Текст книги "Каменный пояс, 1976"

Автор книги: Станислав Гагарин

Соавторы: Людмила Татьяничева,Петр Краснов,Василий Оглоблин,Александр Павлов,Сергей Каратов,Александр Лозневой,Владимир Иванов,Дмитрий Галкин,Сергей Петров,Кирилл Шишов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

«В них, – сказал Л. И. Брежнев, – все чаще, а главное – глубже, находит отклик то основное, существенное, чем живет страна, что стало частью личных судеб советских людей».

На съезде была поставлена задача перед литературой не ослаблять внимания к теме морали и нравственных исканий, необходимости продолжать еще настойчивее, еще пристальнее исследовать эти проблемы.

Само время диктует в качестве центральной, главенствующей проблемы жизни и литературного развития проблему человека и его ценностей. Могут сказать, что эта проблема вечная. Да, но на каждом историческом отрезке времени она звучит во многом по-новому. В чем видится сегодняшняя ее новизна?

В углублении и детализации подхода к пониманию значения духовных, нравственных и гуманистических ценностей для человека и общества.

В ясности понимания того, что и в период зрелого, развитого социализма по мере движения к коммунизму в геометрической прогрессии возрастает роль нравственных начал.

Борис Бурлак в романе «Возраст земли» на богатом материале родного Оренбуржья средствами художественной прозы показал картину созидательного труда в годы прошедшей пятилетки. Автор сумел в беллетристическом произведении, по сути дела, следуя по пятам событий, соединить документальную основу с художественной типизацией.

Живительным источником творческих исканий и творческого вдохновения для писателя явились рабочие коллективы крупнейших предприятий края, комсомольские стройки, изыскательные партии. Борис Бурлак в романе «Возраст земли» дал бой бездуховности, решительно заявил об опасности духовного вакуума. Своим произведением писатель еще и еще раз утверждает мысль: человек – это его дело.

Евгений Арензон
ШИШЕЛ-МЫШЕЛ, БРАТ ЭНИКА-БЕНИКА

Эник-беник – литературный герой со стажем. Живет он в стихах Овсея Дриза. А родился из детской считалки, которая начинается так: «Эники-беники ели вареники…»

Шишел-Мышел появился в читательском мире совсем недавно. Снарядил его в литературную дорогу челябинский поэт Лев Рахлис, обнаружив как-то в детской считалке «Шишел-мышел, Ванька вышел…»

Книжка Л. Рахлиса, по-дебютантски тонкая, выпущена Южно-Уральским издательством. Перехваливать ее нет надобности. Она не из событий в детской литературе, но из хороших ее фактов. А известного поэта и его героя вспомнил я для того, чтобы показать творческие ориентиры Л. Рахлиса. Он не подражает О. Дризу, а идет с ним в одном направлении.

Есть поэты, любящие подсюсюкнуть малышу, укутать его ватой уменьшительных суффиксов. Есть поэты, любящие детей только за то, что они когда-нибудь станут взрослыми. Такие авторы ведут ребенка по кратчайшему пути к трезвой солидности.

Л. Рахлис принадлежит к тем работникам трудной литературы для маленьких, которые не занимаются сентиментальной консервацией детства, но и не считают детство всего лишь подготовкой к настоящей жизни.

Хорошие детские поэты всегда уважительны к реальности мира малышей, понимая его абсолютную ценность. В этом мире игра – самая убедительная достоверность. Ребенок, играя, познает себя и людей. Но он не только учится жить. Он уже живет своей интересной жизнью. Самое серьезное воспринимается им с игровой стороны. Поэтому, например, Шишел-Мышел опечален, когда в трамвае некому уступить место. По той же причине он невзначай, между прочим, познает возможности родного языка, весело играя словами, как любопытными игрушками («металлолом», «металлозвон», «металлогром», металлохлам» и т. д.).

Маленький персонаж книги Л. Рахлиса – человек очень деятельный и могущественный. Он, правда, может пуститься наутек от смирного козла, приняв его за страшного зверя. Тут уж сказывается его городское происхождение. Но среди машин, среди уличной толчеи и людского разнообразия чувствует он себя запросто:

«Ать-два, ногу выше, Ать-два, так держать, Ать-два, Шишел-Мышел нынче вышел погулять».

И сразу находится у него множество дел: то чинит мальчик скамейку, то разбирается в дорожном происшествии, то беседует с бабусей-соседкой, снисходительно прощая ей старческую чудаковатость.

Шишел-Мышел, как всякий нормальный ребенок, ощущает себя хозяином созданной им действительности. Происходит это потому, что придумавший его поэт понимает суть детского мировосприятия. Для ребенка весь мир нов, неожидан, заманчив, это лаборатория бесконечных открытий. Движимый инстинктом познания, он придумывает невероятные связи и отношения между окружающими его вещами и явлениями. Сознательно допускаемые нелепости своеобразно утверждают истинное положение дел. Это метод «проб и ошибок» в своей подчеркнуто игровой, изначальной форме. Лучшие страницы книжки «Шишел-Мышел» (стихотворения «Кто дает нам молоко?», «Что ответил Шишел-Мышел», «Особая примета» и другие) как раз воссоздают типичные для детского фольклора ситуации нелепостей, шиворот-навыворот.

 
Это правда или вздор:
На синицу сел забор?
На синицу, на певицу,
Озорницу, баловницу
Сел забор, сел забор.
Это правда или вздор?
– Нет, не правда. Это вздор.
Разве может сесть забор
На синицу, на певицу,
Озорницу, баловницу?
Если б сел он на дрозда —
Это правда. Это да!
 

Стихи Л. Рахлиса веселы, благожелательно ироничны по отношению к малышу и, самое главное, рождены как бы в атмосфере незамысловатой случайности. Как говорится, сию минуту. Впечатление легких импровизаций, несущих в себе мимику, жест:

 
Муравей услышал топот,
Цокот, грохот, перестук.
Это шел по переулку
Вперевалочку паук.
Лапотищи у него – ВО!
Животище у него – ВО!
И глазищи у него – ВО!
А головка у него – во.
 

Когда же у Л. Рахлиса слишком заметен взрослый человек, наблюдающий за малышом со стороны, возникает некая искусственность, «нянечкино» восхищение. Таким стихотворением ( с банальными деталями и весьма приблизительной рифмовкой), к сожалению, открывается книжка:

 
Шишел-Мышел – человек
Маленького роста,
Только много на лице,
Возле носа, проса.
Оттого-то воробьи
В нем души не чают,
Каждый день вокруг него
Стаями летают.
 

Лиризм, совершенно особый в поэзии для детей (классический в этом смысле поэт – поздний С. Маршак), Л. Рахлису мало свойствен. Разумеется, это не упрек, а попытка разобраться в особенности его работы. Стих Л. Рахлиса хорош в сюжетном развитии шутки, каламбура, с частыми повторениями одного и того же слова, с возвращениями к исходному положению. Вспоминается манера Даниила Хармса, у которого Л. Рахлис многому научился.

 
– Фи, – скривился Шишел-Мышел, —
Я-то знаю, я-то слышал,
Я отвечу вам легко,
Кто дает нам молоко.
Молоко дает корова!
– Что вы, что вы?
Что вы, что вы?
Молоко?
Дает корова?
А корове
Кто дает?
Шишел-Мышел отвечает
Очень быстро и легко:
– А корова покупает
В магазине молоко.
 

Действенность лучших стихов, составивших книжку «Шишел-Мышел», проверена в детских аудиториях. Между поэтом и его слушателями всегда устанавливается завидный контакт. Он читает, скажем, самым маленьким «Течет-течет – не вытечет, Бежит-бежит – не выбежит. Речка в городе у нас называется…» – и делает паузу. «МИ-АСС», – подхватывают все. Дети рады не только тому, что знают свой город. Они приобщились к тайнам сочинительства. Оказывается, и это в их силах. Оказывается, каждый из них похож на веселого человечка со смешным именем Шишел-Мышел. Всех же ему удач в пути, нашему современнику, идущему по большой дороге жизни!

Александр Шмаков
„ЖЕЛАЮ ВАМ ЭНЕРГИИ И СВОБОДЫ…“
О неизвестной переписке

Сергей Николаевич Сергеев-Ценский был уже признанным художником слова, а творческий путь Владимира Тимофеевича Юрезанского только начинался под благотворным влиянием этого незаурядного большого писателя. Наш земляк делал всего первые литературные шаги репортером в челябинской газете «Голос Приуралья».

Владимир Тимофеевич Юрезанский полюбил прозу Сергеева-Ценского, зажегся его творческим огнем, когда прочитал доверительно-страстное откровение:

«Я из гибкой и острой стали выкую Вам назло свои новые песни, когда буду свободен, и эта сталь пополам перережет ваши дряблые сердца, такие ненужные для жизни».

Эти слова писатель вложил в уста героя-революционера в произведении «Когда я буду свободен».

Свой первый сборник о родном крае «Ржи цветут», напечатанный в Виннице в 1924 году, куда занесла судьба уральца в послереволюционные годы, незамедлительно Юрезанский послал в Алушту – «писателю драгоценных недр», как позднее назвали критики талант Сергеева-Ценского.

Сергей Николаевич, обрадованный присланной книгой, тут же дружески отозвался любезным письмом, угадав, что перед ним молодой литератор, близкий по духу, творчески созвучный его лире прозаика. Приятно было открыть для себя соратника по перу, по душевному настрою.

«Уважаемый коллега! – писал Сергеев-Ценский. – У вас есть много положительных данных… Мне было приятно видеть у Вас эмансипацию от злободневности: это хороший залог, но имейте все-таки в виду, что остаться в сфере таких сюжетов, как юношеские чувства («Ржи цветут») или детской психологии («Человек»), гораздо труднее, чем отобразить «действительность» взрослых людей. Можно ратовать «за примитив и наивность», но нужно знать для этого всю сложность и все дерзания».

То была открытка с почтовым штемпелем: «Алушта, 26 мая 1924 г.». С нее и началась их переписка, прерванная в 1930 году, если судить по тем письмам, какие сохранились в личном архиве В. Юрезанского.

Следующее письмо писателя было также незамедлительным ответом на присланную Юрезанским новую книгу «Зной».

«Только что получил Вашу книжку, еще не читал, – писал Сергей Николаевич 9 марта 1926 года. – О впечатлениях своих от чтения напишу Вам особо, а пока изумлен ее богатой внешностью. Оказывается, прекрасно издают книги в Харькове! Бумага – верже, прелестная обложка – внешний вид европейский… вот так Украина!..

Так хорошо издают книги в Харькове, что у меня является желание издать там хотя бы одну свою книжку.

Мне очень интересно, как шагнули Вы в технике рассказа сравнительно с первой В. книжкой, и, прочитав «Зной», я Вам непременно напишу о нем».

В это время Владимир Тимофеевич жил уже в Харькове и работал в издательстве «Пролетарий». Переехать сюда заставили неурядицы и неустроенность с работой в Виннице.

Проходит три дня. Сергей Николаевич спешит поделиться своими впечатлениями, сказать то, что он думает о молодом литераторе и его рассказах. Удивительная обязательность!

«Книжку вашу прочитал, и мне хочется написать Вам, что Вы значительно в ней пошли вперед, что, беря современные сюжеты, Вы умеете оставаться объективным, что Вы достигаете большей выразительности в языке.

Недостатком мне показалось только то, что Ваш пейзаж одинаково чувствуют все Ваши герои, несмотря на разницу их жизнепонимания, т. е. Вы просто снабжаете своих персонажей своим пониманием пейзажа. Я прочитал всю Вашу книжку подряд, и при таком чтении это особенно бросается в глаза. Но это – мелочь. А в общем, читать Вас было мне отрадно: у Вас есть искренность, а для лирики это – все. Желаю дальнейших успехов!»

Два упорных и напряженных года творческой работы. Произведения В. Юрезанского появляются в альманахах и журналах. Снова выходит сборник новых рассказов в издательстве «Пролетарий» – «Яблони». Владимир Тимофеевич помнит о друге, живущем в Алуште, который порадовал его и своих читателей романом «Жестокость» и обдумывал будущую эпопею «Преображенная Россия».

Вновь по харьковскому адресу приходит очередная радостная весточка от Сергея Николаевича, посланная 14 марта 1928 года.

«Получил Вашу книгу, – спасибо! Прекрасно издана. Богатая обложка. Из Ваших новых рассказов «Чудо» я читал в альманахе, а «Яблони» и «Цыганку» прочитал впервые. Вы по-прежнему лиричны и своеобразно берете сюжеты. А когда же засядете Вы за большое полотно? Пора бы!..»

Владимир Тимофеевич уже давно взялся за большое полотно о рабочих людях – шахтерах Донбасса. В конце 1930 года у него выходит роман «Алмазная свита», и снова он посылает бандероль в Алушту.

«Спасибо за книгу, – спешит ответить Сергей Николаевич 19 ноября, – прочитал залпом. Когда-то я писал (в 13-м г.) «Наклонную Елену» и для этого знакомился со всякими Юзовками и Малеевками. Вы собрали много интересного материала, и такие эпизоды, как рассказ Алифанова (в начале романа), пролог, волк в Харькове, столкновение коногона с Рузаевым и последствие этого столкновения – сами по себе могли бы дать – в более детальной обработке – хорошие рассказы.

Приятно было мне читать у Вас и описание Харькова, в котором прошла часть моей юности (напр., 14-этажным домом Вы меня очень удивили).

В первой части завязано несколько узлов: любопытно, как Вы их будете развязывать? Кстати, нехорошо, что на обложке не сказано: Часть 1-я. Незнание этого обстоятельства может вызвать неудовольствие читателя.

Рад, что Вы взялись за большую вещь, и желаю Вам энергии и свободы, чтобы закончить роман как следует».

За «Алмазной свитой» появились произведения: «Исчезнувшее село» – роман из эпохи Екатерины Второй, «Покорение реки» – о строительстве Днепрогэса и его восстановлении после Великой Отечественной войны.

Книги В. Юрезанского были переведены на иностранные языки, и творчество нашего земляка, чья юность прошла на Урале, где начался и его путь в большую советскую литературу, узнал и полюбил зарубежный читатель.

Переписка продолжалась и позднее, но многие письма Сергеева-Ценского были утрачены в тяжелые военные годы. Но то, что осталось, говорит о близкой творческой дружбе учителя и ученика, благодарного за душевную поддержку в начале литературной деятельности.

Павел Худяков
ПЕВЕЦ РОДНОГО КРАЯ

Говорят, что у нашего деда, по отцовской линии, Кузьмы красивый высокий лоб. Портрет его был подарен в двадцатых годах дальним родственникам в деревню Звериноголовскую Курганской области. Может, и сейчас он сохранился. Висит где-нибудь в бревенчатой избе или лежит в старинном, окованном железом сундуке.

Но высокий лоб (признак большого ума) не помог деду. Жизнь его прошла «ухабистыми» дорогами и оборвалась на тридцатом году от роду.

Умер дед, не оставив своему единственному сыну Кондратию никакого наследства, за исключением старенькой избушки в городе Кургане. Мать Кондратия Татьяна Фасетовна умерла семью месяцами раньше мужа.

Восьмилетнего сироту взяла на воспитание сестра матери Степанида и увезла к себе в село Глядянское. Их дом был разделен на две половины: в одной жила Степанида со своей матерью и Кондратием, а в другой – двоюродная сестра Степаниды. Хозяйство теток велось бестолково, оно не приносило никакого дохода, зато хлопот доставляло в избытке. Мальчика заставляли вставать чуть свет и работать по двору, убирать навоз, поить скотину, а по вечерам, в доме, чинить старую обувь и хомуты. Об учении в школе и речи не могло быть.

Сам научился читать псалтырь, напечатанный славянской старообрядческой азбукой. Вскоре легко переключился на общерусскую печать и стал тайком почитывать романы, повести, рассказы. Особенно полюбил поэзию. Не раз ему приходилось прибегать к хитростям, прятать книги, чтобы не попадаться на глаза теткам и не подвергаться побоям.

Однако время делало свое. Тетки слабели, а мальчик рос и креп. Самостоятельно стал выезжать на дальние пашни: пахать и сеять, косить, жать хлеба, убирать урожай. Он неделями бывал один в лесу, и после трудового дня с наслаждением открывал книги и читал их до полуночи при свете лучины.

Жаль, что, описывая в дневниках свою жизнь, отец мало касается тех вечеров – того мира, в котором формировался упорный, волевой, целеустремленный характер.

Трудно представить, чтоб без старшего и зрелого умом наставника можно было так глубоко и проникновенно постичь душу трудового крестьянина.

Родному краю отец посвятил большую часть своих стихов. Хочется вспомнить его слова, написанные в городе:

 
…Занесен я коварной разлукою
в город тюрем, дворцов и церквей,
как былинка осенними вьюгами
от простора родимых полей…
 

На западе от села Глядянского, в заречье, были бескрайние заливные луга в весеннюю пору и царство трав, цветов и кузнечиков – летом. Оттуда, из сиреневых далей, подбегал Тобол, река кроткая, безобидная летом, но буйная и коварная в весенний разлив. Сделав у села крутой поворот на север, Тобол продолжал путь на Курган. Много земли, но еще больше – неба. Было где разгуляться в вечерние зори человеческому воображению при виде волшебных красок. Туда, в тающие горизонты, уходили мы, мальчишки и девчонки, с удочками и, устроившись где-нибудь на крутояре, ловили окуня, ерша и чебака. Водилась в реке и крупная рыба. В теплой воде под крутояром ловили раков. В заречье, неподалеку от Глядянки, стояла когда-то деревушка Худяково, дома в которой были все построены из толстых бревен. В ней жили наши предки: деды, прадеды. Однажды Тобол так «взыграл» весной, что предки навсегда оставили деревушку и перебрались в Глядянку, на правый, более высокий берег Тобола. Но как ни хорош был запад, восток был еще лучше: здесь через версту от села проходила таинственная зубчатая стена могучего бора. Мы очень любили летом совершать походы в бор по грибы и ягоды и дальше на восток – на дальние пашни, расположенные в десяти километрах от села.

Перед входом в бор, вдоль его «стены», тянулась поскотина – так крестьяне называли изгородь из двух-трех тонких молодых берез или осин. Кто не знает, сколь радостно русскому сердцу увидеть деревенский пейзаж и в нем – эту покосившуюся от времени, облинялую под солнцем, обтертую ветрами, прополосканную дождями, бог весть когда поставленную изгородь.

Если при входе в бор взять немного правее, на юго-восток, можно было попасть в глубокий овраг, называемый «каменным логом». Еще правее было поле, вспаханное под бахчи, где к осени поспевали сочные арбузы и дыни. В бору были родники, хрустальные холодные струи которых бойко пробивали себе дорогу и сверкали на солнце, как серебряные рыбки. Крупная земляника яркими шапочками гномиков вспыхивала то там, то тут. Через три километра бор кончался и начинались поля с березовыми и осиновыми колками, полными клубники, смородины, вишни, костяники, малины, грибов. Не было конца этим пашням и перелескам. Именно про эту землю отец напишет стихи, вспоминая свое детство:

 
Сибирь! Земля моя родная —
просторов дремлющий покой!
К тебе любовию сгорая,
Я полон весь твоей тоской…
 
 
…Ни стен с бойницами, ни башен —
Нигде не встретит беглый взор.
Степей курганами украшен,
Лугов, болот, лесов да пашен,
дымится царственный простор.
 

Как ни бескрайни были эти просторы, а всюду чувствовались человеческие руки: поля между перелесками были засеяны, в нашу бытность, злаковыми, подсолнухом, маком, горохом. В незасушливые годы земля давала богатые урожаи. В лесах было много дичи, водились волки, лисы, зайцы, барсуки. По обочинам дорог и в колках цвели все цветы, присущие средней полосе. Иногда мы доходили до дальних пашен, это, примерно, в семи километрах от бора, где стояла древняя высокая, как каланча, деревянная вышка, у верхушки которой был лабаз.

Вышка была так стара, что при малейшем ветре старчески кряхтела, словно на ее лабазе собрались все пройденные мимо нее десятилетия и ей трудно было держать их на дряхлых уставших ногах. Рядом с вышкой, под тенью берез, незаметно притаилась небольшая избушка с единственным подслеповатым глазом – небольшим окном. Не в этой ли избушке отец читал по ночам Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Толстого?..

В 1905 году, девятнадцати лет от роду, Кондратий женился на русской крестьянской девушке – Феодосии Ивановне Худяковой. Девичья фамилия, как видно, у невесты была такая же, очень распространенная в этих краях. В деревушке Худяково, о которой было уже сказано, почти все жители – Худяковы.

Свадьба была не из шумных. Невеста, конечно, не получила родительского благословения выйти замуж за бедняка, да еще другой некержацкой веры. Но девушка оказалась с характером: она убежала из родительского дома в чем была и навсегда связала свою судьбу с любимым человеком. Выйти замуж помимо воли родителей (в народе это называлось – убегом) и без венчания в церкви считалось великим прегрешением. Бабки-староверки тоже были против этого брака, но, почувствовав твердую волю своего воспитанника, смирились. Однако круто взялись за «очищение» молодой от ее прежней веры и приобщение к новой.

В 1906 году Кондратий переезжает в город, в унаследованный от отца домик.

Была в нашем семейном альбоме фотография отца этого периода. Если эту фотографию показать людям, которые знали его во втором десятилетии двадцатого века, как интеллигентного горожанина, никто бы не признал на ней Кондратия.

Его, привыкшего к крестьянскому труду, всюду, куда бы ни заходил, с подозрением осматривали и, долго не рассуждая, выпроваживали «за порог».

Он работал фонарщиком, конопатчиком, грузчиком, плотником. Но все это были работы не постоянные, да и напарники приносили много огорчений: пьянствовали по неделям. И стал отец упорно выбираться на «приволье широких дорог», как скажет он потом в одном из своих стихотворений:

 
Осчастливлен наследием дедовым:
Ясным взором, да резвостью ног —
Я иду по тропинкам неведомым
На приволье широких дорог…
 

Однажды он зашел в мастерскую курганского художника Бабина. Сам Бабин работал на выезде, расписывал стены в церквях и храмах, а в мастерской трудились подмастерья и ученики. Взял Бабин его учеником в мастерскую. Отец быстро овладел искусством писания вывесок и, уразумев, что ему ни к чему работать под чьим-то началом, снял частный подвал неподалеку. Благо, что в заказчиках большой нужды не было: город торговый.

Материальные дела отца поправились. Появилась уверенность в завтрашнем дне, а главное – появились лишние деньги, на которые можно было покупать книги.

Получив поздравительное письмо от Бабина, предсказывающее в Новом году «розы» (речь шла о стихах), отец ответил другу, что «розы» – не его удел, что «розы» могут завянуть.

Читая дневник и первые опыты стихосложения отца, поражаешься его трудолюбию и упорству. Удивляешься почерку самоучки, который с каждым днем приобретал характерную устойчивость.

В 1911 году стихи его были чисто ученические, а уже в 1916 – вышел в свет поэтический сборник «Сибирь», куда вошло около ста стихотворений, среди которых – лучшие сонеты, получившие высокую оценку большого русского поэта Сергея Есенина.

Сборник этот стал теперь библиографической редкостью.