Текст книги "Новые приключения в Стране Литературных Героев"

Автор книги: Станислав Рассадин

На этот раз все начинается и обычно, и необычно – посмотрим, как будет продолжаться. А пока в квартире профессора Архипа Архиповича появляется, как всегда, Гена. Но вот загвоздка: сам хозяин куда-то подевался.

Гена. Архип Архипыч! Это я!.. Вы что, спрятались, что ли?.. Вот тебе раз! И не задержался я сегодня как будто...

В подтверждение правдивости его слов бьют настенные часы.

Ну да! Минута в минуту пришел!.. А! Вроде записка какая-то... Может, мне? Точно! «Гене в собственные руки...». Поглядим, чего у него стряслось... (Шелестит листом бумаги и читает.) «Дорогой Геночка! Я решил, что наступила наконец и моя очередь опоздать, или, как ты деликатно выражаешься на свой счет, задержаться. Не тебе же одному пользоваться этой привилегией. Шутка...». (Ворчит.) Ничего себе шуточки! «...а говоря серьезно, меня отвлекли и увлекли дела, связанные с подготовкой к нашим следующим путешествиям. Не стану опережать событий, скажу только, что для этого мне надо углубиться в первую жизнь одного литературного героя и во вторую жизнь второго. Понимаю, что пока это звучит туманно и даже несколько дико...». Да уж! «...но потом все разъяснится. Постараюсь управиться побыстрее. Впрочем, уверен, что ты и сам сумеешь разобрать свежую почту. А если не сумеешь...». Еще чего, не сумею! «...тогда тебе поможет наш давний друг Сэм Уэллер со своим Почтовым Дилижансом. Желаю успеха. Твой Архип Архипович»... Да-а... (Неуверенно.) Ну, справиться-то я, конечно, справлюсь, и без Сэма, вот только... Кстати, а где же Сэм-то? Письма-то где?

Но только Гена, на которого сегодня возложена такая серьезная ответственность, начинает сердиться, вернее, заводить сам себя, как вдали раздается бесхитростная песенка Сэма Уэллера – та самая, какую вот уже немало лет он распевает по радио, восседая на козлах своего Дилижанса. Между прочим, музыку для нее сочинил композитор Владимир Энке.

Сэм (его голос звучит все ближе и ближе).

 
Зачем колеса вертятся?
Зачем поет рожок?
Затем, что время встретиться
Опять пришло, дружок.
Нельзя нам быть неточными,
Поскольку каждый раз
Нагружен свежей почтою
Наш старый Дилижанс.
Стать нашим другом истинным
Не так уж и хитро:
Вы только шлите письма нам,
Беритесь за перо!
Успеть к нам на свидание
У каждого есть шанс.
Придет без опоздания
Почтовый Дилижанс.
 

Тпру-у, любезные! Приехали!

Гена(явно важничая). Наконец-то! Ничего себе: «придет без опоздания»! Да что это вы все, сговорились, что ли? У нас тут дел невпроворот, а вы с Архипом Архиповичем...

Сэм(неопределенно). Оказывается, у меня дел выше головы, сказал землекоп, провалившись в яму, которую позабыл закопать.

Гена(подозрительно). Это вы на кого намекаете?.. Хотя ладно. Некогда. (С удовольствием играя в «самого главного».) Ну, мистер Уэллер! Письма от слушателей привезли?

Сэм. В целости и сохранности, сказал кучер, вывалив седока на дорогу.

Гена. Честное слово, не до острот ваших сейчас!.. Посмотрим, что там у нас сегодня. (Вскрывает письмо.) «Здравствуйте, Архип Архипович и Гена! Пишет вам Недикова...». Или Недикова? Или Недикова? В общем: «Пишет вам Оля из города Касимова Рязанской области. Слушала вашу передачу и решила ответить на ваш вопрос. Гена, ты хотел сказать о прекрасном произведении Чернышевского «Что делать?»...»

Да, был такой случай, просто он, как и многие другие, не попал сюда. Не уместился. Профессор и Гена толковали о русских книгах, сами названия которых звучали как вопрос, обращенный прямо к читателю: «Кому на Руси жить хорошо?», «Кто виноват?», «За что?». И попросили слушателей вспомнить еще одну книгу, озаглавленную таким же требовательным вопросом. Слушатели, разумеется, и вспомнили.

Сэм(бесцеремонно перебивая Гену). Как, вы сказали, называется эта книга? «Что делать?» Право, чрезвычайно заманчивое название! Так вот и хочется узнать, что же за ответ кроется за столь загадочным вопросом.

Гена (снисходительно). Да нет, мистер Уэллер, вы не то подумали. Как раз для вас-то эта книга... ну, чересчур сложная, что ли.

Сэм. «Вы считаете меня дураком?» – спросил подсудимый, когда ему предложили во всем признаться.

Гена. Ну что вы! Не в этом дело. Просто... (Ищет и никак не может найти подходящее слово.) Просто она не для вас, вот и все. И вообще, знаете, чего вам тут зря время терять? У вас же у самого небось дела есть. Вы поезжайте, а я тут сам все письма разберу.

Сэм. Гм... Дела у меня найдутся, что говорить, но, честное слово, мне не дает уехать любопытство. Хоть скажите: о чем эта книга?

Гена. Ну-у, это долго рассказывать!

Сэм. Экая беда! Тогда, может быть, вы расскажете мне хотя бы самое ее начало?

Гена. Что с вами делать!.. Ладно. Если уж так хотите, даже прочту. По книжке. Где она тут у Архипа Архипыча? Ага, вот!.. (Читает.) «Поутру 11 июля 1856 года прислуга одной из больших петербургских гостиниц у станции Московской железной дороги была в недоумении, отчасти даже в тревоге...».

Сэм. Уже дух захватывает!

Гена. Не перебивайте!.. «Накануне, в девятом часу вечера, приехал господин с чемоданом, занял нумер, отдал для прописки свой паспорт, спросил себе чаю и котлетку, сказал, чтоб его не тревожили вечером...». Нет, подряд читать – это долго получится. В общем, утром к нему приходят, чтобы будить, стучат – он не отзывается... (Впечатлительный Сэм ахает.) Тогда они зовут полицию, ломают дверь, глядят – нету его. На столе лист бумаги, а на нем вот что написано: «Ухожу в одиннадцать часов вечера и не возвращусь. Меня услышат на Литейном мосту, между двумя и тремя часами ночи. Подозрений ни на кого не иметь».

Сэм. Роман приключений! Книга загадок! Ах, что может быть лучше! Не зря загадки и приключения так обожал мой великий создатель, Чарлз Диккенс!

Гена. Да нет! Говорю же вам, это не то, что вы подумали! (Решив схитрить). Да! Я и забыл совсем! Архип Архипыч просил вам передать, чтобы вы срочно за новыми письмами ехали.

Сэм (неохотно). Говорите, сам господин профессор? Что ж... «Ничего не попишешь», – сказал ученик учителю, нарочно сломав карандаш во время диктанта. Счастливо оставаться!

Гена действительно остается один и если не счастлив, то уж безусловно доволен этим.

Гена. Ну, вот! Так-то лучше. А то... (Передразнивает Архипа Архиповича.) «Если, Геночка, не справишься, тебе Сэм Уэллер поможет». Сказано, обойдемся без всяких Сэмов... Какие у нас тут еще письма? (Берет одно за другим, просматривает, читает на выборку.) «Свой роман «Что делать?» Н. Г. Чернышевский писал в тюрьме. Остается лишь поражаться, как смог человек, находящийся в мрачных застенках, рассказать читателю о прекрасной, полной света и радости жизни, которая обязательно наступит после свершения революции. Гальцева Наталья, город Ростов-на-Дону»... Ясно. «Труды Чернышевского, сыгравшие громадную роль в развитии русской мысли, имеют для нас не только историческое значение. Во многих вопросах Чернышевский значительно опередил свою эпоху и является нашим современником. Его произведения и сейчас волнуют советских читателей. Проповедуемый им моральный кодекс...». (Спотыкается, но дочитывает – не столько из добросовестности, сколько из уважения.) «...кодекс революционных демократов не потерял своего актуального значения и для нас... С комсомольским приветом Арзамасова Тамара, ученица девятого класса Яльчинской средней школы Яльчинского района Чувашской АССР»...». Ну и здорово же! Умные девочки! Я бы, наверное, так даже и не сумел...

Он говорит это совершенно искренне, тем более что думает, будто его никто (разумеется, кроме радиослушателей) не слышит, но ошибается и в том и в другом.

Профессор. Хвалю за самокритичность! (Не удержав вздоха, Гене непонятного.) Хотя, думаю, ты не прав. Сумел бы. Или сумеешь.

Гена. Ой! Я прямо вздрогнул! Архип Архипыч, вы тут когда появились?

Профессор. Да уже несколько минут назад. Стою и слушаю.

Гена. И стоит послушать, Архип Архипыч. Здорово секут, правда?

Профессор(почему-то без особого воодушевления). Да... Конечно... Ну, и что же они еще пишут? Кстати, давай-ка для быстроты и я буду разбирать почту.

Гена. Еще? Пожалуйста! «Сочинение Чернышевского немедленно запретили. Но было поздно. Роман вырвался из стен тюрьмы на волю и стал программой революционного движения того времени, а образ стойкого борца за дело народа Рахметова – идеалом революционера для молодежи. Велика была воздействующая сила этого поучительного произведения. Не одно поколение революционеров испытало на себе мощное влияние идей «Что делать?». Старкова Светлана, город Алма-Ата»...

Профессор(несколько рассеянно). Так... Так... Очень хорошо... Да, Гена, а где же наш Сэм Уэллер?

Гена. Он... Знаете, Архип Архипыч, я его сплавил. (Видя изумление профессора, спешит оправдаться.) А что такого? Что ж, я один, что ли, письма не разберу? И потом... ну разве Сэму Уэллеру хоть что-нибудь в Чернышевском понять? Представляете, я ему начало прочел, чтобы...

Профессор. Отвязаться?

Гена. Почему обязательно отвязаться? Он просил, я и прочитал... Так он решил, что это чуть ли не приключенческий роман. Вот чудачина, верно?

Профессор. Думаешь, так?.. (Вдруг радостно вскрикивает.) А! Вот письмо, которое я надеялся найти. Слушай!.. «Здравствуйте, Архип Архипович и Гена! Я, Лена Сибирина из города Александрова Владимирской области, решила ответить на ваш вопрос...». Ну, это пропустим... «Мне очень понравилась эта книга. Хотя начинать ее читать мне не очень хотелось. Но теперь я не жалею, что прочла ее. «Что делать?» стоит теперь на моей книжной полке среди любимых произведений, среди «Овода» Войнич, «Тараса Бульбы» Гоголя, произведений Пушкина и других». (Убежденно.) Прекрасное письмо!

Гена. Да... Ничего... Только чем оно вам так уж особенно понравилось? А другие что, хуже? Вон умные какие!

Профессор. Кто же спорит? Но... Понимаешь ли, все они написаны с большим уважением к великому, мужественному, чистому человеку Николаю Гавриловичу Чернышевскому...

Гена. Вот именно!

Профессор. Да. С уважением – не меньше, но, пожалуй, никак и не больше того. А Лена Сибирина написала с любовью! Может быть, не случайно те письма целиком состоят... ну, скажем, из не совсем собственных слов. Да что там хитрить! Попросту из чужих. Их тех, которыми обычно и пишутся типовые предисловия к книге Чернышевского. А Лена написала по-своему, от себя. Только от себя одной! Она прямо признается, что ей не очень хотелось браться за роман «Что делать?». И как, по-твоему, Геночка, не оттого ли, что его окружили слишком уж почтительным уважением и слегка позабыли, что это – роман, книга, которую можно еще и любить, увлекаться ею?..

Гена. Может быть. Откуда я знаю?

Профессор (опять почему-то вздохнув). Вот и я не знаю... Но так или иначе Лена увлеклась, полюбила – и хорошо сделала! Скажи-ка честно, дружок, вот ты крепко помнишь сюжет этой книги?

Гена. Ну... Как вам сказать...

Профессор. Не продолжай. Понятно. Тогда ставлю вопрос иначе: что ты помнишь в ней лучше всего?

Гена(уверенно). Ну, это-то ясно! Сны Ве...

Профессор(так поспешно, словно хочет закрыть ему рот ладонью). Сны? Великолепно! В таком случае – вот тебе один из снов героини!

Конечно, по самой этой торопливости мы сразу понимаем, что знаменитых снов Веры Павловна тут ждать не приходится. Очень скоро поймем и то, в чье сновидение решил отправить Гену, а заодно и нас Архип Архипович (конечно, сочиненное вовсе не им, а Чернышевским). Как говорится, спит и видит здесь мать Веры Павловны, Марья Алексеевна, существо, напомню, грубое, вульгарное и корыстное. В романе она смешна, и сон ее смешон, даже кошмар, от которого асе мы, случается, просыпаемся в холодном поту (проснется, дайте срок, и Марья Алексеевна), выглядит, как пародия.

Марья Алексеевна. Да что же это такое? Сплю я, что ли? Или не сплю? Ущипнуть себя нешто?.. Нет, и этого не могу. Рука не подымается. Сплю, стало быть. И сон-то, батюшки мои, до чего прелестный... Гляди-ка, карета по нашей улице едет, да какая отличная! Останавливается, ей-богу, возле меня останавливается! А вот и дама из ей выходит, пышная такая, ровно пава али пион, а одета, одета как – вот бы моей Верочке али еще лучше мне... Святители-угодники! Никак, это Верочка и есть!

Вряд ли нужно говорить, что никакого отношения к подлинной Вере Павловне ее собеседница не имеет: самодовольная, жеманная, сытая – словом, такая, какой и хочется видеть свою дочь Марье Алексеевне.

Верочка. Посмотрите, мамаша, как меня муж наряжает! Одна материя пятьсот целковых стоит...

Марья Алексеевна(ахнув). Пять... сот?!

Верочка. Никак не меньше, мамаша, и это для нас пустяки: у меня таких платьев целая дюжина; а вот, мамаша, это дороже стоит, вот на пальцы посмотрите...

Марья Алексеевна. Царица небесная! Брильянтов-то, брильянтов!

Верочка. Этот перстень, мамаша, стоит две тысячи рублей, а этот, мамаша, дороже – четыре тысячи рублей, а вот на грудь посмотрите, мамаша, эта брошка еще дороже – десять тысяч рублей! Вот вам и муженек мой, Дмитрий Сергеевич Лопухов, подтвердит нарочно!

Лопухов, конечно, тоже точно таков, о каком зяте мечтает мамаша.

Лопухов. Да-с! Это все для нас еще пустяки, милая маменька, Марья Алексеевна! А настоящая-то важность у меня вот в кармане: посмотрите, милая маменька, бумажник...

Марья Алексеевна(жадно). Да толстый какой!

Лопухов. Натурально, маменька! Все одними сторублевыми бумажками набит, и этот бумажник я вам, мамаша, дарю, потому что и это для нас пустяки!

Верочка. Пустяки, пустяки, пустяки!..

Верочка уже совсем даже не Верочка, хоть и такая, какой привиделась своей алчной маменьке; она – безликое и безглазое эхо, монотонно повторяющее слова супруга.

Марья Алексеевна. Батюшка! Дмитрий Сергеич! Вот спасибо-то! И то сказать: умели вы составить счастье дочери и всего семейства нашего, – только откуда же вы такое богатство получили?

Лопухов. А я, милая мамаша, пошел по откупной части!

Марья Алексеевна(радостно). По откупной?

Лопухов. Точно так, мамаша, по откупной... По откупной... Откупной... Откупной...

Вот он и сам уже теряет реальные очертания, превращаясь в собственное эхо, а Верочка вторит ему отголоском: «По откупной... Откупной... Откупной...», пока все не обрывается каким-то дьявольским хохотом.

Марья Алексеевна. Ай! Где это я? Чур меня, чур! Сохрани и помилуй!.. А бумажник, бумажник-то где? Бумажник-то... (Смачно плюнув.) Тьфу, прости господи, жизнь проклятущая! В кои-то веки богатство в руки ухватить, да и то – тьфу! – во сне...

Голос ее постепенно исчезает.

Профессор. Что, Гена, как тебе этот сон?

Гена. Смеетесь? Да?

Профессор. Я? Над кем же?

Гена. Известно, над кем. Надо мной. И еще...

Профессор. Договаривай, договаривай! Может быть, еще и над любимыми героями Чернышевского?

Гена. А то нет! Разве они, Вера Павловна и ее Лопухов, такие? Гуси какие-то раскормленные! Важные, пошлые...

Профессор. Вот! Вот именно – пошлые!.. Только, разумеется, не настоящие Лопухов и Вера Павловна, а... Нет, я вижу, ты и впрямь забыл, что в романе Чернышевского есть не только знаменитые сны Веры Павловны, где в идеальном, символическом виде предстает будущее, как оно виделось ей и самому Николаю Гавриловичу, а вот, пожалуйста, еще и сон ее мамаши, в котором предстала совсем другая сторона жизни, изнанка другой души, убогие мечты о счастье только как о сытом и роскошном довольстве. То есть ты позабыл, что роман многообразен, что он не только, так сказать, учебник жизни, который нужно изучать, а, повторяю, именно роман, где живут, влюбляются, страдают его персонажи, за приключениями которых не только полезно, но даже интересно следить...

Гена. Ну, вы тоже скажете, Архип Архипыч! За приключениями! Как будто это детектив какой. Прямо как Сэм Уэллер...

Профессор. Слово-то можно подыскать и другое, не в нем загвоздка. А нашего милейшего Сэма ты, полагаю, спровадил совершенно напрасно. Его простодушный интерес ни чуточки не оскорбителен для Чернышевского. В романе действительно есть и приключения. Завязка его в самом деле загадочна, и исчезновение Лопухова, который ради счастья близких ему людей притворился, что ушел из жизни, в свое время увлекло и заинтриговало читателей. Причем таких, которые были не менее, если не более, непосредственны, чем наш Сэм!

Гена(скептически). В свое время... Откуда вам известно?

Профессор. Да хотя бы из драмы Льва Николаевича Толстого «Живой труп». Может быть, помнишь, там есть цыганка Маша, девушка, которую любит герой пьесы Федор Протасов, и, когда он оказывается в отчаянном, безвыходном положении, Маша предлагает ему такой выход... Погоди, я возьму с полки том. Слушай. «Читал ты «Что делать?» – это Маша спрашивает у своего Феди. Тот отвечает: «Читал, кажется». Тогда она ему говорит, что, дескать, одно там «очень, очень хорошо. Он, этот Рахманов, взял и сделал вид, что утопился...».

Гена. Какой еще Рахманов? Это она напутала! Наверное, Лопухова с Рахметовым смешала, вот и получился какой-то Рахманов!

Профессор. Что ты к ней придираешься? Не забывай: Маша – цыганка, девушка из хора, а не дворянка какая-нибудь, не разночинка даже, она ни гимназии, ни Института благородных девиц не кончала. Между прочим, она нелестно отзывается о самом романе... Правда, я думаю, это ей Лев Николаевич подсказал, он с Чернышевским основательно-таки спорил, если не сказать больше. Но вот что важно: она, даже она этот роман читала. И запомнила. Он для нее стал тем, чем, кажется, не стал для тебя: книгой со своими достоинствами, со своими, что естественно, недостатками, живой книгой, картиной живой жизни, а не одних только возвышенных мечтаний. И портретами живых людей, хоть все той же Марьи Алексеевны, которую ты зря выбросил из своей памяти.

Гена. Почему выбросил? Просто я...

Профессор. Просто ты этот роман не столько читал, сколько проходил, – вот и прошел мимо чего-то, без чего книга уже совсем не та. Ничего, я тебя верну. Собирайся!

Гена. Куда?

Профессор. Разумеется, в гости!

Но время для своего визита они выбрали, кажется, неподходящее: мы слышим звуки увесистых ударов, жалобные крики одного и яростные другой – одним словом, шум хорошей драки. Впрочем, кто знает? Может быть, Архип Архипович нарочно подгадал появиться именно в эту горячую минутку?

Марья Алексеевна(истошно вопит). Осел! Подлец! Зарезал! Вот же тебе! (Оглушительная пощечина.) Вот же тебе! (Другая, не легче.) Вот как тебя надобно учить, остолопа! За волоса тебя, разиню, за волоса!

Гена. Архип Архипыч! Вы не ошиблись? Это же прямо «Недоросль» какой-то! Госпожа Простакова!

Профессор(смеется). А что? В самом деле похоже! Ишь как Марья Алексеевна простоватого своего супруга тузит!

Марья Алексеевна. Что это? Кто здесь? Ах ты ослиная голова! И дверь не запер! В таком виде чужие люди застают! Стыдился бы, свинья! Пшел вон! Не срами меня своим видом... Однако ж, судари мои, чего пожаловали? По делу али как?

Профессор(очень значительно, чем сбивает ее с толку). По делу, почтенная Марья Алексеевна, и весьма важному. Простите, что мы застали вас в самом жару... гм, гм... преподавания. По-видимому, ваш муж сильно перед вами провинился?

Марья Алексеевна. Еще бы не провинился, ворона! У меня, изволите ли знать, дочка есть. Верочка...

Гена. Да знаем!

Марья Алексеевна. А коли знаете, чай, сами судить можете: не чучела какая, а вся как есть из себя барышня. Ну, и то сказать: я для родного дитю последних денег не жалею. От расходов на нее уж все животы подвело. Намедни суприз ей сделала: в оперу повезла, во втором ярусе, шутка ли, билет взяла, где все генеральши бывают. В один пансион мадаме сколько переплатили, а фортепьянщику-то сколько! А она, неблагодарная, ничего не чувствует... (Жарким шепотом.) Надо вам знать, судари мои, сынок-то хозяйский, у кого мой дурак в управляющих, в Верочку возьми и влюбись. Все ей: «амур» да «шарман». Как есть, по уши врюхался!

Гена(тихо). Ну и словечки! Прямо купчиха какая-то из Островского!

Профессор(так же). Молодец! Верно замечено.

Марья Алексеевна. Ну, я себе думаю: коли до «амуру» да до «шарману» дело дошло, ты у меня, голубчик, не вывернешься. Не на таковскую напал. Я тебя в бараний рог согну. В мешке в церковь привезу, за виски вкруг налоя обведу, да еще рад будешь. Стало быть, думаю так про себя, за дочку родную радуюсь, плоть от плоти моей, а она-то, страмница, от этакого богатства рожу свою смазливую воротит. Да еще простофиля этот, муженек мой, чтоб ему... Все норовит изгадить! Хозяйка-то, женишка нашего богоданного мать, изволила призвать к себе дурака моего и велит ему, чертовка...

Профессор. Знаю, знаю, Марья Алексеевна. Велела ему, чтобы вы выбросили из головы свою затею, а он испугался и согласился.

Марья Алексеевна. Ишь! И вправду знаете! Откудо-ва же это? А!.. Ах, я дура, дура! Да вы, судари мои, не из полиции ли будете?

Гена(обиженно). Кто?! Мы?!

Марья Алексеевна(льстиво). То-то хороших людей сразу видать! А я-то думаю: что это меня, простоту, словами все несет да несет?.. Не судите меня строго, батюшки мои! Мать я все-таки! Мать! Думаете, злая я? Да, злая, только нельзя не быть злой! Тяжелая моя жизнь. Не хочу, чтобы и Верочка так жила. Пусть богато живет. Я сколько мученья приняла, и-и-и, и-и-и, сколько! Как я с Верочкиным-то отцом жила, когда он еще не был управляющим! Бедно, и-и-и, как бедно жили, а я тогда была честная! Это теперь я нечестная – нет, не возьму греха на душу, не солгу перед вами, отцы мои, не скажу, что я теперь честная! Где уж, то время давно прошло. Вот Верочка моя ученая, а я неученая, да я знаю все, что у ней в книгах написано, – то там и написано, что не надо так делать, как со мною сделали...

Гена(снова тихо). Знаете, Архип Архипыч, а мне ее вдруг чего-то жалко стало!

Профессор. И в этом ты тоже прав. Ведь она еще не рассказала всего, что с ней делали и как обижали. Да и не расскажет – нас постесняется. Тут уж тебе не то что Простакова или купчиха Островского вспомнились бы, а, глядишь, и какая-нибудь героиня Достоевского...

Марья Алексеевна. Да... Ну, вот и стала я злая. А как стала, все и пошло хорошо. Мужу, дураку, должность доставил кто? Я доставила. А в управляющие кто его произвел? Я про... (Вдруг обрывает сама себя, охваченная внезапным – и, разумеется, справедливым – подозрением.) Что это вы на меня этак жалостливо поглядываете? Да вы, сударики, точно ли из полиции будете?

Гена (с благородным негодованием). Конечно, нет – выдумали тоже! Откуда вы это вообще взяли?

Марья Алексеевна. А-а-а! Ах я тетеря! Так что ж я вам тут все выкладываю? Прочь из моего дома! Болтаются тут!.. Вот я сейчас настоящую-то полицию кликну! Эй! Кто там дома? Ты, ворона? Что глаза лупишь, остолоп? Беги за квартальным! Кому говорят! Ах ты!..

И опять звенят пощечины.

Гена(смеется, находясь уже в полной безопасности). Вовремя мы с вами ноги унесли! А я-то еще сочувствовать ей вздумал!

Профессор. Не стыдись этого. В некотором смысле она действительно заслуживает сочувствия: сама же сказала, что это жизнь сделала ее такой. Тяжелая, скверно устроенная жизнь. Такая, рядом с которой или, вернее сказать, в борьбе с которой самые идеальные мечты и планы Веры Павловны и ее друзей оказываются столь понятными... Между прочим, ведь не только же ради этой Марьи Алексеевны я затащил тебя к ней в гости. Не ради нее одной я прошу тебя ни в коем случае не относиться к роману «Что делать?», да и к каждой книге, которую ты проходишь в школе, как к некоему величавому и, увы, мертвому монументу, до которого даже не дотянешься, хоть становись на цыпочки. Ну, разве что уткнешься носом в почтительную надпись на постаменте. Нет, я прошу тебя относиться к этому роману свободно, не стесняя себя никакими выдуманными правилами примерного поведения, прямо признаваясь, что нравится, а что не нравится, – ради тех же Лопухова, Рахметова, Веры Павловны, которые возникали среди той мерзкой действительности, вырастали из нее, против нее восставали и, честное слово, никак не заслуживают того, чтобы из них делали учебные пособия. Сам посуди: разве могла бы эта знаменитая книга буквально перевернуть жизнь многих людей, если б они не читали ее с жадностью? Не спорили о ней? Не воспринимали ее как живое слово о живой жизни? Такого чуда, Геночка, никакая почтительность не совершила бы. Только – любовь. Только – живой интерес... Скажешь, что я повторяюсь? А мне никогда не надоест повторять это слово: «живой»...