Текст книги "Каменный пояс, 1976"

Автор книги: Станислав Гагарин

Соавторы: Людмила Татьяничева,Петр Краснов,Василий Оглоблин,Александр Павлов,Сергей Каратов,Александр Лозневой,Владимир Иванов,Дмитрий Галкин,Сергей Петров,Кирилл Шишов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

Так бывает, когда смотришь картину старого мастера. Вроде, все чувствуешь, понимаешь, и сердце твое уже давно дрогнуло и забилось в восторге, но разум тебя тревожит, нашептывает – здесь еще что-то есть, самое высшее, дорогое, а ты прошел, не увидел. И эта недоступность, немыслимость еще больше влекут к себе и волнуют, как волнует любая тайна. И ты снова глядишь на картину, и ты снова в каком-то сне и экстазе – и тебе хочется перемен в себе, какого-то внезапного обновления. Такое бывает и когда смотришь на монгольский ковер…

Дуламсурэн, конечно, неграмотная. Ведь до революции монгольская женщина не могла прикоснуться к книге. Это считалось страшным грехом и влекло проклятие. Зато широко жило устное творчество – песни, предания. Вот и Дуламсурэн много знает. Она знает и Нацагдоржа, слышала и про современных поэтов за свою долгую жизнь. Такую долгую жизнь!.. И если б жил теперь Нацагдорж, он все равно годился бы только в сыновья старой женщине. Поэту бы исполнилось теперь всего семьдесят. И он бы с полным правом мог сказать о нашей Дуламсурэн – «Красавица степей монгольских, меня ты пеленала, мать…»

Сын у Дуламсурэн работает в родном совхозе Борнуур. И в этих местах прошла жизнь самой Дуламсурэн. Но, конечно, мы сказали условно, что жизнь прошла. С этим не согласна, как-то радостно не согласна и сама Дуламсурэн.

– Живу давно, а все мало. Хорошо бы научиться читать! Да! – подтверждает она громким веселым голосом и такими же глазами смотрит поочередно на нас – гостей из Кургана, на секретаря парткома совхоза товарища Чултэма, на нашего переводчика товарища Дэмбэрэлдаша. Глаза ее ищут сочувствия, понимания. Ее мудрый пытливый ум давно страдает из-за того, что люди, которые родились много позже ее, давно уже прошли школы и институты, и люди эти свободно читают книги и рассуждают о Нацагдорже, словно он был им самый близкий товарищ. А почему она не читает, старая Дуламсурэн?!.

Но вот и наступил час прощания, самый тяжелый час. Глаза ее наливаются темным, потом откровенно влажнеют, и в них начинается горе. Особое горе: ей жаль гостей, жаль долгой тихой беседы, жаль себя, что говорила мало, нескладно и, наверное, утомила. Но как ты ошиблась, родная Дуламсурэн! Ведь и нам не хотелось прощаться, ведь и у нас было грустно и тяжело на душе. Все доброе быстро проходит. Прошли и эти часы. Дуламсурэн взглянула на мой блокнот.

– Много же написал. А хорошо написал? У нас каждый учится – не забудь…

Не забуду, родная Дуламсурэн. Все доброе быстро проходит, но все равно остается. В памяти, в журналистских блокнотах, в надеждах. И потом еще часто в наших дорогах – на встречах в госхозах и в средних школах, в чудесном белокаменном Улан-Баторе и в нашем побратиме – Дзуун-Моде – мне все чудилось, представлялось твое лицо. И я обещал тебе, обещал через дальние расстояния, что обязательно выполню твой наказ и расскажу, как учатся твои внуки, как они почитают книгу, как почитают дружбу…

Эти проникновенные слова дружбы написаны на огромном красном полотнище над входом в среднюю школу Дзуун-Мода. И обращены они были к нам, гостям из Кургана. Трудно, невозможно сдержать волнение. Кажется, что само время остановилось. Наверное, потому порой такими долгими представляются минуты, секунды, ведь именно в эти мгновения человек думает, вспоминает о целых годах, и все лучшее, огромное в этих годах встает разом и подчиняет, командует человеком – и он благодарит судьбу за эти мгновения! И чем больше их – тем богаче судьба, тем счастливей… Вот о чем я подумал, когда читал приветствие в честь гостей из Кургана. Красное полотнище трепыхалось под ветром, и этот ветер, не по-осеннему теплый, дул из-за гор, может быть, он начинался где-нибудь в нашей Сибири – в стороне далекой, Иркутской, и здесь, над вершинами Дзуун-Мода, соединялся с монгольским ветром, соединялся с запахом осенних гор и предгорий – и потом уже, теплый, ласковый, как бы заново рожденный, трогал наши волосы, лица и уносился дальше, туда, где стояли у горизонта наши заповедные горы Дзуун-Мода. Эти горы стали уже родными, близкими, «нашими». Через час такой же родной стала школа.

Высокие просторные классы, кажется, забрали к себе все монгольское солнце. Это солнце нарисовано и на стенах, и на картах, оно в глазах самых маленьких – первоклашек. На всех этажах – много, очень много этого солнца, оно идет за нами и в пионерскую комнату, и в мастерские, и постепенно мы перестаем удивляться и привыкаем. Перестаем…

А ведь солнце пришло в школы только в годы народной власти. С больших трудов, испытаний вели отсчет эти годы. Вначале школы, как и больницы, размещались в юртах, зато обучение стало бесплатным, Первые начальные школы открылись в Урге, Алтан-Булаке, Улясутае. Открылись они и в дальних кочевьях. Детей обучали родному языку, арифметике, географии и другим предметам. Не хватало учителей, сказывалось наследие целых столетий. Были среди матерей и отцов такие, которые не отпускали детей в эти первые школы – хотелось задержать детей при хозяйстве. Но шли годы, и семейные привычки менялись. Школьное дерево набирало силу, и скоро оно покрылось зеленью, да такой раскидистой, такой буйной, что на пример Монголии стали ссылаться и в других странах.

Сейчас аттестаты о среднем образовании висят на самом видном месте в юртах и в коммунальных квартирах. Они не спрятаны, как это обычно бывает, в глухие портфели и чемоданы, они – всегда на виду, чтобы младшие дети брали пример со старших и подражали им. Так заведено в каждой семье – это стало традицией, правилом и нельзя переступить это правило.

Однажды мы проснулись в Дзуун-Моде от пронзительной тишины. За окнами плыли тучи, валился тяжелый снег. А потом прекратился снег. И встало солнце, и заиграли вершины. За что эта радость, за что же?.. А потом уж совсем не отойти от окна. К большому белому зданию школы стали собираться странные верховые. На лошадках сидели женщины-матери, а за спиной у них – ребятишки. У ребятишек – портфели. Мы смотрели на них, смотрели во все глаза. И уж только потом узнали, что это самые младшие – первоклассники собирались в родную школу. Ночью выпал глубокий снег, и родители их не отпустили пешком. На лошадях быстрей и удобней. Так и осталось в памяти: маленькая проворная лошадка с двумя седоками, и рядом – белый, ослепительно белый снег. Его выпало много, он глубокий, тяжелый, рассыпчатый, но лошадка не унывает – она спешит, приседает на задние ноги – лишь бы не опоздать. Ведь двери школы уже открыты. И опять вспомнил столетнюю Дуламсурэн: «Живу давно, а все мало. Хорошо бы научиться читать!..»

Нет, не пришлось поучиться Дуламсурэн. Зато учатся внуки!

Да, Времена Великих Начал – школьные годы! Стране нужны образованные чабаны и мелиораторы, медицинские сестры, знающие мастера-полеводы. Поэтому в школах, где мы бывали, всегда – отличные мастерские. Особенно интересны кабинеты сельского хозяйства. Такой кабинет хорош и в средней школе Дзуун-Мода, и в госхозах Борнуур и Батсумбэр. В нем есть все: от образцов почв Монголии до самых древних орудий труда. Школьник должен почувствовать своим воображением, как жил в далеком прошлом простой труженик – арат, какие он вынес невзгоды и испытания. Вынес и сохранил достоинство человека. А это ведь так непросто – выстоять в темных тисках нужды и сохранить достоинство. И уж совсем непросто овладеть современными сельскохозяйственными машинами. Ведь именно такую задачу ставит учебный кабинет.

Над входной дверью непременно висит табличка, на ней подпись ответственного лица из министерства. Табличка означает, что кабинет соответствует техническим нормам.

Да, права была старая Дуламсурэн, когда тосковала о книге, о школе. Теперь только в Центральном аймаке работают более 600 учителей, а в 30 аймачных общеобразовательных школах учатся 13 тысяч детей.

Но что цифры! Важнее судьбы… Сейчас в аймаке существует незримое правило, по которому каждый руководитель высшего и среднего звена должен иметь диплом о высшем образовании. И это правило проводится в жизнь.

Никогда не забудется, как знакомились с сельскохозяйственным объединением «Авдархангай». Все бригадиры здесь, работающие в отарах, – с высшим образованием! Уместно напомнить, что бригадиры – это всего лишь руководители среднего звена, наверное, им хватило бы для работы средней школы или техникума, но разве есть пределы для человека! Например, для такого, как Лханаажав – председателя этого объединения. Он имеет два диплома – два высших образования. Два высших – и все равно не успокоился. Сейчас он пишет кандидатскую диссертацию, которую назвал «Организация труда в чабанских бригадах». Его консультируют ученые из Академии наук. «У нас каждый учится, не забудь…»

Не волнуйся, Дуламсурэн, – такое разве забудешь? Вот беседует с нами Г. Хаянхярваа, секретарь парткома госхоза Батсумбэр:

– Чистая прибыль в нашем госхозе 4 миллиона 44 тысячи тугриков. Мы боремся за звание госхоза социалистического труда. У нас каждый рабочий учится в школе, в техникуме, в кружках…

Разве это забудешь! Разве забудешь, какой высокий, какой образованный человек – директор госхоза Жаргалант – Д. Арья. О нем я уже рассказывал в этих заметках, но хочется к нему возвращаться снова и снова – так притягивает, волнует его судьба… Своей деловитостью, знаниями, своим душевным спокойствием он мне напомнил нашего Григория Михайловича Ефремова – директора совхоза «Красная звезда». И в первую минуту, увидев Арью, я сразу вспомнил о своем земляке – как они схожи! И лицом, и голосом, жестами! И делами! Арья стремится построить в своем госхозе настоящие дороги, новые жилые дома и поселки. И еще он мечтает, чтобы его горы, родные горы, покрылись садами. Вспомните – «заповедные сады Арьи!» Таков и Ефремов. Он задумал асфальтировать все совхозные дороги и подъездные пути, задумал перегородить речку Барневку плотиной и создать водохранилище с песчаным пляжем, с домом отдыха для совхозных рабочих, задумал построить Дом учителя и детские площадки.

– Молодым я мечтал пожить возле берез, возле тихой воды. Чтобы пели птицы и цвели яблони, – рассказывал мне Ефремов.

И цветут теперь яблони! Весной вся центральная усадьба залита белым светом. Благоухают, шумят сады. Люди зовут их теперь ефремовскими. Смешно теперь вспоминать, как директор заставлял когда-то насильно сажать деревья, как вызывал в свой кабинет и доказывал – что же вы, люди, ведь когда они зацветут… что же вы! Они так цветут!..

Так же доказывал, агитировал за сады Д. Арья. Мы не видели, как цветут его яблони, как уходят ввысь, к самым вершинам, его заповедные сады, потому что октябрь для Монголии – зимний месяц. Он хоть и зимний, но все равно какой-то странный, непостоянный здесь месяц октябрь. То выглянет солнце, очистится небо и сделается вдруг таким нежным, таким голубым, и в своей голубизне сделается еще более нежным, слепящим, что смотришь на него и не веришь – нет, это не небо, не солнце, это рисунок моей пятилетней Катюши. А если доживет до ночи такое небо, если не обхватит его снежная мгла, то вам посчастливится увидеть монгольские звезды. Наши друзья говорили, что у них самые крупные в мире звезды. В самом деле – поднимешь к небу глаза и снова не верится, снова вздрогнешь весь в радостном возбуждении – звезды, как гроздья небесного винограда, стремятся к тебе и готовы вот-вот упасть и сорваться, и ты чувствуешь, слышишь, как они наполнены и тяжелы, и еще ты знаешь, что они никогда не сорвутся, но все равно страшно, тревожно… А то бывает другое. Стоит день, светит солнце – и вдруг все проваливается, исчезает, и нет уже дня, и нет солнца, а есть только злая метель. Откуда она, зачем, как же ты проморгал? Но пока снуют в тебе эти вопросы, пока раскачивается удивление – снег уже занес и колею и машину, и теперь уж все равно куда ехать – везде мгла, везде снег. С чем сравнить эту осень, такое непостоянство? Может, с полетом бабочки – этого яркого, быстрого, безотчетного существа. Она мечется, порхает с цветка на цветок, и никогда не поймешь, не узнаешь, куда устремит она свой полет.

Но, наверное, хватит про этот капризный октябрь. Да и отвлеклись мы на эту погоду совсем не ради сравнений. Просто сейчас припомнилось, как приехали мы к Арье, как зашли в его просторный кабинет и не успели еще присесть, как в окно вдруг выглянуло огромное веселое солнце, и сразу перестали раскачиваться деревья, стих ветер, и Арья улыбнулся: «Балует вас погода. Значит, поедем в отары. Смотрите, какое солнце!» По-русски он говорит свободно, как-то изящно, почти без акцента. «Погодка ради гостей…» И мы сразу вспомнили солнечный день в Дзуун-Моде, как ходил по солнечным школьным классам, значит, и тогда «погодка» смирилась ради гостей.

А потом поехали по отарам. Жаргалант – передовое хозяйство. В госхозе свыше трех тысяч голов крупного рогатого скота, 34 тысячи овец и 1400 лошадей. А если заниматься полным подсчетом, то нужно упомянуть 128 зерновых комбайнов, 210 тракторов и 40 автомобилей. Хороши эти цифры, но все-таки интересней судьба Арьи.

В прошлом директор был первым секретарем аймачного комитета ревсомола, потом учился в Советском Союзе, а с 1951 года возглавляет Жаргалант – передовое хозяйство. Но передовым его сделал сам Д. Арья. За безупречный труд, за выдающиеся успехи директор удостоен высокого звания Героя Труда МНР, коммунисты избрали его членом ЦК МНРП.

За эти годы Д. Арья воспитал превосходных специалистов. И снова в памяти – Курган, наш Ефремов. Однажды у него спросили – в чем ваши секреты, почему вы все время в первых, как вам удается?.. Г. М. Ефремов ответил: «До меня в совхозе был установлен такой порядок: рано утром к телефонному аппарату подходили все управляющие ферм и каждый из них получал конкретное задание на день. Такие же задания получали главные: агроном, зоотехник, инженер и другие руководящие работники совхоза. Вечером снова собирались и за подведением итогов дня засиживались до поздней ночи… Помню, на второй или третий день директорства прихожу утром в кабинет, а там полно народу. Спрашиваю: «Зачем собрались?» Мой вопрос удивил товарищей, они говорят: «Вас ожидаем, чтобы задание получить. Пригласили к телефону и всех управляющих фермами». Я им ответил: «Задача на месяц вам ясна?» «Ясна», – говорят они. – «Так выполняйте ее». Людей, которые привыкли работать по указке, без творческого огонька, пришлось заменить. Их места заняли молодые, инициативные товарищи…»

Примерно такой же путь как руководитель прошел и Д. Арья. Но зато сейчас у него умные, верные помощники.

В госхозе работают пять агрономов, три инженера-механизатора, инженер-электрик, инженер-гидротехник, два зоотехника, один ветеринарный врач.

По отарам вместе с нами ездил главный зоотехник Чойжилсурэн. Между отарами – громадные расстояния. Громадные, конечно, только по нашим привычкам. Но привычки всегда с человеком, и вначале, в первые дни, мы охали, удивлялись: едешь-едешь от сомона к сомону, и надоест уже ехать, устанешь от колес, от шума мотора – и вдруг навстречу какой-нибудь встречный. Сразу выглянешь из машины и спросишь – сколько же еще ехать? – И ждешь с надеждой. Он ответит по-дружески, рассмеется:

– Семь километров.

– Всего?

– Всего семь километров!

Но проходит час, полтора, может, и два проходит – и все еще тянутся эти семь километров, и ты не сердишься на того человека, совсем нет никакой обиды, наоборот, даже весело, хорошо. Да и предупреждали ведь тебя в самом начале поездки – «расстояния наши не меряны, километры у нас другие». А ты это присловие посчитал тогда за дружескую улыбку. А с тобой, оказывается, не шутили. Но есть и у этих длинных дорог преимущество. Они сближают людей и располагают к беседе… В машине я сидел на заднем сидении рядом с Арьей. Но говорили мы не об овцах, не о поливных землях госхоза, а о народных обычаях, песнях, о Нацагдорже. Удивительно! Непостижимо! О нем – Нацагдорже – мы слышим всюду: и в юрте Дуламсурэн, и в школе Дзуун-Мода, и вот сейчас это имя снова на устах Чойжилсурэна. И снова говорится о нем так просто, сердечно, как будто Нацагдорж для него – старший брат и товарищ. В этом и удивление. Ведь поэт давно умер, но о нем везде говорят, как о живом, кровно близком, словно только что тот спустился с гор, вернулся с дороги и сейчас зашел в юрту к соседу посидеть, выпить кумыса. И пройдет минута, другая, откинется полог, он выйдет, забросит за плечо свою сумку и побредет дальше от сомона к сомону, сочиняя на ходу свои песни.

– Как вам наши расстояния? Не утомляют? – прервал Арья мои мысли. И не стал дожидаться ответа, сам ответил:

– Земли у нас много!

– И скота у нас много! – сказал ему в тон Чойжилсурэн, засмеялся.

– И друзей у нас много! – подхватил эту радостную игру Арья и обнял меня за плечо, крепко стиснул ладонью. И я тоже засмеялся, добавил:

– И коней у вас много!

– Самых лучших в мире коней. Не забудь – самых лучших! – поддержал меня главный ветврач госхоза и показал вперед, на дорогу. Там мчались всадники, мчались навстречу – и вот уж поравнялись с машиной, вот уж видны их молодые горячие лица, но что они делают, что же?! И сразу, в ту же секунду, по тенту вдруг ударили дождевые капли, но откуда же дождь, откуда? На небе – чисто, ни тучки. Но что небо, зачем это небо, оказывается, они облили нашу машину кумысом – и опять помчались с машиной, нисколько не отставая, не обгоняя, помчались почетным эскортом. Все это уже радостно и понятно, ведь приехали к братьям, но кумыс-то, зачем он? Оказывается, тоже ради почета, ради похвалы гостю. Новый светлый обычай, а может, и не совсем новый, может, уже давно в Монголии встречают так самых близких…

– У наших чабанов – самые лучшие седла. Вы смотрите, смотрите, – почти кричал нам Чойжилсурэн, потому что топот коней, шум мотора заглушали слова, да и ехали мы быстро, и все были в каком-то будоражном радостном ритме, словно спешили на праздник. А он и начался скоро – этот радостный праздник. Показались юрты, верховые обогнали машину, на дорогу вышла толпа ярко одетых женщин. И снова – кумыс, белые полотенца, импровизированный концерт в честь гостей и хозяев, а потом ответные наши речи, тосты, волнение, фотографирование возле юрты, и снова рядом с нами дети в ярких – синих, зеленых халатах и опять пионерский концерт – стихи Нацагдоржа – и все это слилось, соединилось в сознании в какое-то одно сплошное мгновение, которое завертело вихрем, приснилось… Боже мой, какая неправда – кто придумал эту восточную чопорность и угрюмость? Наверное, у него никогда не было в тех широтах ни друга, ни брата, наверное, он никогда не сидел среди простых монгольских чабанов и не пил кумыса. Но что сказать о кумысе? Его надо пить – о нем ничего не скажешь. А как же кони? И я вспомнил слова Чойжилсурэна. Да, у чабанов Арьи были отличные кони! Они легко обгоняли нашу машину. Но что машина? Хороший конь здесь ценится дороже, чем мотоцикл «Ява», чем «Жигули», наши несравненные «Жигули». Я написал сейчас эту фразу, и у меня перехватило дыхание – чего делаю, кто поверит? Но чтобы поверить, надо непременно поехать к Арье, к знаменитым чабанам Жаргаланта. Да и тонкость здесь есть, особое дело. Хороший конь в Монголии должен участвовать в скачках, должен брать призы, а его кличку должен знать всякий школьник, ну хотя бы в Центральном аймаке. А таких коней не так уж много, даже и в Жаргаланте. Но зато какая у чабанов сбруя!..

У монголов предмет особых забот – не только лошадь, но и седло, и уздечка. Нет сёдел без украшений. Они меняются в зависимости от достатка хозяина. Украшения бывают железные, медные и серебряные. Уздечки тоже делают с искусным серебряным набором. У всех чабанов Арьи под серебром – уздечки и седла. Это – фамильная гордость директора, своего рода правила хорошего тона. Говорят, что Нацагдорж тоже очень любил нарядную сбрую. Он был сын своего народа и любил все, что любо народу…

– Нам пора ехать, – напомнил потихоньку Арья, и у меня от тупого удара вздрогнуло сердце. «Придется ли снова сюда вернуться? И случится ли снова дорога?.. Но все равно…»

Но все равно эти минуты уже всегда будут с тобой и в тебе, они уже соединятся навечно, и если не будет этого возвращения, то все равно будет воспоминание. А это часто – одно и то же.

– Поехали, – торопят меня.

И благодарение – дороге. Она приводит к новым встречам, к новым друзьям. И почему-то в памяти – слова другого поэта – Ц. Дамдинсурэна:

 
Недостойно мужчины, чтобы он у огня
Сиднем всю жизнь сидел.
Чтобы, трудностей и хлопот боясь,
Не кончал он начатых дел.
Плохо, если ты, кроме своей жены,
Ни с кем не ведешь бесед…
 

Согласитесь – какой гимн дороге, человеческому общению! Наверное, любил путешествовать и сам Дамдинсурэн. Любил путешествовать по Монголии и знаменитый русский ученый Н. М. Пржевальский. Мы и сейчас в туристском справочнике о Монголии встречаем его фамилию: «На полупустынных пространствах юга страны нередко попадается дикая лошадь – тахь, впервые открытая в науке великим русским путешественником Н. М. Пржевальским и названная его именем». Об этой лошади, о ее маленьком росте, гордой непревзойденной осанке я слышал и знал еще в детстве и даже видел и представлял эту лошадку в том детском сказочном полусне, где была Гоби, желтые пески с саксаулом и медленные спокойные реки – Керулен и красавица Селенга.

Но мы не увидели Гоби и Керулена, не увидели и эту знаменитую маленькую лошадку, которой любовался наш соотечественник еще в прошлом веке. Не увидели и антилоп-джейранов и диких верблюдов. И не удивительно – страна-то большая и всю не объедешь.

Но зато мы увидели самое главное, основное – мы увидели знаменитое здание дружбы, и оно растет, поднимается на наших глазах все выше и выше. И этажи его летят, устремляются прямо к солнцу, к тому благодатному горному солнцу, которое стояло и в школьных классах, и в добром взгляде художника Шагдасурэна, и в глазах Арьи – знаменитого человека Центрального аймака, и на новых проспектах монгольской столицы. Ах, почему нельзя бесконечно цитировать Нацагдоржа?! Как хорошо он писал о столице! Но что бы он сказал об этом «сегодня»… Город плавает в солнце, он просто затоплен солнцем. А рядом – горы, сразу четыре горы сжали в свое объятие столицу. Но это объятие не мешает дыханию, оно скорей похоже на прикосновение, на неясную ласку друга: горы не наступают, а защищают столицу. От ветров, от снежных метелей, от суховеев. А сверху над городом – низкое прозрачное небо, настоящая хрустальная чаша. Она закрыла город, она тоже словно бы хочет сберечь, защитить его. Она – крыша города, прозрачная крыша. Наверное, ни один художник не скопирует эту чашу, да и порой не следует соревноваться с природой. У человека – свои задачи, у природы – свои. А все это вместе – гармония.

Итак, сверху – хрустальная чаша, а у подножия – Тола. Мы ее видели в зимнее время, а летом, говорят, она бурлит и клокочет, беря силу у гор. В городе много белых и розоватых колонн, много мрамора, старинных пагод, монастырей, а на окраине – юрты. Кто-то сказал про юрты: они похожи на белых чаек. На белых огромных чаек… И от этого ощущения уже не избавиться, порой так точно бывает слово. И уже, кажется, представляешь – подойдешь к ним поближе, задержишь дыхание и только начнешь разглядывать, любоваться – так сразу же взлетят, поднимутся, улетят – так они легки, воздушны, пугливы. Им, действительно, следует за себя бояться. Их вытесняют дома-великаны: современные ансамбли из стекла и бетона. И как хорошо, непривычно для глаза, когда на фоне современного девятиэтажного дома мелькнет старинная многоярусная крыша, сверкнет золотом древний шпиль буддийского храма. В этих ярких, прозрачных контрастах есть что-то таинственное, большое – есть откровение. Человеческая душа во все времена прекрасна. Вот и сейчас она хочет сделать свою столицу самой красивой в мире. Таков Улан-Батор! Но что слова наши!? Они – лишь отголоски, слабые тени тех звуков, картин, представлений. Живое лицо проспектов и улиц, многоэтажных «черемушек», кинотеатров еще ярче, воздушней в своем устремлении к небу и к солнцу. Только к солнцу и никуда больше! Здесь культ солнца. В этом слышится древнее, языческое, степное. Еще потому в этом городе человека все время пронзает радость. И чем дольше живешь здесь, тем сильнее слышишь в себе, понимаешь, что твои чувства – любовь, восторг и волнение – надолго подавили все твои мысли. Потому трудно оглянуться назад и осмыслить!! Да и легко ли осмыслить?! Ведь наши братья прошли за последние десятилетия путь, равный целым столетиям. Помогла и дружба с советским народом. Очень-очень помогла дружба! Об этом хорошо было сказано у Нацагдоржа. Об этом сложены теперь стихи и поэмы:

 
Я утверждаю,
Нет крепче уз
Товарищества новых поколений:
Нас породили и свели в союз
Сухэ-Батор и великий Ленин, —
 

так поведал о своем чувстве современный монгольский поэт Л. Хуушан, под этими строчками подпишется каждый из наших братьев.

Эти стихи я прочитал уже дома, в родном Кургане. И мысли снова вернулись к той дальней дороге, к началу. Удивительна наша память! Ей не прикажешь, она сама выбирает. Вы знаете, что я прежде увидел, что вспомнил – я увидел ту девочку в дэли, ту девочку из госхоза Борнуур, так похожую на мою дочку. И глаза ее, и улыбку, и в глазах те чистые лучики – благодарность. Я знал, я знаю, откуда пришла благодарность. Эта благодарность – той стране, из которой приехали курганские гости, той стране, дружить с которой завещал Сухэ-Батор.

…Но все-таки, какие точные слова и какие в то же время простые – «нет крепче уз товарищества новых поколений!» Потом пройдет каких-нибудь полгода, и мысль эту провозгласит с новой силой Юмжагийн Цеденбал на XXV съезде Коммунистической партии Советского Союза:

«Дорогие советские братья и сестры! – говорил Ю. Цеденбал. – Делегация МНРП с искренней радостью отмечает, что за прошедшие годы ленинская дружба и многостороннее плодотворное сотрудничество между нашими партиями, странами и народами еще более расширились и углубились, обогатились новыми формами и содержанием и поднимаются ныне на новую ступень… Мы рады и горды тем, что факел монголо-советской дружбы, зажженный великим Лениным и руководителем народной революции Монголии Сухэ-Батором, находится в надежных руках наших марксистско-ленинских партий. И он будет гореть неугасимо и вечно как символ нерасторжимого братства наших народов…»

Да, будет гореть вечно! Пока бьется сердце народа. А сердце это – бессмертно.

г. Курган – Дзуун-Мод