Текст книги "Новые приключения в Стране Литературных Героев"
Автор книги: Станислав Рассадин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)
Сегодня Гена пришел к Архипу Архиповичу совсем уж не в деловом, а в очень веселом настроении: тот заметил это в первую же секунду.
Профессор. Что это ты нынче сияешь, как медный грош? Может быть, опять что-нибудь смешное перечитывал?
Гена. Почему? Что ж я, дальше книжек ничего не вижу?.. (Торопится рассказать.) Ой, Архип Архипыч, у нас сегодня на уроке физики такое было! Такое!.. Ну, просто готовый юмористический рассказ!
Профессор. Так уж и готовый?
Гена. Ну да! А то даже целая повесть! Сядь только, запиши как есть, – и все дела! Эх, жалко, нам уроков много задали, а то я прямо сейчас бы записал – вот бы все читатели со смеху поумирали... Да вы послушайте все по порядку. Приходит, значит, сегодня в школу Игорек наш Малашкин, а в руках у него...
Профессор(мягко). Погоди! Я тебя с охотой выслушаю, только давай не теперь. Ты же знаешь, слушатели уже ждут, когда и куда мы направимся.
Гена. А, может, им тоже будет интересно?
Профессор. Очень возможно, но ждут-то они от нас все-таки другого. Так что отложим твой рассказ про Игорька Малашкина и...
Гена (обиженно). Ну вот, всегда так! Только соберешься вам про свои дела рассказать, а вы – ноль внимания!
Профессор. Наоборот! Я весь внимание. Настолько, что успел заметить очень интересную фразу, которую ты сам, может быть, произнес всего только походя.
Гена. Это какую?
Профессор. Да в которой ты выразил мысль, будто бы то, что произошло у вас на уроке физики, уже совершенно готовый рассказ. И даже повесть.
Гена. Вот вы про что... А что ж тут такого? Если хотите знать, я, Архип Архипыч, вообще давно заметил, что писатели очень любят школу описывать. И все почему? Ну, во-первых, каждый в школе учился, так что тут и изучать специально ничего не надо: весь материал – вот он, под рукой. Готовенький! А во-вторых, про школу ведь что ни напиши, все увлекательно получается. В ней всегда столько интересного и смешного происходит, что и выдумывать и даже особенно думать незачем.
Профессор. Ах, вот как! Даже и думать?
Гена(его понесло, с ним, как мы знаем, это бывает). А чего мудрить? Пиши себе как есть, – и печатай на здоровье! Что, не так, скажете? Чего молчите?
Профессор. Да тут не говорить, тут ехать надо!
Гена. Куда?
Профессор. Разумеется, в школу. Куда же еще?
Многоголосый и отдаленный ребячий гомон. А ближе к нам – два грубоватых юношеских голоса, которые ведут свой таинственный разговор на манер завзятых заговорщиков.
Первый голос. Эй, Ипсе!
Второй. Чего тебе?
Первый. Давай, друже, скакая играше веселыми ногами в Зеленецкий!
Второй. В кабачару?
Первый. Туда! Дерганем столбуху, яже паче всякого глаголемого бога или чтилища!
Второй. Добро! Только ведь учитель прознает, так на воздусях отчехвостит!
Первый. Объегорим! Да и всего-то одну штофенди!
Второй. Ну, была не была! Наяривай!
Гена. Архип Архипыч, куда ж это вы меня завезли? Они не по-русски, что ли, говорят?
Профессор. Да, пожалуй, что не по-русски. По-бурсацки... Молодые люди! Можно вас на минутку?
Первый. Ши-че ши-го ши-те ши-бе ши-на ши-до?
Второй. Ши-про ши-ва ши-ли ши-вай!
Гена. Глядите, совсем на иностранный язык перешли!
Профессор. Ну, этим-то иностранным и я владею. Шина ши-пра ши-сно ши-вы ши-при ши-ни ши-ма ши-е ши-те ши-ме ши-ня ши-за ши-ду ши-ра ши-ка!
Первый (в восторге). Слышь, Ипсе? По-нашему чешет!
Второй(с уважением). Из наших, стало быть, будешь, отче? Из бурсы?
Профессор. Не важно, откуда я буду, но уж язык-то ваш я понимаю. Да и подумаешь, хитрость: перед каждым слогом прибавлять «ши»!
Первый. Хитрость не хитрость, а кто ее тебе выдал?
Профессор. Кто? Николай Герасимович Помяловский.
Второй. Это что же, Карась? Облапошить хочешь? Чтобы Карась да нафискалил? Не из таковских!
Профессор. Успокойтесь, не нафискалил. Он всего-навсего написал знаменитые «Очерки бурсы», где прославил и вас и ваши обычаи... Хотя что это я? Ведь вы-то этой книги читать еще не могли. Скажите лучше, как нам пройти в класс? Нам, видите ли, хотелось бы присутствовать при полном сборе бурсаков.
Первый. Так наяривайте вон туда. Сейчас как раз Краснов в класс пришел. Пал Федорыч. А он у нас – лафа!
Второй. Точно! Персона грата! Гуманус эст! Драть дерет, но уж больше десяти розог нипочем не даст.
Профессор. Благодарю, вы меня убедили. Значит, туда?
Первый. Туда, туда! Двигайте от всех скорбей. Фаля! Бар да дым!
Класс. Голос учителя.
Краснов. Ну-с, благословясь приступим! Кто у нас сегодня желает отвечать? (Про себя.) Ага! У Иванова в нотате нуль. Отлично-с... Иванов! Возглашай!
Иванов (всем своим голосом выражая необоримую тупость). Я... Я... Я, Пал Федорыч...
Краснов. Прочитай же нам урок!.. Что ж ты?.. (Оборачивается на скрип двери.) Вам что угодно, господа?
Профессор. Простите, ради бога, но не позволите ли нам присутствовать на уроке?
Краснов. С какой стати? А, вы, видно, привезли внука определить в бурсу?
Гена. Меня? В бурсу? Еще чего!
Профессор. Ннет, не в этом дело... Я, видите ли, в некотором роде ваш коллега и...
Краснов(с семинарской приветливостью). А! Свой своя не познаша! Садитесь, коллега, и любуйтесь! Я вам весь товар лицом представлю. Взгляните хоть на этого. Иванов! Не можешь, что ли, отвечать?.. Ну? (Видит, что тот молчит, и, изощренно издеваясь, меняет тон и начинает говорить ласково, почти нежно.) Да ты здоров ли, душа моя?
Иванов(полушепотом). Зздоров...
Краснов(еще нежнее). И ничего с тобой не случилось?
Иванов. Нничего...
Краснов. Но ты, друг мой, точно расстроен чем-то... Да? Что же ты молчишь? (Умоляюще.) Ну, скажи мне урок!
Иванов(бормочет себе под нос). Ведь знает же, ирод, что у меня круглый нуль, – чего ж спрашивает? Мучит только...
Краснов. Что ты там говоришь? Скажи громко!
Иванов(диким голосом). Я... Я... не... зна-аю!
Краснов(так, словно он никогда не слыхал ничего более неправдоподобного). Чего не знаешь?
Иванов. Я... урока...
Краснов. Не слышу. Скажи еще громче!
Иванов (ревет во всю мочь). Не зна-а-аю!!!
Гогот бурсаков, но даже в нем не затерялся звонкий смех нашего Гены.
Краснов (в крайнем изумлении). Ты не знаешь? Ты? Да этого быть не может!
Снова взрыв хохота.
(Донельзя участливо.) Отчего же ты, друг мой, не знаешь?
Иванов. Го... голова болела.
Краснов. Угорел, верно?
Иванов. У... угорел.
Краснов. А то, может быть, простудился?
Иванов. Про... простудился.
Краснов. И угорел и простудился? Экая, братец мой, жалость!
Опять хохочут немилосердные бурсаки, и опять от них не отстает легкомысленный Гена.
Иванов(решительно). Не могу учиться!
Краснов. Отчего же, друг мой?
Иванов. Способностей нет.
Краснов. А ты пробовал учить вчера?
Иванов(угрюмо). Пробовал.
Краснов. Ну и о чем же ты учил?
Томительное молчание.
Что ж ты не говоришь?
Молчание.
Зачем же ты смотришь на парту? Смотри прямо на меня. Ну? Не надо быть застенчивым, мой друг... Так, о чем же ты учил?
Иванов. Я... я не знаю. Я ни о чем не учил... Я не знаю, что задано... (С воплем.) Отпустите, Пал Федорыч!
Краснов. Отпустить? Тебя? Господь с тобою, Иванов! Да ты же у нас первый ученик!
Хохот.
Ну, хорошо, отдохни пока. Воздвиженский!
Воздвиженский (лениво). Тут я...
Краснов. Возьми указку, поди к карте и покажи мне, сколько есть частей света. Ну, поезжай, мой друг!
Воздвиженский(медлительно). Европа...
Краснов. Раз.
Воздвиженский. Азия...
Краснов. Два.
Воздвиженский. Гишпания...
Хохот.
Краснов(невозмутимо). Гишпания? И куда бишь ты с нею заехал? В Белое море? К моржам и белым медведям?.. Ну хорошо. Стало быть, три.
Молчание.
Что же ты? Путешествуй дальше. Али уже все пересчитал страны света?
Воздвиженский. Все.
Краснов. Именно все. (Профессору.) Нравится вам мой уникум, коллега?.. Ступай, вались дерево на дерево. Теперь отвечай ты, Тетерин!.. Впрочем, постой, тебя ведь теперь иначе величать надобно? Известно ли вам, коллега, как он расписался в получении казенных сапогов? «Петры Тетеры получили сапогы». Ну-ка скажи, Петры Тетеры; что такое море?
Тетерин. Вода.
Краснов. Какова она на вкус?
Тетерин. Мокрая.
Краснов. Молодец! А теперь проспрягай мне слово «богородица».
Тетерин. Я богородица, ты богородица, он богородица, мы богородицы, вы богородицы, они, оне богородицы.
Краснов. Дельно! Проспрягай слово «дубина».
Тетерин. Я дубина...
Краснов. Так и есть! Садись, Петры Тетеры... Слыхали, коллега? А знали бы вы, как этот Тетерин у нас переводит. Он латинское «максимус» взял да и перевел как имя «Максим». Когда же ему стали подсказывать, что, дескать, «максимус» означает «весьма большой», он и махнул: «весьма большой Максим»!.. А еще один господин – вроде нашего Петры Тетеры – приехал к отцу на каникулы. Отец его спрашивает: «Как сказать по-латыни: лошадь свалилась с моста?» А молодец и отвечает: «Лошадендус свалендус с мостендус...»
В который раз громовой смех, в который раз в нем радостно участвует Гена.
Что, коллега? Неужто и это вас не рассмешило? Напра-асно! Берите пример со своего внука!
Гена. И правда, Архип Архипыч, чего вы все молчите? Не улыбнулись даже. Умора же, разве нет?
Профессор. Не знаю, Гена, может быть. Но в любом случае нам пора откланяться.
Они снова одни.
Гена. И чего это вы так заторопились? Лично я бы с удовольствием еще посмеялся. «Лошадендус свалендус с мостендус» – это надо же!
Профессор. Да, да! Я отлично помню твое суждение: в школе всегда происходит много смешного. Так много, что писателю надо только сесть и все это записать. Даже думать необязательно!
Гена. А что? Да я уверен, что Помяловский все, как есть, описал. В точности! Он же ведь сам в этой бурсе учился?
Профессор. Да, учился. И даже, как ты слыхал, вывел себя в своих «Очерках» под кличкой Карась. Но неужели ты думаешь, что вот эта сцена, во время которой ты чуть не оглушил меня своим диким хохотом, казалась всего лишь веселой и ему?
Гена. А что вы всё на меня? Все же смеялись, не я один! Смешно потому что.
Профессор. Что ж, верно: глупость и необразованность всегда смешны. И смеялись, ты прав, все. Смеялись темные бурсаки, ученики низкопробного духовного училища, эти бедные ребята, изувеченные своим так называемым воспитанием. Смеялись тому, что этот самый Краснов, который у них, видите ли, считается чуть не добряком по сравнению с другими, издевался над их еще более темными однокашниками. Но это вовсе не значит, будто самому Помяловскому писать об этом было так уж весело, – что, между прочим, сразу понял Дмитрий Иванович Писарев. Он посвятил «Очеркам бурсы» прекрасную статью под многозначительным названием «Погибшие и погибающие». И знаешь, с чем сравнил бурсу, заставившую тебя так беззаботно хохотать? С мертвым домом. С каторгой, на которой побывал и о которой с необыкновенной силой поведал Достоевский...
Гена (недоверчиво). Ну, сравнили тоже!
Профессор. Говорю же: это не я, это Писарев сравнил. Вот послушай, если не веришь: «Каждый бывший бурсак и даже каждый читатель, знакомый с очерками Помяловского, ответит не задумываясь, что все учебные занятия бурсаков похожи, как две капли воды, на обязательную работу каторжников».
Гена(не желая смириться с этим). А может, это все-таки преувеличение? Критики, они иногда ведь...
Профессор. Ах, вот куда кинулся? Критику решил поставить под сомнение? Не увернешься, брат! Ибо вот что писал уже Достоевский в «Записках из мертвого дома», слушай: «Самая работа показалась мне вовсе не так тяжелою, каторжною, и только довольно долго спустя я догадался, что тяжесть и каторжность этой работы – не столько в трудности и беспрерывности ее, сколько в том, что она принужденная, обязательная, из-под палки». И больше того! Достоевский говорит, что особенный ужас такой работы в том, что она бывает и совершенно бессмысленной: например, каторжника могут заставить переливать воду из одного ушата в другой – и обратно...
Гена(нетерпеливо). Да нет, с каторгой-то понятно! Но в бурсе ведь все же и полезным вещам учили. Математике там, географии...
Профессор. Так ведь важно и то, как учили! Нет, Геночка, Николай Герасимович Помяловский на этот счет был совсем другого мнения. Он с горечью писал, что «главное свойство педагогической системы в бурсе – это долбня, долбня ужасающая и мертвящая. Она проникла в кровь и кости ученика. Пропустить букву, переставить слово – считалось преступлением. Ученики, сидя над книгой, повторяли без конца и без смысла...» Понимаешь, Гена? Без смысла, совсем как несчастные каторжники! «...стыд и срам, стыд и срам, стыд и срам... потом, потом... постигли, стигли, стигли... стыд и срам потом постигли...». Что ж, по-твоему, это и есть полезное учение?
Гена. Ну, в зубрежке-то чего уж хорошего!
Профессор. Вижу, что для тебя это не пустые слова. А ведь Писарев замечал сходство между бурсой Помяловского и мертвым домом Достоевского не только в мертвящей бесполезности и бессмысленности труда, но еще во многом: в унижениях, в наказаниях, в отсутствии хоть какой-то свободы... Ты что молчишь? Опять я... то есть Писарев тебя не убедил?
Гена(неохотно). Почему? В чем-то убедили. Но все-таки это странно – школу, какая она никакая, с каторгой сравнивать...
Профессор. Да ведь не о какой-никакой речь! Об этой! О конкретной! Об исторически закономерной! А уж ее-то можно сравнивать. Нельзя не сравнить. И, если хочешь знать, вот тут-то и проявляется главная твоя ошибка. Да, верно, писатели очень любят писать о школьных годах, о школе... То есть тут далеко не всегда подойдет это лучезарное слово «любят», но что-то и в самом деле неудержимо тянет их к ней. А что именно? То, что они все где-нибудь да учились? То, что, как ты уверяешь, это очень просто – никому даже и материала собирать не нужно? Нет, нет и нет! В настоящей литературе ничто не бывает случайным и легким, все в конце концов подчиняется цели, подчиняется ее, литературы, законам. А школа, система воспитания, всегда особенно ясно говорит о том, какого человека хочет вырастить то или иное общество. Какие люди ему нужны (и какие не нужны). Что оно в них ценит. То есть – каково оно само! Короче говоря, разве, прочитав «Очерки бурсы», замечательную книгу замечательного писателя, мы уже не представляем себе тогдашнюю Россию? «Страну рабов, страну господ», как окрестил ее Лермонтов?..
И на это Гене, кажется, возразить нечего.
КАК АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ ПОМИРИЛСЯ С АЛЕКСАНДРОМ АНДРЕЕВИЧЕМНет, с нашим Геной не соскучишься. Недавно, если помните, вдруг заупрямился и сперва ни за что не хотел совершить путешествие в гоголевскую «Женитьбу», а сегодня... Впрочем, сам скажет.
Гена. К Грибоедову, говорите? А зачем? У него ведь, кроме как с Чацким или Фамусовым, и встречаться-то не с кем. Ну а уж с ними-то мы, наверное, раз сто видались!
Сто не сто, но, в общем-то, это правда. Просто встречи остались за границами этой книги.
Профессор. Не с кем? Да ничего подобного!.. То есть я понимаю, что ты хочешь сказать. Да, у Грибоедова нет произведения, способного стать рядом с «Горем от ума», и потому великая комедия затмила все прочие его сочинения. Но уверяю тебя, у Александра Сергеевича есть и прекрасные стихотворения. и интереснейшие письма, и проза, и статьи, и комедии, наконец!
Гена. Ну и что? Сами же сказали, что «Горе от ума» все это затмило. Выходит, и говорить не о чем.
Профессор. Ишь, как отрубил! Нет, дружок! Мало того, что все это и само по себе интересно, но иные, так сказать, неглавные произведения Грибоедова стоит знать хотя бы и ради его главного, гениального создания.
Гена. В каком смысле? (Требовательно.) Вы пример приведите!
Профессор. Охотно. Ну вот, скажем, есть у него такое стихотворение:
« – По духу времени и вкусу
Он ненавидел слово «раб»...
– За то попался в Главный штаб
И был притянут к Иисусу...»
Гена. «К Иисусу»? А что это значит?
Профессор. Привлечен к суду. Призван на расправу – так тогда выражались. Но ты дослушай:
«– Ему не свято ничего...
– Он враг царю!.. – Он друг сестрицын!..
– Скажите правду, князь Голицын,
Уж не повесят ли его?..»
У тебя нет ощущения, что это словно бы отрывок из «Горя от ума»?
Гена. Точно! Я так и подумал: это ж прямо как на балу у Фамусова, когда гости про Чацкого сплетничают... А может, так оно и есть, Архип Архипыч? Может, я эти строчки позабыл просто?
Профессор. Да нет. Это вполне самостоятельные стихи, в которых речь идет об аресте самого Грибоедова по делу о заговоре декабристов и которые одна из современниц, поэтесса Ростопчина, объяснила следующим образом: «Как Грибоедов определял мнение о себе московских дам»...
Гена. Но ведь все равно же: «московских»! Про Чацкого-то кто сплетничал? Тоже эти самые дамы: ну там Хлестова, Софья, графиня-внучка...
Профессор. Видишь, ты все понял. Да, сходство несомненно, и разве оно само по себе не говорит о близости Грибоедова к его герою, об общности их положения в этом обществе?
Гена. Да, это мы с вами здорово подметили!
Профессор. Ну, положим, это подмечено задолго до нас с тобой. Да и случай-то простой, ясный, а бывают и куда позагадочнее. Например, есть у Грибоедова одно произведение, которое позволяет взглянуть и на смысл комедии «Горе от ума» и на историю ее создания, так сказать, от противного...
Гена. Это вы о чем?
Профессор. Нет, если я тебе все сразу выложу, что ж это будет за загадка? Давай-ка лучше не станем тратить слов, а отправимся, как обычно, на место действия...
Отправились. И мы слышим голос пожилого мужчины, судя по властным интонациям, барина, а по старомосковскому произношению, естественно, барина московского. В общем, ничего удивительного, если Гена скоро заподозрит в нем самого Павла Афанасьевича Фамусова, – мы пока даже так и станем его называть, хотя все-таки обезопасимся от путаницы кавычками.
«Фамусов». Эй, вы, кто там?.. А, Ванька! Ты здесь наконец, бестия? Целое утро тебя давеча искали, и говорят, ночью был бог знает где... Поди-ка сюда!
Слуга. Власть ваша, барин, а я только и сидел в передней!
«Фамусов». То-то я вижу, ты с обновкой: локоть разодран. Достань-ка календарь. Пиши на записном листе: отнести назад картины этому шельме итальянцу; сказать ему, что он плут, вор; я кому ни показывал картины, все говорят – мерзость, а он с меня сдул вексель в двенадцать тысяч... Уж эти мне иноземцы! Этот мне Кузнецкий мост!
Гена(Архипу Архиповичу, тихо). Честное слово, если бы он не прозой говорил, а стихами, я бы подумал, что это Фамусов.
Профессор. Что ж, ты был бы не очень далек от истины.
Гена. Как? Значит, это он самый и есть?
Профессор. Во всяком случае... Но – тсс! Не надо, чтобы он нас слышал!
«Фамусов». Ну, написал?.. Пиши еще!.. Да отправить старосту из жениной деревни; наказать ему крепко-накрепко, чтоб Фомка-плотник не отлынивал от оброку и внес бы двадцать пять рублей до копейки. Какое мне дело, что у него сын в рекруты отдан, – то рекрут для царя, а оброк для господина: так чтоб двадцать пять рублей были наготове. Он, видно, шутит двадцатью пятью рублями; прошу покорно, да где их сыщешь? Кто мне их подарит? На улице, что ли, валяются? Двадцать пять рублей очень делают счет в нынешнее время, очень, очень... Говорят, все подешевеет, а между тем все вздорожало; так чтоб Фомка внес двадцать пять рублей, слышишь ли, сполна двадцать пять рублей...
Слуга. Слушаю-с.
«Фамусов». То-то... А теперь говори, кто без меня был?
Слуга. Анна Васильевна Растабарова присылала напомнить вашему превосходительству о том, о чем она вас просила.
«Фамусов». Хорошо, хорошо. Скажи, что хорошо.
Слуга. Еще княгиня Дарья Савишна присылала спросить, изволили ли постараться об ее деле.
«Фамусов». Вели ей передать, что все будет исполнено...
Гена(тихо). Архип Архипыч, ну, точно он, Фамусов! И со слугой так же разговаривает. И вообще похоже... Княгиня Дарья Савишна... Княгиня Марья Алексевна... (Его вдруг осенило.) Слушайте, а может, это просто черновик «Горя от ума»? Первый набросок? Ну, как у Чехова с «Толстым и тонким» было... Может, Грибоедов все сперва прозой записал, а уж потом в стихи переложил?
Но не успел затаившийся Архип Архипович (кстати, мы не должны удивляться, что «Фамусов» не видит ни его, ни Гену, – уж таковы фантастические возможности машины, с помощью которой они путешествуют) – словом, не успел он ответить Гене или хотя бы сказать: «Тсс!», как появляется новый персонаж. Звучит его голос, до невозможности угодливый, отчего и этого пришельца мы будем называть «Молчалиным» – в кавычках, конечно.
«Молчалин». Прошу прощения, ваше превосходительство, я без докладу-с.
«Фамусов»(покровительственно). А, это ты, братец? Входи, входи, тебе можно. Ну? Исполнил ли ты то дело, которое я поручил тебе?
«Молчалин». В точности, как изволили приказать.
«Фамусов». А! Молодец! (Нравоучительно.) Ибо что составляет добродетель чиновника, как не умеренность и аккуратность?
«Молчалин». Я с вами согласен, ваше превосходительство.
«Фамусов». Да! Аккуратность и исполнительность!
«Молчалин». Нельзя с вами не согласиться.
«Фамусов». То-то. Ты только и впредь будь исполнителен и аккуратен, а я тебя не оставлю.
«Молчалин». Благодарю, ваше превосходительство. Но осмелюсь заметить: в чем же моя заслуга-с? Я только придерживался вашего суждения. Ваши слова всегда могут служить наставлениями, и разве я посмел бы...
Гена(не дослушав его, взволнованным шепотом). Ну? А вы еще: не торопись, Геночка! Тоже загадку загадали! Все же ясней ясного? Или это, по-вашему, не Молчалин? Ну, то есть, может, еще не совсем он, не законченный, но понятно же, что в этом подхалиме Грибоедов уже Молчалина изображать начал... Вот это да! Прямо только Чацкого здесь не хватает!
Нетрудно догадаться, что именно в эту минуту (так уж рассчитал хитроумный Архип Архипович) должен появиться и «Чацкий». Тоже, разумеется, в кавычках, и, скажем наперед (если только так можно сказать), в очень больших кавычках.
«Чацкий». Позвольте, где я? Среди кого? В тот ли дом привела меня судьба моя?
«Фамусов». А уж это, мой батюшка, по тому смотря, в какой дом ты попасть намеревался.
«Чацкий». Ах, боже мой! Не вы ли старый друг покойного отца моего? И не под этим ли благодатным кровом обитает та, которой суждено стать подругой сердца моего и о которой я не переставал мечтать на всем долгом пути моих странствий?
«Фамусов». Что такое, батюшка? Переведи пожалуй слова свои на простонародный язык. Ты, я вижу, человек ученый, говоришь все фигурно, а я простой человек, люблю, чтоб все было ясно.
«Чацкий». Но что ж не ясно вам в словах моих?
«Фамусов». Ничего, батюшка. Ни первое: кто ты таков и откуда будешь? Ни второе: зачем к нам пожаловал? Ни третье: чем заниматься изволишь? Служишь или без дела болтаешься?
Гена (все так же тихо). Эх, вот так и кажется, сейчас возьмет да и ответит: «Служить бы радг прислуживаться тошно!»
«Чацкий»(в самом деле отвечая не буквально это, но нечто похожее и по смыслу и по настроению). Ах, вы, сударь, спрашиваете: кто я, каков и какие мои виды вдаль? Вот они: жизнь свободная, усмешка музы – вот все мои желанья. Ни чины, ни богатства для меня не приманчивы. Что они в сравнении с поэзиею? С искусствами?
Гена(опять не вытерпев). И здесь точь-в-точь! Как у Чацкого! Сейчас... Ага, вот:
«Теперь пускай из нас один,
Из молодых людей, найдется – враг исканий,
Не требуя ни мест, ни повышенья в чин,
В науку... в науку...»
Эх, забыл!
Профессор (подхватывая).
«...В науку он вперит ум, алчущий познаний;
Или в душе его сам бог разбудит жар
К искусствам творческим, высоким и прекрасным...»
Гена. Вот именно! Вся разница, что тут проза, а там стихи!.. (Не выдержав своего положения стороннего наблюдателя.) Скажите, значит, вы действительно Чацкий? Александр Андреевич?
«Чацкого» нисколько не удивило обращение неизвестно откуда взявшегося человека (это, конечно, можно объяснить его поэтической рассеянностью), но почему хозяин дома, «Фамусов», воспринял все это как нечто вполне естественное? Видимо, повторяю, у машины Архипа Архиповича немало неоткрытых и поэтому необъяснимых возможностей.
«Чацкий». Мое имя, которое я уже сообщил внизу человеку, вооруженному длинным жезлом, так называемому швейцару, Евлампий Аристархович Беневольский. Я студент, прибывший в столичный град из Казани. Я прошел полный курс этико-политических наук, политическую историю, политическую экономию, политику в строгом смысле, право естественное, право народное, право гражданское, право уголовное, право римское...
Гена. Да нет, я не так выразился. Я понимаю, что вы не настоящий Чацкий. Вернее, еще не совсем он. Вы пока что только его первый набросок, да? Или как это у писателей называется?
Беневольский(наконец-то мы можем называть его так). Я? Набросок? У писателей? Милостивый государь! Я сам писатель и смею думать, имя мое не последнее в России. Я печатаюсь в «Сыне Отечества». Вы, конечно, встречали там мои счастливые опыты, подписанные литерами Е.А.Б., то есть, повторяю, Евлампий Аристархович Беневольский...
Профессор(негромко, словно бы для себя). Или Евгений Абрамович Баратынский.
Беневольский. А? Что вы сказали? (Не получив ответа, снова обращается к Гене.) Вы читаете «Сына Отечества»?
Гена. Ннет...
Беневольский. Нет?! Ну так «Вестник Европы»?
Гена. Тоже нет.
Беневольский. Помилуйте, а «Музеум»? Вы, конечно, любите «Музеум»? Московский «Музеум»?
Гена. Я больше «Знание – сила» люблю.
Беневольский. Ха! Ха! Ха! Этакое невежество! О, сколь отличны от таких, как вы, мы, поклоняющиеся только чистому искусству! Мы, не желающие служить ничему, кроме муз!
«Молчалин». Позвольте-с! Как это ничему? А государственная служба? Осмелюсь заметить, вы дурно делаете, что не хотите служить. Кто знает, быть может, с вашими знаниями вы со временем попадете в чины. В государственные люди!
Беневольский (саркастически расхохотался). Я?! В чины?!.. (Вдруг с необыкновенной, хлестаковской легкостью на ходу меняет мнение.) А что? Однако и это ведь недурно. Отчего ж не стремиться мне вслед за Сюллиями, за Кольбертами, за Питтами, за боярином Матвеевым? Отчего не сделаться мне министром?
Гена. Вот тебе раз! Только-только говорил, что чины презирает, и уже готово? Уже с Молчалиным... ну, то есть с этим типом, согласился?
Беневольский. Ах, не все ли равно, на каком поприще искать славу? Поэзия... Государственная служба... А, быть может, еще лучше пойти в военную? Эврика! О ремесло Цезаря, сына Филиппова! Быть вождем полмиллиона героев! Самому воспевать свои победы! Воин-поэт! Но быть министром! Тоже значительно, завидно. Ну что ж? Разве нельзя все это сдружить вместе? Так, я буду законодателем-полководцем и стихотворцем – все вместе! Решено! Ура!
«Фамусов» Да ты, батюшка, уж не пьян ли часом? Экую ересь понес!
Беневольский. Я? Пьян? Ничуть, ибо упиваюсь одною мечтой, одною поэзией! «О всемогущее вино! веселие героя!..»
И стукнем в чашу чашей,
И выпьем все до дна:
Будь верной дружбе нашей,
Дань первого вина!..
«Фамусов». Ну, ежели не пьян, так, верно, сумасшедший. Изволь сейчас оставить мой дом, не то я велю тебя вывести силой! Да и вы, господа!.. (Архипу Архиповичу и Гене.) Как сюда попали? Зачем? Откуда? Возрадовались, что я было совсем ошалел от явления и от бредней этого безумного чудака, да и вторглись?
Значит, мы все-таки ошиблись: безразличие хозяина дома к появлению наших героев без спроса и без доклада объяснялось совсем не способностями машины профессора. Или хотя бы не только ими.
Беневольский. Как? Оставить сей дом, где мечтал я обрести приют? Сей кров, под коим обитают лары и пенаты, хранители домашнего очага?
О Лары и Пенаты!
Вы пестуны мои!
Вы златом не богаты;
Но любите свои
Углы и темны кельи,
Где я на новосельи
Вас мирно тут и там
Расставил по местам...
«Фамусов». Ванька! Петрушка! Федька! Немедля вон его! И их!
Гена. Пожалуйста! Мы и так уйдем. Очень надо!.. Но что ж это делается, Архип Архипыч? Я уже ничего не понимаю.
Профессор. Где ж понять в этаком содоме? Так что наш хозяин очень вовремя проявил свое негостеприимство...
Шум и гам позади. Теперь можно свободно вздохнуть и все наконец выяснить.
Ну, Геночка? По-прежнему будешь уверять, что это напоминает тебе «Горе от ума»?
Гена. Вы что, смеетесь? Теперь-то уж, конечно, не буду.
Профессор. А напрасно. Прежде ты, как я тебе и говорил, был ближе к истине... Что вытаращился? Уверяю тебя, я совершенно серьезен. Ну, разумеется, то, что ты видел и слышал, никакой не черновик «Горя от ума». Это совсем другая комедия, «Студент», написанная Грибоедовым в 1817 году вместе с Павлом Катениным. Но исследователи давно пришли к выводу, что в ней и в самом деле были сделаны как бы первоначальные, еще отдаленные наброски некоторых персонажей будущей великой комедии. Набросок Фамусова, который там носил фамилию Звёздов. Молчалина – он же Полюбин. Даже Скалозуба, ибо в комедии «Студент» бушевал некий гусар Саблин, чем-то его напоминавший... Но разве это всё? Самое интересное, что и сюжет «Студента» – конечно, тоже весьма и весьма отдаленно – все-таки напоминает сюжет «Горя от ума». Подумай: в доме богатого столичного барина, где есть дочь-невеста и куда вхож ловкий молодой чиновник, в эту дочку влюбленный, – ну, тот, которого ты принял за Молчалина, – в этом самом доме вдруг нежданно-негаданно появляется некий приезжий. Чужой, более того, чуждый всем человек, которого объявляют кто чудаком, кто сумасшедшим...
Гена. Погодите, погодите! Вы что же, хотите сказать, будто этот самый Беневольский все-таки на Чацкого похож?
Профессор. Пока я сказал только то, что его, если угодно, да, как Чацкого, принимают то за чудака, то за безумца. Сходства же, разумеется, нет, хотя бы потому, что Чацкий умница, а Беневольский дурак. Но знаешь ли, что Катенин и Грибоедов в образе этого самого дурака задумали высмеять целый круг замечательных писателей и общественных деятелей? Знаешь ли, чьи стихи ты только что слышал из уст этого болтуна?
Гена. Нет... А чьи?
Профессор. Жуковского, Батюшкова – вот чьи! Тех, кто стал гордостью нашей поэзии. Друзей Пушкина. А «Е. А. Б.»... Помнишь, Беневольский называл инициалы, которыми он подписывает свои стихотворения? Ведь так подписывался сам Евгений Абрамович Баратынский, великий поэт и тоже, между прочим, пушкинский друг. Да что там! Тут и самого Пушкина задели насмешкой...
Гена(сраженный). И зачем же Грибоедов сделал такое?
Профессор. Ну, это как раз понятно. В те годы он занимал в литературе позицию, весьма далекую от той, на которой стояли последователи Карамзина и Жуковского. Грибоедов считал, что они вносят в русскую поэзию манерность и сентиментальность, ей чуждые, и потому, скорее, уж был готов дружить с теми, с кем непримиримо воевал молодой Пушкин. С Шаховским. С Шишковым.
Гена. Но он, то есть Грибоедов, был не прав, да?
Профессор. В том смысле, что не сумел угадать, чем окажутся для нашей литературы нововведения Жуковского и Карамзина, – да, не прав. Но мы-то сейчас говорим о другом. О том, что в ранней комедии «Студент» сама, так сказать, расстановка сил совершенно иная, чем в «Горе от ума». Звёздов, Полюбин, Саблин – они, конечно, изображены иронически. Авторы над ними, как ты видишь, смеются, но смеются довольно благодушно и самые острые сатирические стрелы выпускают в чудака, в беднягу Беневольского. А в «Горе от ума»? Чудак этой комедии, Чацкий, то есть тот, кого считают чудаком и безумцем, уже изображен, наоборот, с любовью. Грибоедов всецело с ним. Ему отдает любимые мысли. Ему, только ему сочувствует. А Фамусов, Молчалин, Скалозуб высмеяны. Зло и беспощадно.
