался бы с ними. Все люди в душе бродяги и, не будь отдельных квартир, разбрелись бы по земле.

 
Я смотрю на костёр догорающий.
Гаснет розовый отблеск огня.
После трудного дня спят товарищи,
Почему среди них нет тебя?
 

Начальник партии опять достал бидон и забулькал над кружками. Вторую порцию инспектор решил твёрдо не пить.

– Предлагаю тост за Карпинскую Любовь Семёновну, – вдруг сказал начальник.

Петельников поспешно схватил кружку, – этот тост он пропустить не мог.

– Ну как тут она… Люба-то? – быстренько ввернул инспектор, пока ещё не выпили.

– Она на высоте, – заверил пожилой геолог, который оказался геофизиком.

– Способная девушка, – пояснил начальник, – кандидатскую заканчивает.

Петельников поперхнулся спиртом. Геологи решили, что у него не пошло. Но он представил удивлённо-вздёрнутые очки Рябинина и вспомнил, что Капличникову в ресторане она представилась научным работником.

 
Жил на свете золотоискатель,
Много лет он золото искал.
Над своею жизнью прожитой
Золотоискатель зарыдал.
 

Инспектора уже захлёстывали вопросы: как ей удалось слетать в город во время полевого сезона, зачем ей столько денег и почему она…

Но тут его молчаливый помощник, выпив вторую порцию, встал, скинул пиджак и повесил его на гвоздик. Геологи сразу затихли, будто у гитары оборвались струны, – на боку гостя, ближе к подмышке, висел в кобуре пистолет.

Петельников не заметил, сколько длилась тишина. Инспектор придумал бы выход – их в своей жизни он придумывал сотни. Но не успел…

– Здравствуйте, братцы, – раздался женский голос, но геологи не ответили.

Петельников резко обернулся к выходу…

На фоне белого палаточного брезента стояла высоченная тонкая девушка ростом с инспектора, с полевой сумкой, молотком в руке и лупой на груди, которая висела, как медальон. Это пришла из маршрута Любовь Семёновна Карпинская.

Но это была не та, кого искал Петельников.

Принято считать, что каждый свидетель сообщает что-нибудь важное, и вот так, от вызванного к вызванному, следователь докапывается до истины. В конечном счёте следователь докапывался, но копал он, главным образом, пустую породу. Чаще всего свидетели ничего не знали или что-то где-то слышали краем уха. Был и другой сорт редких свидетелей. От них часто зависела судьба уголовного дела.

Мысль о Петельникове держалась в Рябинине постоянно, как дыхание. Но рядом появилась другая забота – о новом деле. Поэтому он с интересом ждал второго свидетеля.

Мария Владимировна Васина, которая упоминалась в телеграмме, оказалась шестидесятипятилетней старушкой.

– Вот она и я, – представилась свидетельница. – Зачем вызывал-то?

– А вы что – не знаете? – удивился Рябинин.

– Откуда мне знать, сынок? – тоже удивилась старушка, и он поверил: не знает.

Рябинин переписал из паспорта в протокол анкетные данные, дошёл до графы «судимость» и на всякий случай спросил:

– Не судимы?

– Судима, – обидчиво сказала она.

– Наверное, давно? – предположил он.

– Вчера, сынок.

– За что? – опешил Рябинин.

– Пол в свой жереб не мóю, а квартира обчая. За это и позвал к ответу?

– Не за это, – улыбнулся он и понял, что речь идёт о товарищеском суде.

– Я впервой в вашем заведении. У меня сестра знаешь отчего померла?

– Нет, – признался Рябинин.

– Милиционера увидела и померла. От страху, значит.

– Ну уж, – усомнился он.

Начинать допрос прямо с главного Рябинин не любил, но с этой старушкой рассуждать не стоило – завязнешь и не вылезешь. Поэтому он спросил прямо:

– Бабушка, у вас в Ереване знакомые есть?

– Откуда, милый, я ж новгородская.

– А Кузнецовых в Ереване знаете?

– Господь с тобой, каких Кузнецовых… И где он, Ириван-то?

– Ереван. Столица республики, город такой.

– А-а, грузинцы живут. Нет, сынок, век там не бывала и уж теперь не бывать. А Кузнецовых слыхом не слыхивала.

Разговор испарился. Оставался один вопрос, главный, но если она и его слыхом не слыхивала, то на этом всё обрывалось.

– Как же, Мария Владимировна, не знаете Кузнецовых? А вот сто рублей от них получили, – строго сказал Рябинин и положил перед ней телеграмму, которую он уже затребовал из Еревана.

Васина достала из хозяйственной сумки очки с мутно-царапанными стёклами, долго надевала их, пытаясь зацепить дужки за седые волосы, и, как курица на странного червяка, нацелилась на телеграмму. Рябинин ждал.

– Ага, – довольно сказала она, – я отстукала.

– Подробнее, пожалуйста.

– А чего тут… Плачет девка, вижу, всё нутро у неё переживает.

– Подождите-подождите, – перебил Рябинин, – какая девка?

– Сижу у своего дома в садочке, – терпеливо начала Васина, – а она подходит, плачет, всё нутро у неё переживает…

– Да кто она?

– Обыкновенная, неизвестная. Из того, из Иривана. Откуда я знаю. Плачет всем нутром. Говорит, бабушка, выручи, а то под трамвай залягу. Мазурики у неё украли документы, деньжата, всю такую помаду, какой они свои чертовские глаза мажут. Дам, говорит, телеграмму родителям на твой адрес, чтобы сто рублей прислали. А мне что? Вызволять-то надо девку. Дала ей свой адресок. А на второй день пришли эти самые сто рублей. Ну, тут я с ней дошла до почты, сама получила деньги и всё до копейки отдала. Вот и всё, родный.

Рябинин молчал, осознавая красивый и оригинальный способ мошенничества. Теперь он не сомневался, что это мог сделать только человек, знавший Кузнецову, её адрес и время командировки.

– Какая она, эта девушка? – спросил он.

– Какая… Обыкновенная.

– Ну что значит – обыкновенная… Все люди разные, бабушка.

– Люди разные, сынок. А девки все на одно лицо.

Рябинин улыбнулся – прямо афоризм. Но ему сейчас требовался не афоризм, а словесный портрет.

– Мария Владимировна, скажите, например, какого она роста?

– Росту? Ты погромче, сынок, я уж теперь не та. Какого росту?.. С Филимониху будет.

– С какую Филимониху?

– Дворничиха наша.

– Бабушка, я же не знаю вашу Филимониху! – крикнул Рябинин. – Скажите просто: маленькая, средняя, высокая?

– Откуда я знаю, сынок. Не мерила же.

Васина очки не сняла, и на Рябинина смотрели увеличенные стёклами огромные глаза. На молодую он давно бы разозлился, но старушки – народ особый.

– Ну, ладно, – сказал он. – Какие у неё волосы?

– Вот вроде твоих, такие же несуразные висят.

Рябинин погладил свою макушку. Он уже чувствовал, что никакого словесного портрета ему не видать, как он сейчас не видел своих несуразных волос.

– Какие у неё глаза? – спросил он громко, словно теперь все ответы зависели только от зычности вопроса.

– Были у неё глаза, родный, были. Как же без глаз.

– Какие?! – крикнул Рябинин неожиданно тонким голосом, как болонка тявкнула: крик сорвался непроизвольно, но где-то на лету перехватился мыслью, что перед ним всё-таки очень пожилой человек.

– Обыкновенные, щёлочками.

– Какого цвета хоть?

– Да сейчас у них у всех одного цвета, сынок, – жуткого.

Придётся обойтись без словесного портрета. Но тогда что остаётся, кроме голого факта, кроме состава преступления?..

– Узнаете её? – на всякий случай спросил Рябинин.

– Что ты, милый… Себя-то не каждый день узнаю.

– Зачем же вы, Мария Владимировна, совершенно незнакомому человеку даёте свой адрес и помогаете получить деньги?

Старушка нацелилась на него мудрыми глазами змеи и спросила:

– А ты б не помог?

– Помог бы, – вздохнул он и с тоской подумал, что у него зависает второй «глухарь» – два «глухаря» подряд. Это уже много.

Рябинину показалось, что Петельников подрос – ноги наверняка стали длиннее. Лицо как-то осело, будто подтаяло, и чёрные глаза, которые и раньше были слегка навыкате, теперь совсем оказались впереди. В одежде исчезла та лёгкая эстрадность, которой так славился инспектор. Он вяло курил, рассеянно сбрасывая пепел в корзинку.

– Ты мне не нравишься, – поморщился Рябинин.

– Я себе тоже, – усмехнулся Петельников.

– Как говорят японцы, ты потерял своё лицо.

Инспектор не ответил, упорно рассматривая улицу через голову следователя. Рябинин знал, что Петельников человек беспокойный, но это уже походило на болезнь.

– Ничего я не потерял, – вдруг твёрдо сказал инспектор и добавил: – Кроме неё.

– Выходит, что она привела Курикина в чужую квартиру? – спросил Рябинин.

– Привела, – хмыкнул Петельников, придавливая сигарету. – Она вообще жила там целый месяц Карпинская полгода в командировке. А эта…

Петельников рассеянно забегал взглядом по столу, подыскивая ей подходящее название. Но в его лексиконе такого названия не оказалось.

Не было таких слов и у Рябинина: то сложное чувство, которое он испытывал к таинственной незнакомке, одним словом не определишь.

– Ну, а как же соседи, дворники? – спросил он.

– Соседи… Они думали, что Карпинская пустила жильцов. Она ведь там даже кошку держала…

Опять было просто, красиво и выгодно. Отдельная квартира, запасной выход на чёрную лестницу – делай, что хочешь, и в любой момент можно выйти через дверь за ковром, не оставив после себя ничего, кроме трёх париков.

– А я ведь догадался, что это не её квартира, – вдруг сообщил Рябинин.

– Почему?

– Когда ты не нашёл фотографий, я уже заподозрил. А потом заглянул в шкаф. Вижу, одежда на высокую женщину, очень высокую.

– Чего ж не сказал? – подозрительно спросил Петельников.

– Не хотел отнимать у тебя надежду. А Карпинскую всё равно надо было опросить. Вдруг её знакомая.

Они помолчали, и Рябинин грустно добавил:

– Знаешь, Вадим, мы её не поймаем.

– Почему? – насторожился инспектор.

– Боюсь, что мы с тобой глупее её.

– Она просто хитрее, – буркнул Петельников.

– Не скажи… Это уже ум. Не с тем зарядом, но уже большие способности. Я бы сказал – криминальный талант.

Теперь его уже не радовал этот талант. После ресторанных историй Рябинин не сомневался, что её поймают. Но сейчас ему хотелось, чтобы таланта у неё поубавилось.

– А у меня новое дело, – сообщил Рябинин, – и тоже пока глухо.

Он начал рассказывать. Петельников слушал внимательно, но не задал ни одного вопроса. Видимо, не осталось в его мозгу места для новых дел.

– Знакомые этой Кузнецовой обтяпали, – вяло отозвался инспектор.

– Надеюсь. Вот теперь надо установить всех её знакомых, – тоже без всякой энергии заключил Рябинин.

Теперь они не шутили и не подкалывали друг друга. Время пикировок кончилось само собой. И сразу из их отношений, из совместной работы пропало что-то неизмеримое, как букет из вина. Но Рябинин был твёрдо убеждён, что без чувства юмора не раскрываются «глухари».

Сначала он услышал шаги, потом ощутил запах духов, который нёсся впереди той, чьи это были шаги. В кабинет вошла Маша Гвоздикина в новом платье, удивительное платье, которому удавалось больше открыть, чем скрыть. Маша увидела Петельникова, и её глаза зашлись в косовращении. Петельников давно нравился ей – это знала вся прокуратура и вся милиция, но, кажется, не знал Петельников. В руках Гвоздикина, как всегда, держала бумаги. Наверняка несла Рябинину, но сейчас забыла про них.

– Привет, Гвоздикина, – невыразительно кивнул инспектор, сделав ударение на первом слоге, хотя она не раз ему объясняла, что фамилия происходит не от гвоздя, а от гвоздики. – Как наука? – спросил он.

Маша училась на юридическом факультете.

– Спасибо, – щебетнула она. – Вот надо практику проходить. К вам нельзя?

Петельников обежал взглядом её мягко-покатую фигуру, которую он мог представить где угодно, только не на оперативной работе.

– Куда – в уголовный розыск?

– А что? – фыркнула Маша. – У вас интересные истории…

– Интересные истории вот у него, – кивнул инспектор на следователя.

– У кого? – удивилась она, оглядывая стол, за которым сидел только Рябинин: лохматый, в больших очках, костюм серый, галстук зелёный, ногти обкусаны. Казалось, что только теперь Гвоздикина его заметила и вспомнила, зачем пришла. – Ещё заявление по вашему делу. – Она ловко бросила две бумажки.

Петельников с Гвоздикиной лениво перебрасывались словами. Рябинин читал объяснения, которые взяли работники милиции у женщины. Рябинин не верил своим глазам – такой же случай, как с Кузнецовой-Васиной. Хоть бы чем-нибудь отличался! Даже сумма сторублёвая. Одно отличие было, и, может быть, самое важное: Кузнецова прилетела из Еревана, а новая потерпевшая – Гущина из Свердловска. Он сравнил места работы и объекты командировок – тоже разные.

– Вадим Михалыч, – допытывалась Маша, – а у вас были страшные случаи? Такие, чтобы мороз по коже.

– У меня такие каждый день, – заверил Петельников.

– Расскажите, а? Самый последний, а?

– Ну что ж, – согласился инспектор и вытянул ноги, перегородив кабинет, как плотиной. – Забежал я вчера под вечер в морг, надо было на одного покойничка взглянуть.

– Зачем взглянуть? – удивилась Гвоздикина.

– Вдруг знакомый. Всех покойников смотрю. Значит, пока я их ворочал, слышу, все ушли. Подбегаю к двери – заперта. Что такое, думаю. Стучал-стучал – тишина. Как говорят, гробовое молчание. Что делать? Был там у меня один знакомый Вася…

– Вы же сказали, что все ушли? – перебила она.

– Правильно, все ушли. А Вася остался, лежал себе под покрывалом и помалкивал. Васю я хорошо знаю…

– Вася-то… он кто? – не понимала Маша.

– Как кто? – теперь удивился Петельников. – Можно назвать моим хорошим знакомым. Встречались не раз. Я его и вызывал, и ловил, и сажал. Приятель почти, лет восемь боролись. А лежит спокойно, потому что помер от алкоголя. Ну, подвинул я его, лёг – и на боковую.

– Зачем… на боковую?

Теперь Гвоздикина смотрела прямо, зрачки были точно по центру – глаза даже вытянутыми не казались.

– Ну и вопрос! – возмутился инспектор. – Что мне, на следующий день идти на службу не выспавшись? Вася человек спокойный, он и при жизни тихоня был, только бандит. Просыпаюсь утром, кругом поют.

– Кто… «поют»? – ошарашенно спросила Маша.

– Птички за окном. Поворачиваюсь я на бок, а Вася мне и говорит: «Доброе утро, гражданин начальник». Хрипло так говорит, противно, но человеческим голосом…

– Так ведь он… – начала было она.

– Всё нормально. Решили, что Вася скончался, и привезли в морг, чтобы, значит, вскрыть и посмотреть, отчего бедняга умер. А чего там смотреть – Вася умрёт только от напитков. Находился он в тот вечер в наивысшей стадии алкогольного опьянения, которая ещё неизвестна науке. Человек не дышит, сердце не работает мозг не работает, а ночь пролежит, протрезвеет – и пошёл себе к ларьку…

– Врёте? – вспыхнула Гвоздикина.

– Процентов на двадцать пять, – серьёзно возразил Петельников. – С покойниками рядом я спал.

Рябинин смотрел между ними в одну точку – прямо в сейф. Смотрел так, будто сейф приоткрылся и оттуда выглянул тот самый покойничек Вася, с которым спал инспектор.

– Ты чего? – спросил Петельников.

– Вадим, ещё один аналогичный эпизод со ста рублями.

– Те же лица?

Рябинин рассказал.

– Выходит, здесь знакомые Кузнецовой ни при чём, – решил инспектор.

Они замолчали. Маша не уходила, не спуская опять окосевших глаз с Петельникова и глубоко дыша, будто ей не хватало кислорода. Инспектор автоматически вытащил сигарету, но, покрутив её, помяв и повертев, воткнул в пепельницу.

– Пожалуй, – медленно сказал Рябинин, – второе моё дело посложней, чем снотворное. Тут я не понимаю даже механизма. Люди прилетают из разных городов, никому ничего не говорят, ни с кем не знакомятся, но домой идут телеграммы с просьбой выслать деньги. Она…

Он так и сказал – «она». Что случилось потом, Маша Гвоздикина толком не поняла, но что-то случилось.

Рябинин вскочил со стула, наклонил голову, пригнулся и упёрся руками в стол, словно собирался перескочить его одним махом. И Петельников вскочил и тоже упёрся в стол, перегнувшись дугой к Рябинину. Они смотрели друг на друга, будто разъярились, – один большими чёрными глазами, второй громадными очками, которые сейчас отсвечивали, и Маша вместо глаз видела два ослепительных пятна. Не будь они теми, кем были, Гвоздикина бы решила, что сейчас начнётся драка.

– Ой! – непроизвольно вскрикнула она, потому что Рябинин, словно уловив мысль о драке, размахнулся и сильно стукнул Петельникова по плечу – тот даже пошатнулся. Но инспектор так долбанул сбоку ладонью следователя, что тот сел на стул.

– Это она… Она! – блаженно крикнул Рябинин. – Как же я раньше не понял! Её же почерк…

Он опять вскочил, попытался походить по кабинету, но места не было – сумел только протиснуться между Петельниковым и Гвоздикиной.

– Нет, Вадим, нам её никогда, запомни, никогда не поймать. Она творческая личность, а мы с тобой кто – мы против неё чиновники, буквоеды, службисты…

– Сергей Георгиевич, предлагаю соглашение. Ты додумайся, как она это делает, а мы с уголовным розыском её поймаем.

– Хитрый ты, Вадим, как двоечник. Да тут всё дело в том, чтобы додуматься.

Он отошёл к окну и посмотрел на улицу. Нащупав золотую жилу, она будет разрабатывать, пока тень инспектора не повиснет над ней. Теперь всё дело заключалось в том, чтобы додуматься до того, до чего додумалась она.

– Мы отупели, – сказал Рябинин. – Если бы ты не пошутил о покойничках, нас бы не осенило.

Рената Генриховна Устюжанина, крупная решительная женщина сорока пяти лет, с сильными немаленькими руками, какие и должны быть у хирурга, обычно возвращалась домой часов в восемь вечера. Но сегодня, после особенно трудной операции, она решила уйти пораньше, – хоть раз встретить мужа горячим домашним обедом. Устюжанина зашла в гастроном и в два часа уже отпирала свою дверь.

В передней Рената Генриховна скинула плащ, отнесла сумку с продуктами на кухню, заскочила за халатом в маленькую комнату и пошла к большой – у неё была привычка обходить всю квартиру, словно здороваясь. Она толкнула дверь, переступила через порог – и в ужасе остановилась, чувствуя, что не может шевельнуть рукой.

Перед трюмо, спиной к ней, стояла невысокая плотная девушка и красила ресницы. Устюжанина онемело стояла у порога, не зная, что сделать: спросить или закричать на весь дом. Она даже не поняла, сколько так простояла, – ей показалось, что целый час.

– Что скажете? – вдруг спросила девушка, не переставая заниматься косметикой.

Рената Генриховна беспомощно огляделась – её ли это квартира? На торшерном столике лежит раскрытая книга, которую она читала перед сном. На диване валяется брошенный мужем галстук…

– Что вы тут делаете? – наконец тихо спросила она.

– Разве не видите – крашу ресницы, – вызывающе ответила девушка, убрала коробочку с набором в сумку, висевшую через плечо, и повернулась к хозяйке.

Симпатичная, с чудесными чёрными волосами, брошенным на плечи, с волглыми глазами, смотрящими на Ренату Генриховну лениво, словно она тут ни при чём и не её они ждали – эти глаза.

– Кто вы такая? – уже повысила голос Устюжанина.

– А вы кто такая? – спокойно спросила незнакомка, села в кресло, достала сигареты и красиво закурила, блеснув импортной зажигалкой.

От её наглости у Ренаты Генриховны перехватило дыхание, чего с ней никогда не бывало – даже на операциях. С появлением злости возникла мысль и сила. Она шагнула вперёд и чётко произнесла:

– Если вы сейчас же не уйдёте, я позвоню в милицию!

Девушка спокойно усмехнулась и пустила в её сторону струю дыма, синевато-серую и тонкую, как уколола стилетом.

– Да вы успокойтесь… мамаша. Как бы милиция вас не вывела.

– Что, в конце концов, это значит? – крикнула Устюжанина и уже пошла было к телефону.

– Это значит, что я остаюсь здесь, – резко бросила девушка. – Это значит, что он любит меня.

И тут Рената Генриховна увидела большой чемодан, стоявший у трюмо. Она сразу лишилась ног – они есть, стоит ведь, но не чувствует их, будто они мгновенно обморозились.

Устюжанина оперлась о край стола и безвольно села на диван. Последнее время она замечала, что Игорь стал немного другим: чаще задерживается на работе, полюбил командировки, забросил хоккей с телевизором и начал следить за своей внешностью, которую всегда считал пустяком. Она всё думала, что он просто сделался мужчиной. Но сейчас всё стало на место, какого она даже в мыслях не допускала – по крайней мере, в отчётливых мыслях.

– Что ж, – спросила Рената Генриховна растерянно, – давно вы?..

– Давно, – сразу отрезала девушка. – И любим друг друга.

– Почему же он сам?..

– А сам он не решается.

– Ну и что же вы… собираетесь делать?

– Я останусь тут, а вы можете уйти, – заявила девица, покуривая и покачивая белыми полными ногами, от которых, наверное, и растаял Игорь.

Ренате Генриховне хотелось зарыдать на всю квартиру, но последняя фраза гостьи, да и всё её наглое поведение взорвали её.

– А может, вы вместе с ним уберётесь отсюда? – сдавленно вскрикнула она.

– Мне здесь нравится, – сообщила девица.

Устюжанина была хирургом. Эта работа требовала не только крепкой руки, но и твёрдых нервов, когда в считанные секунды принимались решения о жизни и смерти – не о любви.

Она встала, взяла нетяжелый чемодан, вынесла в переднюю, открыла дверь и швырнула его на лестницу. Чемодан встал на попа, постоял, качнулся и съехал по ступенькам к лестничной площадке – один пролёт. Устюжанина вернулась и пошла прямо на кресло. Девица всё поняла.

– Ну-ну, – поднялась она, – без рук.

Ренате Генриховне хотелось схватить её за шиворот и бросить туда, к чемодану. Может, она так бы и сделала, но девица добровольно шла к двери. На лестнице девица обернулась, хотела что-то сказать, отдуваясь дымом, но Устюжанина так хлопнула дверью, что она чуть не вылетела вслед за незваной гостьей.

Рената Генриховна вернулась в большую комнату.

У неё всё кипело от обиды и злости – этот узел надо рубить сразу, как и собиралась сделать это его новая пассия. Не ждать Игоря, не слушать сбивчивых слов, не видеть жалостливых глаз и вообще не пускать его сюда. Давясь слезами, которые наконец вырвались, она схватила с дивана галстук и открыла шкаф. Ей хотелось собрать его вещи в чемодан – только взять и пойти.

Но чемодана в шкафу не было. Она обежала взглядом вешалки. Заметно поредело, как в порубленном лесу. Не было пальто, да и её мутоновой шубы не было…

Устюжанина рассеянно осмотрела комнату, ничего не понимая. Увидела свою коробочку, где лежало золотое кольцо – коробочка стояла не там. В операционные дни она никогда не надевала украшений. Рената Генриховна открыла её. Кольцо тускло светилось жирноватым блеском, но восьмидесяти рублей не было. Она бросилась к двери и долго возилась с замком, который раньше всегда открывался просто…

На лестнице никого… На площадке всё так же стоял её чемодан. Она сбежала по ступенькам и втащила его в квартиру – в нём оказались вещи из шкафа, собранные второпях, вместе с вешалками-плечиками. Но уж совсем непонятно, зачем она положила сюда электрический утюг – в шкафу лежали вещи и поценнее. И почему оставила этот чемодан на лестнице…

Устюжанина задумчиво походила по квартире.

И вдруг свалилась на диван, захохотав так, что вздрогнуло трюмо и шелестнула раскрытая книга. Рената Генриховна смеялась над собой – так оригинально обворовать её, пожившую, учёную, неглупую тётку. Боялась потерять любимого человека, но отделалась только восьмьюдесятью рублями. Этой воровке нужны были только деньги. Оказавшись застигнутой, она вмиг придумала выход: набила чемодан вещами потяжелее и разыграла мелодраматическую сценку. И опять Устюжанина смеялась над собой – уже зло, потому что сразу поверила в плохое про Игоря… И вновь смеялась от счастья, как после минувшей беды.

В милицию решила не заявлять – она ценила оригинальные решения, пусть даже преступные. Да и что сказать работникам уголовного розыска – что её обокрали? Как она сама выбросила чемодан со своими собственными вещами? Что её обманули? Рассказать, как она не поверила в своего мужа?

Рената Генриховна вздохнула и засмеялась ещё раз, представляя, как она расскажет Игорю о краже. А кража ли это, знают только юристы.

Но юристы ничего не узнали.

Рябинин тщательно допросил новую пару свидетелей. Гущина показала, что в дороге никому ничего не рассказывала, знакомых у неё в этом городе нет, и она никого не подозревает. Иванова, пенсионерка, рассказала, в сущности, то же самое, что и Васина. И тоже эту девушку не запомнила.

Итак, два похожих, как пара ботинок, преступления. Они не будут раскрыты, и преступница не будет поймана, пока он не решит задачу – где она получала информацию об адресах, именах родителей и обстоятельствах командировок.

Рябинин полагал, что он только собирается обо всём этом думать, но он уже думал. Мысль пошла в пустоту, как камень, брошенный в небо. И, как камень, возвращалась обратно. Ей не за что было зацепиться: ни цифр, ни расчётов, ни графиков. Рябинин даже вспотел: миллионный город, и в этом городе, в крохотном кабинете, сидит он и хочет путём логических размышлений найти преступницу – это в миллионном-то городе! И ничего нет: ни электронно-вычислительных машин, ни кибернетики, ни высшей математики – только арифметика. Да в канцелярии лежат счёты, на которых Маша Гвоздикина считает трёхкопеечные марки. Он злился на себя, на свою беспомощность, на отставание гуманитарной науки от технического прогресса…

Ну вот, сидит он со своей любимой психологией, со своей логикой и не знает, что с ними делать. А за окном электронный век.

Если допустить, что она была в Ереване и Свердловске, где узнала про потерпевших? Нет. Слишком маленький разрыв во времени, да и очень дорогой и громоздкий путь.

Рябинин посмотрел на часы – оказывается, он уже просидел полтора часа, рассматривая за окном прохожих.

Если допустить, что она летала на самолётах… Нет. Во-первых, опять-таки громоздко. Во-вторых, легко попасться – с самолёта не убежишь. И в-третьих, невыгодно – всё на билет уйдёт.

Если допустить, что у неё знакомая стюардесса… Вряд ли. Стюардессы хорошо зарабатывают, дорожат своей работой, и нет им смысла идти в соучастницы. Но, допустим, жадность. Или она обманула проводницу… Нет. Чтобы подать телеграмму о деньгах, наклейки с адресом или паспорта мало – надо знать имена родителей, и надо знать о командировке. И надо знать, что потерпевшая летит из дому в командировку, а не наоборот. И надо знать имя потерпевшей.

У Рябинина вертелся в голове какой-то подобный случай. Что-то у него было похожее, хотя свои дела он помнил – своё не забывается. Или кто-то из следователей рассказывал… А может, читал в следственной практике. Он ещё поднапрягся и вспомнил: было дело о подделке авиабилетов – ничего общего.

Если допустить, что потерпевшие кому-то говорили о себе… «Ей» в самолёте? Но этот вариант он уже отбросил. Кому-то, кто потом передал «ей»? Тогда этот кто-то должен летать на двух самолётах из Еревана и Свердловска, что маловероятно. Да и какие бывают разговоры в самолётах – необязательные. Потерпевшие могли сказать, откуда они летят, куда летят, зачем, но как могли они в лёгком разговоре сообщить свой адрес и фамилию-имя-отчество родителей… Это можно сказать только специально для записи в книжечку. Тогда бы потерпевшие запомнили.

Рябинин знал, что он не дурак – вообще-то он умный, хотя в частности бывает дураком. Каждый умный в частности дурак. Ум проявляет вообще, способности – в частности. Но сейчас ему надо решить задачу как раз в частности.

С воздухом он покончил – самолёт опустился на землю. Потерпевшие получили вещи и пошли на транспорт. Одна села в троллейбус. Там уж она наверняка ни с кем не говорила: времени мало, да и не принято у нас разговаривать в транспорте с незнакомыми людьми. Здесь передача информации исключалась…

– А? – обернулся Рябинин к двери.

– Оглох, что ли? – поинтересовался Юрков в приоткрытую дверь. – Третий раз обедать зову.

– Нет, спасибо, – отмахнулся Рябинин и сел на стул задом наперёд, как Иванушка-дурачок на Конька-Горбунка.

Вторая взяла такси. Времени на дорогу ещё меньше, чем в троллейбусе. С шофёрами такси разговаривают о погоде, о красоте города, о ценах на фрукты… Она могла, не придав значения, сказать, откуда прилетела и с какой целью. Но не могла же она сообщить имена родителей и домашний адрес. И если допустить шофёра такси, надо допускать соучастника, а до сих пор преступница работала одна, и это было не в её стиле.