Текст книги "Глубокие мотивы: повести"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц)

7

После ухода свидетельницы Рябинин стал ходить по своему маломерному кабинету. Он даже не анализировал показания Мироновой – думал о дневнике.

Разумеется, скрытный и замкнутый человек, да ещё такой ранимый, как Виленская, постарается дневник уничтожить. Она не пускала никого в свой мир при жизни и вряд ли согласилась бы пустить туда после смерти. Но у Рябинина была такая профессия – лезть в чужую душу, даже если её, этой души, уже нет на свете.

Походив минут двадцать, он глянул на часы – шесть, рабочий день окончен. Но ту мысль, которую он выходил, нужно реализовать немедленно, если только уже не поздно.

Рябинин подошёл к телефону и набрал номер жилищной конторы:

– Скажите, пожалуйста, дом сорок пять по Озёрной улице ваш?

– Наш, – ответил женский голос.

– Мусор этого дома давно вывозился?

– Товарищ, – голос сразу зашумел скороговоркой. – Мы и без вас знаем, что бачки полные. Машин нет, понимаете? Вот пять дней и не вывозим…

– Подождите, подождите, – перебил он. – С вами говорит следователь прокуратуры Рябинин.

– Слушаю, – заметно потишал голос.

– Меня очень устраивает, что мусор пять дней не вывозили. Я хочу в нём покопаться. Попрошу вас, пусть дворник меня подождёт в жилконторе.

Проще всего было дневник порвать и выбросить на помойку.

Через тридцать пять минут с двумя дворниками-женщинами Рябинин подошёл к бачкам. Не зря нервничала работница жилищной конторы – мусор уже сваливали рядом с баками на асфальт.

– Да-а, многовато накопилось, – высказался Рябинин.

– Вы же испачкаетесь, – заметила старшая, критически оглядывая его светлый костюм и жёлтый портфель, – Давайте, мы будем разбирать, а вы говорите, что вам нужно.

– Человеческую голову, – фыркнула молодая, которая тоже была одета не по-рабочему: видимо, куда-то собралась и её вызвали прямо из дому – только набросила на мини-юбку дворницкий фартук.

Доверить дело дворникам он не мог, но одному тут не справиться и за ночь.

– Мне нужна тетрадь… Или листки тетради, блокнота… Может быть, клочки… С рукописным текстом… От руки, значит.

– Бумажные, что ли? – уточнила старшая. – Так вот эти бачки уже разобраны. Мы всё бумажное отбираем в макулатуру.

И она показала на три тугих мешка у стены. Рябинин повеселел, потому что задача упрощалась. Неразобранными оставались только два бачка.

– Товарищи, вы разбирайте бачки и бумагу откладывайте в сторону. Вам всё равно их перебирать. А я займусь мешками.

Дворники молча согласились. Рябинин взял пустой ящик, поставил на тёплый асфальт, сел и принялся за первый мешок. От бачков, нагретых дневным солнцем, тянуло спиртовой гнилью. Где-то в углу возились кошки. Дворники изредка вполголоса переговаривались.

– Куклёнок, – сказала молодая, даже как-то обрадовавшись.

– Чего только не выбрасывают, – вздохнула старшая.

Рябинин разлеплял листки, которые дворники утрамбовывали довольно-таки плотно. Больше всего выбрасывали школьных тетрадей, исписанных и палочками и алгебраическими формулами. Он уже по тексту мог сказать, какой это класс – насмотрелся. Много было газет и обёрточной бумаги. Попадались какие-то коробки, старые журналы, книги без обложек… Мешки разбирались быстрее, чем он предполагал.

– Тётя Маша, а помнишь, ты нашла сумочку, а в ней часики, кулон со слезистым камушком да триста пятьдесят рублей денег?

– Было. Чего теперь вспоминать. Всё отдала хозяйке в тридцатый номер.

– Потом волосы на себе рвала.

– Чего болтаешь-то!? Дали мне пятьдесят рублей, и спасибо.

Одуряющий запах, который полз от бачков, как ядовитая волна при газовой атаке, на Рябинина особенно не действовал. Не только потому, что на трупах нюхал и не такое. В послевоенные тощие годы они с мальчишками обнаружили в железнодорожном тупике великолепную свалку, куда возили мусор из крупного столичного города. Ничего интереснее до этого, а может быть, и после этого голодные поселковые мальчишки не видели. Но больше всего поразили тюки новеньких бутылочных наклеек – разноцветных, золотых, с нерусскими словами. Особенно ему понравилась жёлтая наклейка с загадочным словом «крем-сода». Он не знал, почему их выбрасывали: видимо, в стране не было тогда столько крем-соды, а может, её не было и вовсе.

– Теть Маша, пивная бутылка…

– Надо б сдать.

– А вот кастрюля.

– Тоже, цветной металл.

Он разбирал последний мешок, который был набит одними газетами. Рябинин пересмотрел их за десять минут. Ничего. Умом он на успех и не надеялся – эту работу нужно было сделать, чтобы потом на себя не пенять. Но то умом. Видимо, человек не может браться за дело, не веря в успех.

Обескураженный, подошёл он к дворничихам. Они разобрали только один бачок. Рябинин присел перед маленьким холмиком бумаги – почти одна обёрточная да коробки.

– Хорошо люди живут, – сказала тётя Маша. – Чего только не едят. Вон сколько тортов съели.

– И шпротов, – добавила молодая, посматривая на следователя.

– После войны на помойках что было? Одна картофельная кожура, да и той немного, – добавила тётя Маша.

Рябинин подошёл к последнему баку:

– Давайте сообща.

– Возьмите хоть рукавицы, – предложила молодая.

Он надел брезентовую рукавицу и запустил пальцы в бак. Первой его добычей стал громадный, сорок пятого размера сапог, по-акульи распахнувший подошву с гвоздями. Молодая засмеялась.

– Ну! – осекла её тётя Маша.

Но Рябинин и сам улыбнулся – конечно, смешно. Этот бак совсем не походил на романтическую свалку его детства. Тошнотворный запах валил из него, как пары серы из вулкана. Он вляпался в какое-то месиво и испачкал пиджак, чувствуя, как пропитывается неистребимым запахом отбросов и кошек.

Консервные банки, рыбьи головы, драные босоножки, капустные листья, женские чулки… Каждую бумажку он подносил к очкам, потому что белый вечерний свет посерел. Но бумажки были не те.

– Так напишут, что и леший не разберёт, – сказала тётя Маша и бросила листки к ногам Рябинина.

Он и сам не понял, почему стремительно нагнулся, перехватив бумагу на лету у самой земли. Это были крупные тетрадные клочья. Видимо, страницы выдирались из толстой тетради десятками и рвались на четыре части. Рябинин уже знал, что это её дневник. Крупные круглые буквы катились по обрывкам, как колёсики, набегая друг на друга. «Теперь не скрывают сокровенное. В кино…» – прочёл он до линии разрыва.

– Товарищи! – сказал Рябинин каким-то не своим, нервным голосом, и дворники сразу прекратили разборку. – Вот такие листки ищите. Они нужны.

Женщины повертели клочки и закопошились сосредоточенно, молча.

Теперь Рябинин шнырял по баку глазами, наверное, как те кошки, которые сидели в стороне и ждали конца поисков.

Через десять минут молодая протянула пачку бумажных лоскутьев. А затем, почти на дне, они увидели все клочки в одном месте под крышкой посылочного ящика. Рябинин скинул рукавицы, лёг на металлическое ребро и дрожащими от напряжения пальцами подобрал всё до последнего обрывка. Потом они уже копались бесполезно. Начала дневника не было, но конец важнее. А он не пропал – задний лист картонной обложки сохранился.

Рябинин осторожно ссыпал рваную бумагу в большой конверт и тут же составил протокол: где, кто, когда и с кем нашёл эти обрывки. Дворники расписались.

– Товарищи женщины, – бессвязно от радости заговорил он, – спасибо большое. Очень помогли… Если и вам нужна какая помощь…

Своей пропахшей рукой пожал он их пропахшие руки.

– Может, зайдёте в контору, помоетесь? – предложила тётя Маша.

– Спасибо, я уж дома.

В трамвай Рябинин влез усталый и довольный. Дневник Виленской был у него. В транспорте он никогда не садился, поэтому встал в уголок, рядом с двумя девушками. Одна в руке держала скрипку. Вторая, разряженная, как новогодняя ёлка, выразительно задёргала симпатичным носиком. Девушка со скрипкой тоже затрепетала ноздрями. Рябинин догадался, что он источает запах бачков. Та, что со скрипкой, хихикнула, глянула на него и пошла с подругой в другой конец вагона. Он подумал, что ей тоже не помешало бы разобрать бачки – хотя бы для того, чтобы больше ценила свою скрипку и возможность на ней играть. Чтобы эти изящные девочки знали: пока они играют на своих дивных инструментах, кто-то другой, дворники и следователи, копаются в человеческих отбросах, делая жизнь чище.

На остановке Рябинин выскочил из трамвая и пошёл домой пешком.

8

Одорология ещё не получила полного признания – в науке о запахах сомневались. Надёжного прибора пока не было, а собаке верили с опаской: не лежало у юристов сердце к мысли, что судьба человека зависит от овчарки.

Рябинин вспомнил об одорологии дома. Он вычистил пиджак и повесил его на балкон. Долго принимал горячий душ, намыливаясь самым пахучим мылом. И всё-таки ему везде чудился запах бачков. Рябинин пошёл ещё раз в ванную и долго намыливал ладони уже другим мылом. Теперь руки стали стерильными. Но запах нет-нет да и возникал, появляясь ниоткуда. Рябинин догадался, что нос ничего не воспринимает, а запах остался в голове, в мозгу – он запомнил его, как хорошая собака.

Жена уехала в командировку. Иринка была в пионерском лагере. Рябинин не любил эти одинокие вечера, старался засиживаться на работе или шёл в Публичную библиотеку. Но сегодня предстояло интересное дело. Он даже не стал ужинать, да и холодильник был пуст, как его желудок: опять не успел зайти в магазин.

Нетерпеливыми руками высыпал Рябинин на стол кипу клочков. Достал чистую бумагу, ножницы и клей. И сразу отключился от времени и пространства, только иногда озирался, чтобы определить, где находится.

Он правильно решил, что она выдирала листки пачками и рвала на четыре части. Виленская спешила, он-то знал, как она спешила. Некоторые листки были разорваны только надвое, поэтому дневник клеился споро. Страницу за страницей складывал он в стопку, придавив их пятикилограммовой гантелью.

Отсутствовало не только начало, а и вся первая половина тетради. Пухлая гора обрывков, стоило их организовать и подклеить, превратилась в скромную пачку листков. Но Рябинина это не огорчило – конец дневника сохранился. Опытному филологу достаточно страницы, чтобы рассказать о произведении и авторе. И ему хватит этой тощей тетрадки.

Рябинин склеил последнюю страницу и высвободил из-под гантельного гнёта всю пачку. Теперь предстояло подогнать листы по тексту. Он стал нумеровать их, не вчитываясь в содержание, а только стыкуя листы по последним и первым словам. На восьмом листке, на полях, стояли буквы, чиркнутые рассеянной рукой, – «Р. В.», Рита Виленская.

Техническая работа была окончена. Рябинин выключил чуть поющий в углу приёмник и начал читать страницы, которые от свежего клея изогнулись, как живые.

Рябинин много прочёл дневников великих людей, не очень великих и просто смертных. Он изучал дневники писателей, наслаждаясь языком и образами. Любил читать записи людей искусства, остроумные и красочные. С удовольствием знакомился с дневниками, которые летописно отразили своё время. Были дневники только с описанием хронологии поступков: сходил туда-то, обедал с тем-то. Были и другие: с мыслями, переживаниями и раздумьями – они всегда доставляли наслаждение. Приходилось ему читать и трёпаные тетрадки преступников, которые записывали свои дела и помыслы, как правило банальные и пошловатые.

Дневник Виленской не описывал действий. Он не был привязан ни к дням, ни к событиям – только мысли и настроение. Пожалуй, это был и не дневник, а записная книжка без дат, имён, мест, лиц. Записи звучали, как музыка, а Рябинин походил на человека, который по минорным аккордам пытался понять, кто обидел композитора.

«Теперь не скрывают сокровенное. В кино секс, в книгах и разговорах секс. Я согласна, что любовь держится на сексе, как дом на земле. Но всё-таки живу я в доме, а не в земле».

«Да, конечно, люди живые, тёплые, добрые… Но почему, когда очень плохо, хочется к молчаливым холодным берёзкам?»

«Работают целые институты, собираются конференции… И только я одна знаю, как победить инфаркт. Не надо любить, страдать, мучиться, бороться… И никогда не будет инфаркта. Даже гриппа не будет. Даже не заболят зубы. Я заметила, какие хорошие белые зубы у дураков».

«Сегодня на улице промозглая погода, лезущая в душу».

«Мой человек, о, мой человек презирает карьеру и деньги, машину и благополучие, дураков и чиновников. Мой человек горд, независим и живёт идеей. Он хочет слетать на Венеру, найти лекарство от рака, сложить своими руками невероятный дом, вырастить на скалах сад… Он много чего хочет, мой человек. Он всегда с кем-то борется и страдает, поэтому лицо покрыто ссадинами, а глаза горят непримиримым светом. Я вытираю ему щёки и прижимаюсь к его неновому и немодному костюму. Я кормлю его, моего человека, – он и ест-то не всегда. Я люблю моего человека и готова отдать за него жизнь мгновенно, стоит ему захотеть. Но покажите мне его, моего человека?»

«Наверное, птицам очень смешно видеть сверху, как мы суетимся и мельтешим внизу, производя и потребляя, производя и потребляя… Они ничего не производят и ничего не потребляют. Они – парят».

«Первый раз вижу столько ландышей. Весь бугор в строгих стрельчатых листьях. В их тени, как драгоценные жемчужины в зелёном бархате, скромно, незаметно, будто ничего и не случилось – белым откровением цветы-горошины».

«Каждый человек должен жить так, чтобы его жизнь была полна приключений, действенных или духовных. Всё остальное – прозябание».

«Нельзя жить без одиночества. И нельзя жить только в одиночестве».

«Я не могу работать только для того, чтобы жить. Мне нужно работать, чтобы двигаться вперёд вместе с наукой».

«В религиозных старушках я нахожу больше смысла, чем в некоторых современных женщинах. Первые хотя молятся Христу, человеку. А вторые же молятся универмагам и галантереям».

Рябинин читал страницу за страницей. Он уже знал, что снимет для себя копию. У него было на это моральное право, которое, может быть, появилось после их телефонного разговора. В дневнике отсутствовала зимняя часть – осталась только грустная, весенняя.

Он дошёл до конца и недвижно застыл взглядом на последних трёх записях.

«Раньше я могла заплакать от счастья. А вчера музыка ударила по сердцу, как нож по ещё влажному рубцу. Да и по рубцу ли, не по ране ли? Люди говорят, что любовь проходит. Возможно. Не смешно ли – проходит лучшее состояние человеческой души».

«И то правда – всё проходит. Нет, не любовь, а боль её нечеловеческая. Я уже замечаю мир. Даже вроде бы и вижу. Ах, время, время…»

«Ну, а письмо-то зачем передавать… Люди боятся смерти. Но ведь мы каждый вечер умираем на ночь, и нам не страшно. Да, сильные бодрствуют. А что делать слабым? Им лучше спать…»

Рябинин подчеркнул красным карандашом две последние строчки. Всё-таки информация в дневнике была. Он достал из портфеля листок со своими «аномалиями» и вписал ещё два пункта:

«4. У Виленской была неудачная любовь.

5. Есть письмо, которое кем-то кому-то передано, что возмутило Виленскую».

Рябинин встал и по своей привычке заходил по комнате, водя руками по корешкам книг на полках. Сейчас он не хотел думать о расследовании. В конце концов, он искал только мотив самоубийства. Дневник открыл больше – жизнь человека. Эти записи наложились на тот телефонный голос, вежливо-женственный, и слились с ним, превратившись в ощутимый образ человека с тонкой и ранимой душой.

Ему вдруг до боли стало обидно, что он не встретил её в жизни – он, который и любил-то следствие за встречи с самобытными людьми. Ведь попадаются каждый день лица, которые могли бы пройти стороной, ничего не прибавив и не убавив, как автомашины на улице. А вот Виленская…

Эх, Рита Виленская… Прекрасное не всегда имеет в жизни белые крепкие зубы для обороны. Поэтичное не всегда выдерживает прямые, негнущиеся взгляды. Нежное частенько живёт без шипов…

Рябинин быстро ходил по квартире, уже не замечая, думает ли он, говорит ли вслух.

Нет, Рита Виленская, слабым не надо спать. Да, нам нужны сильные и волевые люди. Но нам нужны и люди с нежной, хрупкой душой. Нашему обществу нужны разные люди, Рита… Ты принесла бы пользу науке. Ты была нужна матери, Мироновой, Шурочке… И ты нужна ему, следователю прокуратуры. Да Рябинин мог назвать десятки людей, которые были бы рады дружить с таким человеком, как Виленская.

Её теперь не было. Она погибла среди людей, как человек от жажды посреди океанской воды. Рябинин не сомневался, что ей не дали бы умереть, откройся она людям. Но она не открылась.

Он всё ходил по квартире. Рябинин знал, что спать сегодня не будет. Он подошёл к дневнику и понюхал страницы, добытые в помойке, – они пахли духами.

9

Рябинин не спал часов до трёх утра. Ему показалось, что лампа в торшере ослепла от своего калёного волоска и засветилась особым белым светом, после которого обязательно должна лопнуть. Он лёжа читал русского юриста Кони. Посреди ночи Рябинин встал, подошёл к столу и выписал длинную цитату: «Каждый вдумчивый судья, врач и священник должны знать по опыту своей профессии, что жизнь представляет такие драмы и трагедии, которые нередко превосходят самый смелый полёт фантазии». И добавил: «А. Ф. Кони».

В этой мысли новизны не было, и она не годилась в афоризмы. Записал к настроению. Он не мог забыть того невероятного разговора по телефону с Виленской; не мог себе простить, что не сумел спасти человека. Не будь разговора, Рябинину легче бы работалось по этому делу. И спал бы он по ночам.

Утром голова казалась набитой плотным туманом. Так будет примерно до обеда, он уж знал. Потом всё разойдётся, как расходится осенний туман в ясный сухой день.

Следствие знает не так уж много способов изучения личности: официальные характеристики с места работы и места жительства, допрос сослуживцев, родственников, друзей и соседей. О личности Виленской Рябинин знал много. И не только благодаря дневнику. Она была оригинальным человеком, а такие люди оставляют след в жизни. И всё-таки он вызвал соседку, ту, которой стало плохо на месте происшествия.

Женщина лет сорока села перед ним, строго сомкнув губы. Он уже видел, что она недовольна вызовом. Соседка наверняка считала, что влипла в историю: сперва насмотрелась жути в чужой квартире, а теперь вот таскают по прокуратурам. Поэтому Рябинин сразу сказал, чтобы разговорить женщину:

– Пришлось ещё раз потревожить. Но это последний.

– Ничего, – вяло сказала она, чуть обмякая губами.

– Какие у вас отношения с Виленскими?

Рябинин обязательно задавал этот вопрос. Бывали такие склочные отношения, что он сразу отказывался от всякой информации.

– У меня со всеми хорошие отношения.

Она помолчала и добавила, чтобы следователь на этот счёт не сомневался:

– Я не понимаю, как можно иметь плохие отношения.

– Никогда ни с кем не ссорились? – полюбопытствовал он.

– Больше сорока лет прожила, и со всеми хорошо.

У Рябинина появился к вызванной интерес. Не следственный, а другой, человеческий.

– Вы ни разу не ссорились с соседями?

– Никогда.

– Ну, а на работе?

– Ни с кем.

– Ну… где-нибудь на улице?

– Нет.

– Неужели вам в жизни не попадался плохой человек?

– Не попадался.

– Ни разу?! – удивился Рябинин.

– Ни разу, – подтвердила она, но вдруг вспомнила: – Один подлец попался.

– Кто же?

– Мой муж.

– Чем же он подлец?

– Алиментов не платит.

Рябинин даже позавидовал. Возможно, суть счастливой жизни и заключается в том, чтобы иметь на своём пути не больше одного подлеца… Возможно, не стоит делить мир на друзей и врагов. Но он делился сам, произвольно, не спрашивая Рябинина. Даже в этом деле для него не было нейтральных. Погибшая Виленская, её мать, Миронова, Шурочка – это друзья. А врага ещё предстояло найти. Рябинин чувствовал, что он есть.

– Что вы можете сказать о Рите Виленской?

– Да что там говорить… Встретимся, поздороваемся. И всё. Вежливая девушка.

– Вы у них бывали?

– Раза два звонила по телефону. Но дома была только мать.

Она помолчала, честно стараясь что-нибудь вспомнить о покойной.

– Хорошая девушка, без современных глупостей…

– У вас стенки смежные?

– Слышимость хорошая, как в филармонии.

– Ничего не слышали? – на всякий случай спросил Рябинин, уже потерявший всякий интерес к вызванной.

– Всё как обычно… По телефону вроде бы звонила.

У Рябинина тихо стукнуло сердце. Круг замкнулся: женщина давала показания об их телефонном разговоре.

– О чём она говорила? – уж слишком безразлично и неизвестно зачем спросил Рябинин.

– Слов было не разобрать. Да, ещё у неё телевизор работал.

– Какой телевизор? – удивился он.

– Обыкновенный, как у всех. Она его смотрела.

– Откуда знаете, что смотрела?

– А слышно. Выключила, звук пропал, и тут же стулом по полу проехалась. Встала, значит. Я уж знаю.

– Во сколько это было?

– Что-нибудь часов в пять. Перед телефоном.

– И сколько работал?

– Ну, с полчасика.

– А вы не ошиблись?

– Через наши стенки ошибиться невозможно, – даже обиделась она. – Телевизоры ревут громко.

– Не ошиблись? – уже механически повторил он, но теперь женщина даже не ответила.

Рябинин ничего не понимал. Изюминкой следственной работы он считал психологию, поэтому интересовался всеми её проявлениями. Даже тайно думал, уж в чём, в чём, а в психологии кое-что смыслит. Но сейчас ничего не понимал. Получалось, что Виленская полчаса смотрела телевизор, а потом встала, написала две записки, позвонила ему и повесилась. Так не бывает. Так не должно быть.

– Спасибо, – сказал Рябинин, дав подписать протокол. Теперь эта женщина ему мешала.

После её ухода он уставился пустыми глазами на обложку дела…

Готовясь к преступлению, человек сильно волнуется, каким бы волевым он ни был. Его поведение заметно отличается от обыденного. А ведь он идёт не на смерть – только на преступление. Как же могла Виленская идти на смерть и включать телевизор? Да, бывало, люди с ума сходили…

Она и по телефону говорила с ним спокойным голосом. Получалось, что могла смотреть и телевизор. Но тогда рушился весь её образ – страстный, эмоциональный и нервный.

Может, рассеянность? Ходит человек по квартире и задумчиво нажимает, открывает и включает всё подряд. Но она перед этим ящиком сидела полчаса. Пыталась заглушить безвольный крик? Или просто боялась это делать в тишине, одна – хоть экран светится? Но тогда бы он остался включённым.

Рябинин вспомнил: Миронова или Шурочка упоминали, что Рита любила театр и не терпела телевизора. А перед смертью решила посмотреть?

Он взял листок с «аномалиями» и вписал шестую: «Перед самой смертью она полчаса смотрела телевизор».

Всё. Больше следственных действий не было. Теперь оставалось думать. И Рябинин впервые поверил предсмертной записке Виленской – ему не найти причин самоубийства.