Текст книги "Каменный пояс, 1976"

Автор книги: Станислав Гагарин

Борис Клейменов
СОЛНЕЧНАЯ КАПЕЛЬ

У Людмилы Тумановой есть давний снимок. На нем Алексей Елисеев, Евгений Хрунов, Владимир Шаталов, Борис Волынов. Космонавты в белых шлемах – перед полетом, в день старта корабля «Союз-4». Наискосок по снимку бежит надпись:

«Люде Тумановой в память о космическом полете с большим восхищением твоим мужеством, упорством и пожеланиями самого доброго в жизни. Летчик-космонавт СССР, полковник В. Шаталов. 22.04.69 г. г. Курган».

Кто-кто, а космонавты знают цену этому слову – мужество…

Настоящее мужество жизнедеятельно. Это не просто терпение, а умение даже в тяжелых условиях радоваться жизни. Умение жить и работать.

Уже минуло более десяти лет, как после трагического случая мир для Людмилы Тумановой сузился до стен комнаты. Бывает всякое. Но тяжелые минуты преодолеть ей помогают друзья.

– Песни – лишь частичка моей большой благодарности им, – говорит Люда.

Ее песни не раз звучали по Всесоюзному радио. Фирма «Мелодия» выпустила пластинку. Триста тысяч экземпляров разошлись мгновенно. И принесли сотни писем. А это значит – сотни новых друзей.

Она подставила лицо к солнцу. И долго сидела не шелохнувшись. Сидеть так было приятно, глаза были полуприкрыты, и узкая полоска неба была похожа на серебряно-синюю иглу моря, если смотреть на него издали. А может, и на что-нибудь другое. Море она видела лишь однажды. На берегу они старались занять широкий деревянный лежак, потом подтаскивали его ближе – так, чтобы брызги опрыскивали горячие спины, а волна касалась пяток. Но лежала чаще мама, а она копалась в песке или бродила, отыскивая ракушки. Когда же в воду вступала сама мама, Люда следила, любуясь, как та плыла – легко и быстро, незаметно достигая яркого, словно пожарное ведро, буя. Там мама переворачивалась на спину и отдыхала, а Люде делалось одиноко, и она громко звала ее.

В раскрытое окно наплывали теплые запахи.

– Ну, что, Дымка, скучно тебе, может, попоем…

Птичка в голубой клетке с трогательным балкончиком встрепенулась, черное, как беретик, пятнышко на голове будто сдвинулось, ожил черный хвостик. Люда стала называть ее так совсем недавно: за серые дымчатые перышки на груди и на спине. Сейчас она смотрела на птичку и думала о сказке, в которой та станет главной героиней. У Люды уже было в запасе несколько заготовок, такие фразы (их мог бы сказать мальчуган): «А у птички есть ушки?» или «Мама, убери клетку с подоконника, а то птичка простудится…» И было еще начало действительной истории этого маленького существа, вызволенного (со сломанным крылом) из зубов кошки. Но подавалось трудно. Она вздохнула, пододвинула объемистую конторскую книгу и попробовала продолжить…

В клинике сончас нарушал летчик Ренальд. Он надевал аппараты, ботинки и ходил, ходил по длинному коридору. Все скрипело, лицо было залито потом, но он ходил. «Как Маресьев», – думала Люда и училась у него упорству.

Упражнения были трудны, после нескольких движений силы покидали ее, впечатление было такое, будто «пароход разгружала».

– Сначала, когда я лежала неподвижно, мне хотелось сидеть. Хоть чуточку. Потом, когда стала сидеть, мне хотелось встать. Думаю, вот встать бы и больше ничего не надо. Когда начала вставать, хотелось пройти. Хоть чуточку.

В обед пришла мама, принесла свежую почту и сразу скрылась На кухне, позвякивая посудой.

Писем не оказалось. Люда полистала газеты, поглядела журнал, затем потянулась к магнитофону. В комнате таяли знакомые звуки. Песня была о том, как шел по улице симпатичный парень, и все оглядывались на него, и женщины замедлили шаги, но он пел «Я хочу кричать лишь твое имя». Это была песня Адамо. У него необычный голос, просторный такой.

Она знала, что у Сальвадоре простое лицо, он скромен, не любит позировать, давать интервью, живет в тихом городе в Бельгии, недавно купил дом и перевез семью из Сицилии.

Из-за его песен полюбила французский язык, начала учить и путала произношение, сдавая зачеты по английскому.

Где-то она читала, как Адамо говорил:

«Дружба – это дополнение одного человека другим. Это полное понимание друг друга и умом, и душой… Любовь – это та же дружба, но это касается женщины. Настоящая дружба женщины превращается в любовь… Песня – это общее. Дружба и любовь сходятся в песне, как будто женятся».

Это были хорошие слова, очень верные, и если бы спросили ее, она ответила, пожалуй, так же. И про любовь, и про дружбу. И про песню.

Однажды вспыхнул гром и пролился дождь. Капли падали в форточку и оставляли влажные следы на белой наволочке, потянуло свежестью. А дождь дробил и дробил по лужам, которые от удовольствия пускали пузыри.

Строчки появились сами: «А дождь-озорник по асфальту бредет…» Она представила, как ходят под этим дождем двое – «ОН» и «ОНА». Ему хочется сказать ей самое заветное, но «ОН» не решается, а «ОНА» ждет, и потом, наконец, «ОН» произносит, только так тихо, что «ОНА» думает, будто это сказал дождик.

Это была самая, самая первая песня.

Мелодия возникала всегда почти вместе со стихами, а темы – их подсказывает жизнь.

Как-то Люда смотрела фильм «Стюардесса». Ее потрясла любовь. Настоящая. О такой, наверное, тоскуют многие.

Через три месяца кадры фильма по-прежнему были отчетливы. Снова получилось все сразу – и музыка, и слова. Она решила отослать песню Алле Демидовой. Немного сомневалась: удобно ли, но ведь хотелось просто поблагодарить, сделать подарок. Записала на пленку и отправила. Неожиданный ответ актрисы порадовал, завязалась переписка.

Впрочем, у любой из ее песен есть хотя бы крохотная предыстория. Малиновый песик из поролона (его привезли из Тюмени) попал в шуточную песню «Ко мне, Мухтар!»

 
Листом кленовым хвостик,
И борода метлой.
Ко мне пришел не в гости,
Останешься со мной.
Пусть задран кверху носик,
Понятно мне вполне:
Ты очень добрый песик.
Ко мне, Мухтар, ко мне!
 

Событиями на острове Даманский навеяна другая песня – «КПС». Контрольная следовая полоса. Ею отмечена граница. Последние строчки подводили черту:

 
…КПС – земли большой
Главная частица.
 

На розовой стене висит эстамп – еще один подарок. Два фонаря, припущенные снегом, тонкое дерево, звездная ночь, и снег, снег, снег. Крупный и яркий, как звезды.

 
Иней звездным ковром
Облепил все дома.
Лужи стали стеклом,
Провода, как тесьма.
Посмотри, снег летит!
Дай же руку скорей!
Пусть зима посидит
На ладони твоей.
Пессимисты твердят:
– Что впустую мечтать?
Голубой звездопад
Все равно буду ждать…
 

После неудачной операции в Иркутске шансы уменьшились. Отчаивалась ли она? Да. Но была непреодолимая вера.

– Если бы мне кто-нибудь сказал, что не пойду, я бы ему не поверила. Все равно я пойду когда-нибудь.

И еще была жажда действий. Для телевидения она написала сценарий «Праздник букваря», была поставлена музыкальная сказка «Жили-были семь сестричек», подготовлена передача «Необыкновенный сон Вовки Василькова». Она сдавала зачеты за десятый класс и много работала над песнями.

Память – крепчайшая из нитей жизни. Если собрать все впечатления, то у Люды тоже наберется целая горсть. Разноцветных, как морские камушки.

…Все отдыхают после обеда, а она идет к омуту у поваленной березы, становится на обрыве и «входит в образ» – теперь она Катерина из «Грозы».

На вступительном экзамене в студию при областном театре ее попросили еще и спеть. Все, как нарочно, вылетело из головы, а осталась одна «Ой, ты, рожь…» – любимая песня соседей. Ее она и пропела дрожащим голосом.

В «Ермаке» у нее была безмолвная роль рынды при царском троне. Но это уже была роль.

Затем начало работы на телестудии. Приглашение участвовать в документальном фильме о докторе Илизарове. Попытки понять чувства и мысли больной девушки («если бы сейчас»), героини фильма.

…Осенний день – день рождения. И ребячья разноголосица «поз-драв-ля-ем!»: всю свою группу из детского сада привела под окно Нина.

Но самым счастливым был один январский вечер. Помнится мельчайшая подробность.

Они заказали такси. Водитель плотно прихлопнул дверцу, и машина тронулась. На улице Пролетарской поразило облако света, пеналы девятиэтажных домов были величественны. А вот кинотеатр «Звездный» показался низеньким: на фотоснимке он был более впечатляющим. Свернули к Дворцу машиностроителей. За огромными стеклами кружились пары, такие близкие и далекие, электрический свет рассыпался на мириады снежинок. Захотелось танцевать, танцевать.

– Давайте въедем прямо по ступенькам, – пошутила она.

На площади долго стояли у елки, пышной и разряженной, как купчиха. Мороз заковал все вокруг в хрусталь, но люди спешили, не замечая красоты. Привычные ко всему.

Потом заехали за подругой Ниной. Та ничего не подозревала и, когда заметила в машине Люду, не поверила, закричала: «Людочек!» и расцеловала: шесть лет она не видела ее в зимней одежде.

Затем была плотина, где она любила гулять. Снова площадь. Подвернули к памятнику Ленина. Шофер вслух читал надпись: «Наша социалистическая республика Советов будет стоять прочно…». Под ней знакомое размашистое – В. Ульянов (Ленин).

Улица Красина была темноватой, новый автовокзал пустынен, а потому тих и печален. Всю дорогу Люда прижималась к прохладному окну: старалась, чтобы все видели, что это именно она. Чудачка.

Полтора часа промелькнули мгновенно. Друзья уже ждали у дома. Снег ежился под ногами, филином гукал маневровый паровоз. Она прислушалась, почудилось дробное постукивание. Пам-пам, пам-пам… Будто солнечная капель или тихий-тихий перебор гитары. Может, это был перестук колес проходящего состава. А может, это нарождалась мелодия новой песни.

Все ушли из комнаты, а она все сидела и улыбалась.

…После полудня появилась подруга Таня. Она помахала двумя конвертами – пришли со второй почтой, собрала пустые молочные бутылки, крикнула с порога:

– Я в магазин, – и исчезла.

Первым Люда вскрыла конверт с необычной почтовой маркой – на ней контуры Индии удивительно совпадали с контурами сердца.

«Дорогая диди (старшая сестра)», – читала она письмо индийского друга, затем отложила в сторону и принялась за другое – с четким убористым почерком:

«Люда! Отвечать на Ваши письма (как и получать их) – очень приятный проблеск в потоке тех писем, о которых Вы говорите. Пишут, действительно, очень много, в день по 20—30 штук, но все они – одного содержания: как стать актрисой, вышлите фото, сколько вам лет и т. д. Это я говорю к тому, что не надо извиняться, пишите, когда Вам захочется, я всегда буду рада.

…Сейчас, как и всегда, много работы в театре. В кино почти (кроме «Чайковского») не снимаюсь, жду сценарий, который пишет для меня, мой муж, он сценарист, может быть, вы видели его фильмы. Например, «Начальник Чукотки». Посмотрим, что из этого получится. Кстати, он (зовут его Володя) передает Вам большой привет, а я – присоединяюсь – счастья, успехов, здоровья.

А. Демидова».

– Людок, совсем жарко на улице, – сказала Таня, показываясь в дверях.

– А листочки еще не распустились? – спросила Люда, отрываясь от письма.

– Нет пока, но уже немного…

Люда кивнула и вдруг отчетливо представила эту же пору, какой она была шесть лет назад: городской сад, где в тополиных ветвях запутались гнезда и прутья торчали, как макароны в авоське, суетящихся грачей и малышей, которые, не отрываясь, смотрели на них из колясок. Рядом стояли веснушчатые мамы.

– А скоро Весна очинит зеленый карандаш, – рассказывала сыну одна из них….

Люда взяла гитару, ее полированный бок был теплым. Как ладонь.

Людмила Туманова
ПЕСНИ

 
Возьми мою нежность,
Путь будет не близкий.
Там ждет неизвестность,
Маршрут не туристский.
Берут в чемоданы
Всего понемногу,
А ты возьми нежность
С собою в дорогу.
 
 
Возьми и улыбку,
С ней будет светлее.
Ненастные мысли
По ветру развеет.
Вдруг звездною ночью
Грусть одолеет…
Возьми же улыбку,
С ней будет светлее.
 
 
Вернет тебя песня,
Ее ты услышишь.
Она все расскажет,
О чем не напишешь.
Берут в чемоданы
Всего понемногу,
Возьми мою нежность
С собою в дорогу.
 

 
Уж завяли цветы
И смешались с травой.
Все деревья, кусты
Отшумели листвой.
Посмотри, снег летит!
Дай же руку скорей!
Пусть зима посидит
На ладони твоей.
Где-то есть – вы слыхали? —
Голубой звездопад.
А снежинки, как жаль,
Уж росою блестят.
        Иней звездным ковром
        Облепил все дома.
        Лужи стали стеклом,
        Провода, как тесьма.
        Посмотри, снег летит!
        Дай же руку скорей!
        Пусть зима посидит
        На ладони твоей.
        Пессимисты твердят:
        – Что впустую мечтать?..
        Голубой звездопад
        Все равно буду ждать.
Так бывает, что враз
Поседели поля.
Раз в году, только раз
В белой пене земля.
Посмотри, снег идет!
Дай же руку скорей!
Пусть зима отдохнет
На ладони твоей.
Звездам хочется сесть,
Вот они и летят…
Может, это и есть
Голубой звездопад.
        Если ты зиме рад,
        Про себя попроси:
        Голубой звездопад,
        Счастье мне принеси.
 

На вкладке фотографии Владимира Белковского

Где разница мастерства фотожурналиста и фотолюбителя? Чем отличается их творчество? Говоря о творчестве инженера Владимира Белковского, можно, пожалуй, найти лишь одну особенность, которая отличает его от фотожурналистов: Белковский не любит сдавать свои работы в печать, а тем более на выставку, быстро. «Каждая работа должна вылежать свое время. Автор должен осмыслить ее…»

Фотографией В. Белковский увлекся в 1959 году и с того момента стал членом Челябинского городского фотоклуба, а затем и членом правления, автором и инициатором многих интересных дел этого коллектива. Первая публикация в «Челябинском рабочем» в 1962 году – снимок «С мамой не страшно». Примерно через год в той же газете появляется «Космонавт №…». Эта работа В. Белковского обошла страницы многих газет и журналов, участвовала в ряде союзных и зарубежных выставок, а в 1972 году издана в ГДР специальной маркой.

Владимир Белковский любит оценивать свои снимки с позиции творчества фотомастеров различного направления. Он посылает их на конкурсы и выставки во многие страны и нередко добивается успеха. Наиболее крупный из них – главный приз «Золотая роза» в 1973 году на международной выставке в Чехословакии.

Мне думается, что самое незабываемое в жизни – это встречи. Счастье, если они сопровождают нас всю жизнь – от первого вздоха до последней минуты. Встречи с природой, с красотой, с людьми… Владимир Белковский не делает их только своим достоянием. Он «продляет» их для людей с помощью фотографии.

Январь на площади Революции в Челябинске. Скульптура Ильича, величаво проступившая из вечерней дымки. Зеркальная гладь озера Кисегач. Когда лишь легкие разводы паруса снизу позволяют сказать, где здесь вода, а где воздух. Рабочая династия Янбахтовых, известных на Магнитке тружеников.

…Три из нескольких встреч, которыми делится сегодня с вами автор. Владимир Белковский очень хочет, чтобы зрители относились к его героям так же тепло, как он сам. Ведь каждый снимок у него вылежал время, осмыслен, и лишь после этого получил право на обозрение.

Евгений Ткаченко,

председатель фотосекции Челябинской областной организации Союза журналистов СССР

«Январь». 1962.

Двое из рабочей династии (ветеран Магнитки Александр Федорович Янбахтов с дочкой Олей). Магнитогорск. 1973.

Скульптор Лев Головницкий. 1975.

«Фокусник». 1967.

Вечереет. 1971 (Кисегач).

«Надежда». 1969.

Вечная тема. 1969.

«Мамина картошка». 1960.

СТИХИ УЧАСТНИКОВ VI ВСЕСОЮЗНОГО СОВЕЩАНИЯ МОЛОДЫХ ПИСАТЕЛЕЙ

Борис Калентьев
СТИХИ

 
Могу любить
и ненавидеть,
могу
любимую обидеть,
могу ошибку сделать,
но —
есть чувство Родины.
Оно
всех прочих чувств моих
сильнее.
С ним небо серое —
синее,
с ним думы —
вольны и красны,
с ним —
все мечты мои ясны.
 
 
О чувство Родины!
Ты свято.
Но трижды свято
для солдата.
И я скажу
начистоту:
с тех пор
всю жизнь я на посту.
 
 
О чувство Родины!
Спасибо
за то,
что есть во мне ты,
ибо
в цепи удач и неудач
до смерти буду я
горяч.
 
 
Любовь приходит
и уходит,
и даже ненависть
проходит,
порой
сменяются мечты.
И постоянно —
только ты.
 

 
А мы —
творим себе кумиров.
У нас такие люди
есть:
мы выбираем
бригадиров.
И представляя
нашу честь,
не тайным
их
голосованьем,
мы выбираем —
напрямик.
Не как-нибудь,
а нежно:
– Саня,
не подведем тебя,
«старик».
От птиц, наверно,
зародилось,
от тех,
летящих высоко.
Мы выбираем
бригадиров —
крылатых,
умных мужиков,
с какими
на врага ходили
на штурм.
Уходим в шурф,
на стан.
Мы выбираем
бригадиров,
как вожаков
летящих
стай.
 

 
После смены,
будто бесы,
не узнать:
кто я,
кто ты?
Скинув робы,
в душ мы лезем
под тугой напор воды.
 
 
Под мочалкой
лица, плечи
обретают
прежний вид.
Шутки,
шутки —
залп картечи
на десятника летит.
 
 
А Фатеич
ни в какую.
Хоть бы слово,
да куда…
Заливает
душевую
тугоструйная вода.
 
 
Что за спины!
Ну и спины
забугрились
под водой!
Как не баня,
а смотрины
красоты мужской.
 
 
Хоть любому
дай в награду
титул
принца
красоты.
Как спортивная
команда
вышла разом из воды.
 

Александр Павлов
СТИХИ

Резчику лома Р. Зайнапову

 
В копровом цехе вечный кавардак:
железо всех времен, мастей, обличий,
то паровоз подкатится сюда
с утробной паровою перекличкой.
То подвезут бескрылый самолет
в горячке отзвеневшего дюраля,
то на вагоне катер приплывет —
всех под резак, и словно не бывали.
Порой Степану чудилось, что он
палач вот этих горемык железных,
не попусту коптивших небосклон —
проживших век двужильно и полезно.
Он опускал на землю бензорез,
влезал наверх, откуда тишь стекала,
и громыхал хозяйский интерес
по мостикам ботинками Степана.
В его обходе, ревностном и злом,
рассерженно сминалось безразличье:
– Труда-то сколько!
                  И опять на слом…
Но все же вскоре вспыхивала спичка.
А бензорез врезался в кругляки,
обшивку и натруженные скаты,
и паровоз, напыщенный когда-то,
валился от Степановой руки.
Да мало ли таких со всей страны
летят к нему, попыхивая рьяно?
Им раньше явно не было цены,
а нынче есть —
                  и та не по карману.
Дешевле вжать в тысячетонный пресс
уютные, обжитые кабины
и рычагов тридцатилетний блеск…
– Ломай, Степан, работай —
                               все едино!
Так думал он размашисто, спроста,
покуда к серым колоннадам цеха
из памяти тревожной не приехал
особенный, приземистый состав.
Степан присел у танка, закурил.
Пробоины, заклиненная башня…
И словно лбом ударясь в день вчерашний,
на башенке он цифры отличил:
602-й…
        И дернулась рука,
и налегла на воздух как на тормоз.
602-й в разорванных боках
привез войною срезанную скорость.
602-й…
            И задохнулся он.
Да, в нем они, заклинены навечно!
Он за бронею слышал каждый стон,
И жаркое дыханье человечье.
Он рвал броню упругим резаком,
как будто вдруг из танковой утробы
они шагнут светло и шлемолобо,
сомнут войны погибельный закон.
Гудело пламя, взламывая танк,
томилось небо без дождя и вздоха…
 
 
В копровом цехе вечный кавардак,
в пролетах тесных стиснута эпоха.
 

 
В моем краю магнитные ветра
и тишина нестойкая, скупая…
У каждого своя Глядень-гора,
и у меня
          …которую скопали.
Твое большое сердце растеклось
по всей стране, от севера до юга,
укрыв ее, продутую насквозь,
стальной непробиваемой кольчугой.
У каждого своя Глядень-гора,
трибуна жизни, вещая вершина,
откуда животворные ветра,
взлетев под солнце, падают в долины.
Откуда взгляд, размашист и высок,
сверкает, горизонты рассекая,
где вражья пуля целится в висок,
и тишина взрывается стихами.
Магнит-гора…
               Отвернутым пластом
ты падаешь в долину безымянно.
Но за тобою прячется восток,
и на ступенях дремлют ураганы.
 

 
Когда шуршит колючая шуга,
точа и разрушая берега,
у дна тревожа шуструю форель,
бежим туда, где жгуча и туга,
спадая с гор, клокочет Куштумга
над жухлой остротой осокорей.
 
 
Она летит, взрываясь и рыча,
в ущельях тучных камни волоча,
смородины, мостки, вершинный снег…
Башкирия – серебряный колчан,
где речки-стрелы с горного плеча
срываются в долины по весне.
 
 
Бежим, бежим…
           Я покажу тебе,
какой хочу завидовать судьбе —
речушке малой, позабытой богом,
что с первым солнцем,
                 подобрав снега,
летит в объятья к заливным лугам,
не выбирая ровную дорогу.
 

Сергей Каратов
ОСЕНЬ НА УРАЛЕ
Стихотворение

 
Опять до дома путь не близкий.
Из радуг сложены мосты…
Сентябрь высветлил черты
моей земли передсибирской.
 
 
Там вязы листья раздают,
и нет причины для тревоги,
но гордо горные отроги
в строптивой памяти встают.
 
 
Давно поникли там цветы,
и снег летит,
                   звеня хрустально, —
то белым пеплом мирозданья
заносит свежие следы…
 
 
Прохладней воздух.
И ясней
там небо
             с гнездами по вязам,
там по-домашнему повязан
платочек бабушки моей.
 

ДЕТЕКТИВНАЯ ПОВЕСТЬ

Станислав Гагарин
РАЗРЕШЕНИЕ НА ПРОЕЗД В СПАЛЬНОМ ВАГОНЕ

Вылететь ночным рейсом

Июль в Подмосковье выдался переменный, в смысле погоды переменный. День – дожди, два дня – солнце… Самые грибные условия. На последние дни месяца приходились суббота с воскресеньем, в пятницу Леденев закрыл среднее по трудности дело, «горящего» ничего не предполагалось, и мысленно он ехал уже на автобусе Москва – Касимов, ехал в озерную Мещёру, где знал заповедное место, по его расчетам должны были появиться там белые грибы.

Но человек предполагает, а бог, то бишь начальство, располагает…

Время подходило к рубежу, означавшему конец недели, «weekend» – усмехнулся Леденев, принялся собирать бумаги на столе, аккуратно разложил их по папкам, спрятал в сейф, одновременно достав оттуда клубок суровых ниток и оплывшую палочку сургуча.

Он разложил эти принадлежности для опечатывания сейфа на столе, где не было уже ни одной бумажки, и привычным жестом выдвинул один за одним ящики, проверил – не осталось ли там какого-либо документа.

Июльское солнце передвинулось против кабинета и вовсю жарило сверху. Леденев закрыл верхнюю часть окна и опустил штору. Он готовился опечатать сейф и зажег уже спичку, как в динамике селекторной связи зашелестело:

– Ты не ушел, Юрий Алексеевич?

Ничего особенного в таком вопросе не было, но сердце у Леденева екнуло, интуиция сработала, или что там еще…

– Собираюсь, – односложно, упавшим голосом ответил Юрий Алексеевич.

– Тогда загляни ко мне, – сказал Василий Пименович Бирюков.

В коридорах было оживленно, пробила, как говорится, пушка, наступили часы и дни отдыха, и сотрудники, с удовольствием разговаривая на неслужебные темы, спешили к выходу. Не все, конечно, спешили. Были и те, кто останется здесь до поздней ночи, и те, кому и завтра, и в воскресенье предстоит работа. И какая работа! Но в целом и здесь, как в обычном советском учреждении, люди работают до шести, и два дня в неделю отдыхают.

«Вот мне, кажется, не повезло, – подумал Леденев, приближаясь к кабинету Бирюкова. – Ведь не в попутчики же до Спас-Клепиков собирается он проситься ко мне…»

В приемной Василия Пименовича на Леденева недовольно глянул молодой офицер, адъютант Бирюкова.

– Ждет, – сказал он.

Юрий Алексеевич кивнул.

– И я вас буду ждать, – добавил адъютант.

«Все ясно, – подумал Леденев. – А ты еще надеялся, чудак…»

Адъютант тоскливо взглянул на большие часы, стоявшие в углу.

– Опаздываю. Через полтора часа поезд с Савёловского, – доверительно сказал он Леденеву.

И Юрий Алексеевич потянул на себя тяжелую дверь.

Василий Пименович сидел за столом и торопливо писал в настольном блокноте. Услыхав звук открываемой двери, он приподнял седую голову, молча показал взглядом, садись, мол, потянулся и выключил вентилятор.

Стало тихо. Из-за окон едва доносился уличный шум летней Москвы, но шум приходил сюда слабый, какой-то нереальный, призрачный шум.

Леденев сел, приготовился слушать.

– Где бродишь-то, – проговорил Бирюков ворчливым тоном, но Юрий Алексеевич понимал, что шеф напускает на себя эдакую строгость, так всегда бывало перед ответственным заданием.

Он знал Василия Пименовича еще с войны, когда вместе ходили в лихие разведрейды к скалистым берегам Лапландии, и, теперь уловив знакомые нотки в голосе Бирюкова, Леденев окончательно распростился с мыслью о поездке в деревню Ушмор.

– Где, говорю, пропадал, – говорил меж тем Василий Пименович, – уже битый час тебя вызываю.

– Сдавал дело в секретариате, потом в НТО забегал, к экспертам, – ответил Юрий Алексеевич.

– Это хорошо, – сказал Бирюков, и непонятно было, что именно «хорошо», но Леденев не обратил на это внимания, он знал, что сейчас начнется серьезный разговор.

– Ты Корду помнишь? – спросил Василий Пименович. – Алексея Николаевича?

– А как же, конечно, помню. Он начальником горотдела сейчас в этом, как его…

– В Трубеже, – подсказал Бирюков.

– Вот-вот, в нем…

– Это хорошо, что не забываешь старых сослуживцев. Никогда не надо забывать тех, с кем когда-то делил хлеб-соль. А при случае и на помощь надо прийти. А как же иначе? Иначе нельзя…

Бирюков включил вентилятор, в кабинете было душновато, вентилятор зажужжал, Василий Пименович поморщился и щелкнул выключателем.

«Сдал, старик, – подумал о Бирюкове Леденев, хотя сам был лет на пять моложе. – В лес бы вытянуть его на недельку… Что там с Кордой приключилось? Неспроста ведь разговор затеял».

– Почему именно ты? – неожиданно сказал Бирюков, порою он любил начинать разговор с конца, не объясняя сразу что, как и почему. – Во-первых, Корду знаешь давно, вместе работали, и неплохо работали… Во вторых, дело связало с комбинатом Трубежникель, а ты у нас известный спец по никелю. Помнишь, как из Скагена зажигалки привозил да Мороза брал на «Уральских горах»?

– Очень вам тогда к лицу была форма старшины пограничных войск, – ввернул Леденев, и это было его маленькой местью за испорченный конец недели.

Бирюков усмехнулся.

– Намек принят к сведению, – сказал он. – А дело там приключилось такое. В воскресный день в озере Высоцком, что под Трубежсм, утонула одна молодая гражданка. Звали ее Мариной Бойко, работала режиссером народного театра при Дворце культуры Трубежникеля. Выпускница, между прочим, Московского института культуры. Да… Поначалу все сочли это заурядным несчастным случаем. А потом… Потом дело повернулось так, что Корда оказался в тупике, вот и ждет теперь твоей помощи. Прочти-ка вот эти бумаги.

Бирюков протянул Юрию Алексеевичу тонкую кожаную папку.

– Он сам просил, чтоб именно я?..

– Сам, не сам, – проворчал Василий Пименович. – Какое это имеет значение? Намекнул, конечно. Большие вы мастера по части намеков. Ты читай, читай! Веселая, я тебе скажу, история.

Пока Леденев читал, Василий Пименович поднялся из-за стола, подошел к окну, отодвинул штору и смотрел вниз, на большую площадь, по которой потоками шли автомобили, площадь обтекали люди, а на них с грустной улыбкой смотрел высокий человек в бронзовой длинной шинели, один из благороднейших людей века.

– История скорее печальная, – сказал, закрывая папку, Юрий Алексеевич. – Когда ехать?

– Сегодня ночью. В приемной получишь у моего парня, я его специально задержал, проездные документы и прочее, билет уже заказан. Вылететь надо ночным рейсом.

– Хорошо, – сказал Леденев. – Заеду только домой, соберу вещички.

– Вере Васильевне от меня поклон. Небось, за грибами собирались?

– Собирались.

– Ты б меня когда-нибудь прихватил.

– Это можно.

– Я почему тебя ночью отправляю? Завтра ведь суббота. Пока летишь, то да се, и в Трубеже с Москвой во времени разница, словом, будешь в семь утра по местному времени. Корда тебя встретит. Отдохнешь с дороги, поговоришь с товарищами… На месте все не так видится, как из Москвы. Осмотришься – и на пляж. И будешь нести службу на пляже в плавках, не забудь прихватить их с собой. Там и начнешь присматриваться… Вот тебе и воскресный отдых. Говорят, красивое озеро это Высоцкое. Позагораешь заодно… И пусть после этого попробуют упрекнуть меня, что я не забочусь о здоровье своих работников!

Бирюков встал. Улыбка исчезла с его лица, он протянул Леденеву руку.

– Поезжай. В том краю нам совсем ни к чему такие неожиданности. Впрочем, они везде, эти неожиданности не нужны. В общем, иди. Там мой парень тебя заждался. Рыбалка у него, видите ли, срывается… Понавыдумывали себе разные хобби на мою седую голову!..

Самолет улетал ночью. В аэропорт Леденев приехал рано, ему не хотелось допоздна задерживать водителя служебной машины, и Юрий Алексеевич часа два сидел с книгой в кресле зала ожидания, среди улетающих в разные концы страны отпускников, – их можно было узнать по ящикам и сеткам с фруктами, скучающих командированных с портфелями, многоголосого гомона пассажиров, равнодушных объявлений о начале посадки и регистрации билетов и рыкающих раскатов выруливающих на старт лайнеров, их сердитые голоса доносились из-за стеклянной стены аэропорта.

Книга в руках Юрия Алексеевича была интересной, жена достала где-то для их домашней библиотеки сборник детективов Жоржа Сименона, а писатель этот Леденеву нравился тем, что не увлекался исключительно разгадкой преступления, как это делала, например, Агата Кристи, большая мастерица сплетать замысловатое детективное кружево. Сименона больше интересовал вопрос не «как» было совершено преступление, а «почему» оно совершилось, какие силы заставили человека преступить и каковы психологические предпосылки преступления.

Последнее всегда занимало Юрия Алексеевича. Он постоянно следил за работами юристов-теоретиков в этой области, были у Леденева и свои соображения на этот счет, но дальше выступлений на занятиях в системе профессиональной переподготовки, на курсах и совещаниях он не пошел, времени не хватало, на его работе совмещать практику с серьезными научными исследованиями трудно, тут прямая альтернатива: «или – или».

Объявили регистрацию билетов на Трубеж.

Леденев спрятал Сименона в объемистый портфель, с которым ездил в командировки, и, не торопясь, пошел к стойке.

В самолет посадили всех быстро, без случающихся порой досадных аэрофлотовских неожиданностей. Место у Юрия Алексеевича было у окна, но вид ночной Москвы его не волновал теперь больше, он вдоволь на этот вид насмотрелся, прилетая и улетая по своим особо важным делам, которыми занимался уже ряд лет, и Леденев вернулся к Сименону, спать в самолете он мог, лишь изрядно утомившись.

Его сосед, молчаливый мужчина неопределенного возраста, скользнул глазами по обложке и с интересом глянул на Леденева.

– Сумели достать? – спросил он. – Я вот не смог… Одна надежда – на трубежских книготорговцев. Может быть, и оставят.

– Вы из Трубежа? – спросил Леденев.

Он никогда не избегал дорожных знакомств. Порою такой вот попутчик даст тебе довольно много для первоначальной ориентировки в незнакомом городе.

– Да, – ответил сосед. – Из Трубежа…

Леденев ждал, что попутчик разговорится, но тот откинул вдруг спинку кресла, зашаркал ногами, устраивая их поудобнее, что, впрочем, человеку среднего роста в самолетах Аэрофлота никогда еще не удавалось сделать, повернул голову набок и закрыл глаза.

Юрий Алексеевич улыбнулся и развернул книгу.