Текст книги "Новые приключения в Стране Литературных Героев"
Автор книги: Станислав Рассадин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)
Может быть, вы уже и забыли, какое странное путешествие пообещал Архип Архипович Гене в самом начале путешествия предыдущего. Если так, не смущайтесь: гораздо более странно, что об этом забыл сам Гена. Потому что как иначе объяснить вопрос, с которым он заявился к профессору?
Гена(очень по-деловому). Ну? Куда сегодня, Архип Архипыч?
Профессор(лаконично). На дно.
Гена. На какое дно? В каком смысле?
Профессор. В прямом... То есть нет, прости, пожалуйста. Наоборот, в метафорическом.
И не успел Гена понять, что это значит, как слышит – и мы вместе с ним – очень знакомые слова.
Сатин. Человек свободен... он за все платит сам: за веру, за неверие, за любовь, за ум – человек за все платит сам, и потому он – свободен!.. Человек – вот правда! Что такое человек?.. Это не ты, не я, не они... нет! Это ты, я, они, старик, Наполеон, Магомет... в одном! Понимаешь? Это – огромно!.. Это звучит... гордо!
Короче говоря, слышим монолог Сатина из пьесы Горького «На дне». Настолько знаменитый, что Гене уже просто нельзя не догадаться, куда именно завлек его Архип Архипович, а мы в самом деле можем быть короче, не приводя здесь того, что слишком известно.
Барон. Ты – рассуждаешь... Это хорошо... это, должно быть, греет сердце... У меня – нет этого... я – не умею! Я, брат, боюсь... иногда. Понимаешь? Трушу... Потому – что же дальше?
Сатин. Пустяки! Кого бояться человеку?
Барон. Иногда я вспоминаю наше семейство... Старая фамилия... времен Екатерины... дворяне... вояки!.. выходцы из Франции... Служили, поднимались все выше. При Николае Первом дед мой, Густав Дебиль... занимал высокий пост... богатство... сотни крепостных... лошади... повара... Дом в Москве! Дом в Петербурге! Кареты... кареты с гербами...
Сатин. Забудь о каретах дедушки... в карете прошлого – далеко не уедешь...
Барон. Черт тебя возьми... ты... умеешь рассуждать спокойно... А у меня... кажется, нет характера...
Сатин. Заведи. Вещь – полезная.
Барон. Знаешь... с той поры, как я помню себя... у меня в башке стоит какой-то туман. Никогда и ничего не понимал я. Мне... как-то неловко... мне кажется, что я всю жизнь только переодевался... а зачем? Не понимаю! Учился – носил мундир дворянского института... а чему учился? Не помню... Женился – одел фрак, потом – халат... а жену взял скверную – и зачем? Не понимаю... Прожил все, что было, – носил какой-то серый пиджак и рыжие брюки... а как разорился? Не заметил... Служил в казенной палате... мундир, фуражка с кокардой... растратил казенные деньги, – надели на меня арестантский халат... потом – одел вот это... И все... как во сне... а? Это... смешно?
Сатин. Не очень... скорее – глупо...
Барон. Да... и я думаю, что глупо... А... ведь зачем-нибудь я родился... а?
Сатин. Вероятно... Человек рождается для лучшего!
Их голоса умолкают, и ненадолго воцаряется молчание.
Профессор. Ты, я вижу, задумался, Геночка?
Гена. Да... Знаете, что мне в голову пришло? Нам ведь всегда интересно, когда мы какую-нибудь книгу дочитаем или пьесу досмотрим: а что с героем дальше будет?
Профессор(его голос полон какого-то предчувствия и словно бы страха, что предчувствие не сбудется). Ну-ну? И что же?
Гена. А ведь интересно-то не только, что после было, но и то, что до!
Профессор. Ай да я!.. (Сам себе объясняя свою непонятную радость.) Впрочем, что ж? Слава богу, пора мне уже угадывать твои реакции – не первый год тебя знаю!
Гена(с искренним недоумением). Это вы о чем?
Профессор. Не обращай внимания. Пустяки... Насколько я понял, эту мысль у тебя вызвал рассказ барона?
Гена. Ну да! Вот он рассказал, и сразу ясно стало, откуда он такой взялся. Вернее, почему таким стал. А Сатин? Все-таки жалко, что он ничего такого про себя не рассказывает... Или, может, я забыл? Может, в другом месте пьесы есть что-нибудь такое?
Профессор(с нажимом). В пьесе об этом почти ничего нет.
Гена. Ах, все-таки почти? Значит, есть что-то такое?
Профессор. Есть. Допустим, Сатин упоминает вскользь, что в молодости был телеграфистом. Много читал. Говорит, что был веселым, прекрасно плясал, даже играл на сцене, разумеется, на любительской...
Гена. В самодеятельности, что ли?
Профессор (смеется). В этом роде. Сообщает он о себе и более серьезные вещи: оказывается, пришлось ему сидеть в тюрьме. Как он выражается, «за подлеца... убил подлеца в запальчивости и раздражении». А за что убил, только намекает. Дает понять, что тот каким-то образом обидел его сестру. Вот и всё.
Гена. Да... Немного. Нет, если бы он подробно рассказал, как попал на это самое дно – вот вроде барона, – лучше было бы.
Профессор. Что делать, чего нет, того нет. Правда, на этот счет существуют свидетельства в других произведениях. Например, вот что рассказывает в своей книге «Моя жизнь в искусстве» Константин Сергеевич Станиславский. «Оказывается, – пишет он, – что босяк, с которого Горький писал роль Сатина, пострадал из-за самоотверженной любви к сестре. Она была замужем за почтовым чиновником. Последний растратил казенные деньги. Ему грозила Сибирь. Сатин достал деньги...».
Гена. Сатин? У него что, и фамилия такая была?
Профессор. Да нет. Станиславский называет его так условно, для ясности, имея в виду, что этот человек был прототипом героя пьесы «На дне». Но дальше. «Сатин достал деньги и тем спас мужа сестры, а тот нагло предал его, уверив, что Сатин нечист на руку. Случайно подслушав клевету, в порыве бешенства Сатин ударил предателя бутылкой по голове, убил его и был присужден к ссылке. Сестра умерла. Потом каторжанин вернулся из ссылки и занимался тем, что ходил с распахнутой грудью по Нижнему Новгороду с протянутой рукой и на французском языке просил милостыню у дам, которые ему охотно подавали за его живописный романтический вид».
Гена. Интересно... Но вы же сами говорите: это не о том Сатине, который в пьесе. Это о его прототипе. Вот если бы про настоящего Сатина узнать...
Профессор(неожиданно). Знаешь, Гена, что замечательно? То, как ты сейчас выразился: про настоящего!.. Какое это чудо, что о литературном герое, который вроде бы с головы до ног придуман писателем, мы можем сказать «настоящий», будто он еще более живой, чем тот реальный человек, который взят за его основу. Вот она, сила искусства!.. (Немного сбавляет тон.) Но это я так, в сторону. Прости... Значит, тебе хотелось бы знать, как горьковский Сатин шел по пути на дно? (Последние слова он опять произносит с заметным, но пока еще непонятным для Гены нажимом.)
Гена. Конечно! А вам не хотелось бы?
Профессор. Мне? Видишь ли, я это знаю.
Гена. То есть догадываетесь?
Профессор. Не то что догадываюсь, а... В общем, если хочешь, послушай. Итак, в молодости Сатин служил телеграфистом. И однажды, когда он вечером сидел в своей комнате и читал книгу, вызывавшую у него самые радужные, самые восторженные мысли, к нему постучалась квартирная хозяйка. Вошла и сказала буквально следующее – я тебе передаю дословно...
Гена. Дословно! Ничего себе, как это вы уверенно говорите. Как будто вам сам Сатин рассказал!
Профессор. Ну если не Сатин, то человек, осведомленный не меньше его. Так или иначе – не перебивай... «Должна снова предупредить вас, – это ему хозяйка говорит, – завтра дом и все имущество мое продадут с аукциона и я с дочерью буду выброшена на улицу». А ко всему прочему, надо тебе знать, что дочь хозяйки, совсем юная девушка, была, к несчастью, калекой. Не могла ходить без костыля...
Гена. Представляю, как Сатину их жалко стало!
Профессор. Естественно. Но чем он мог им помочь? Правда, ему пришла в голову одна мысль, увы, не слишком удачная. Он пересчитал все свои деньги, убедился, что их ничтожно мало и отправился в игорный дом. Причем сначала-то ему повезло. Деньги к нему повалили. Но потом...
Гена (горестно). Проиграл!
Профессор. Да. Некий богатый толстяк ободрал его как липку – даже без часов оставил. Ободрал да поднял на смех.
Гена. Вот гад!
Профессор. Сильно сказано, но справедливо. А дальше события развивались так. Сатин, хмельной, бредет восвояси. Его догоняет один из партнеров по карточному столу и говорит: «Я тоже проиграл. Но выигрыш можно вернуть». «Как?» – спрашивает Сатин, и в это время мимо них на извозчике проезжает тот самый толстяк. Оба проигравших бегут, чтобы опередить его, подстерегают и...
Гена(то ли с ужасом, то ли в предвкушении страшной мести, – не поймешь). Убивают?!
Профессор. Ну, почему? Еще этого не хватало. Достаточно и того, что отнимают у него деньги.
Гена. И что потом?
Профессор. Потом... Что ж, развязку лучше увидеть собственными глазами.
Голос Сатина, но гораздо звучнее и моложе, чем был в отрывке из драмы «На дне».
Сатин. Сударыня! Я достал для вас немного денег – вот они. Может быть, вы возьмете?
Хозяйка (она и тронута до слез, и стесняется, и в сомнении). Это очень великодушно, но... вы сами бедный человек. Я понимаю, вам жаль нас, но...
Сатин(мрачно). Я не хочу унижать вас жалостью.
Хозяйка. Я не то хотела сказать... Позвольте, я позову мою дочь. Лиза!
Дочь(у нее очень юный и очень строгий голосок уже настрадавшегося человека). Ты звала меня, мама?
Хозяйка. Да! Видишь, Лиза, господин Сатин так добр, что предлагает нам эти деньги... Ведь если мы их возьмем, мы спасены! Мы не останемся без крова!
Дочь. Откуда у вас эти деньги? Это ваши, это честные деньги?
Сатин(с вызовом). Да, честные. Я заплатил за них моей честью.
Дочь. Это двусмысленно... Мама! На минутку!
Гена. Понятно... Значит, они вроде брезгуют его деньгами, да?
Профессор. Во всяком случае, эта девочка – безусловно.
Гена(вскрикивает, забыв о необходимости оставаться всего лишь незаметным наблюдателем). Ой! Архип Архипыч, да что же он делает? Смотрите, он деньги ногами топчет! На куски рвет! Что это с ним?
Профессор. Только то, что и он, значит, брезгует крадеными деньгами. Они ему руки жгут...
Повелительно-громкий стук в дверь – совсем не такой, когда стучит квартирная хозяйка.
Сатин. Эй, кто там? Не заперто!
Грубый голос. Полиция!..
И всё.
Гена(убито). Теперь они его в тюрьму?
Профессор. Куда же еще?
Гена. Эх, как все глупо вышло... (Спохватившись.) Постойте, Архип Архипыч! Вообще-то вы это ничего придумали...
Профессор (очень смиренным голосом). Спасибо, Геночка!
Гена. Погодите благодарить... Только неувязочка вышла. Где ж тут сестра, из-за которой он какого-то там подлеца убил?
Профессор. Ей-богу, не знаю. Может быть, история с квартирной хозяйкой случилась позднее? По крайней мере у Горького об этом ничего нет.
Гена. У какого Горького?
Профессор. Вот тебе раз! У Алексея Максимовича... Не понимаешь? А все проще простого. То, что ты принял за мою собственную выдумку, столь снисходительно ее полуодобрив, на самом деле рассказано в киносценарии, который Горький написал где-то между 1928 и 1930 годами и назвал его «По пути на дно». Между прочим, там не один Сатин. Там и барон, и Лука, и содержатель ночлежки Костылев, и полицейский Медведев, и Василиса, и Настя, и другие, разумеется, все намного моложе, чем в пьесе.
Гена. И кино такое есть?
Профессор. Нет, фильма не сняли. Горький даже и не закончил сценария. Но, как видишь, он словно бы предусмотрел твое страстное желание узнать, что с героями «На дне» было, как ты говоришь, до. То есть и его самого этот вопрос волновал. Он не хотел расставаться с созданными им персонажами: ни с их прошлым, ни с их будущим.
Гена. С будущим? Так его-то здесь нету... Или, может, он и про будущее сценарий сочинил?
Профессор. Нет. Просто я лично думаю, что Горький отправился в прошлое своих героев отчасти затем, чтобы яснее увидеть их будущее.
Гена. Как это? Что-то вы меня запутали, Архип Архипыч!
Профессор. Сейчас распутаю. Только сначала прочту несколько фраз из горьковского письма, относящегося, кстати сказать, к тому же самому 1928 году, когда он, судя по всему, и задумал свой сценарий. Горький отвечает группе красноармейцев: «Товарищи! Вы спрашиваете: «Почему в пьесе «На дне» нет сигнала к восстанию?» Сигнал этот можно услышать в словах Сатина, в его оценке человека... Я хотел – и хочу – видеть всех людей героями труда и творчества, строителями новых, свободных форм жизни...» Но дальше Алексей Максимович добавляет: «Само собою разумеется, что проповедь социализма я не мог вложить в уста людей, разбитых жизнью, не способных к труду, готовых поддаться всякому утешению»... Понимаешь, куда я клоню? Или пока не очень? Хорошо, давай вместе подумаем, что говорят о молодом Сатине его поступки.
Гена. Ну... Он добрый!
Профессор. Так. Дальше.
Гена. Он благородный, только... Я не знаю, как сказать. Ну, слабый, что ли. Хотел, как лучше, а и хозяйке с дочерью не помог и себе навредил. Потому что не тем путем шел.
Профессор. Что ж, примерно так. Положим, другого пути для немедленной помощи бедным женщинам он и не мог найти, но главное дело в том, что он вообще не восставал на жестокость жизни, а как бы попробовал действовать по ее же бесчестным правилам. Да, он полон благородных чувств, он хочет совершать благородные поступки, но для этого у него нет не только возможностей, но и внутренних сил. Он, на свою беду, не способен бороться с жизнью. Он ее жертва...
Гена. Как Горький сказал, «разбитый жизнью»...
Профессор. Вот-вот. И поэтому, когда читатели спрашивали, почему, дескать, в пьесе «На дне» нет прямого сигнала к восстанию, этот вопрос был, конечно, очень и очень наивным. Если угодно, сигнал, призыв звучали в том, как Горький изображал людей, разбитых жизнью, с какой горечью, с каким гневом, но тот же Сатин, уж конечно, не мог бы стать одним из тех, кто готовил, а потом и поднял восстание. И вот, может быть, – я говорю очень осторожно: может быть – для того, чтобы это стало совсем ясно, Горький пишет свой сценарий.
Гена. А из пьесы это разве не было ясно?
Профессор. Было, но, как видишь, не всем. А Горький не хотел разночтений. Он хотел, чтобы его замысел был предельно ясен всем и каждому, даже тем, кто еще очень слабо ориентируется в литературном океане. Чтобы его герои предстали не только в один-единственный миг своей жизни, но в движении, чтобы было видно, куда они движутся, куда могут – и куда не могут – прийти. Ради этого Горький и заставил Сатина прожить еще одну, так сказать, первую жизнь, что, между прочим, не такая уж редкость, как может показаться. В истории литературы случалось, что иной герой ухитрялся прожить, наоборот, новую жизнь – вторую, третью, четвертую... Но об этом уж давай в следующий раз.
ВТОРАЯ ЖИЗНЬ ПОМЕЩИКА НОЗДРЕВАВот он, этот самый раз. И начинается он, мягко говоря, странно. Не успел Гена выпалить свое: «Здрасте, Архип Архипыч!» – как к нему кидается Ноздрев.
Ноздрев. Ба, ба, ба! Какими судьбами?
Гена (ошарашенно). Это... вы мне?
Ноздрев. И он еще спрашивает! Да я, не поверишь, только что сказал вот ему: «Ну, говорю, брат Архип, смотри, говорю, ежели сию минуту к нам сюда не заявится... этот...» Как бишь тебя! Евстигней? Селифан? Акакий? Э, да все равно! Позволь, душа, я тебе влеплю один безе! Да, да, ты уж не противься, одну безешку позволь напечатлеть тебе в белоснежную щеку твою!
Гена. Отстаньте от меня! Не хочу я с вами целоваться! Архип Архипыч, что тут у вас происходит? Я думал, вы к новому путешествию готовитесь, а тут, оказывается...
Профессор. Успокойся, Геночка! Ты не ошибся. Я действительно окончательно обдумывал, даже обкатывал наш новый маршрут, и вот для репетиции, на пробу пригласил этого господина...
Гена. А! Значит, мы сегодня в «Мертвые души» отправимся?
Профессор. Почему ты так решил?
Гена. Как почему? Шутите? А зачем же тогда здесь Ноздрев-то?
Ноздрев(одобрительно). А ты, брат Архип, я вижу, в самом деле шутник! Хвалю! Ты мне сейчас точь-в-точь напомнил штаб-ротмистра Поцелуева, тот тоже, бывало... Вообрази: бордо называет просто бурдашкой. Каково? А? «Принеси-ка, брат, говорит, бурдашки...». Этакая бестия! (Хохочет.) А твой Евстигней...
Профессор(сбитый с толку). Какой Евстигней?
Ноздрев. Как это какой? Натурально, вот этот, который изволил пожаловать!.. Так вот, твой Евстигней ни дать ни взять поручик Кувшинников. Такой же мошенник, ей-богу!
Профессор. Нет, я вижу, так у нас дело не пойдет. Ноздрев не даст. Что ж, как было сказано, я его породил, то есть вызвал сюда, я и...
По-видимому, он нажал на какую-то хитрую кнопку – как бы то ни было, Ноздрев действительно испарился.
Так-то оно спокойнее.
Гена. И все-таки я вас не понимаю. Зачем же он тогда вам понадобился? Что ли, вы его характера не знаете? Тем более если даже и не собирались сегодня «Мертвыми душами» заниматься... Да, между прочим: а куда же мы отправимся? В какую-нибудь другую книгу Гоголя?
Профессор. Нет, не Гоголя. Салтыкова-Щедрина.
Гена. Тогда я вообще понимать отказываюсь. К Щедрину-то Ноздрев какое отношение имеет?
Профессор. Да имеет некоторое... Видишь ли, дружок, в 1881 году Михаил Евграфович начал публиковать в журнале «Отечественные записки» «Письма к тетеньке»...
Гена. Письма – и публиковать? А к какой тетеньке-то? К своей, что ли?
Профессор(раздосадованно). Да нет! Неужели не понятно! «Письма к тетеньке» – так называется знаменитое произведение Щедрина. Цикл его сатирических очерков. Просто написаны они были в форме писем – это вообще довольно часто встречается в литературе. Помнишь, например, «Бедных людей» Достоевского?.. Словом, это щедринское сочинение написано от лица некоего жителя Петербурга, который сообщает своей, так сказать, тетеньке...
Гена(придирчиво). Почему «так сказать»?
Профессор. А потому, что под тетенькой подразумевалась не какая-нибудь пожилая дама, а некто... вернее, нечто совсем иное. Как полагают исследователи – да это, в общем, даже несомненно, – тут прямо имелось в виду само тогдашнее российское образованное общество. Тот есть та его часть, которая была преисполнена предрассудков, этаких, если так можно выразиться, тетенькиных, мягкотелых иллюзий и готовности немедленно приспособиться к новой и очень жесткой политике самодержавия. Ведь это пора, когда только-только бомбой, брошенной народовольцами, убит царь Александр Второй и на трон вступил его сын Александр Третий, настроенный, как понимаешь, весьма нешуточно. Вот Щедрин и... Да что я тебе взялся лекцию читать! Туда! В ту эпоху и в язвительную прозу Салтыкова-Щедрина!..
И как всегда, без проволочки возникает голос щедринского Племянника. Впечатление таково, будто он сидит и скрипит пером, сочиняя взаправдашнее письмо своей взаправдашней провинциальной тетеньке, и в то же время можно уловить (даже нельзя не уловить), как он словно бы потешается и над тетенькой, и над собою самим, и над своим занятием.
Племянник. Милая тетенька! Помните ли вы, как мы с вами волновались? Это было так недавно. То расцветали надеждами, то увядали, то поднимали голову, как бы к чему-то прислушиваясь, то опускали ее долу, точно все, что нужно, услышали, то устремлялись вперед, то жались к сторонке... И бредили, бредили, бредили – без конца!
Ах! Весело тогда было. А ныне...
Вы спрашиваете, голубушка, хорошо ли мне живется? Хорошо-то хорошо, а все-таки не знаю, как сказать. Притеснений нет, свобода самая широкая, даже трепетов нет – помните, как в те памятные дни, когда, бывало, страшно одному в квартире остаться, – да вот поди ж ты! Удивительно как-то тоскливо. Атмосфера словно арестантским чем-то насыщена, света нет, голосов не слыхать, сплошные сумерки, в которых витают какие-то вялые существа. Все вдруг как-то переменились – и даже...
Представьте себе, тетенька, кого я на днях встретил! Нозд-рева!..
Гена. Кого?
Племянник (словно нарочно откликаясь на его удивленный вопрос). Именно Ноздрева, того, с которым мы когда-то у Гоголя познакомились! Не пугайтесь, однако ж: это далеко уж не тот будет Ноздрев, которого мы знавали в цветущую пору молодости, но солидный, хотя и прогоревший консерватор. Штука в том, что ему посчастливилось сделать какой-то удивительно удачный донос, а потом дальше да шире – и вдруг с ним совершился спасительный переворот! Теперь он говорит только трезвенные слова, и обе бакенбарды, которые – помните, тетенька? – из-за трактирных потасовок были у него одна короче другой, ныне одинаковой длины и одинаковой пушистости... Словом, встретились мы на Невском, и, признаюсь, первым моим движением было бежать. Однако вижу, что человек совсем-таки переродился – делать нечего, подошел...
Профессор. Знаешь, Гена, сдается мне, что и этот монолог уже на лекцию смахивает. Как говорится, не будем останавливаться на достигнутом, двинемся дальше, туда, где можно не только услышать, но и увидеть!..
И, поскольку со стороны Гены возражения, естественно, не последовало, они в самом деле видят того же Ноздрева.
Ноздрев. Ба, ба, ба! Какими судьбами?
Впрочем, что значит «того же»? Ведь нам уже сказали: с одной стороны, да, «именно того», а с другой – нет, «это далеко уж не тот будет Ноздрев». Словом, и тот и не тот. Даже свое знаменитое «ба, ба, ба» он хоть и по-прежнему произносит, но уже иначе, куда солиднее. Поэтому мы и будем именовать его Ноздревым Вторым, а того, гоголевского – Ноздревым Первым.
Племянник(несколько принужденно). Кого я вижу? Уж не Ноздрев ли собственной персоной?
Ноздрев Второй. Кому ж и быть, как не мне? Неужто так переменился?
Племянник. Признаюсь, не без того... Вот и бакенбарды ваши не те, что прежде...
Ноздрев Второй(благодушно). Эва что вспомнил! Бакенбарды! Нет, брат, теперь я уж не того... Хотя, впрочем, и старину бывает недурно-таки вспомнить, не так ли? Как мы, бывало, на ярмарке-то с ротмистром Поцелуевым да с поручиком Кувшинниковым кучивали, припоминаешь, старый греховодник? Или как с Чичиковым поросенка на постоялом дворе ели? Помнится, ты, шельмец, тогда возьми да и скажи покойнику Павлу Ивановичу...
Племянник. Я? Нет, я... То есть я помню, как вы с Чичиковым на постоялом встретились, но меня там в ту пору... (Желая замять неловкость.) А кстати спросить, почему покойнику? Неужели Павел Иванович...
Ноздрев Второй. А ты не слыхал? Да уж давненько. И один ли Чичиков? Плюшкин... Петух Петр Петрович... Генерал Бетрищев... Костанжогло... Полицеймейстер, тот, которого, помнишь ли, отцом и благодетелем города почитали...
Племянник. Как? И он?
Ноздрев Второй (с благочестивым вздохом). Что делать? Все там будем... Далее: председатель гражданской палаты... Дама приятная во всех отношениях... Дама просто приятная... (Всхлипывает – без особой, впрочем, искренности.) Всё, брат, примерло. Всё на кладбище свезено.
Племянник. Значит, вы один остались?
Ноздрев Второй. Нет, зачем? Вот, к примеру, Собакевич жив. И вообрази: он по смерти своей Феодулии Ивановны воспользовался ее имением да, не будь дурак, на Коробочке женился – с тем, чтобы и ее имением воспользоваться. Молодец, право, молодец; я, признаюсь, в прежние времена к нему несправедлив бывал... Да вот еще зять мой Мижуев живехонек – помнишь фетюка? В мировые судьи подался. А Петрушка чичиковский при нем письмоводителем состоит и с женою его, вообрази, в самых приятельских отношениях!
Племянник. Любопытно. Однако ж... Простите меня, но, быть может, вы по старой своей привычке несколько...
Ноздрев Второй(необидчиво и беззлобно). Да уж договаривай, не бойся! Прилгнул, что ли? Нет, брат, говорено же тебе: я уж не тот. Ей-богу, как вспомню себя тогдашнего, так – тьфу! – плюнуть хочется. А теперь – шалишь! Теперь я попусту более не мелю, чтобы на бобах не остаться. Вот Манилов, тот ни в какую не переменяется, все своими бреднями занят, и что ж вышло? Вообрази, живет со своей благоверной в Кобеляках, нищета страшенная, потому что сынишка их Фемистоклюс все имение промотал и теперь сам служит в трактире Лопашова. В швейцарах.
Племянник. Ну а вы-то сами как? Служите?
Ноздрев Второй. Разумеется, служу. Как нынче без этого?
Племянник. И где же?
Ноздрев Второй. Да уж, понятное дело, не в трактире. Ха-ха-ха!.. (Смеется со вкусом и веско заключает.) В Обществе частной инициативы спасения.
Племянник. Как, как?
Ноздрев Второй. Или, ежели точнее выразиться, в учрежденной при оном Обществе Комиссии для разбора обывательских содействий.
Гена. Честно говоря, Архип Архипыч, я тоже не разобрал. Какое такое общество? Какая комиссия?
Профессор. Ах, Геночка, не в названии же соль! Салтыков-Щедрин просто-напросто высмеивает здесь учреждения, возникавшие в ту пору и притворявшиеся ужасно деятельными и полезными, а в реальности, конечно, являвшиеся пародией настоящей деятельности. Ты, дружок, лучше вглядывайся в этого, нового Ноздрева, вслушивайся, как он говорит. С каким пафосом несет свою бюрократическую околесицу... Тем более что до нее-то дело наконец и дошло!
Ноздрев Второй. Да-с. Состою главным делопроизводителем этого отличнейшего учреждения, получаю прекраснейшее содержание, пользуюсь, вообрази, любовью подчиненных – у-у, они за мной, коли понадобится, хоть в огонь, хоть в воду – и, ежели пожелаю, могу жениться на купчихе с хорошим состоянием.
Племянник. Что ж, большому кораблю большое плаванье... И все же не откажите пояснить, в чем сущность вашего учреждения? Вашей комиссии?
Ноздрев Второй. Поясню, изволь. Комиссия наша – учреждение не частное, но и не казенное...
Племянник. Как так?
Ноздрев Второй. А вот так! С одной стороны, как будто частное, но с субсидией; с другой стороны, как будто казенное, но с тем, чтоб никому об этом не говорить. Для начатия действий у нас открыто только два отделения: одно под названием «Что Нужно?», а другое под названием «Что Ненужно?». В ближайшем будущем предполагается, впрочем, открыть еще третье отделение, под названием «И Да и Нет, или Ненужное не нужнее ли Нужного?». Однако поелику...
Ноздрев продолжает развертывать перед Племянником картину деятельности своего странного учреждения, но мы его уже плохо слышим, – вероятно, причиной уличный шум. Не забудем: мы сейчас на людном Невском проспекте... Вернее, не совсем так: мы – в сатирической прозе Салтыкова-Щедрина, а уж ее персонажи сошлись на Невском. Ведь Москва в «Горе от ума» – не просто Москва, а Москва Грибоедова; Петербург у Гоголя, Достоевского или Щедрина – тоже их Петербург.
Впрочем, как бы то ни было, сейчас-то важно одно: среди шума улицы профессор и Гена могут говорить о своем, не мешая Ноздреву. И он не мешает им.
Гена. «Не нужнее ли Ну...». (Поперхнулся.) Ну и ну! Это же абракадабра какая-то!
Профессор. Совершенно верно. Что и хотел доказать Щедрин.
Гена. Да... Это вы правильно про бюрократическую околесицу сказали. Нет, это ж надо! Вы только подумайте: Ноздрев, этот гуляка, врун – и вдруг таким бюрократом заделался!
Профессор. Во-первых, не вдруг, а во-вторых, бывает и такое. Подчинился моде нового времени.
Гена. И все-таки странно. Небось если бы этот Ноздрев себя тогдашнего встретил, он бы ему... то есть себе самому даже руку не подал. Слыхали, как он сказал? Как, говорит, вспомню себя прежнего, аж плюнуть хочется!
Профессор. Слыхал, слыхал... Постой! Как ты выразился? Если бы встретил себя?.. А что! Пусть плюнет!
И, как нетрудно догадаться...
Ноздрев Первый. Ба, ба, ба! Сколько лет! Сколько зим? Куда? Откуда? А я – с ярмарки! Поздравьте: продулся в пух! Верите ли, что никогда в жизни так не продувался! А ведь будь только двадцать рублей в кармане, именно не больше как двадцать, я отыграл бы все, то есть кроме того, что отыграл бы, вот как честный человек, тридцать тысяч сейчас положил бы в бумажник!.. Эх, брат, ну что бы тебе стоило приехать?
Племянник (с изумлением). Мне?
Ноздрев Первый. Вестимо, тебе! Уж я знаю, первее тебя картежника нет: ты и в гальбик, и в банчишку, и во все что хочешь...
Племянник. Я?!
Ноздрев Первый. Ишь, притворяется, шельма! Ну, дай обнять себя! Приди на грудь мою!..
Смачный поцелуй и звуки, свидетельствующие о том, как барахтается Племянник, норовя вырваться из дюжих ноздревских объятий.
А уж тебя-то, брат, как я рад видеть! Что ни говори, родная кровь! Одного корню! Одного помету! Что ж ты сторонишься? Право, свинтус ты за это, скотовод эдакой! Поцелуй меня, душа, смерть люблю тебя! Да что ж ты? Аль не признал?
Ноздрев Второй(сухо и даже с отвращением). Именно что признал. И как раз оттого не желаю с вами лобызаться. Уберите подалее ваши мокрые губы и извольте взглянуть на себя. Как вы одеты? Что на вас за архалук? А бакенбарды? Они в таком виде, будто вас только что оттаскали за шулерскую игру! Да, к несчастью, мы в некотором родстве. Я знаю вас, но не желаю знать!
Ноздрев Первый. Что? Что-о-о? Да коли так, ты скотина, ей-богу, скотина! Экий скалдырник! Подлец! Ежели бы я был твоим начальником, я бы тебя повесил! Ну, погоди, ракалия! Вот тебе на первый, случай – тьфу!.. (Звучный плевок.) Что, получил прямо в рожу? А на второй случай... Эй! Где мои люди? Порфирий! Павлушка! Бейте его!..
Ноздрев Второй. Полиция! Квартальный! Взять этого негодяя!
Племянник. Господа! Господа! Что вы делаете? Вспомните, что вы не чужие друг другу!.. Господин Ноздрев, вот, если угодно, мой платок, оботрите лицо!.. А вам, господин Ноздрев, должно быть стыдно, ибо...
Шум потасовки перекрывает его слова, и вновь Архип Архипович и Гена получают возможность разговаривать, не заглушаемые Ноздревым и Племянником.
Гена (смеется). Точно! Что я говорил? Так и есть – плюнул!.. Правда, не тот в этого, а этот в того, но все равно... (Вдруг, обрывая себя, уже совсем другим тоном.) А знаете, Архип Архипыч, все-таки Салтыков-Щедрин зря, по-моему, в своих «Письмах к тетеньке» Ноздрева вывел!
Профессор. Вот как?! Ничего не скажешь, неожиданная реакция на эту бурную сцену.
Гена. Почему неожиданная? Нормальная. Я ведь что хочу сказать? Что если уж Гоголь придумал своего Ноздрева, такого, какой он есть, то его уж ни повторять не надо, ни так делать, как Щедрин сделал. Смотрите: фамилию ту же оставил, а человек-то совсем другой получился!
Профессор. Вот ты о чем... Ну, прежде всего должен по справедливости сказать, что подобное – вовсе не личная выдумка Щедрина. Так бывало и до него и после него. То есть очень часто литературный герой, созданный одним писателем, – разумеется, знаменитый герой – перекочевывал с той или иной целью в произведение другого.
Гена. Что значит: с той или иной?
Профессор. То и значит, что с самыми разными целями. Допустим, вот что случилось с Дон Кихотом. Стоило Сервантесу выпустить в свет первую часть романа о благородном рыцаре Печального Образа, как некий человек, укрывшийся под длинным псевдонимом Алонсо Фернандес де Авельянеда, напечатал вторую, поддельную, часть, притом для того, чтобы его фальшивый Дон Кихот сразился с настоящим, сервантесовским. Потому что роман этого самого Алонсо ставил своей целью осмеять книгу Сервантеса и его героя.
