Текст книги "Вариант "Новгород-1470" (СИ)"

Автор книги: Станислав Городков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

– Значит, так, – произнес Дан, обращаясь к чудину, – сейчас ты… – Вавула! – позвал Дан. – Ага, ты здесь… Покажешь Седому Хирви, где живет Марена-травница! – и Дан продолжил, разговор с чудином, – пойдешь туда и спросишь хозяйку. Скажешь, литвин Дан зовет… – Дан посмотрел на «тормозящего» чудина и решил, все же, снизойти до объяснений. – Девчонка темпе… – Дан чуть не ляпнул – «температурит», но в последнюю секунду опомнился, не стоит «грузить» Хирви, да и не только Хирви, непонятным словом – «температура», – у девчонки огневица, – сказал Дан. – Она сильно застужена. Марена-травница займется ею… – Видя, что Хирви хочет что-то сказать и, догадываясь, что именно, Дан упредил его: – Если ты об оплате, то я заплачу ведунье… Не бойсь, в закупы не запишу, будешь отдавать понемногу. Из своей платы стражника… Девочка же пока не выздоровеет, останется тут. А, выздоровеет, посмотрим, к чему ее приставить.

Глава 16

Хочешь-не хочешь, но после того, как появился третий телохранитель, который Хотев, и который тоже устроился у Дана, Дан невольно задумался о том, чтобы построить в своей усадьбе казарму. Нет, места в доме еще хватало, но интуиция зудела, что тройкой и даже четверкой личных охранников дело не ограничится. Она, интуиция, прямо-таки, требовала начать срочно возводить – в усадьбе – строение на, как минимум, пару десятков человек. И Дан с ней, интуицией, в общем-то, был согласен – когда подготовка к военному столкновению с московским княжеством выйдет на финишную прямую и значительно вырастут финансовые – и прочие – расходы на неё, не одному «товарисчу», привыкшему только получать, но не отдавать, захочется пришибить Дана. Притом, что в глубине своей черствой души, этот «товарисч» будет сознавать – все происходящее в Новгороде, в конечном счете, делается для сохранения его же, «товарисча», боярского и купеческого здоровья и мошны… И сохранить в тайне его, Дана, причастность к новгородским «разборкам», тоже, вряд ли, удастся. Ибо «особо одаренные», судя по запискам с угрозами, уже, все равно, поняли, откуда дует ветер. Да, и Дану, так или иначе, хоть иногда, но придется «выходить на люди», поскольку ряд вещей, кроме него, никто не сделает… Однако, коль вернуться к вопросу о жилье для телохранителей, то, на данный момент, ни у Дана конкретно, ни в мастерской в целом, денег, чтобы строить казарму не было – недавно они с Домашем крупно вложились в переделку и расширение лавки на Торжище – весьма не дешевое, как оказалось, удовольствие. Одно только уговорить соседей, боярского приказчика и старика-гончара, торговавшего керамикой собственного семейного производства, продать свои места, и купить для семейства гончаров – приказчик боярина отказался от дальнейшей торговли керамикой – лавку в другом месте, чего стоило… Конечно, Домашу и Дану можно было построить новую, большую – в три раза против прежней – лавку в другом месте и за гораздо меньшую сумму, но… Домаш знал, а Дан одним местом чувствовал, то бишь догадывался, что расширяться и обустраиваться нужно там, где лавка уже стояла. И не только потому что и купцы, и рядовые покупатели привыкли ходить сюда, это тоже играло роль, но главное – потому что это являлось вопросом престижа. Естественно, в том далеком 21 веке, где Дан появился на свет божий и где имидж ничто, а жажда, пардон, деньги все… возникни подобный вопрос, моментально плюнули бы на этот самый престиж и перебрались в гораздо менее затратное место. Но в средневековом обществе престиж – это ого-го, сила! Если ты расстраиваешься прямо там же, где и был, значит у тебя есть деньги и положение, ты купец серьезный и не подведешь. С тобой можно иметь дело. А, если ты начинаешь бегать с места на место – ты либо несерьезен, либо у тебя проблемы. Поэтому нужно подумать – иметь с тобой дело или не иметь. Домаш и Дан сей момент прекрасно понимали, однако это понимали и соседи, у которых пришлось выкупать места. И хорошо еще, что сосед боярин – хозяин лавки оказался из сторонников Борецких и Дан смог воспользоваться знакомством с Василием Казимером и Марфой-посадницей в корыстных целях – упросил тысяцкого поговорить с главой клана Борецких… В итоге боярин-хозяин лавки цену сильно ломить не стал, но и свое не упустил. Ну, и то, слава богу!

Короче, деньги на строительство храма… э-э, строительство «хором» – для будущих телохранителей – у Дана отсутствовали… временно отсутствовали. И пока Дан ломал голову, где их взять, кто-то решил усугубить положение Дана и Домаша, ограбив их мастерскую. Тати, похоже, знали или подсмотрели, что в усадьбе нет собак ни в единственном, ни во множественном числе – как-то так получилось, что не завели… Обо всем подумали, а про собак забыли. Но, зато, тати, по какой-то странной оплошности, не увидели только что нанятых в мастерскую стражников. И это, в итоге, им вышло боком…

Как будто специально, Дан проснулся посреди ночи и все никак не мог снова уснуть. Ворочался на лавке и думал, какого черта он не поговорит со Жданой и вместо этого каждый раз приходит в пустой – в смысле, без женского тепла и уюта – дом? Ведь, вот она желанная… стоит только собраться с силами и… Ему очень хотелось сжимать ее по ночам в объятиях, да и днем… тоже хотелось. И, вообще, хотелось… чтобы все время крутилась рядом.

– Конечно, – шустро перебирали лапками мысли в голове Дана, – и во дворе, и в доме у меня голо, ну, так это дело наживное. Вот, построю казарму, переберутся туда Рудый с Клевцом и Хотев… Георгий уже сейчас хочет собственный двор завести, Антонина же… – Неожиданно мысли Дана соскочили на иное: – Ха, а двор у меня военный городок напоминать будет… – Внезапно Дан услышал, ему показалось, что услышал – несмотря на закрытое окно – как там, где усадьба Домаша, резко и громко залаяла собака, собака соседей Домаша. Неприятный холодок просквозил душу Дана…

– Не понял, – вслух произнес он, приподнимаясь на кровати-полатях и приоткрывая окно – сдвигая с оконного проема дощечку-волок, закрывавшую изнутри окно. И тотчас услышал, сквозь лай, чей-то вскрик. Тоже в районе усадьбы Домаша.

– Черт, – прошептал Дан, – что там происходит? – И уже громче, сам себе: – Там что-то происходит! Подъем, – заорал он, скатываясь с постели и натягивая на себя портки, – подъем!

Спустя минуту он услышал грохот в комнате, где спали Рудый с Клевцом и новик Хотев. Когда, через десяток минут, Дан с Рудым, Клевцом и Хотевом… – хотел присоединиться еще и Георгий-византиец, но Дан так рыкнул на него, велев «не рыпаться» и охранять, подскочившую вместе со всеми, Антонину – как и Георгий живущую у Дана – что грек сразу утратил всю активность. А еще подумал – взгляд хозяина усадьбы, произнесшего непонятно-словенское: – «… не рыпаться» – теперь будут всю жизнь сниться ему в кошмарах. Греку, буквально, на мгновение, на одно очень нехорошее мгновение, почудилось, будто он попал в потусторонний мир и увидел глаза обитателя этого мира. Глаза того, кто давно уже не был человеком, а, может и никогда им не являлся… – когда, наконец, Дан «со товарищи» – своими телохранителями, ориентируясь на шум и крик, прибежал к Домашу, все уже было кончено. Один тать, не подавая признаков жизни, темной кучей, едва освещаемой светом луны, валялся на земле между старой печью для обжига и забором-частоколом, огораживающим подворье, забором, кстати, недавно обновленным общими усилиями Рудого, Клевца, Хотева и лично Дана – в качестве дополнительной физической нагрузки к руко-ногомаханиям. Второй «экспроприатор чужого имущества» сидел, прислонившись спиной к этому самому забору, ближе к воротам, и, судя по всему, тоже был не жилец. Как раз перед вторым «экспроприатором» и толпились все, почти все, собравшиеся ночные обитатели усадьбы Домаша, то есть – сам Домаш, охранник Микула – оставшийся после дня на ночное дежурство, старший художников Лаврин и Седой Хирви. И, если Микула, чудин и Домаш… – Домаш, явно, буквально еще 10–15 минут назад смотрел… надцатый сон. На его голове отсутствовала шапка, без которой он, обычно, никуда не выходил, а длинные волосы были всклоченны и незаплетенны в косы, впрочем, как и борода… – и, если чудин был более-менее одет, а Микула и Домаш очень даже одеты – первый в кожаной куртке-поддоспешнике поверх рубахи, второй даже в кольчуге, то о Лаврине, открывшем, после дикого ора Дана, калитку в заборе в одном исподнем, босиком и с факелом в руке, подобного явно нельзя было сказать. И все, кроме Лаврина, были вооружены – Микула и Домаш держали в руках копья, за поясом у Микулы торчала еще и секира, а у Домаша на перевязи висел меч – Домашу только шлема и щита не хватало для полноценного образа воина. Седой Хирви же держал в одной руке разряженный и совсем не маленький арбалет, а во второй такой же факел-паходню, как и у Лаврина. И за пояс его непонятной одежки тоже был заткнут топор. Дану, на какой-то миг, даже стало неловко – все, и его «архаровцы» в том числе, были с оружием – Хотев с топориком, Рудый и Клевец со своими клевцом и дубиной-шестопером, один он без оружия. Если не считать таковым его кинжалы… Но миг канул в вечность и Дан забыл о своей неловкости.

– Кто кричал? – возбужденно спросил Дан, быстро обводя взглядом двор.

– Если громче всех, то Лаврин, – отозвался, ухмыляясь, Домаш, и Дан непроизвольно посмотрел на художника.

– А что я? – обезоруживающе сказал Лаврин. – Тати же лезли…

– Да-а? – проронил-вопросил Дан. – Ну-ка, с этого места поподробнее!

– Тати к нам залезли, – удивительно спокойно, даже несколько флегматично, ответил вместо Лаврина Домаш. И, абсолютно равнодушно, уронил: – И попались… к медведю на обед. Вот этого Микула заколол, – Домаш кивнул на сидевшего спиной к забору татя. Дан шагнул ближе к освещенному тусклым светом факела мужичку. Крепкий, лет 35 на вид, а значит реально, минимум, на пяток моложе, аккуратно, именно аккуратно, подстриженный, без шапки – упавшая на землю, кургузая шапчонка лежала рядом, русоволосо-бородато-усатый, в коричневом, когда-то, а ныне просто потертом и залитом кровью кожаном куяке – поддевке под кольчугу – и пестрорядевых широких штанах. В добротных сапогах, обмотанных сверху каким-то тряпьём… Сидя и опираясь спиной на опоясывающий усадьбу забор, ночной грабитель пускал кровавые пузыри и в любую минуту мог окончательно загнуться. Пальцами правой руки мужик все еще сжимал толи короткий меч, толи очень большой нож с похожей на примитивную гарду защитой руки. Наверное, так не должно было быть, но Дан не испытывал никакого волнения от вида человека с, оплывающей кровью, раной в груди. Абсолютно никакого. Словно, он не был дитя 21 века и смотреть на человека, пропоротого железкой, а то и самому пырнуть кого подобной железкой, было для него вполне естественно. Кажется, «витающее в воздухе», выплывающее при каждом разговоре средневековое отношение к жизни и смерти, смерти от различных резаных, колотых, дробящих и рваных ран, повлияло и на него…

Дан выбил носком сапога оружие из пальцев разбойника, посмотрел внимательно на странный нож. Дан не был специалистом по холодному оружию средневекового Новгорода, но то, что перед ним не местное изделие, он догадался. Дан еще раз взглянул на татя.

– Интересно девки пляшут, – медленно, вслух, обронил Дан. – Еще могу понять, что лихие людишки прилежны в уходе за своими волосами, но что ножик у него такой забавный… Ты не находишь это странным, а Домаш?

С той стороны ворот послышался нарастающий гул голосов. Множество людей, сопровождаемых лаем собак со всех окружающих усадеб, двигалось в сторону подворья Домаша…

– Так, это, – хотел что-то сказать Микула, – этот…

– Погоди, – перебил его Домаш, – кажись, соседи на помощь пожаловали.

Темную ночь с той стороны забора-ограды озарило пламя многочисленных факелов. В ворота усадьбы забарабанили и грубые голоса, со стороны улицы, заорали, скорее даже заревели, аки звери: – Открывай ворота, а то сломаем!

– Открой… – начал было Домаш и, заметив шарахнувшегося к калитке Лаврина, с досадой крикнул: – Да, не ты! – И громко добавил: – Тебе только народ сейчас пугать… Хирви, – обратился Домаш к чудину, – открой им калитку, а то и, в самом деле, ворота вынесут.

Действительно, с той стороны уже начали бить в ворота.

– Да, стой ты! – остановил Домаш вновь шарахнувшегося к калитке Лаврина.

– Их двое было, – почему-то, в этот момент, решил продолжить свой монолог Микула, – этот, – он ткнул острием копья в татя, – к воротам сходу подался. Хотел открыть калитку, – пояснил Микула. И продолжил: – Первого-то чудин сразил наповал, едва тот соскочил во двор, с забора соскочил, – уточнил охранник, – а этого я перехватил. Ножичком-то заморским он умело махал, видать не впервой, ну, так и я, – крякнул Микула, – не из последних был в судовой рати. Принял его на копье…

Через открытую Седым Хирви калитку во двор усадьбы ворвались вооруженные, чем попало, люди. Первыми были бородато-великовозрастные сыновья старика Михаля – его усадьба была одной из ближайших к дому-мастерской Домаша. На подворье сразу стало даже, как-то, тесно…

Дослушав стражника, Дан немедля направился ко второму, убитому, татю. Ему хотелось взглянуть на того, кого чудин, ориентируясь лишь на шум и, видя, в лучшем случае, неясную тень – на дворе, как ни крути, ночь и, если убрать факелы, то почти полная темень – одним выстрелом из арбалета уложил насмерть.

– Не зря, ох, не зря я взял этого еле ковыляющего Лося в сторожа, – подумал Дан.

По обеим сторонам Дана тут же пристроились Рудый и Клевец. И слегка обогнал его, с факелом, позаимствованным у Седого Хирви, Хотев. Чуток задержавшись, за ними поковылял и сам Седой Хирви.

Хотев осветил факелом лежащего на земле, сломанной куклой-потешкой, человека. Грабитель был длин, худ и одет в простенькую одежонку и обувку. Колпак его частично сполз с головы, обнажив длинные спутанные белые волосы, а из руки грабителя вывалился кистень. И лет ему было эдак, этак… Дан, опять носком сапога, чуть-чуть повернул голову ночного разбойника, чтобы получше рассмотреть его и, аж, присвистнул. Перед ним был тот самый длиннолицый парень, что напал на них с Домашем между городом и посадом.

– Ты чего свистишь? – подал голос, подошедший Домаш.

– Знаешь, кого убил Хирви? – спросил Дан. И обронил: – Это один из тех, кого искали монахи владыки, тать, напавший на нас по дороге в посад! – И, тут же, обернувшись к чудину, Дан поинтересовался у него: – Их только двое было?

– Двое, – подтвердил Седой Хирви. – С забора спрыгнули. Один сразу к воротам кинулся, а второго я подстрелил.

– Мыслю я, – подал голос Микула, успевший, пока Дан объяснял Домашу, кого убил чудин, подойти вместе с двумя смутно знакомыми – вроде видел несколько раз, скорее всего, кто-то из дальних соседей – вооруженными топорами бородатыми мужами, – их больше было. За воротами ждали. А когда поняли, что ограбить усадьбу не получится и поднялся шум, по-тихому ушли…

На следующий день, едва только Дан и Домаш успели, с утра, еще раз, обсудить детали «ночной встречи» и сделать из этого – как того требовал Дан, «смотреть всегда на полшага вперед» – какие-не какие выводы, а в мастерской не все даже успели узнать и посплетничать о неудавшейся попытке грабежа, как на Домаша и Дана «посыпались» гости. Первым… – в конце концов, любой средневековый город – это большая деревня. И что происходит в одном углу деревни скоро становится известно в другом углу… – первым на «огонёк заглянул» некий неприметный человек в монашеском одеянии. Обаятельно улыбаясь, сей инок – а то что он был, как минимум, из второй, особой, канцелярии новгородского владыки, Дан понял сразу. Это лишь Домаш, и то, только после рассказа Дана о появления сего монаха, начал догадываться о существовании таковой «конторы», а Дан знал, уже давно знал… ибо это именно он подбросил идею владыке Ионе – использовать вездесущность монахов и создать соответствующую «контору», организацию для противостояния антиновгородской деятельности московского митрополита Филлипа… Да, и быть в курсе того, о чем говорят в Москве, а заодно и в Твери, Рязани и других столичных градах потомков Рюрика, тоже не помешает…

Сей инок попросил описать личности убитых татей. Что Дан, за отсутствием Домаша – поскольку монах явился на подворье, когда Домаш уже ушел в лавку – с удовольствием и сделал.

«Пройти мимо» попытки ограбления усадьбы-мастерской Дана и Домаша и не поинтересоваться: – За что же такое счастье? – естественно, не могли и в окружении боярыни Борецкой. Ведь, если бы Дан был просто боярином, пусть даже и с причудами… А, он успел стать фигурой! Притом нужной, благодаря своим потугам на ниве спасения Новгорода, и не то, чтобы уже важной – до этого еще далеко – но, зато, весьма полезной, то бишь, необходимой на политической шахматной доске Господина Великого Новгорода. Поэтому в мастерскую, вместе со своими подручными – двумя, хорошо знакомыми Дану крепкими мужичками, заехав через ворота, открытые им Рудым – то есть верхами, спешившись затем и почистив свои, забрызганные свежей новгородской грязью… – днем-то, как раз, дождь шел, хороший такой, проливной, дождь. И дорогу от крепостного вала до усадьбы Домаша, в отличие от города, не замощенную деревом, он превратил в жидкое месиво… – значит, и почистив свои, забрызганные грязью, дорогие красные сапоги, внеочередной раз прибыл новгородский тысяцкий. Вопреки ожиданиям Дана, воевода не стал обозначать заинтересованность в этом визите Марфы Посадницы – что, в общем-то, и так было понятно – и выражать сочувствие «морально» пострадавшим от ночного «визита» Домашу и Дану. А также спрашивать – все ли цело и все ли целы в усадьбе, поскольку, ясен пень, и Дан это отлично понимал, боярыню интересовал лишь он один… Нет, воевода, удостоверившись, что с Даном все в порядке, и поздоровавшись с Даном и отдельно, одним общим приветствием, со всеми, кто был на дворе… – Василий Казимер, новгородский тысяцкий, вовсе не являлся «записным демократом» и у него и в мыслях не было ставить ремесленников, купцов и житьих людей на один уровень с собой, боярином из древнего рода… Но! Но будучи далеко не глупым человеком, Василий подмечал, что заморский боярин Дан ведет себя с «черным людом» несколько иначе, чем он, тысяцкий. И дела у него, от этого, идут только лучше, и результат, по окончании, он тоже получает более впечатляющий. Одна лишь задумка с «ин-фор-ма-ци-онной ди-вер-сией» – как назвал ее боярин Дан, по донесениям верных людей буквально за месяц перевернула отношение новгородской черни к московскому князю. Да, кстати, и «верные воеводе люди» – это тоже была идея литвина, не пожалеть злата и серебра и организовать, кроме телохранителей, еще и тайную службу… Вообще-то, подкидывая данную идею тысяцкому, Дан рассчитывал, что это будет, в первую очередь, служба посадника и боярыни Борецкой по отслеживанию настроений новгородцев. Служба, необходимая для того, дабы всегда быть готовым к возможным, спровоцированным Москвой, волнениям в городе. А, такая готовность уже, сама по себе, – и воевода тут был полностью согласен с Даном, удивляясь только – почему они с Борецкой сами не додумались до создания подобной службы – снижала опасность этих волнений, а то и позволяла совсем предотвращать их. Нужно, лишь, чтобы «верные люди» были и среди купцов, и среди житьих людей, и среди «черни», и, как это ни кощунственно, и среди бояр. Чтобы они, «верные люди», присутствовали даже на приеме у владыки, не говоря уже о собрании купеческого братства или простой корчме… А, вот, как заставить «верных людей» быть «верными», особенно, если они не очень желают этого, то есть, как «вербовать верных людей», литвин рассказал воеводе отдельно… хоть, сие и покоробило Василия. Но литвин сказал, что судьба Новгорода и его людей, в том числе и людей близких к воеводе, важнее такого принуждения к «со-труд-ни-че-ству» некоторых бояр, купцов и прочих разных. Единственно, тысяцкий не знал, что Дан, учитывая «моральный кодекс» Василия, специально сделал упор на этом моменте в своей речи – на том, что, иногда, надо выбирать, или чистая совесть, или… Или отсутствие Новгорода со всеми новгородцами и новгородской землей, как таковой, в будущем! В общем, наблюдая за необычным боярином Даном, Василий решил, что ему тоже стоит применить, начать применять методы Дана. Тем паче, что первый удачный опыт уже имелся, опыт, полученный на восстановлении – а кое-где и на строительстве с нуля – крепостных стен Новгорода. Правда, работы на стенах еще далеко не закончены, но дело двигалось с поразительной быстротой, и работал «черный» люд не за страх, а за совесть. И бывало даже свои материалы использовал… Уже и нехватка средств, выделенных казной города на ремонт стен, не казалась воеводе столь большой… А, всего-то, он попробовал, как и литвин Дан, здороваться… ну, не со всеми, конечно, а со старшими в группах, и интересоваться их мнением. Да, иногда, одобрительно отзываться об их работе… – новгородский тысяцкий, удостоверившись, что с Даном все в порядке, и поздоровавшись с Даном и одним общим приветствием с остальными, сходу, перешел, ко второму вопросу, с которым, вероятно, его отправила на подворье Домаша боярыня Борецкая. Тысяцкий спросил Дана – готов ли он выполнить свое обещание и заставить ганзейских купцов тряхнуть мошной? Уговорить их выделить казну на, связанные с предстоящей войной, расходы Новгорода?

Дан, услышав вопрос воеводы, чуть не выронил кружку с квасом, которую держал в руке… Он, как-то, не рассчитывал, что Марфа Борецкая, стоящая во главе совета «300 золотых поясов» и, фактически, управляющая Господином Великим Новгородом, так быстро перейдет к активным действиям. Особенно после того, как столько времени «промурыжила» Дана с его аргументами, пропускала мимо ушей все аргументы Дана о войне с Москвой. О подготовке к войне с Москвой. Нет, Дан, конечно, хотел и старался, чтобы это случилось, как можно раньше, однако… Однако, все равно, вышло неожиданно.

Дан осторожно поставил кружку с квасом на ступеньку крыльца Домашевых «хором», где они устроились вместе с тысяцким, и посмотрел в глаза воеводе…

– Тогда без обиды, добро? – произнес Дан.

– Добро, – согласился воевода, не отводя взгляд. Он, фактически, еще после старцев, признавших в Дане иноземного боярина, стал воспринимать Дана, как равного. Странноватого и… иногда, как это ни удивительно, очень опасного, но равного. И это – и то, что «литвин» Дан необычен и его поведение больше похоже на поведение «черни», чем на боярское; и то, что, несмотря на такое поведение, не нужно недооценивать «мастера Дана», ибо его род, скорее всего, ровня Борецким и тысяцкому, а, возможно, и выше – князьям и заморским королям; и то, что боярин Дан, опять-таки – несмотря на многие, роднящие его с худородным «людом» черты поведения, весьма умелый воин – в некоторых воинских искусствах гораздо более умелый, чем Василий, пусть «литвин» и не показывает это – и к нему нужно относиться настороженно, поскольку он опасен – подтвердил и владыка Иона на «посиделках» в доме Марфы Борецкой…

– Ежели только для того, чтобы боярыня Марфа могла набрать наемников, – заявил Дан, – то не готов! А, ежели боярыня Марфа хочет завести в новгородском войске отряды лучников и стрелков из самострелов по типу фряжских, тогда готов. Лишь обдумаю, как говорить с гостями-купцами Ганзы.

– Ну, что же, – сказал тысяцкий, – обдумывай. – И, как бы, подтверждая согласие Марфы Посадницы на реорганизацию армии Господина Великого Новгорода, добавил: – На следующей неделе-седмице я загляну к тебе.

– Добро, – повторил, вслед за воеводой, Дан. И, пока воевода не ушел, уронил-спросил: – Скажи, Василий Александрович – о том, что воевода – «Александрович», Дану сообщил Домаш – я, ведь, тебе говорил, что времена ополчения давно прошли и Новгороду нужна другая армия? – И, не дожидаясь ответа Василия, Дан, тут же, продолжил: – Говорил и не единожды, да, только, мои слова напрасны были – сейчас Дан, в первую очередь, имел в виду боярыню Борецкую, и воевода прекрасно его понял. – А тут, вдруг, раз, и на тебе! Создаем отряды лучников и стрелков из самострела!

– Тут такое дело, – погладил, заплетенную в косички, бороду, тоже поставив кружку на доски крыльца и прикрыв сверху ее своей ладонью-лопатой, воевода, – твоя затея с бежавшими от Ивана московскими купцами и ремесленным людом Марфе очень понравилась. На уличанских и кончанских братчинах и вечах теперь только и кричат о злых московских порядках и злом московском князе Иване, а бояр, которые за союз с Москвой, грозят пустить на поток и разграбление. Да, и на малом вече, – крякнул Василий, – представители Остафьевых, Софроничичей, Кавкиных и других малых родов, дотоле сторонившиеся распри Марфы с Нездиничами и Онциферовичичами, неожиданно взяли сторону Марфы и выступили против Москвы. И даже сами Нездиничи, ненавидящие старшую Борецкую, попритихли… А, мы, – со вздохом сказал Василий, – а мы, к беде своей, до последнего больше полагались на помощь короля Польши и Великого князя Литвы, чем на собственные силы. Не было веры у нас ни в купцов новгородских, ни, тем более, в новгородских черных людей. Но, – Василий сделал паузу… И, неожиданно улыбнувшись в свои седеющие усы, произнес: – Но теперь, после твоей «ин-фор-ма-ци-онной ди-вер-сии», – по слогам произнес воевода, – появилась надежда, что и сами справимся с Иваном Московским! – И, продолжая улыбаться, воевода добавил: – Вот, Марфа и велела спросить – готов ли ты держать ответ за свои слова и потрясти за мошну гостей ганзейских? И еще, – стал снова серьезным тысяцкий, – лично от меня… Мне, последнее время, все чудится, что возвращаются дни отчичей и дедичей, когда мы на щит стольный град свеев брали и с силой Новгорода все соседи считались… Спаси бог тебя за всё, что ты сделал и делаешь для Новгорода..!

Прошло несколько дней – и после разговора с тысяцким и после «ночного визита». Наступил «шостак» или по христианскому календарю – суббота.

С самого утра, Домаш, еще до того, как отправиться в лавку, попросил Дана, чтобы он, до полудня, сопроводил со своими «архаровцами» и Микулой – его очередь была дежурить в день – на дальний вымол-пристань на Волхове товар – упакованные в короба и переложенные соломой псевдодревнегреческие амфоры и кувшины, расписанные звериными мотивами.

– Понимаешь, – объяснял Дану Домаш, – три дня тому назад один ганзеец, из недавно прибывших, купил в лавке у меня несколько кружек с твоими заморскими рисунками. А вчера он снова пришел в лавку и сообщил, что срочно отправляется в Ладогу и оттуда дальше, в Ревель, но, поскольку, ему понравился мой товар, он хотел бы взять у меня еще 3 дюжины таких кружек и 2 десятка старых ромейских кувшинов… – амфор, – перевел мысленно для себя Дан… – да плюс 3 десятка кувшинов со всякими нарисованными тварями. Кружки ганзеец забрал сразу и заплатил серебром за них, а за кувшины уговорились, что он отдаст после того, как мы в шостак… – субботу, – опять перевел для себя Дан… – то есть, сегодня, – продолжил Домаш, – доставим их на ладью, что стоит на дальнем вымоле, и он проверит и пересчитает товар. Так, вот, – продолжил Домаш, – я из лавки отлучиться сегодня не могу, а нанять возчика и отправить с товаром Стерха с сопровождением из Микулы и чудина… Как-то смущает меня, маленько, ганзеец…

– Боишься, что Стерх не справится? – спросил Дан.

– Да, нет, – ответил Домаш. – Стерх справится, что касается принять оплату и посчитать. Он отрок разумный. Только, вот, вымол далековат и, я же говорю, смущает меня, маленько, немец… Хоть я и предупреждал его – мы товар по обмену, как ганзейцы привыкли, ни оптом, ни единично не продаем.

– Думаешь, что обманет или, все-таки, плату меной захочет отдать?

– Думаю, – помолчав, обронил Домаш. – Да, и, вообще… думаю. Ганзеец липкий какой-то. И болтает слишком много. А твои Рудый, Клевец и Хотев, к тому же Микулу с собой возьмешь… И ты сам… Всякого уговорить сможешь, ежели что…

– Говоришь, ежели что, – на секунду замедлил с ответом Дан. – Хорошо. Я отправлюсь с товаром и заберу вторую половину платы. А Стерх пусть в лавке остается.

Пристань-вымол находилась за Неревским концом на пологом берегу небольшой речушки, сразу у впадения ее в Волхов. Неподалеку от Зверева монастыря, в пустынном и удаленном от жилья месте. Судя по всему, использовался вымол, в основном, монахами, да местными с ближайшего посада. И изредка, вероятно, мелкими торговцами, сгружавшими здесь свой товар, кому нужно было дальше везти его посуху.

Погода с утра не баловала солнцем. Скорее наоборот. Тусклый свет едва пробивался сквозь плывущие по низкому небу грязно-серые облака, воздух, казалось, весь был пропитан сыростью, сыростью, готовой в любой момент излиться мелкой моросью, и все вокруг выглядело грустно и неуютно. В общем, почти, как каждый день в Новгороде.

Дан шел следом за своим телохранителем Хотевом… – а позади были еще и Клевец с Рудым и охранником Микулой, и все вместе они сопровождали запряженную лошадью – и управляемую возчиком – телегу с лежащими на ней кувшинами и псевдогреческими амфорами… – и думал: – Скорее всего, ганзеец выбрал этот дальний вымол, потому что тут можно использовать собственных слуг, а не нанимать, как положено по уговору Новгорода с Ганзой – по данному договору, в свое время, Дана просветил, более разбирающийся в новгородских делах Домаш – артель новгородских грузчиков… Но по тому же уговору, – крутились мысли в голове Дана, – купец, все равно, обязан речную ладью – до перевалочного острова в устье Невы, перед впадением ее в Финский залив, где товар перегружается с речных ладей на морские корабли-«когги» ганзейцев, чтобы в Таллин-Ревель идти – нанять, и нанять вместе с экипажем из новгородских гребцов и лоцмана, да еще плюс владелец ладьи или ее капитан… Так что на вымоле, по любому, собирается куча народу. А при стольких свидетелях обманывать, при расчете, смысла нет. Ведь, стоит тому же Стерху крик поднять, и гребцы новгородские заодно с лоцманом и владельцем ладьи ему на помощь придут… Нет, – подвел итог своим размышлениям Дан, – тут, либо немец что-то другое задумал, либо Домаш зря панику поднял…

Оставив в стороне стены монастыря и пройдя за телегой еще метров 500, по раскисшей, после недавнего дождя, колее, Дан увидел пристань и, покачивающуюся на мелкой волне, речную ладью с мачтой посередине. Ладья была причалена к деревянным сходням-мостику. На берегу, возле пристани, и в ладье суетились – перекладывали тюки и готовились к отплытию бородачи, одетые, явно, не по-новгородски – в короткие приталенные кафтаны с узкими рукавами и, когда-то яркие, а теперь просто грязные, в обтяжку, штаны-шоссы, похожие на трико.