Текст книги "Диалоги"

Автор книги: Станислав Лем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 32 страниц)

Условие, иногда implicite, иногда expliciteсформулированное в контексте утверждения тезиса о прогрессе эволюции, таково, что антропогенезис не имеет преходящего характера. Критерий эволюционной прогрессивности, как его четко обозначил Дж. Гексли, охватывает два аспекта: означает адаптацию, оптимальную на данный момент, и одновременно «дальше» – к следующим решениям – пропускающую процесс эволюции. Но человек должен быть «заключительной» формой, экраном, уже совсем непроницаемым для эволюции; по крайней мере это стараются нам доказать утверждением, что не существует лучшего инструмента для приспосабливаемости, чем его разум. Но с чисто организационной, статистической, а также адаптационной точек зрения, устройства, которые замещают биологические формы и создают некий монолитный, автономный «планетарный гомеостат» – представляют собой решение более основательное, как и более функциональное, чем человеческая цивилизация. Поиск среди арсенала эволюционных критериев аргумента в пользу более значительной ценности цивилизации по сравнению с гомеостазом механических устройств напрасен: таких инструментальных критериев нет. Что мы сделаем, если кибернетические машины заявят нам, что они являются «следующей ступенью эволюции»? Или принцип «пропускаемости» как показатель прогресса нелокален, и тогда на такое dictum [67]67
  заявление (лат.).


[Закрыть]машин нам придется собирать манатки, или же только локален, и тогда оказывается, что мы объявили автоапологию такого рода, что она метит на «общий закон» системы, которая нас создала. Как мы видим, установление верховной, как бы ультимативной ценности разума является таким самовосхваляющим действием, которое может оказаться обоюдоострым. Потому что в соревновании чисто инструментальных функций мы можем проиграть, и поэтому мы не должны признавать достаточным – эволюционно-инструментальное обоснование культуры, а признать ее недоказуемую автономную ценность. Конечно, машины, претендующие на роль наших самых совершенных последователей, такое действие будут рассматривать как некую отчаянную попытку со стороны человека; однако дальнейшая дискуссия с ними, наверное, уже выходит за рамки интересующей нас темы.

Ригоризм нашей оценки разума может выглядеть как попытка отрицания ценностей, сосредоточенных в «психозоической кульминации». Однако он строго следует из принятых принципов – «обратимой» и экспериментальной аксиометрии. С точки зрения этой аксиометрии жизнь есть самосохраняемая системная реакция, неуничтожимая настолько, насколько это физически возможно. Эта неуничтожимость равна гомеостатическому минимуму, ограниченному окружающей средой до амплитуды условий биосферы. Возможная прочность отдельных гомеостатов, как их индивидуальная долговечность, стремящаяся как бы к – практически недостижимой – границе бессмертия, в оценке свой ничем не отличима от варианта, когда устойчивость процесса осуществляется благодаря частому его обновлению (рассматриваемому в качестве «метода однодневки»). Таким же образом экспансивный характер жизни, исходящей из среды во все стороны, можно оценивать только по возрастающей сопротивляемости помехам, в то время как сама эта экспансивность никакой ценностью не является, поскольку есть подобие увеличения тестов на сопротивляемость. То есть так же, как и в технологии об инструментальной ценности объекта нас уведомляет результат испытания на прочность, а само это испытание в его техническом воплощении подчиняется аксиометрии, определяемой теорией измерений. Таким образом, совокупность манипуляций, из которых состоит тест, оценивается с точки зрения проявленной результативности обнаружения таких свойств исследуемого (по мере возрастания), какие нам нужны. Итак, в технологии тест соотнесен с целью, ради которой проводится тестирование, в биологии же «все на тестах заканчивается»: потому что это положение вещей обусловлено автоконсервационным принципом гомеостаза. Если бы продукты эволюции обнаруживали прогрессирующий рост функциональности в качестве автоконсервации в условиях постоянно возрастающего уровня шумов, то увеличение сложности объяснялось бы чисто инструментально: поскольку возникала бы пропорция между разнообразием гомеостаза и разнообразием окружающей среды, и это все для того же самого, в принципе, гомеостатического минимума. Но подобная пропорциональность только сосуществует с другими показателями биоэволюционной характеристики, и эта характеристика к ней несводима.

Культура является отдельной и исключительной формой адаптации, во-первых, потому что ее создает другой, ненаследственный канал управления гомеостазом (канал, позволяющий осуществить внехромосомное кумулятивное обучение), а во-вторых, потому, что – в противоположность биоэволюционному изменению – изменение в культуре принципиально обратимо. Это видно по тому, что уничтожение культуры, какими бы факторами оно ни было вызвано, не вредит биологии человека, но как бы возвращает его к исходной точке социогенеза (разумеется – только в определенных рамках, поскольку тотальная дословно гибель культуры исторически была явлением редким, и лишь определенные разумные действия могут – уничтожая ее при этом – включаться в лишенную культурных покровов, чисто биологическую, то есть обусловленную одноканально, только наследственностью, эволюционную характеристику человека). Хотя здесь это не совсем к месту, но следует добавить, что человеческие усилия были направлены на то, чтобы сделать культуру – вот именно, что необратимым феноменом, в упомянутом понимании, и по-прежнему недостижимость этой цели, по мере ее осознания, признается особой слабостью культуры. Но это явление нельзя оценивать по типично эволюционным критериям. Закономерности развития культуры не являются биоэволюционными закономерностями, поэтому от эволюции ничего нельзя добиться относительно культурных обязанностей, как и наоборот: невозможно примерять на эволюцию культурные критерии. Из этого следует, что точка, где процесс эволюции выходит за пределы свойственной ему моноселекционной (поскольку только биологической) стохастики, или «антропогенетический locus [68]68
  место (лат.).


[Закрыть]эволюции», не может представлять собой верх шкалы ценностей, какой пользуется биолог-аксиометр. Потому что то, для чего существуют свойства этой точки, уже неизмеримо по шкале биологических ценностей. Ведь это точка, где сама упомянутая шкала подвергается переопределению: здесь биология оценивается с точки зрения культуры. Однако эта оценка не обязательно имеет инструментальный характер. Таким образом, мы не высказываем противоречия, то говоря, что «нельзя к эволюции применять критерии культуры», а то, что «биология оценивается с точки зрения культуры». Потому что первая «невозможность» означает отсутствие точки, внешней по отношению и к культуре, и к биологии одновременно, а вторая «возможность» – оценку биологии, возникающую в недрах культуры, и тем самым – не полностью эмпирическую. Следовательно, приписывание разуму главенствующей ценности, или значение, которое мы придаем шопенгауэровскому principium individuationis [69]69
  принцип индивидуализации (лат.).


[Закрыть], который реализуется индивидуально, или стремление к бессмертию, наравне с оценкой человеческого стремления к «ультимативной определенности» познавательных установок, до «понимания мира» – должны обладать по отношению к эволюционным процессам случайным характером. Эта непредсказуемость касается исключительно оценок, а не наблюдаемых фактов. Эти факты позволяют оценить, в какой степени те или иные черты эволюционной динамики исходно обозначают те или другие зародыши культурной деятельности человека (это принципиально стохастическое обозначение, сопровождаемое сильной неопределенностью поздних результатов). Но эта стохастика по своей характеристике не является «хорошей» или «плохой», не могут также быть «хорошими» или «плохими» ее показательные результаты, в произвольном внегомеостатическом смысле. Даже если бы всевозможные варианты разума были эквифинальными состояниями многочисленных планетарных биоэволюций, то и тогда оценка каждой из этих биоэволюций, составленная представлением ее «разумного итога», обладает характером суждения, высказанного на основании произвольной точки зрения. Даже если бы весь Космос трещал по швам под напором толп разумных созданий, это никоим образом не узаконило бы какой бы то ни было оценки процессов, приведших к этому состоянию. Жизнь разного рода способами воплощает гомеостатические минимумы и гомеостатические избыточности, в каждом случае демонстрируя определенную функцию. Мы можем называть прогрессивным реальный рост различных функций, происходящий по мере продвижения по ветвям древа эволюции. Однако трудно представить, чтобы существовали метры, позволяющие измерить, сколько инструментария возникнет между биогенетическим началом и психозоическим финалом эволюции, поскольку там, где нет единого прогрессивного процесса, но скорее их непомерное множество, невозможно однозначно говорить о ценности.