Текст книги "Новые приключения в Стране Литературных Героев"

Автор книги: Станислав Рассадин

Гена (с пониманием всех сложностей литературного дела). Понятно. Значит, к этому времени Грибоедов свою позицию уже переменил?

Профессор. Ну, с позицией – это разговор особый. Да главное опять-таки не в этом. Главное, что и его возмужавший гений и сама жизнь заставили Грибоедова иначе взглянуть на того, кто, подобно Чацкому, протестует против пошлости и косности и потому порою неизбежно кажется подозрительным чудаком. Помнишь? «И прослывет у них мечтателем опасным!..»

Гена. Это вы про декабристов?

Профессор. Да, и про них, если хочешь. Не зря среди прототипов Чацкого уверенно называли как раз декабриста, поэта с репутацией опасного мечтателя и, заметь, вновь друга Пушкина...

Гена. Чаадаева?

Профессор. Гена! Стыдись! Петр Яковлевич в самом деле числится среди людей, чьи черты, а отчасти даже и фамилию Грибоедов позаимствовал для своего любимого героя. Был он близок и к декабристам и к Пушкину. Но разве Чаадаев писал стихи?.. Впрочем, сейчас мне не до твоей нелепой ошибки, тем более что уж о ней-то наверняка позаботятся наши юные слушатели, поймут, кого я имел в виду, и пристыдят тебя. А заодно, может быть, назовут замечательную повесть, в которой этот декабрист, пушкинский товарищ, поэт и чудак, изображен... Но сейчас-то я хочу сказать вот что. Литературная позиция, литературная полемика – все это важно и интересно. Однако тут они не могли играть решающей роли. Тут оказалось куда важнее то, что воплощали в себе Фамусовы и Молчалины и за что были готовы сражаться Чацкие... Это-то тебе хоть понятно?

Гена. Вроде да... Только почему вы сказали, что если мы будем знать эту самую комедию, ну, «Студента», то лучше поймем и смысл «Горя от ума» и историю его создания?

Профессор. Да ведь в том-то и штука, Геночка, что как раз сравнение двух комедий, как раз то, что в первой из них чудак, противостоящий всем этим Звёздовым и Полюбиным, не то что им, но даже самому Грибоедову казался фигурой смешной и жалкой, а во второй стал фигурой героической, – именно это и говорит нам, до какой же степени открытие, сделанное Грибоедовым, было новым, неожиданным...

Гена. Архип Архипыч, здрасте!

Профессор. Здравствуй, здравствуй!.. А что за книгу ты так таинственно прячешь за спину? Сюрприз приготовил?

Гена. Вроде того. Вот, глядите!

Профессор. Что это?.. Издательство «Детская литература»... Год 1979... Старовато для сюрприза! О, да это рассказы Василия Шукшина!

Гена. Вот именно.

Профессор. И, насколько я понимаю, ты прихватил их с собой, чтобы мы совершили путешествие в один из них?

Гена. Вообще-то, неплохая мысль. Только, честно говоря, принес я ее совсем для другого. Понимаете, есть в этой книге один рассказ. Называется «Забуксовал».

Профессор. Любопытно. И что ж там буксует: автомобиль или трактор?

Гена. Не «что», а «кто». Это в переносном смысле сказано. Там один колхозник сидит и слушает, как его сын уроки по литературе готовит. «Русь-тройку» зубрит. Ну, слушал, слушал, а потом вдруг и сообразил: как же это получается? Мчится, значит, птица-тройка, Гоголь ее даже с самой Русью сравнивает. А едет-то на тройке кто? Чичиков! Мошенник!.. Погодите, сейчас я вам в точности процитирую, по книжке... Вот: «Мчится, – говорит, – вдохновенная богом, а везет шулера! Это что ж выходит?»

Профессор. И вот на этой самой мысли он и забуксовал?

Гена. Ну да! Ходит, думает. Наконец пошел к учителю и говорит ему: «Тут же явный недосмотр!»

Профессор. Я что-то не понял. У кого недосмотр – у Гоголя?

Гена. Наверное. У кого же еще?

Профессор. Совсем интересно! Ну а учитель что ему на это?

Гена. Учитель, по-моему, даже растерялся. В сторону ушел. «Русь, – отвечает, – сравнивается с тройкой, а не с Чичиковым. Здесь движение, скорость, удалая езда – вот что Гоголь подчеркивает».

Профессор. Нда... (Видно, что ему, как говорится, не хочется ронять авторитет учителя, но истина дороже.) Действительно, очень уж... ну, скажем, отвлеченно.

Гена. В том-то и дело! Вот поэтому он, этот человек, и остался таким ответом неудовлетворенный.

Профессор. А ты?

Гена. И я, конечно, тоже!.. (Опять заводит свою осторожную прелюдию.) Нет, Архип Архипыч, я понимаю: Гоголь гений, но ведь и у гения же не обязательно все получается. Разве не так? В общем, Шукшин... вернее, этот его герой здорово подметил. Ведь, правда же, несоответствие получается. С одной стороны – птица-тройка, а с другой...

Профессор (в тон ему). Шулер!

Гена. Вот именно! Неужели же он, такой, достоин, чтобы его Русь-тройка везла?

Профессор. А почему ты, собственно, у меня об этом спрашиваешь?

Гена. У кого же еще тогда?

Профессор. Как – у кого? У Николая Васильевича Гоголя. Он ведь оставил тебе свои книги. Свои мысли. Возьми да и углубись в те же «Мертвые души». Сыщи там кого-нибудь, кто лучше всех знает Чичикова и способен дать о нем самые исчерпывающие показания. Ну а уж если убедишься в своей правоте, тогда что ж делать! Исправь гоголевскую ошибку. Ссади Чичикова!.. Или заробел?

Гена(действительно, не без опаски, хотя предложение, что говорить, соблазнительное). Может, правда попробовать?

Профессор. Конечно! Вот, становись к пульту нашей умной машины. Нажми всего-навсего на эту кнопку... Видишь надпись: «Вызов литературных героев. Без приглашения не входить»? И вызывай, кого пожелаешь.

Гена, конечно, тут же следует совету, и столь же немедленно объявляется тот, кого он почему-то захотел выслушать первым. Это...

Собакевич. Мошенники! Христопродавцы! Я вас тут всех знаю, вся Страна Литературия такая! Мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет!

Профессор. Ах, вот кого ты пригласил в объективные арбитры?

Гена. А что? Зато уж кто-кто, а он Чичикова как облупленного знает! Ведь правда же, Михаил Семеныч, знаете вы Чичикова?

Собакевич. Чичикова? Как не знать? Ведь это же первый разбойник в мире! Продаст, обманет и пообедает за ваш счет!

Профессор. Ну, неужели у него нет хоть малюсенького достоинства?

Собакевич. У Чичикова? У этой собаки? Тьфу! Сказал бы и другое слово, да вот только что по радио неприлично!

Профессор. И все-таки... Ну, скажем, дамы на губернаторском бале утверждали, помнится, что у него очень симпатичное лицо.

Собакевич. И лицо разбойничье! Вы дайте ему только нож да выпустите на большую дорогу – зарежет, за копейку зарежет!

Профессор. Так уж и зарежет?.. Впрочем, что с вами спорить! Однако, я думаю, и вы не откажете Чичикову в том, что он весьма и весьма не глуп?

Собакевич. Кто это вам сказал? Он только что прикидывается умным, а такой дурак, какого свет не производил! Уж мне ли этого не знать? Кто, по-вашему, ему Елизавет Воробья за мужскую душу спустил? А он проглотил да еще и облизнулся... Экий болван!

Гена. Ну? Видите, Архип Архипыч?

Профессор. Нашел на чье мнение полагаться! Ты бы еще Ноздрева сюда вызвал. Да Собакевич ни о ком никогда ни одного доброго слова не произнес.

И в этот миг в беседу, как ручеек, вливается журчащий, необыкновенно сладкий голос.

Голос. Ах, совершенно, совершенно справедливо изволили вы заметить! Михайло Семенович наипочтеннейший человек, а хозяин таков, какого во всем свете не сыщете, однако ж, что таить, бьшает скор на слово! К чему эти резкости? Не лучше ль, право, этак соблюдать любезность, чтобы этак расшевелило душу, дало бы, так сказать, паренье этакое... э... э... (Зарапортовался.)

Профессор. А, ты и Манилова пригласил?

Гена. Так вы же сами объективности хотите!

Манилов. Да-с! Это я-с, позволю себе заметить! Как только заслышал я, что вы изволили завести речь о почтеннейшем друге моем Павле Ивановиче, я тотчас прилетел на крыльях дружественных чувств моих... О, Павел Иванович! Ну что за человек, право! Как это он может этак, знаете ли, повести беседу, наблюсти деликатность в своих поступках...

Собакевич. Деликатность! Мне лягушку хоть сахаром облепи – не возьму ее в рот!

Манилов. Ах, Михайло Семеныч! К чему скрываете вы под напускною грубостию нежнейшую душу свою? Поверьте, господа! Наш Михайло Семеныч только с виду таков, а сам мухи не обидит! Говорю вам, господа, как честный человек!

Собакевич. Что правда, то правда. У нас тут все христопродавцы, один вот он, Манилов, честный...

Манилов. О, благодарю вас, Михайло Семеныч, благодарю! Доброе слово ваше для меня, как майский день! Именины сердца!

Собакевич (хладнокровно). Да и то сказать: что ему остается? Не то чтобы ограбить, чтоб выпросить – хоть какой-то умишко, а нужен. А у него мозгу золотника нет – вот он и честный... Впрочем, и он, если правду сказать, свинья!

Манилов. Как-с? Извините, я несколько туг на ухо. Мне послышалось престранное слово!

Собакевич. Да, свинья! Он да еще этот самый Чичиков – это Гога и Магога.

Манилов(жалобно). Ах! Михайло Семеныч! Ну можно ли этак?

Гена. Ладно, не обращайте внимания. Лучше скажите: вот вам лично Чичиков какое-нибудь жульничество предлагал? Например, мертвые души продать?

Манилов. О нет, нет, никоим образом!.. То есть да, была у нас беседа касательно душ, кои, если так можно выразиться, прекратили земное свое странствие, однако ж, господа, я сразу спросил у Павла Ивановича: не будет ли, дескать, это предприятие, или, чтоб еще более, так сказать, выразиться, негоция, – так не будет ли эта негоция несоответствующею гражданским постановлениям и дальнейшим видам России? (Торжествующе.) И Павел Иванович совершенно, ну то есть совершенно, меня заверил, что, напротив, это будет хорошо и что казна даже получит выгоды! Вот-с!

Собакевич. Мошенник! Да еще и лгун вдобавок!.. У-у, христопродавец!

Гена. Ну, Архип Архипыч, слыхали? Конечно, я все это и раньше знал, но решил: уж пусть все по правилам будет. И за и против!.. Нет, вы как хотите, а мы с Шукшиным правы! Не может Чичиков, как ни в чем не бывало, на «птице-тройке» скакать! Это Гоголь чего-то недодумал.

Профессор. Если так, то я ведь уже советовал тебе: исправь его оплошность. Ссади Чичикова с «птицы-тройки».

Гена. А что вы думаете? И ссажу! (Решительно.) Пустите-ка меня к пульту...

Неизвестно, какую там Гена нажал кнопку или какой повернул рычажок, но мы вдруг оказываемся в странном, во всяком случае, непривычном мире. Добросовестно стучат копытами лошади, покрикивает на них для порядка кучер Селифан, скрипит, покачиваясь, чичиковская бричка – в общем, с одной стороны, все совершенно реально. Натурально, как сказали бы в те времена. И в то же время звучит прекрасная музыка, чудная, неземная, как опять-таки говаривали тогда, и полный глубокого волнения голос (может быть, самого автора, прямо высказывающегося в так называемых лирических отступлениях?) произносит знаменитые гоголевские слова, к сожалению, давно и для многих уже потерявшие свою «чудность» от обязательной школьной зубрежки.

Селифан. Эй, вы, други почтенные! Эх, вы, кони мои, кони, мчитесь сокола быстрей!

Голос. И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, его ли душе не любить ее? Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам летишь, и все летит...

Гена (он настолько занят мстительным намерением, что как бы и не слышит этой поэзии, да, впрочем, и без «как бы»: улавливает одни слова без их вдохновенного смысла). Да уж, сейчас вы у меня полетите! Внимание! Включаю произвольное изменение сюжета! Рраз!...

В самом деле, раздается какой-то скрежет, однако ничто не меняется.

Селифан. Эй, вы, кони мои шалые! Пади, пади!

Голос. Эх, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей жилке?..

Гена. Архип Архипыч! Машина не сработала! Сломалась, что ли?

Профессор. Ну, не думаю. Просто, может быть, Чичикова не так-то легко ссадить? Может, он не совсем таков, каким ты его представляешь?

Гена. Как это не таков? Вы же сами слышали, даже Манилов проговорился. Шулер он – и больше ничего!

Профессор. Что ж, если ты так уверен, то и машине дай соответствующее задание... Видишь эти клавиши? Да, эти, как у пишущей машинки. Возьми и выстучи на них то, что ты мне сказал. Что Чичиков шулер – и больше ничего.

Гена. Это пожалуйста! (Стучит, как неумелая машинистка, редко и вразнобой.) «Чи... чи... ков... шу... лер... и... боль... ше... ни... че... го...». Все!

Профессор. А теперь переключай!

Видимо, Гена все-таки медлит, потому что продолжает звучать тот же глубокий голос, произносящий те же прекрасные слова.

Голос. Эх, кони, кони!.. Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли мощные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху...

Гена(решившись). Включаю!

Вот на этот раз эксперимент наконец удается. По крайней мере происходит что-то чудовищное: шум, грохот, треск, испуганное лошадиное ржание, человеческие вопли.

(Торжествующе.) Ура! Ссадил! Вон как они вверх тормашками полетели!

Селифан (кряхтит). Вишь ты, как перекинулись! И с чего бы?

«Чичиков» (хотя, пожалуй, только Гена может продолжать считать его Чичиковым).

 
Куда смотрел? Ворона! Гусь! Чурбан!
Я вижу, ты опять напился пьян?
 

Селифан(рассудительно). Нет, барин, как можно, чтоб я был пьян? Я знаю, что это нехорошее дело быть пьяным. С приятелем поговорил, потому что с хорошим человеком можно поговорить, в том нет худого, и закусили вместе. Закуска – не обидное дело...

«Чичиков».

 
Молчать! Небось тянул бутылками большими?
Нет! Бочками сороковыми!
 

Гена(вот тут засомневался и он). Архип Архипыч, чего это вдруг Чичиков стихами заговорил? И вообще он вроде какой-то непохожий...

Профессор. Что ж ты удивляешься? Перед тобой именно тот, кого ты запрограммировал. Шулер – и больше ничего. Неужели не узнаешь?

Гена. Да как будто где-то видел... Только где?

«Чичиков» (живо).

 
Вот как? Меня вы знаете? Видали?
У Фамусовых, может быть, на бале?
 

Гена. Не помню... Может, и у них.

«Чичиков» (с опаской).

 
А коли так, не доходили ль слухи
К вам обо мне от Хлестовой-старухи?
Лгунишка, дескать, я, картежник, вор?
Мол, от меня и двери на запор?..
Не верьте, господа! Во мне души не чают!
Меня везде и всюду привечают!
Я мастер услужить! Я все могу достать!
Не нужно ль вам чего? Извольте лишь сказать!
Как человек порядочный и светский,
Я слово вам даю...
 

Гена. Так это ж Загорецкий!

Профессор. Слава богу, узнал наконец!.. Нет, нет, господин Загорецкий, нам от вас решительно ничего не нужно.

Загорецкий.

 
А то – смотрите... Лишь платите деньги,
И я тотчас вам услужить берусь!..
Эй, Селифан! Чурбан! Ворона! Гусь!
Ступай, веди до ближней деревеньки!
 

Селифан. Это, барин, как вам будет угодно. А только напрасно вы говорите, будто я...

Его рассудительная речь и кряхтение прихрамывающего шулера удаляются.

Профессор. Ну? Доволен своим экспериментом?

Гена. Да вообще-то не очень получилось...

Профессор. А все потому, что ты слишком примитивно представил себе Павла Ивановича Чичикова, слишком неверное задание дал машине, – вот она добросовестно и выполнила его: заменила неподдающегося Чичикова обыкновенным, хоть и знаменитым шулером... Ладно, теперь моя очередь. Твоих свидетелей мы выслушали, послушаем и моего. Включаю! «Мертвые души». Том второй!.. (Обращается к кому-то с большим почтением.) Добро пожаловать, уважаемый Афанасий Васильевич! Простите великодушно, что мы вас побеспокоили!

Старческий голос. Полноте! Ежели я вам понадобился для благородного дела, то я весь к вашим услугам!

Гена(шепчет). Архип Архипыч, это кто ж такой? Что-то я его даже и не запомнил.

Профессор (тоже вполголоса). Это как раз неудивительно. Афанасий Васильевич Муразов вышел у Гоголя далеко не так живописно, как твои Собакевич или Манилов, зато уж от него-то мы можем услышать нечто весьма существенное. Однако хватит шептаться, это неприлично!.. Итак, вот наша просьба, Афанасий Васильевич! Скажите, пожалуйста, что вы думаете о Чичикове?

Муразов. Бедный, бедный молодой человек!

Гена. Кто бедный? Чичиков? Да ведь он же мошенник!

Муразов. Увы! Он, точно, не без греха. Как ослепила его эта страсть к богатству! Из-за нее он и души своей не слышит. Но ведь есть же у него душа! Ах, господа, Павел Иванович для меня, признаюсь, презагадочен.

Гена. Что это в нем, интересно, такого загадочного?

Муразов. Как что? А сила его? А ум? А воля? Да если бы с такой-то волею и настойчивостию да на доброе дело! Какой бы из него был человек, если бы так же, и силою и терпеньем, да подвизался он на добрый труд и для лучшей цели! Если бы хоть кто-нибудь из тех людей, которые любят добро, да употребили бы столько усилий для него, как Павел Иванович для добыванья своей копейки!

Гена. Вот в том-то и дело, что он ради одной копейки и живет!

Муразов. Да, к несчастию... Однако ведь в том не только вина его, но и беда! Ибо прискорбно видеть столь могучие душевные силы, кои тратятся столь неразумно, дабы...

Гена(перебивая). А! Это все слова!

Профессор. Гена! Имей уважение к возрасту!.. Не обижайтесь на него, любезнейший Афанасий Васильевич: как говорится, молодо-зелено. А я весьма признателен вам. Вы мне очень помогли. Спасибо!..

Архип Архипович и Гена остаются одни.

Гена. Вот трепач высокопарный! И вы всерьез думали, что он меня убедит?

Профессор. Нет, на это я не очень надеялся. Говорю же тебе, что сам Муразов вышел у Гоголя не слишком убедительным, а говоря по правде, и совсем неубедительным. Безжизненным, плоским. Этаким добродетельным манекеном. Видишь, я тоже не боюсь признавать, что у великого писателя не все может получиться. Но мысли-то, которые он высказывал – в самом деле, довольно-таки ходульно, – они ведь не чьи-нибудь, а гоголевские! Неужели ты, читая и перечитывая «Мертвые души», хохоча и заливаясь, не заметил, что кого бы Гоголь ни выводил, он всегда не только смеется над ним, не только сердится, но и сожалеет, скорбит?

Гена. Скажете тоже: всегда! Что ж, он и о Собакевиче тоже скорбит?

Профессор. А как же? Может быть, кто-нибудь из самых сердитых сатириков, допустим, Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин или Александр Васильевич Сухово-Кобылин, над ним только зло рассмеялись бы, но Гоголь совсем другое! Глядя на Собакевича – даже на Собакевича! – он не перестает думать: как человек дошел до жизни такой? И мог ли стать иным, сложись его жизнь совсем иначе? Понимаешь ли, человек, которым Собакевич, эта мертвая душа, был когда-то рожден матерью на свет... И на дубинноголовую Коробочку Гоголь глядит с тоской и печалью, хотя честно и беспощадно показывает, как она смешна. И в Ноздреве, уж на что озорник и враль, видит что-то доброе – пусть оно едва-едва, почти незаметно в нем проглядывает. И даже в Плюшкине замечает безнадежно погубленную, трагически умершую душу... Хотя почему «даже»? Ты и сам, наверное, помнишь, какие печальные, прямо-таки рвущие сердце страницы Николай Васильевич посвящает далекому прошлому Плюшкина, когда тот был добрым мужем, отцом, товарищем – словом, был человеком...

Гена. А в Чичикове Гоголь тоже погибшую душу видит?

Профессор. Разумеется. Ты же сам только что слышал Муразова.

Гена. Так то Муразов! Тоже расчувствовался: Чичиков у него, видите ли, бедный! Нашел бедняжку!

Профессор. Но ведь и сам Гоголь именно так называет Чичикова, угодившего в беду: «бедным Чичиковым»!.. Да разве только это? Вот послушай-ка, я тебе прочту из второго тома «Мертвых душ» – я даже нарочно сделал закладку... «Чичиков задумался. Что-то странное, какие-то неведомые дотоле, незнаемые чувства, ему необъяснимые, пришли к нему; как будто хотело в нем что-то пробудиться, что-то подавленное из детства суровым, мертвым поученьем, бесприветностью скучного детства, пустынностью родного жилища, бессемейным одиночеством, нищетой и бедностью первоначальных впечатлений, суровым взглядом судьбы, взглянувшей на него скучно, сквозь какое-то мутно занесенное зимней вьюгой окно». (Он перестал читать и выжидательно молчит.)

Гена. Вообще-то, да... как-то трогает.

Профессор. И не может не трогать. Разве не видно, сколько бед свалилось на Чичикова, сколько зол пришлось ему испытать? Сколько было у него причин стать таким, каким он стал?

Гена(в нем пробудился боевой дух). Это что ж, по-вашему, из-за этого ему все прощать надо? Да если на такую точку зрения стать, то вообще...

Профессор. Успокойся и обойдись без ненужных обобщений. Тем более, кто тебе сказал, что Гоголь прощает? Но он проницательно видит в Чичикове не только мошенника, которым тот, бесспорно, стал, но и человека, которым он мог, которым должен был стать. Понимаешь? Того человека, который не сумел найти иного, лучшего применения своим недюжинным силам. И, глядя на него, думает с болью... Помнишь слова Муразова, показавшиеся тебе сентиментальной болтовней?

Гена. Это какие? Что, мол, как бы хорошо, если бы Чичиков не за копейкой гнался, а за добром для людей!

Профессор. Вот-вот! Видишь, хоть ты и заворчал на них, а все-таки именно они тебе вспомнились. Гоголь как раз и думает с болью о том же: сколько человеческих сил тратится понапрасну, тех сил, которые могли бы осчастливить и родную страну и все человечество! И мечтает о тех временах, когда этого, к счастью, уже не будет... Скажи, кстати: ты когда-нибудь задумывался всерьез, с чего бы это Гоголю пришло в голову окрестить свои «Мертвые души» не романом, не повестью, а... Как именно, помнишь?

Гена(снисходительно). Ну, этого-то кто ж не помнит? Поэмой... Только, по правде говоря, всерьез, нет, не задумывался. Так, немножко только. Ведь действительно странно: поэма, а не стихи!

Профессор. А между тем в самом этом определении – «поэма» – как раз и притаился ответ на вопрос, который сегодня заставил нас потревожить персонажей «Мертвых душ». На вопрос, каким же это образом Чичиков, этот – как там у тебя? – «шулер и больше ничего», вдруг может оказаться седоком птицы-тройки, а Гоголь именно в этот момент скажет нежные и гордые слова надежды о Руси, о ее славном будущем. В том-то и дело, вернее, в том-то и чудо, что «Мертвые души» – книга смешная, горькая, может быть, даже и злая, все это так, но она еще и поэтическая книга, к которой нельзя подходить с привычной меркой. Да, поэтическая, хотя, как ты тонко заметил, не стихи... А разве стихи – это непременно поэзия?

Гена. Почему непременно? Конечно, если кто их писать не умеет...

Профессор. Да я не о том! Антон Антонович Загорецкий, которого ты ненароком посадил на Селифанову тройку вместо Чичикова... Или наоборот: которого ты ссадил с нее вместо Чичикова... В общем, уж он-то говорит совсем недурными стихами, – конечно, в комедии Грибоедова, а не у нас с тобой. Сегодня он как раз был... гм... не в ударе. Но разве от этого он становится поэтическим героем? Ведь нет же?

И Гене вновь ничего не остается, как признать свое поражение. Или порадоваться победе? Как-никак он понял нечто новое для себя, а это трудно назвать поражением.