Текст книги "Новые приключения в Стране Литературных Героев"
Автор книги: Станислав Рассадин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)
Холмс. А ну-ка, дорогой Уотсон, примерьте это одеяние. Я хочу убедиться, по плечу ли оно вам.
Как вы уже догадались, Почтовый Дилижанс вновь поступил во владение Холмса.
Доктор Уотсон. По плечу? Мне? Позвольте, но ведь это, если я не ошибаюсь, ливрея? Такая же, как на кучере нашего Дилижанса Сэме Уэллере?
Холмс. Точно такая... Но, по-моему, вы шокированы, Уотсон? Если так, позвольте вам напомнить, что в интересах следствия мне, Шерлоку Холмсу, приходилось облачаться даже в лохмотья нищего.
Уотсон. Бог с вами, Холмс! У меня нет сословных предрассудков. Просто я не могу понять, к чему этот маскарад.
Холмс. Разумеется, и на этот раз для участия в следственном эксперименте, к которому нас призывает вот это письмо. Ознакомьтесь.
Уотсон. Охотно... «Государь Андрей Петрович, отец наш милостивый!..» Что такое, Холмс? Это письмо адресовано вовсе не нам с вами. А разве читать чужие письма достойно джентльмена?
Холмс. Ценю вашу щепетильность, но положитесь на меня. Читайте смело.
Уотсон. Ну, если так... «...отец наш милостивый! Милостивое писание ваше я получил, в котором изволишь гневаться на меня, раба вашего, что-де стыдно мне не исполнять господских приказаний; а я, не старый пес, а верный ваш слуга, господских приказаний слушаюсь и усердно вам всегда служил и дожил до седых волос... А изволите вы писать, что сошлете меня свиней пасти, и на то ваша боярская воля. Засим кланяюсь рабски. Верный холоп ваш Архип Савельев». Ничего не понимаю... Холмс! Объясните, как к вам попало это странное письмо.
Холмс. Лучше меня это объяснит вам школьница из Иркутска Ася Стороженко, послушайте, что она пишет: «Дорогие Шерлок Холмс и доктор Уотсон! Прошу вас ответить на вопрос, в котором сама не могу разобраться. Мне очень нравятся прозаические произведения А.С. Пушкина и особенно повесть «Капитанская дочка», а в ней разные герои, например Петруша Гринев, Маша Миронова и слуга Архип Савельич. Но вот про него-то я как раз и хотела вас спросить. Савельич очень хороший. Он любит Петрушу, готов пожертвовать за него жизнью, вообще он добрый и честный. Но в нем, по-моему, много рабского, он даже говорит каким-то рабским языком, называет себя холопом и другими словами, как в том письме, которое я для вас специально выписала, чтобы вы не тратили времени зря». Короче говоря, Уотсон, Ася Стороженко просит нас с вами расследовать наконец, каков же он, этот Савельич. Хороший он или, так сказать, не очень хороший.
Уотсон. Понимаю. И для того чтобы проникнуть в душу старого слуги, мне необходимо надевать ливрею?
Холмс. Так же, как и мне, Уотсон.
Уотсон. Ну, если так... Однако я не очень полагаюсь на свои актерские способности!
Холмс. Это уж пусть вас совсем не беспокоит. Даже мне в этом спектакле придется быть на вторых ролях, а премьером у нас будет наш славный Сэм Уэллер. Ему-то и ливрея и первая роль окажутся по плечу... (Очень громко, потому что Сэм, как есегда, наготове держит свой Почтовый Дилижанс под окнами квартиры Холмса, на Бейкер-стрит.) Сэм!!!
Сэм(естественно, издали). Сэр?
Холмс. Надеюсь, вы готовы к дальней дороге? Лошади сыты и вы, как всегда, легки на подъем?
Сэм. Разумеется, сэр! «Я никогда не чувствовал себя так легко», – сказал пассажир, обнаружив, что у него украли весь багаж.
Холмс. В таком случае – в путь!
Сэм. Слушаюсь, сэр!.. Эй, вы, любезные!
Они уже едут, а доктор Уотсон никак не может избавиться от сомнений.
Уотсон. Холмс, вам не кажется, что левый рукав моей ливреи несколько морщит? Нет? А не слишком ли сутулым я в ней кажусь?.. Понятно. Кстати, а куда именно мы едем? На свидание с этим самым Савельичем?
Холмс(терпеливо). Нет, не морщит, мой друг... Не более чем обычно, Уотсон... Да, с Савельичем. Но не только с ним. Здесь понадобятся и другие его коллеги.
Уотсон. Этого еще не хватало! Выходит, нам придется изучать сразу несколько этих господ, то есть, наоборот, лакеев? Как я уже вам сказал, Холмс, сословные предрассудки мне чужды, и все же...
Но Холмс молчит, задирать его дальше Уотсон побаивается, а дурное настроение требует выхода – вот он и решает придраться к Сэму Уэллеру.
Кстати, Сэм! Я давно уже хотел сделать вам замечание. Что за дурной тон? (Передразнивает его.) «Эй, вы, любезныя-а!..» Почему вы позволяете себе выкрики, несвойственные вашему положению... ну, если не джентльмена, то по крайней мере спутника двух истинных джентльменов?
Сэм. «Повторите – и, пожалуйста, попонятнее», – сказала лошадь кучеру, когда тот хлестнул ее кнутом.
Уотсон. Изволите шутить? Или, может быть, думаете, что я к вам придираюсь? Тогда ознакомьтесь с письмом от Эльмиры Сафиной из Смоленска. Вот оно! «Я не знаю, – пишет Эльмира, – из какого произведения попал к вам кучер вашего Дилижанса...».
Холмс. Как? А я-то считал, что это известно решительно всем. Что ж, дорогая Эльмира из Смоленска, позвольте вам рекомендовать нашего друга. Мистер Сэмюэл Уэллер! Прославленный персонаж великого Чарлза Диккенса, а именно его романа «Посмертные записки Пиквикского клуба». Слуга и, можно сказать, ближайший сподвижник самого мистера Пиквика. Сэм, я ничего не забыл?
Сэм. Нет, сэр! «Прямо в яблочко», – как сказал Исаак Ньютон, когда открыл закон Ньютона.
Уотсон. Да погодите же! Ведь я еще не дочитал письма. «Но, – продолжает юная леди, – судя по восклицаниям, с которыми ваш кучер обращается к лошадям, например: «красавцы, любезные» и так далее, он больше привык управлять тройкой, чем таким сугубо английским экипажем». А? Что скажете, Сэм? Отчего вы молчите? Значит, вам, как говорится, нечем крыть?
Сэм. Hey you!
Уотсон. Что?.. Холмс, что он такое крикнул?
Холмс. Как, Уотсон? Вы не узнаете родной английский язык? А между тем наш исполнительный друг всего лишь решил удовлетворить желание – ваше и Эльмиры Сафиной!
Сэм. Hey you! My precious horses! Forward you run fearlessly without hesitation. Let our coach ride fast, as fast as an arrow flies!
Уотсон. Ах, в самом деле, что это я? Разумеется. Сладостные звуки Байрона и Шелли! Да, это действительно другое дело. Это вам не «любезныя»...
И вдруг происходит нечто странное. Слышны испуганное лошадиное ржанье, нескладный, сбивчивый топот, какой-то скрежет – в общем, шум надвигающейся и несомненной дорожной катастрофы.
Сэм (отчаянно). What’s happened? Why have you stopped on the road?
Уотсон. Холмс! Что стряслось с нашими лошадьми?
Холмс. Если я не забыл английский язык, то именно это Сэм и пытается у них выяснить!
Сэм. Damnit, sir, these stupid horses decided to be obstinate, God knows why!
Уотсон. Damnit, Холмс, да сделайте же что-нибудь!
Холмс. Придется, дорогой Уотсон! (К огорчению юной слушательницы из Смоленска, и он вдруг кричит, как заправский российский ямщик.) А ннну, тпрру, залетныя-а!..
Лошади сразу успокаиваются, и мы вновь слышим ровный и веселый стук их копыт.
Вот и все... Боюсь, мой друг, вы забыли, а девочка и не знает, какой необыкновенной тройкой управляет Сэм Уэллер и как разборчиво ему приходится обращаться с нашими быстроногими друзьями. Вот, рекомендую и их: Росинант, конь самого Дон Кихота...
Тот немедленно подает голос.
Ну этот хотя бы европеец. А другие? Холстомер! Конек-Горбунок!
Эти чудо-лошади тоже ответно и добродушно ржут.
Видите? На каком же языке с ними и разговаривать?.. А главное, дорогая Эльмира, ведь мы сейчас не в романе Чарлза Диккенса, как и не в рассказе Артура Конан Дойла. Мы в Стране Литературных Героев. Если забыть об этом, забыть о ее законах, то отчего бы не удивиться, что и я, Шерлок Холмс, говорю на понятном вам языке, занимаюсь тем, к чему сэр Артур меня и близко не подпускал, а слышите вы меня по радио?..
Сэм. Тпрру! Стой, красавцы! Приехали, сэр! «Дальше некуда», – сказал шкипер, когда вместе с кораблем очутился на самом дне.
Холмс. Что же вы молчите, дорогой Уотсон? Решили смириться с Сэмовой манерой выражаться?
Уотсон. Ах, Холмс, после того, как мы пережили смертельную опасность, его выкрики звучат для меня самой прекрасной музыкой!.. Однако какое пестрое скопище людей! И обратите внимание: тем не менее кажется, они все отлично знакомы между собой.
Холмс. Ничего удивительного. Тут собрались скоротать свободный часок представители одной-единственной профессии – слуги из самых разных книг русской литературы.
Уотсон. Но как мы отыщем в этой толпе нужного нам Савельича?
Холмс. Доверьтесь чутью нашего Сэма. Видите, как уверенно он пролагает дорогу? Идемте за ним – только будем держаться поодаль. Признаться, я, как и вы, невысокого мнения о вашем искусстве перевоплощения, а чужаков здесь не любят. Если выйдет какое-нибудь недоразумение, боюсь, ваши рукава будут не только морщить...
Идут сквозь толпу, пока из ее гомона не выделится голос Савельича, спокойный, даже в жалобах сохраняющий внутреннее достоинство.
Савельич. ...И вот, слышь ты, как узнал старый барин, что Петр-то Андреич, дитя неразумное, схватился на шпажонках с треклятым этим шаматоном Швабриным и получил от него рану в самую грудку, тут он и рассердись. И изволил написать мне письмецо: зачем, стало быть, не доглядел...
Женский голос(это Еремеевна из «Недоросля»). Ишь ты! То-то тебе небось досталось!
Савельич. И не говори, кума! Стыдно тебе, пишет, старый ты пес, что, невзирая на мои строгие приказания, не донес мне о сыне моем Петре Андреиче. Я тебя, пишет, старого пса, пошлю свиней пасти за утайку правды и потворство к молодому человеку.
Еремеевна. И только-то? Ну, счастлив твой бог, Архип Савельич! Да разве ж моя-то барыня, узнай она, что я от нее утайку сделала, так бы меня отчехвостила? И-и-и! У нас, у господ-то Простаковых, чуть что – сейчас на конюшню. Да как дерут-то, благодетели наши! Тришка-портной намедни Митрофанушке Терентьичу кафтан обузил... (Шепотом.) А может, и не обузил, может, на него госпожа-то напраслину возвела – все одно, по сей день сесть не может. А я, раба верная, уж на что за дитей слежу, да и то недоглядела давеча, как он с голубятни сверзился, так... Ох, беда моя! (Всхлипывает.) А ты, Савельич, за такого-то барина бога молить должен!
Савельич. Я и молю, Еремеевна, что лишнего говорить? А все обидно. За что ж он меня старым-то псом? Я и ответил Андрею Петровичу как есть прямо: ваша, говорю, боярская воля, а только я не старый пес, я, служа вашей милости, до седых волос дожил, да! А про рану Петра Андреича ничего к вам не писал, чтоб не испужать понапрасну. А что с ним случилась такая оказия, то быль молодцу не укора: конь о четырех ногах – да спотыкается. И в потворстве я не грешен, а выдавать Петра Андреича мне тоже не след...
Уотсон. А он положительно симпатичен, Холмс, не так ли? И рассуждает с достоинством, которое сделало бы честь и джентльмену!
Сэм. Справедливо заметили, сэр! Вашу руку, старина! Браво! Виват!
Савельич. Спасибо на добром слове, сударь, хоть и выражаетесь не по-нашему. Никак, приезжие будете?
Сэм. «Вот это – чистая правда», – сказал лжесвидетель, когда его уличили во лжи. Сию минуту из туманного Альбиона.
Савельич. Аль-би... Мудрено на наш слух, сударь. Уж это не во Франции ли, не приведи господи?
Сэм. А сейчас промахнулись, дедушка. Берите выше: это Британия!
Савельич(успокоенно). А-а... А я грешным делом подумал... Насмотрелся я, сударь, на французика-то на одного. Мусью Бопре – не изволили слышать?
Сэм. Слышать слыхал, почтеннейший. И не дальше чем две минуты назад. Этого вашего мосье Бопре только что оттузил мосье Гийо, камердинер господина Онегина. Не порочь, говорит, нашу нацию, бесстыдник. Не безобразничай!.. А чтоб быть с ним знакомым – нет, этой чести не имел.
Савельич. Какая честь, сударь! Самый бесчестный человек! Его, слышь ты, к Петру нашему Андреичу определили, чтоб он его по-французски и всем наукам обучал, – как будто уж и своих людей не стало, как будто без треклятого мусью дитя не умыт и не накормлен, а чему он его выучить может? Мотать да повесничать? Нет, сударь, платье, говорят, снову береги, а честь смолоду!
Еремеевна. А по мне, Савельич, что за честь, коли нечего есть? И, мой батюшка! Не для нашей это сестры, не для вашего брата. Нет, по мне господа пущай хоть какие безобразия творят, я им все одно потатчица. Холопкой была, холопкой умру, только бы куска не лишили. Черствый кусок – да мой, злодеи господа да милостивцы наши!
Савельич. Нет, не скажи, Еремеевна. Честному господину и служить лестно, а ежели кто без стыда да без совести, так тот...
Их прерывает хриплый, заспанный голос.
Голос. Мир всей честной компании!
Еремеевна. А, Захар Трофимыч! Милости просим!
Савельич. Честь да место. Давно не видно.
Уотсон. Холмс! Что эта женщина – служанка господ Простаковых, понял и я. А кто этот неопрятный субъект с огромными бакенбардами?
Холмс. Это, Уотсон, знаменитый Захар. Слуга не менее знаменитого Обломова.
Еремеевна(льстиво). Что ваш-то, Захар Трофимыч? Со двора, что ли, ушел?
Захар(мрачно.) Дрыхнет.
Савельич. Что так? Рано бы об эту пору. Нездоров, видно?
Захар. Э, какое нездоров! Нарезался! Поверите ли? Один выпил полторы бутылки мадеры, два штофа квасу, да вон теперь и завалился.
Савельич. Тьфу, прости господи! Совсем как наш мусью!
Уотсон (в ужасе). Холмс! Неужели господин Обломов страдает этим ужасным пороком?
Холмс. Успокойтесь, мой друг, ничего подобного. Просто Захар любит, мягко говоря, преувеличивать.
Еремеевна (с завистью). Ишь ты, полторы бутылки... А нашу сестру за одну рюмочку махонькую – и за ту, того гляди, со свету сживут. Что ж это он нынче так подгулял?
Захар. Какое нынче! Всякий день так, да хорошо, коли заснет, а не заснет, так и давай браниться!
Еремеевна. Неугодлив, видно?
Захар. Так неугодлив, что беда! И то не так, и это не так, и ходить не умеешь, и подать-то не смыслишь, и ломаешь-то все, и не чистишь, и крадешь, и съедаешь... Тьфу, чтоб тебе!.. Сегодня напустился – срам слушать. А за что? Кусочек сыру еще от той недели остался – собаке стыдно бросить, – так нет, человек и не думай съесть. Спросил – нет, мол, и пошел: тебя, говорит, повесить надо, тебя, говорит, сварить в горячей смоле надо да щипцами калеными рвать; кол осиновый, говорит, в тебя вколотить надо! А сам так и лезет, так и лезет... Как вы думаете, братцы? Намедни обварил я ему – кто его знает как – ногу кипятком, так ведь как заорал! Не отскочи я, так он бы толкнул меня в грудь кулаком... так и норовит! Чисто толкнул бы... Нет, убьет когда-нибудь человека; ей-богу, до смерти убьет! И ведь за всякую безделицу норовит выругать лысым... уж не хочется договаривать.
Еремеевна. Ну, коли еще ругает, а не сейчас на конюшню да не приказывает дать двадцать пять горячих, так это славный барин. Вот я Архипу Савельичу про то толкую: коли ругается, так это дай бог здоровья такому барину.
Сэм(весело). Верно, мамаша! «Не барин, а прямо клад», – сказал слуга, украв у хозяина пять золотых.
Захар. Чего-о? Какие такие пять золотых? Ты нешто видал? Что он говорит, православные? Ну, бывает, что греха таить, стащишь полтину-другую на табак или чтоб куму угостить, нельзя без того, а чтоб я у такого доброго, такого славного барина хоть один золотой взял? Да ты что про него полагаешь, а, нехристь?
Сэм (миролюбиво). Спокойствие, дружище! Клянусь Почтовым Дилижансом, только что на этом самом месте вашего хозяина ругал вовсе не я.
Захар. А кто? Покажи – кто? Я вот его...
Сэм. Вы, уважаемый. «Имеющий уши да слышит», – сказал глухой, когда у него попросили взаймы.
Захар. Я? Чтоб я? Моего барина? Шалишь, брат! Да знаешь ли ты, кто он, мой барин-то? Да тебе и во сне не увидать такого барина: умница, красавец! Я у него как в царствии небесном: ни нужды никакой не знаю, отроду дураком не назвал; живу в добре, в покое, ем с его стола, уйду, куда хочу, – вот что! А ты... У! Прикатил невесть откуда да и насмехаться? Носит вас, побродяг, по свету, шерамыжников окаянных! Что слуга, что барин – все голь перекатная!
Сэм(вспылил наконец). Послушайте, почтенный! Я не привык, чтобы...
Уотсон. Сэм, не связывайтесь с этим грубияном. Это ниже достоинства британского слуги!
Сэм(неохотно). Дело хозяйское, сэр. Как прикажете.
Захар. А, так это, видать, и есть твой хозяин? Срам какой! Видано ли этакое? Глядите, братцы, уж и одеться барину не во что, совсем обнищал, коли одежду лакейскую напялил! А сам-то, сам-то – даром что заморского роду, – как есть кляча некормленная!
Уотсон (с глубоким презрением). Вы не понимаете английского стиля. Мы – нация спортсменов!
Захар. Эва! Скажи лучше – лопать нечего, вот тебе и весь стиль! Явились на нашу голову, голодранцы!
Уотсон (тоже вспылив). Позвольте! Это не только оскорбление личности! Это оскорбление национального чувства! Как вы смеете... Вы... Вы...
Захар. А-а! Братцы! Видали? Он меня толкнул! Он мне одежу порвал! Видали, какая прореха?
Сэм. «Ври больше», – сказал адвокат, нанимая лжесвидетеля. Вы с этой прорехой сюда и явились, почтеннейший!
Холмс(властно). Прекратите, Сэм! А вы, Уотсон, воспользуйтесь своим же советом хранить достоинство. Едем! Поскольку наше инкогнито благодаря вам раскрыто, делать нам здесь уже нечего!..
Они снова в дороге.
Уотсон(виновато). Право, Холмс, мне очень жаль, что я не сдержался и сорвал ваш спектакль.
Холмс(уже обретя свое хладнокровие). Ничего, Уотсон. Я рад и тому, что вы сделали это только под занавес, а до той поры, надеюсь, успели выполнить просьбу Аси Стороженко и составили мнение о Савельиче.
Уотсон. О да! Должен вам сказать, он мне сразу пришелся по душе. А уж в сравнении со служанкой господ Простаковых и этим наглым слугой господина Обломова он и вовсе выигрывает. Вот что касается их, то они, не скрою, произвели на меня неблагоприятное впечатление, хотя, как вам известно, я лишен...
Холмс. Лишены сословных предрассудков. Это мне, пожалуй, даже слишком хорошо известно. Но в общем вы правы, мой друг. Ведь дело не только в том, на какое место определила человека судьба или социальное происхождение. Дело в том, каким он сумеет быть, а Савельич не просто слуга Петра Гринева. Он, можно сказать, и друг его!
Уотсон(чувствуя свою вину и перед Сэмом). Как и Сэм Уэллер является нашим истинным другом, не так ли?
Холмс. Без сомнения! Ведь вы не лишите нас этой чести, Сэм?
Сэм(скрывая растроганность за своей обычной дурашливостью). Что вы, сэр! «Вы мне льстите», – сказал мелкий воришка, когда судья обвинил его в крупной краже. (Смущенно.) Простите за шутку, сэр. Привычка.
Холмс. Ну вот. Короче говоря, Савельич остался человеком даже в своем положении крепостного раба, чего, увы, не удалось холопке Еремеевне, упивающейся своим холопством. А что касается обломовского Захара, то... Впрочем, я лучше предоставлю слово одному весьма авторитетному свидетелю.
Уотсон. Жаль. Значит, наш разговор придется отложить?
Холмс. Ничуть не бывало. Ибо свидетель – Иван Александрович Гончаров, и я, предвидя встречу с Захаром, а также... (Несколько небрежно, как нечто не заслуживающее особого внимания – ничего не поделаешь, он не любит признавать, будто обязан кому-то своими успехами или необычными познаниями.) А также следуя совету моего консультанта профессора Архипа Архиповича, прихватил в дорогу томик романа «Обломов». Вот, если угодно, можете сами прочесть, что думает автор о Захаре.
Уотсон. С превеликим удовольствием! Надеюсь, Гончаров по заслугам воздает этому лгуну и наглецу... (Читает.) «Захару было за пятьдесят лет. Он был уже не прямой потомок тех русских Калебов...». Простите, Холмс, что это за Калеб?
Холмс. Уж этого вы могли бы у меня не спрашивать, если так дорожите своим национальным достоинством. Ведь речь о нашем с вами соотечественнике, писателе Уильяме Годвине, и его романе «Калеб Уильяме», где изображен слуга, бесконечно преданный своему хозяину.
Уотсон. Ах вот оно что! Виноват... Итак: «...не прямой потомок тех русских Калебов, рыцарей лакейской, без страха и упрека, исполненных преданности к господам до самозабвения, которые отличались всеми добродетелями и не имели никаких пороков. Этот рыцарь был и со страхом и с упреком... Страстно преданный барину, он, однако ж, редкий день в чем-нибудь не солжет ему. Слуга старого времени удерживал, бывало, барина от расточительности и не воздержания, а Захар сам любил выпить с приятелями на барский счет... Сверх того, Захар и сплетник. В кухне, в лавочке, на сходках у ворот он каждый день жалуется, что житья нет, что этакого дурного барина еще и не слыхано... Он иногда от скуки, от недостатка материала для разговора или чтоб внушить более интереса слушающей его публике, вдруг распускал про барина какую-нибудь небывальщину...» Что ж, этот портрет вполне совпадает с тем, который мы имели столь сомнительное удовольствие лицезреть. Но я тем более не понимаю, Холмс, зачем вам понадобились показания этого свидетеля... простите – автора. В них нет ничего нового для нас с вами!
Холмс. Вы полагаете? Неужели вам не бросилось в глаза, что этого странного слугу, который то клянет своего барина, то кидается на его защиту, Гончаров противопоставил старым слугам, старым временам?!
Уотсон. Я это заметил. Но что из того?
Холмс. То, дорогой Уотсон, что в этом выразилось удивительное свойство великой литературы – в ней решительно все, каждая мелочь не случайна. Она, эта мнимая мелочь, верно служит общему смыслу произведения, она входит незаметной и необходимой частичкой в целое – будь то крылатое слово, подхваченное или рожденное писателем, название его произведения, даже фамилия персонажа...
Вот тут Холмс мог бы даже и вовсе не говорить, что пользуется-таки помощью Архипа Архиповича: как видим, эта его реплика имеет прямое отношение к трем предыдущим путешествиям, объясняя хоть отчасти, зачем они совершались и, главное, куда ведут.
То же и здесь. Обломовский Захар, как и Савельич из повести Пушкина, как и Еремеевна, вовсе не главный герой романа. Он второстепенный персонаж, тот, который принято называть служебным...
Уотсон(решив пошутить). Ну да, он ведь никто иной, как слуга!
Холмс. Право, вам приходилось острить и удачнее, мой друг... Но на деле он вовсе не служебный, то есть если и служит службу, то первостепенной важности. Он, как и его хозяин Обломов, чрезвычайно много говорит о духе времени, о том, что произошло к этому самому времени в русском обществе.
Уотсон. Доказательства, Холмс, доказательства!
Холмс. Потерпите, Уотсон. И вдумайтесь. Ведь и достопочтенный Савельич, и куда менее привлекательная Еремеевна – люди той эпохи, когда узаконенное рабство, крепостное право еще в расцвете и силе. Когда даже многие лучшие люди России не могут представить себе своей страны, идущей иным путем. А помещик Обломов и его крепостной человек Захар живут на пределе крепостного права, перед самым концом его, – ведь роман «Обломов» был закончен в 1858 году. И в эти годы уже многим и многим ясна противоестественность и противозаконность рабства. Это общее настроение. Оно сказалось не только в характере Штольца, активного и деятельного героя романа. Не только в самом Обломове, который не мыслит себя без прежней, крепостной Обломовки и умирает вместе с нею. Нет, даже та самая странность Захара, то, что он и предан барину, и обманывает его, любит и ругает, – тоже свидетельствует о близком конце такого чудовищного явления, как крепостное право. Даже «рыцарь лакейской», как иронически выражается Гончаров, даже раб, обожающий господина, и тот по-своему, по-лакейски выражает свое отношение к рабству. Попросту тем, что скверно делает свое стародавнее дело... Уф! Признаюсь, этот монолог дался мне с не меньшим, если не большим, трудом, чем разгадка тайны человека со шрамом или пестрой ленты. И поэтому я позволю себе наконец замолчать. Сэм. Эй, любезные! Красавцы!
И Дилижанс уезжает – до новой встречи.
