Текст книги "Каменный пояс, 1976"

Автор книги: Станислав Гагарин

Соавторы: Людмила Татьяничева,Петр Краснов,Василий Оглоблин,Александр Павлов,Сергей Каратов,Александр Лозневой,Владимир Иванов,Дмитрий Галкин,Сергей Петров,Кирилл Шишов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

Взмутило меня до дна, Ивана плечом отжал (за руль цапал – это он-то…) и – на старосту. И тут прыгнул он из-под самых колес как, скажи, зверь матерый, даром что в летах… Как тут завыли все, закричали! Подкулачники в колы, камни полетели – и пошла-а!.. Вот и вышла нам – банька…

Дед взбудораженно замолчал, в который раз уже полез в карман за куревом. Он размял папиросу, пальцы его чуть подрагивали, сполохи костра стекали по лицу, копились на небритых скулах старческим кирпичным румянцем. Что-то он вспоминал: то ли себя, тогдашнего, то ли драку ту – яростную, напряженно примолкнувшую, где бились втрезвую, непривычно и потому страшно, чем попадя – колами, зажатым в кулаке камнем, кистенями… а то и нечеловечески – корябаясь, раздирая искаженные вековой ненавистью рты и глаза.

В поле смерилось, затихло совсем; но в осенне-прозрачной (если вглядеться, отворотясь от огня) темноте еще бродили, брезжили какие-то свои, полевые тени, привычные и вовсе не чужие; будто кто-то ходил сейчас окрест и искал, грустный, растерянное великолепие юности и силы, благость прошлых июльских ночей, их тепло, запахи, бледный предрассветный туман в затравевших балках… Я подкладывал в костерик солому, оборачивался в ночь – и верил, и не верил: та страшная драка за жизнь была – но как ее сравнить, как связать с этим тихим, по-матерински ровным и теплым еще просторным полем, печальным и покорным, с донельзя мирным далеким тарахтеньем трактора в ночной степи…

Дед Сашка прикурил, поправил фуражкой свалявшиеся волосы, придвинулся ближе к огню.

– Ко мне сразу не кинулись, узнали, что такое машина – только каменья посыпались. Я ключ побольше из ящика схватил (были и тогда такие, на тридцать три), шумлю Ивану: – «Трактор уводи, разобьют!..» – и в свалку, где наши с ихними сошлись. Со злости-то мало чего понимал, ну и попал в самую крутику. Сначала было с Панкратком Перегубовым, сынком, стакнулись; достал его разок, вдругорядь примерился, в собаку – тут меня и подвалили сзади как боровка… Колом, чем ли – только когда опомнился, смотрю: лежу мордой в траве улишной, побит крепко и тулово у меня как все равно чужое; а ребята наши кулачков уже взяли в оборот и в Сыть гонят, к мосту. Хочу это я встать, а – не могу, будто держит кто. Гля, а пола пиджака моего – ну, начисто! – пришита к земле тройчатками, да эдак… в полштыка! Раскачал я эти вилы, выдернул их, а сам рад до смерти, хоть молись – так удачно кончилось все. Да-к если бы на этом кончилось…

Быстро мы их разогнали тогда, кое-кого повязали и в Семенов лабаз посадили, до «гепеу». Ровно тише стало, народ поостыл, разбираться начал, подпевал судить. Некоторые, само собой, каются – бес, дескать, попутал. А бесу одно фамилиё – кулачье да зуда церковная… Мать свою дома я, прямо скажу, отругал, первый раз за жизню отматерил. А вот Никола Савостин – тот иначе: косы благоверной своей на кулак намотал, тащит ее домой по селу и все шумит: «Я из тебя контрреволюцию, такая-сякая, выбью! Будешь мне, мол, в церкву ходить токмо раз в году, на страстную неделю!..» И смех, и грех – пра-слово.

Всех баламутов этих посажали да в крым-пески, туманны горы… а церковь тогда же и закрыли; из-за Калашникова и вообще – чересчур воду мутила. Ну, да ведь хороший родник не замутишь.

Зажили мы неплохо, заработок, знамо дело, появился; а тут и осень подошла. Долго ли, коротко – а вызывает нас тот же Кузьминов: давайте-ка, мол, ребята, за пахоту в упор браться. И посылает меня с Шурамыгиным (он со мной так до конца и ходил, Иван) сюда вот, на эту седьмую, по-вашему, клетку…

Дед Сашка неожиданно замолк, словно наткнулся на что-то; потом торопливо поднялся на колени, судорожно затянулся остатком папиросы и, наверное, прихватил бумагу мундштука: закашлялся по-старчески, надолго, хватая похолодавший ночной воздух открытым ртом и лапая себя за грудь. Я ничем не мог помочь старику, ждал.

– Вот на эту самую… клетку, – проговорил он наконец между кашлем и то ли постучал, то ли похлопал рукой по земле. И снова замолчал, растирая и гладя себе грудь темной ладонью, уставившись глазами в скрытое тьмою поле.

Заговорил он отрешенно, все думая о чем-то.

– Село тогда как встрепенулось: и тревожно было, и надежда брала – жили уже только завтрашним, – все впереди было. Еще три «Кейса» и пару «Интеров» получили, сколотили в селе целых четыре колхоза, один другого беднее, мал-мала меньше. И раскулачивали, и дом купчика, пребывшего Афанасьева, с боем брали, а всех всё одно не выселили, оставались еще… Грозились, и не тока мне, одной веревкой удавить. Бывало, к Настасье своей задами на свиданья ходил, лазил через плетни да огородами – стерегли меня; вроде бы в шутку, за девку – а голову могли свернуть да на кол, заместо лошадиной, подсолнушки в огороде стеречь… Сходились мы с ними, с молодняком кулацким, били, а все не унимались они, особливо Константин Мишанькин, бывшего барышника сынок, коновод ихний. Злой и живучий был, как хорек. Ты ево, бывало, гирькой так припечатаешь – ногами завозит; ан нет – встанет, покачается, потрется у плетня и опять в кулаки; не на лебеде – на ситном рос, стервец… Так вот и водилась та компания: самогону подопьют и таскаются проулками да к нам на вечерки каменья в окна подкидывают. В иное время их бы – разом; а тогда не до того было, и ходили они без наказу, отцовское добро поминали, гады…

Ну, дело наше молодое, нам собраться – только подпоясаться; поехали мы. Пахали дотемна – и как пахали! Не дай бог какой-нибудь огрех или еще что, с первых ден землю блюсти учились… потому как – земля.

Дед остановился было, исподтишка поглядывая на меня, пошевелил подобранной где-то палкой золу; взвилось, раздвигая темноту, лохматое, сумрачное, пламя пополам с искрами. Я ждал. Он что-то хотел сказать, подумал, поморщился, потом повернулся ко мне:

– Тут ведь понять надо… У человека, знаешь, кроме среднего да высшего – свое должно быть образование… человеческое, понимаешь? Живое, земляное – чтоб он шел по земле и все про нее знал, как про себя…

Дед Сашка говорил медленно, раздумчиво, будто взвешивал слова в руке, прилаживая каждое к своим давно проверенным жизнью мыслям.

– Я ведь что тебе сказать хочу: земля – она такая, что отдай ей душу – и она тебе все до кровиночки, до чистика последнего отдаст… Это, по моему разумению, и есть самое наивысшее образование – чтоб человек землю понимал. Ну, а потом уж остальное…

Он помолчал, собрал морщины на потемневшем от жара лице, вздохнул:

– Вот и Иван, даром что старость не увидел, а все понимал как есть.

– Что ж он – тогда и погиб?

– Погиб, – сказал он, отворотясь. – Мало кто его помнит, и так, скажу я тебе, негоже это… Меня вот поминают этим полем… А что я сделал?! Так, свидетель… Земля, говорят, заплывчива, а горе забывчиво; оно и верно.

Допахали мы до ночи, остановились супротив дороги, у Егоршиной балки, ну и заглушили свой «Кейс», фильтра посмотреть. Я в моторе копаюсь, а он – вот как ты сейчас – костериком занялся, для свету и вообще. Дело уже к одиннадцати, домой давно пора, знаю – директор беспокоиться будет. Ну, возимся мы, фильтра я вскрыл…

И вот слышим будто топот – как, скажи, табун со степу идет. «Колхозный, наверное, – говорит Иван, – с ночного, поди, сорвался…» Приглядываемся – и тут наскакивают на нас верховые наметом, чуть не десяток… Мы понять ничего не можем, а нас – оборотями с железным набором, да кнутами, да через голову… Нечего делать, я к трактору кинулся – потопчут ведь. Прижался я, норовлю под колеса задние, большие – выходов-то нету, много их, конных, и все наотмашь бьют… через плечо так перетянули, что рубаха поползла. Лезу это я, подальше от кнутов, и будто уже различаю, что знакомы они чем-то; и Иван меж ними вертится, уворачивается, а его так и жгут, так и жгут кнутами – аж вата лезет из пиджака!..

И вот озлился он, верно; скаканул к одному, к лошади прижался, ничем его не взять – да и спешил того мигом (знамо дело, вся эта сволочь охлюпкой сидела; табун-то и впрямь оказался колхозный, с ночного). Очутился он, значит, на лошади, пригнулся и кулаком ее меж ушей!.. Прыгнула под ним коняга, уже выскочила было из круга, чуток осталось. Но тут один из конпании этой – вгорячах ли, как – вытаскивает из-под поддёвки (касторового синего сукна, как сейчас помню – Мишанькин – змееныш носил) шашку казацкую, сбоку подлетает и так это несильно, неумехой будто, Ивана пыряет – а потом, когда Шурамыгин вроде бы вскинулся, ка-ак рубанет по плечу… ну, и настал тут Ивану моему конец… Завалился он, бедняга, наотмашь и упал на землю; а лошадь страх в поле понес… как листок ветром.

Остановились они, вроде как испугались (да только вряд ли – испугаешь таких, как же!..); а я тем временем обеспамятел, выскакиваю из-под трактора, бегу к Ивану и кричу, к ругаюсь на чем свет – и так мне плохо и страшно, что и слов нет… Наклонился я над ним, а он еще дышит, в крови и земле весь – на пашню упал-то – глядит на меня понятливо и говорит так внятно… «Видел, – говорит, – Мишанькин это…» И уже скребется, дергается весь. Обернулся я к ним, кричу: «Что же вы, сволочи, наделали!..» и все такое, а самого душит, бьет всего дрожью – и все мне кажется, что не успел я чего-то сделать, что-то не так сделал, беду не отвел от Ивана…

Слазиет тут Мишанькин с лошади, шашка в руке, остальные тоже спешились, молчат: вразвалочку подходит, глазами виляет по своим – терять-то больше нечего – и так мне говорит: «А вот посмотришь, что мы с тобой, сволота колхозная, сделаем». Вдарили меня сбоку, упал я. И слышу, как будто сплю: «А ну, обожди, ребята, – успеется; кончать-то надо, как свидетеля – да так, чтоб колхозы от одного виду разбежались…»

Чую – тащат меня. Поставили на ноги, привалили спиной к чему-то холодному да вострому и руки назади привязывают, затягивают – мочи нет. Очнулся я вконец: а они меня к колесу, значит, тракторному прикручивают. Притянули руки назад, шпоры колесные в мясо влезли, в поясницу, кожа лопается – боль всю дурь согнала. Смотрю я на них, головой ворочаю и от злости, веришь ли, слова не могу сказать, только и повторяю: «Ах, гады… гады!»

Костер горит, супротив Мишанькин со своим дружком закадычным, Сенькой, стоит, улыбкой такой нерадостной играет. «Ты, грит, нас не гадь, а лучше молитву вспомни подлиннее иль про коммунию расскажи…»

Встретить бы его сейчас – рассказал бы я ему про коммунию, поводил, показал все – а потом задушил бы своими руками, гада!..

«Нет, – говорю, а самого трясет от ненавистности, ото всего, – про это тебе в «гепеу» объяснят – все, до самой точки. Решай, – говорю, – скорее, а то меня жаль извела, что не прибил я тебя, гадюку, в тот раз у моста до смерти».

«Это можно, – смеется он и опять на дружков своих оглядывается. – Сейчас вот заведем твою коняку-железяку, прокатнешься в остатний разок – сам, чай, Мишку вон показывал, как заводить. Отцу моему, которого вы за хлебушек под стенку подвели, на том свете так и передай: мол, скоро вся коммуния туда переселится, пусть ждет…»

«Не дождется», – хриплю, а меня уже дугой согнули, ноги и голову к колесу притянули, волосяным охвостником от кнута… рубаха на спине окровянилась, шпоры-то до костей, и течет по ней теплым – и тут только стало мне понятным, что они со мной сделать хотят; да так, что уж лучше умереть, чем в таком страхе да жданье жить…

Как вспомнил вдруг, где я, да как получилось плохо все… Да что там! Вспомнил, что вот за пригорком, в трех верстах, село, да Настасья моя, да рубаха с сапогами, ненадеванные, в сундуке… кричать хочу, рвется все во мне, душа-то заходится, а молчу.

И ребята, поди, уже на вечерке «матаню» водят; мать корову подоила, повечеряла да спать легла, а ужин мой на столе под рядном стынет – и никто не ведает, духом не знает, что тут вот, на «культурке», Иван Шурамыгин уже кровью залился – захлебнулся… вон он лежит и уже не чует, не знает ничего и про детишек своих не помнит, все ему чужое и ненужное теперь… И что в скором времени заведут трактор враги мои, которых я по доброте своей не прибил сразки, и пойдет мне землица навстречу, в обнимку…

Совсем замутило меня, свело на нет; ничего не понимаю, дергаться перестал даже; смотрю наверх – небо ясное, звезд полно – а ничего не вижу.

Только чую – затрясся трактор, закачался: это они рукоятку крутят, завести хотят. Ну, думаю, затарахтит сейчас – тут и придет мне конец.

Вспомнилось, как я Мишку́ показал всю заводку, прихвастнуть хотел, да еще посмеялся – учись, мол, не всё в богатеях ходить будете!.. А Мишок этот, тихоня да разумник – вон он чего говорит: «…Ты сильней, рывком пробуй, я видал», и голос у него хоть и подрагивает, а деловой; тоже знает, что делает – не задумается, не отступит от своего.

И понимаю, что не нарошно так вышло, с шашкой, что следили они и ждали дня этого, как мы одни в ночь выедем. Никак не думал я по молодости своей, что так сурьезно обернется дело, не ждал – ну, и дождался. И выходит, что отошли все игрушки, потасовки и прочее – вот они, перед тобой, враги твои первеющие; не пожалеют, домой не отпустят, а загубят – и рука ихняя не дрогнет. И так меня на самом деле жаль и обида взяла, что не прикончил ни одного из этого кодла, не понял сразу; такая ярость обуяла, что забыл опять про все – рвусь на колесе, мучаюсь…

«Забесился, – слышу, – голытьба коммунийская – что, не сладко? Это тебе не на баб ехать – всю вонь колхозную выпустим, дай завести…» Узнаю – Сенька это, с которым мы, сволочью, по осени не одну ночку на реке за ментюками сиживали в ребятишках, с которым хлеб в пастьбе делили… разве не обидно?!

Совсем тоска и злоба забрала меня, и уже ничего не надо, лишь бы кончали скорей. И вот когда, мимоходом вроде, вспомнил я, что фильтра вскрыл!.. Чуть с ума не сошел с радости-то и уже не думаю, что могут они попросту той же шашкой или рукояткой… руками голыми могут из меня мертвяка сделать; все только в голове, что не завести им трактора ни в жизнь, с места не сдвинуть, потому как в лощинке он стоит, ни взад, ни вперед. И так мне, слышь, легко стало – аж засмеялся я, как полоумный. Убьете, думаю, а все равно вам деться некуда – не простят вам того ни люди, ни земля… И хоть и думаю о смерти – а все как-то налегке, понарошку будто… это о смерти-то.

Дед Сашка задумался, даже головой поник, бессильно свесились с колен его большие руки. Было уже поздно, я не замечал этого. Поднялась, из огромного далека протянула нам руки свои всепомнящая и суровая человеческая память – над пустым и похолодавшим к осени полем, над стариком этим, ушедшим в себя, в прожитое… Мне вдруг показалось, что открылась какая-то бездна, необъяснимый провал времени, заполненный смутными и яркими, вперемешку, событиями и бесчисленными – горькими, блистательными и всякими – человеческими судьбами, судьбами этих судеб, всем, что зовется одним врачующим и беспощадным словом – прошлое. С неопределенным беспокойством, с волнением всматривался я в устало-отрешенное лицо старика и думал: что он еще знает, что помнит? Но тени в его глазах и морщинах глубоки, неизвестны; и смутно велика и никому-то не известна жизнь его, что прошла вроде бы у всех на глазах и вот сейчас больше всего напоминает прибранное, покинутое живностью и отрадою поле.

– …Только не успел я, слышь, порадоваться, как припомнил все остальное… Невмочь как горько стало мне, но в рассудке оставался и даже решил: все одно как умирать, лишь бы по-человечески, с честью, какая во мне есть. Не миновать концу; но уж зато всю эту лавочку кулацкую подчистую закроют, ослобонят село от мироедов, гад бы их всех взял!.. Ловлю это я краем глаза, как они у радиатора возятся, а сам все представляю – да подробно! – как их «гепеу» в оборот возьмет, как расстреливать их, сволочей, поведут – и все мне от этого будто легче, спокойнее становится.

И вдруг показалось, будто свет по мне пробежал – так, самую малость. Те все хлопочут, раза три крутнули, да мотор только поршнями хлопает… Матюкаются они, факел поднесли, разглядывают и кто-то уж говорит: «Да будя вам, делов-то… шашкой пильнуть разок», и ему отвечают: «Нет уж, давай расстараемся, один черт… кровя горят!» А мне со своей стороны так это ясно помстилось – машина идет… Замер я, шевелиться боюсь – а ну, как не так?! Дорога, знаю, низом балки идет, как и сейчас, в ней ни шиша не увидишь; а выезд из нее как раз супротив нас… впритык. И жду уже, холодом обдало меня, и боль мою как рукой сняло.

И тут как вдарит свет с дороги! Залил все кругом – кажись, до горизонту, всею степью разлился, каждый камушек, травинку каждую высветил, поднял… и фары – вот они! Как всполохнулись мои мучители, да какое там всполохнулись – страх смертный взял их, кинулись кто куда… к лошадям – а те храпанули, да в степь!

Затаился я, одно желаю – не вспомнил бы кто про меня. Всем богам зараз молюсь – пронеси мимо, хоть на чуток! И что ж ты думаешь – повезло мне: кто, не знаю, на ходу лишь тюкнул меня гирькой; хотел в голову, да промахнулся, в плечо попал…

А грузовик «эмтээсовский» тем временем уже тряхнулся на развороте, подскакивает; и выпрыгивает из него на ходу человек, ко мне бежит и из ружья в воздух полыхает – сразу понял, что неладно… Подбежал, увидел все – и как заругается, как закричит, и узнал я Кузьминова. И вот режет он на мне оселки, кнуты эти, а сам оглядывает все и, ей-богу, плачет, потому как терпежу нет на такое смотреть. Разрезал он путы, а я стоять не могу, упал. Кинулся Кузьминов к Ивану, и я туда же ползу, только что ж – он и холодный уже…

Оклемался я немного, взвалили мы Ивана, до машины донесли и повезли его в село. У Аксютки Хромовой, где наши всегда вечерки справляли, остановились. Сбежалось село все, вой, крик поднялся; а пуще всего Иванова женка, что с двумя девчатами осталась… мать-то, как сказали весть, так и слегла, еле отходили. Мужики разобрали вилы да топоры – и в степь, этих бандюков ловить; так разве их поймаешь, ночью-то…

Ну, похоронили мы Ивана с честью, пожалковали. Да только коротка по нем память была, очень уж тихий да спокойный он, неприметный был… Теми временами и вдовая Алена его с детишками да свекровью на сторону подались, на заводы, ну и заглохло все. Так с той поры и повелось: сначала было говорили – какое, мол, седьмое поле? – Да Сашки с Шурамыгиным… а потом вот осталось почему-то мое тока имечко. Может, потому, что на глазах я все время… кто знает?

Старик будто бы даже облегченно вздохнул, опустил плечи; часто моргая, уставился в огонь, подумал и медленно, словно черту подводя, сказал:

– Вот такая, брат ты мой, история здесь случилась. И с той поры, что и говорить, полюшко это кровным мне стало, прикипело… вот. Каждый полынок, взгорок и лощина каждая мне здесь – как сучок в стене; потому как я тут не пил-гулял, добро наживал, а к смерти лютой готовился… разве забудешь это?!

А Константина Мишанькина так и не споймали; всех похватали тогда по селам да хуторам, а он ушел, говорят, верхи – пропал и, может, где-нибудь сидит сейчас, внуков нянчит да молодость поминает, как все люди. Старики мы уже, но встреться сейчас, сей вот момент – и кинулся бы я в драку, как мальчишка какой, а сил хватило б – так и совсем прикончил, ни внуков, ни детей не пожалел бы, не послухал… Нельзя нам вместе на одной земле жить, не положено, – договорил старик жестко и угрожающе засопел, стукнул тяжелой рукой по колену, – убил бы…

С поля потянуло холодком, невнятно и влажно зашелестела стерня, завздыхала слабо. Я поднял голову. Темнота уходила вверх, уплотнялась, и на самом дне ее, где неопределенно мигала единственная, наверное, звездочка, скорее угадывались, чем виделись, тяжелые валы облаков с глубокими загадочными проемами чем-то едва подсвеченного неба.

Опять этот тонкий, пронзительный запах отваленного снизу пласта, тленный и одновременно бодрящий, пополам с пожнивным дымком кольнул мне в легкие, я вздохнул; и в ответ мне старик тоже вздохнул, провел рукой по лицу, сбрасывая наплывшую вдруг, пригретую костром дрему-забытье, сказал:

– Так вот оно и есть, то поле. Сто раз паханное-перепаханное, а все оно то же, все так же людям верно и придано им навеки. И человек другой будет, и про нас, как про Ивана, забудут; и ты уж мне поверь – но только вот оно нас не забудет, все в себе оставит и помянет вот такой ночью, когда одно оно на весь свет, когда не только костерка – и суслика ни одного не будет… Тяжко мне порой и тоскливо обо всем думать, особливо осенью – только поле и выручает; потому как я уже весь в нем… вся моя жизнь туточки вложена без остатку. Сижу, как гриб, по пояс в земле, скоро совсем по шляпку уйду, и не видно меня будет нигде, а здесь останусь; в комочке каждом, в любом колоске сидеть буду – этим и тешусь.

А Ивана я частенько слышу: или там ветер по лощине дунет, пробежит, перепелка ли шушнет по хлебам – все слышу. А то пашешь под утро – и вот станет он в фарах, за радиатором, стоит и вес в землю смотрит, глаз не поднимает. Иной раз и будто шумлю ему, а он все не слышит, и тоска берет…

Дед отвернулся и, сутулясь, долго глядел в поле. Солома кончилась, костер наш почти погас, и малиново светился под темным налетом пепла его остывающий жар.