Текст книги "Новые приключения в Стране Литературных Героев"
Автор книги: Станислав Рассадин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)
Обрадовался Гена или не обрадовался, это осталось неизвестным. Но вот в следующий раз – то есть в этот, о котором сейчас и будет рассказано, – он пришел к Архипу Архиповичу, прямо-таки лучась самодовольством. Наверное, так чувствовал бы себя, если бы только он умел чувствовать, сейф, в котором хранится документ необыкновенной важности и секретности. Оказалось, что он обдумывает сочинение, которое ему задали в школе: «Социальные корни художественных типов из поэмы Гоголя «Мертвые души» (тут и в самом деле заважничаешь, если только не затоскуешь). Но когда профессор предложил тут же, не мудрствуя и не откладывая, отправиться в эти самые «Мертвые души», Гена вдруг отказался. Почему? Разве это не лучше, чем тащиться в районную библиотеку и там выписывать разные (или, что еще хуже, однообразные) скучные мысли из скучных книг?
Что лучше, с этим-то Гена, конечно, согласился. Но...
Гена. Нет, Архип Архипыч! Спасибо. Я в библиотеку пойду. В «Мертвые души» как попадешь, так смеху не оберешься. Уж я знаю!
Профессор. И прекрасно!
Гена. Прекрасно-то оно, может, и прекрасно, но только ведь смех, он... ну, отвлекает, что ли. Хорошо еще, если Плюшкин или Собакевич встретятся, – тогда действительно можно про крепостное право поговорить, про то, как крестьян угнетали, про суровую действительность... А если Ноздрев или Манилов? Сами видите, тема-то у меня какая!
Профессор. Погоди! Тема почтенная, что говорить, но как же это получается? Может быть, ты думаешь, что, допустим, к тому же Манилову все это уже не имеет никакого отношения?
Гена. Нет, наверное, имеет какое-то небольшое. Но главное-то в нем не это!
Профессор. А что же тогда? Растолкуй, сделай милость.
Гена. Ну, то, что он просто смешной, вот и все. Такой сентиментальный чудачок. Сидит себе и фантазирует от нечего делать. Всякую чепуху выдумывает, а этим когда угодно можно заниматься. В любое время. Хоть тебе тут крепостное право, хоть не крепостное...
Профессор. Понятно. И все-таки, Гена, прошу тебя: сделай одолжение! Если не мне, то нашим слушателям – они-то ведь ждут. Махнем в «Мертвые души», а? Ведь всего на полчаса. Не уйдет от тебя твоя библиотека.
Гена (легко сдаваясь). На полчаса? Ну, ладно...
Профессор торопится закрепить свою победу: тут же включает машину, и они оказываются... Несложно догадаться, у кого именно. У Манилова, разумеется. Вернее, у Маниловых. Счастливые супруги сидят за своим расстроенным фортепьяно, барабанят по нему в четыре руки и поют необыкновенно чувствительную песенку.
Манилов.
Душеньки часок не видя,
Думал, век уж не видал...
Манилова (подхватывает).
Жизнь мою возненавидя,
«Льзя ли жить мне?» – я сказал.
Разинь, душенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек!
Манилов. Лизанька! Ангельчик! Ммм... (Прожевав, запевает с новым подъемом.)
Ах, когда б я был пастушка
Вместо участи моей...
Вместе.
Я бы Лизин был подружка
И всегда играл бы с ней!
Гена(давится со смеху). Ну, что я говорил? Помереть можно!
Профессор. Да, забавные голубки! Но должен тебе сказать, Гена, что... Впрочем, после! Нас уже обнаружили!
Манилов. Лизанька! У нас гости! И какие! Помнишь ли, я говорил тебе, как имел удовольствие беседовать с ними об Павле Ивановиче?
Манилова. Ах! Вы друзья Павла Ивановича? Какое счастье!
Гена. Откуда вы взяли, что мы... (Но договорить ему, разумеется, не удается.)
Манилов. Ни слова более! Не затрудняйтесь, пожалуйста, не затрудняйтесь! Мы с женою, право, так рады, так рады! Уж она, бывало, все спрашивает меня: «Да что же, душенька, к нам друзья Павла Ивановича не едут?» «Погоди, говорю, душенька, приедут». А вот вы наконец и удостоили нас своим посещением! Уж такое доставили наслаждение!
Гена. Ну, ясно! Сейчас скажет: «Майский день! Именины сердца!»
Манилов. Майский день! Именины сердца!.. А позвольте спросить, как вам показался наш город? Приятно ли провели там время?
Профессор. Мы, видите ли... (Его постигает та же участь, что и Гену.)
Манилов. Не правда ли, прекрасный город? И общество – самое обходительное?
Манилова. А как вы нашли нашего губернатора?
Манилов. Не правда ли, препочтеннейший и прелюбезнейший человек?
Манилова. А вице-губернатор?
Манилов. Не правда ли, какой милый человек?
Манилова. А как вам показался полицеймейстер?
Манилов. Не правда ли, очень приятный человек?
Манилова. Ну а какого вы мнения о жене полицеймейстера?
Манилов. Не правда ли, что она предостойнейшая женщина?
Манилова. А что думаете вы о председателе палаты? Об управляющем казенными фабриками? О прокуроре? О казначее? О почтмейстере?
Оба, вместе. Не правда ли, какие они все превосходнейшие люди?!
Гена. Ну, слава богу, теперь, кажется, всех перебрали. Никого не осталось.
Манилов. А как поживает любезнейшии Павел Иванович?
Манилова. Давно ли вы с ним видались?
Манилов. В добром ли он здоровье?
Манилова. Не сочетался ли он законным браком?
Манилов. А ежели сочетался, то кто сия счастливейшая из смертных?
Профессор (пробует прорваться). Видите ли, к величайшему сожалению... (Не тут-то было.)
Манилов. Ах! Павел Иванович! Павел Иванович! Что за человек! Что за ум! Что за сердце! Я все думаю: как было бы хорошо, если бы жить с ним этак вместе, под одною кровлею! Или под уединенной сенью какого-нибудь вяза пофилософствовать о чем-нибудь этаком, углубиться!..
Манилова. О! Это была бы райская жизнь!
Манилов. А еще бы лучше жить с ним и с Лизанькой на берегу какой-нибудь реки. А потом построить через эту реку этакий мост, на котором были бы по обеим сторонам лавки и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян. И еще выстроить огромнейший дом с таким высоким бельведером, что можно оттуда видеть даже Москву, и там пить вечерний чай на открытом воздухе!..
Манилова. Ах! Шарман! Шарман!
Манилов. Да-с! С бельведером! А потом... потом поехали бы с Павлом-то Ивановичем в этакое общество в хороших каретах и обворожили бы там всех приятностию обращения, и тогда государь – сам государь! – узнавши о такой нашей дружбе, пожаловал бы нас ге-не-ра-ла-ми!..
Профессор. Простите, господин Манилов, но на этот раз я вас все-таки прерву!
Манилов (ничего не слышит в своем сладостном парении). Да! Сам государь!.. Ге-не-ра-ла-ми!..
Профессор. Очень хорошо. Генералами так генералами. Но скажите мне, не кажется ли вам, что человек с таким пылким воображением, как вы, мог бы фантазировать и посмелее?
Манилов(очнувшись). А? Что? Позвольте узнать, что вы имеете в виду?
Профессор. Охотно объясню. Вот сейчас ваше воображение не взлетает выше того, чтобы государь сделал вас генералом. А почему бы вам не вообразить себя на месте его самого?
Манилов. Кого – его? Что разумеете вы под сим местоимением?
Профессор. Естественно, государя. Императора. Царя Николая Первого.
Манилов. Как-с? Извините... Мне уже доводилось в прошлую нашу встречу изъявить вам, что я несколько туг на ухо. Мне опять послышалось престранное слово. Притом, с позволения сказать, на сей раз уж такое престранное, что...
Профессор. Оно вам не послышалось. Я его произнес.
Манилов(полушепотом). Как можно-с? Что вы говорите? Да кто я такой, чтобы сметь...
Профессор. Ну, ну, не скромничайте, господин Манилов! Поверьте мне, вы очень знаменитый человек. Вы известны всему миру. А ваша способность вот этак... э-э... безудержно фантазировать даже породила целое понятие – маниловщина!
Манилов. О! Не могу поверить! Вы мне льстите!
Профессор. Не сказал бы, что льщу. Так что решайтесь! Вообразите, что из владельца вот этой Маниловки, главным украшением которой является деревянная беседка с пышным названием «Храм уединенного размышления», вы превратились... да, да!.. в государя всея России. Какой размах тогда приняло бы ваше исполнение желаний? Ну же, фантазируйте!
Манилов. Ах, право, разве из уважения к такому образованному гостю... Ну, хорошо. Ежели вы обещаете мне, что никто об этом не узнает, я, пожалуй, так и быть, поддамся искушению.
Профессор. Обещаю: никто. Ну, разумеется, кроме тех, кто нас сейчас слушает.
Манилов. Отлично-с! Итак... Боже, у меня голова идет кругом от просторов, кои открываются предо мной! Какие богатства! Какая свобода для фантазии!.. Ну, слушайте же! (Вдохновенно.) Первым делом я сыщу в Петергофе этакую какую-нибудь уединенную сень, чтобы можно было пофилософствовать, углубиться...
Гена. Опять? Да вы это уже говорили!
Профессор. Не мешай ему, Гена!
Манилов. Да-с, пофилософствовать... Углубиться... Я всенепременно усею весь Петергоф и его окрестности уединенными увеселительными павильонами, голландскими этакими мельницами, швейцарскими этакими шале, китайскими киосками, русскими избами, итальянскими виллами, греческими храмами, чтобы, вообразите, утренний чай пить на мельнице, обедать в избе, а вечерний чай пить в храме!
Гена. И это все, что вы нафантазировали?
Манилов. Отнюдь! Это только начало! Представьте себе: в Царском Селе или в Петергофе вы видите пред собою этакий большой запряженный фургон, нагруженный кипящим самоваром и корзинами с посудою и булками. Дан сигнал – и фургон мчится во весь опор к павильону, назначенному для встречи. Ездовые с развевающимися на ветру черными плюмажами скачут туда, скачут сюда, дабы предупредить великих князей и великих княгинь, что ее величество императрица будет кушать кофе в «Храме уединенного размышления», или на мельнице, или в хижине, или в русской избе – словом, в одном из тысячи причудливых павильонов, который создал для нее ее любезный супруг... То есть я!
Манилова. Ах! Как это мило!
Гена. Да-а... Стоило ради этого себя царем воображать!
Манилов(распалясь). И сверх того! Я возведу в Петергофе бельведер!
Гена. Опять бельведер? Еще один? И тоже такой, чтобы с него Москва видна была?
Манилов. Да-с! Такой точно! Только на сей раз с него можно будет видеть Петербург! И пить чай на открытом воздухе!
Гена. Нет, Архип Архипыч, вы как хотите, а мне это уже поднадоело!
Профессор. Как тебе угодно. Давай откланяемся.
И Манилов с его – оказывается, такими однообразными – бреднями остается где-то вдали.
Гена. Что это с ним случилось? Такой вроде был фантазер – и вдруг завел одно и то же!
Профессор. А он ничего другого и не мог завести, потому что сама историческая действительность ограничила полет его фантазии. Как говорится, снизила ее потолок. Да, именно действительность, хоть ты и уверял меня, будто Манилов всего лишь забавная фигура, ничуть не зависящая от того, в какое время она возникла. Больше того! Во всем, что он сейчас наговорил, вообразив себя могущественным владыкой, вообще нет фантазии. Ни капельки! Удивлен? А между тем весь его последний монолог – это самое что ни на есть точное, даже документальное описание того, как устроил свои владения царь Николай Первый. Это у него был типично маниловский вкус, у него было пристрастие ко всем этим «Храмам уединенного размышления», беседкам, хижинам, бельведерам...
Гена. И к бельведерам тоже?
Профессор. Конечно! Манилов только мечтал построить пышный бельведер, то есть такую возвышенную беседку или башенку, чтобы можно было за чаепитием любоваться видом далекой столицы. А Николай это его желание исполнил, только и всего. Возвел для себя такой – или, как сказал бы Манилов, этакий – бельведер... Да разве только в совпадениях дело? Надо тебе сказать, что вообще эта мода на сентиментальность, на показное кокетство дружескими чувствами, на хвастовство своими семейными добродетелями, то есть на все то, что мы обычно связываем с именем гоголевского Манилова, насаждалось именно Николаем Первым.
Гена. Вы что хотите сказать? Что Манилов – это вроде бы намек на самого царя?
Профессор. Видишь ли... По правде говоря, есть соблазн подумать именно так. Например, находили, что внешность Манилова несколько напоминает внешность императора. Или... Скажи, ты помнишь, как звали маниловских сыновей?
Гена. Как-то по-гречески... А, вспомнил! Фемистоклюс и этот... Алкид!
Профессор. А сыновей Николая Первого звали Константин и Михаил. Тебе это ничего не говорит?
Гена. Честно говоря, нет.
Профессор. Тогда объясню. Эти имена даны совсем неспроста. Дело в том, что у русского двора был большой интерес... ну, не к Греции самой по себе, а к бывшей Византийской империи, куда прежде входила и Греция. Цари давно мечтали восстановить эту империю и посадить на ее трон своих детей. Вот почему и появились эти имена: Константин, потому что так звали самого первого и самого последнего императоров Византии, и Михаил, потому что пророчества предсказывали, будто в свое время появится византийский император с таким именем.
Гена. Ну, Архип Архипыч! Если уж и это совпадает, значит, точно Гоголь в Манилове царя изобразил!
Профессор. Нет, Гена. Понимаю, тебе очень хочется, чтобы так все и было, но дело обстоит не столь просто. И сходство тут гораздо шире, чем сходство двух людей. Шире и глубже. Возьмем уже не самого царя, а, скажем, двух его приближенных. Двух едва ли не самых страшных и жестоких людей, двух жандармов, Бенкендорфа и Дубельта. Заметь, какими чертами они больше всего любили хвастаться и кокетничать. Дубельт называл своего начальника Бенкендорфа не иначе как «человеком ангельской доброты». А когда тот уезжал за границу, Дубельт прямо-таки рыдал и говорил своей жене: «Ты знаешь, душенька, как я люблю моего графа, и бог видит, что за каждый год его жизни я отдал бы год своей...»
Гена. Как Манилов про Чичикова!
Профессор. А я тебе что говорю? И притом все это действительно было показным – тоже, между прочим, по-маниловски. Ты, надеюсь, помнишь, что от ангельской доброты Манилова, разумеется, гоголевского, настоящего, его крестьянам отнюдь не легче жить. Деревня бедна, порядка нету, приказчик что хочет, то и делает... Так вот, точно так же и Бенкендорф изо всех сил старался казаться сентиментальным добряком, но многие ли ему верили? Даже из близких к нему людей? Один мемуарист той эпохи писал: «Зная графа, мы хорошо знали всю бесполезность приемов его. Он слушал ласково просителя, ничего не понимая...»
Гена. Как Манилов своего приказчика!
Профессор. Совершенно точно! Так что... если уж и искать прототипов Манилова, то по всей николаевской империи. Их там было великое множество. И именно в этом, если хочешь, те самые социальные корни гоголевского образа.
Гена. Да, это вы интересно все объяснили. А я-то думал...
Профессор. Что ты думал, мне известно. Но вот похвалы твоей принять не могу. Потому что на сей раз я всего лишь старался изложить тебе мысли одного замечательного ученого, академика Дмитрия Сергеевича Лихачева. Видишь эту книгу? «Литература – реальность – литература» – так она называется. А одна из ее глав озаглавлена... на-ка, взгляни!
Гена. «Социальные корни типа Манилова»? Вот здорово! Архип Архипыч, дадите почитать?
Профессор. С превеликой охотой. Но пока погоди, я хочу тебе кое-что процитировать. «Гоголь, – пишет академик Лихачев, – боялся, конечно, прямо указать на ту среду, для которой маниловщина была наиболее характерна и которой подражал Манилов. И тут следует сказать: маниловщина больше самого Манилова. Маниловщина, если ее рассматривать не только как общечеловеческое явление, а как явление определенной эпохи и определенной среды, была в высшей степени свойственна высшему чиновничье-бюрократическому слою России. Провинциальный помещик Манилов подражал «первому помещику России» – Николаю Первому и его окружению». Короче говоря, заключает автор книги, «Гоголь указывал на эпигонов, имея в виду и «самого» и «самих».
Гена. «Самого» – это значит царя?
Профессор. Конечно.
Гена. Да... Это Гоголю здорово повезло, что Николай не догадался.
Профессор. Пожалуй! Но догадались «сами». По крайней мере многие из них. Не зря же по выходе «Мертвых душ» раздавались злобные голоса о клевете на Россию. Корни-то, выходит, – и именно те самые, о которых ты собрался писать сочинение, – глубоко вошли и далеко протянулись...
КАК «ПИЛИГРИМ» СТАЛ «ЗАБИЯКОЙ»Гена (сегодня он вновь очень деловит). Ну, Архип Архипыч! Куда сегодня направимся? Придумали что-нибудь интересненькое?
Профессор(с добродушным смешком). Интересненькое, говоришь? Надеюсь, что да. Придумал. Сегодня я хочу тебе предложить путешествие по книгам одного русского писателя конца прошлого века. Прекрасного писателя, хотя, к сожалению, многие его знают гораздо меньше, чем он того заслуживает.
Гена (он почему-то не разделяет воодушевления профессора, вяло принимая его предложение, скорее уж, как неизбежность). Ну, ладно. Все равно.
Профессор. Что значит – все равно? Ты даже имени этого писателя не спросил, а уже как будто разочаровался.
Гена. Да нет. Я ничего. Только если уж честно говорить...
Профессор. Ну, ну! Что ж ты запнулся? Говори, как и пообещал, честно.
Гена. И скажу! Мы ведь с вами не просто в кабинете сидим и книжки читаем, верно? Мы путешествуем, да? А настоящее путешествие – это... это... в общем, что-то особенное. Далекое! В какие-нибудь джунгли непроходимые. Или в море...
Профессор. В море? Что ж, это меня вполне устраивает!
Гена (обрадовался). Правда? Тогда чего ж мы ждем? Давайте сразу и отправимся... Только вот куда? Может, в какую-нибудь книгу Жюля Верна, а?
Профессор (с сомнением). Жюля Верна?.. Собственно говоря, я-то собирался...
Гена. Ну, вот, так я и знал!
Профессор. Ладно, ладно, не падай духом. Что с тобой поделаешь? Начнем с Жюля Верна, а уж там... Словом, становись к пульту – ведь маршрут-то выбрал ты, а не я. Или еще не решил, какой именно?
Гена. Не решил, так решу... Минуточку... Ага! Ясно! (Торжественно.) Включаю двигатель перемещения в пространстве! Уточняю направление! Все! Пуск!
И нас обступают шумы, шорохи, далекие звериные голоса – точно такие, какие, судя по книгам Жюля Верна, бывают в африканских джунглях.
Ой! Где это мы?
Профессор. Вот тебе раз! Вероятно, там, куда ты и стремился попасть. Позволь узнать, какую из жюльверновских книг ты выбрал в конце концов?
Гена. «Пятнадцатилетнего капитана»... А это что? Это ж не море, это лес какой-то! Я вроде все правильно рассчитал, чтобы сразу с Диком Сэндом встретиться. На корабле... как его?
Профессор (терпеливо). Ты хочешь сказать: на борту китобойной шхуны-брига «Пилигрим»?
Гена. Точно, на нем! На «Пилигриме». А получилось – видите что?
Профессор. Вижу. Но не убивайся. Немного сбился с курса, только и всего. Книга-то ведь та же самая, «Пятнадцатилетний капитан». А что до леса, то есть до джунглей, так тебе же и в них не терпелось попутешествовать. Вот ты и... Но тише, Гена! Ни слова больше!
Да, самое время прикусить язык, потому что раздаются два несомненно злодейских голоса; то, что их обладатели именно злодеи, только злодеи и никем, кроме как злодеями, быть не могут, совершенно очевидно.
Первый злодей(как скоро выяснится, Негоро). Итак, Гэррис, тебе не удается завлечь еще дальше в глубь африканского континента отряд «капитана» Дика Сэнда...
Как известно, кавычки только пишутся, услышать их как будто нельзя, но только не в этом случае. Всякий раз, когда Негоро или его собеседник произносят что-нибудь иронически, они словно бы, по выражению одного поэта, поднимают над головой деревянные кавычки.
Второй злодей(как уже выяснилось, Гэррис). Увы, ты прав, Негоро! Дальше я их затащить не могу. Хорошо еще, что мне удалось заманить их на сотню миль от побережья. Последние дни мой «юный друг» Дик Сэнд не спускал с меня глаз. Я читал в его взгляде горячее желание послать мне полный заряд свинца прямо в грудь, а надо тебе сказать, я совершенно не перевариваю сливовых косточек, которые отпускают в оружейных лавках по двенадцати штук на фунт.
Негоро. Понятно! У меня самого счеты с этим юнцом, и будь покоен, Гэррис, я уплачу по ним сполна и даже с процентами! Ха-ха!
Гена(очень тихо). А! Я их узнал! Это же Негоро с Гэррисом... ну, те самые работорговцы, которые...
Профессор. Тсс!
Негоро. Гэррис!! Мне послышался какой-то шорох в зарослях папируса! Где мое ружье?
Слышно, как он взводит курок. Молчание.
Гэррис. Ничего нет, это тебе почудилось. За те два года, что мы не виделись, ты, приятель, отвык от лесных шумов. Но это не беда, скоро опять привыкнешь. Расскажи-ка лучше о своих приключениях.
Негоро. Ты называешь это приключениями, Гэррис? Да будет тебе известно, что меня арестовали по обвинению в работорговле и приговорили к пожизненному заключению на каторге в Сан-Паоло-де-Луанда.
Гэррис. Тысяча чертей! Готов поклясться, я предпочел бы виселицу!
Негоро. Повешенный не может бежать, Гэррис, тогда как мне это удалось, после чего я полтора года прозябал в Окленде без единого доллара. Чтобы не умереть с голоду, мне пришлось браться за любую работу...
Гэррис. Работу? Неужели ты работал, словно какой-нибудь честный человек?
Негоро. Работал, Гэррис, пока мне не представился счастливый случай. В Оклендский порт пришло китобойное судно «Пилигрим», и я сумел устроиться на него судовым коком. За неимением лучшего капитан Гуль согласился нанять меня. Спустя несколько дней «Пилигрим» отчалил от берегов Новой Зеландии...
Гэррис. Но, насколько я понял из слов моего «юного друга» Дика Сэнда, корабль вовсе не намеревался плыть к берегам Африки. Каким же непонятным образом судно попало сюда?
Негоро. Клянусь черным флагом наших коллег пиратов, ты угодил в самую точку, Гэррис! Я проявил поистине дьявольскую хитрость. «Пилигрим» действительно направлялся совсем не в Африку, куда было нужно мне, а в Вальпараисо. Но через три недели после выхода из Окленда капитан Гуль и все матросы, по счастью, погибли во время охоты на кита. На борту «Пилигрима» остались беспомощные пассажиры, пятеро негров – все пятеро отменные силачи и, вообрази только, Гэррис, свободные люди – да два моряка. Молодой матрос Дик Сэнд и судовой кок Негоро.
Гэррис. Понимаю! И судовой кок вступил в должность капитана!
Негоро. Нет, Гэррис. Я рассудил, что мне это не удастся. Но я понял и то, что твой «юный друг» – сущий младенец в мореходстве: он умел определять место своего корабля в открытом море только при посредстве компаса. И вот в один прекрасный день, вернее, в одну прекрасную ночь я подложил под компас железный брусок и тем отклонил стрелку. «Пилигрим», подхваченный сильной бурей, сбился с курса. Дик Сэнд и не подозревал, что мы обогнули мыс Горн, но я, Гэррис, я видел его в тумане. Вскоре после этого я убрал брусок, и стрелка компаса приняла нормальное положение. Судно, гонимое ураганом, стремглав понеслось на северо-восток и разбилось у африканского берега, как раз в тех местах, куда я хотел попасть.
Гэррис. И как раз в это время случай привел меня на берег – словно нарочно, чтобы встретить тебя и послужить проводником твоим «симпатичным» спутникам... (Хохочут оба.) А теперь скажи, как ты собираешься с ними разделаться?
Негоро. Одних продам в рабство, а уж других...
Гэррис. Понятно. Кого ты собираешься продать?
Негоро. Негров. За старика, пожалуй, немного выручишь, но остальные четверо – крепкие молодцы, и на невольничьем рынке за них дадут хорошую цену.
Гэррис. Еще бы! Негр, родившийся в моей родной Америке, – о, это редкий товар на африканских рынках! Молодец, Негоро! Узнаю прежнюю хватку коммерсанта, знающего толк в черном товаре!
Гена(все-таки он не выдержал). Вот подлецы! Правда, Архип Архипыч? Надо же – людьми торгуют! И еще хвалятся!
Профессор. Гена! Я же предупреждал!..
Но поздно.
Негоро. Слышишь, Гэррис? А ты уверял, будто я разучился понимать шум джунглей! Нас подслушивают, и я знаю, кто именно: твой «юный друг», этот проклятый пятнадцатилетний «капитан»! Ну, постой же! (Стреляет.)
Гена (в панике). Архип Архипыч! Бежим!
Топот ног, треск раздвигаемых и ломаемых веток и сучьев – словом, шум бегства и погони, сопровождаемый еще и выстрелами, пока Архип Архипович не остановится, задохнувшись.
Профессор. Да погоди ты, Гена! Кажется, мы от них оторвались. А главное, совершенно незачем было мчаться сломя голову! Ты позабыл, что у меня всегда с собой дистанционное управление нашей машиной и я в любой миг могу перенести нас с тобой куда угодно... Ффу... (Отдувается.) Но я вижу, джунгли не пришлись тебе по нраву?
Гена. Да уж! На море как-то лучше!
Профессор. Если так, будь наконец по-твоему!
В один миг исчезают все шорохи и шумы джунглей. Слышны плеск волн о корабельный борт и скрип снастей под ветром.
Гена. Море! Паруса! Вот здорово-то!.. Архип Архипыч, это мы на «Пилигриме», да? И Дик Сэнд здесь?
Профессор. Нет уж! На сей раз наступила моя очередь выбирать маршрут, и это совсем не «Пилигрим». Это... «Забияка»!
Гена. Кто-кто? Забияка? В каком смысле?
Профессор. В переносном, разумеется. И не «кто», а «что». Так называется это судно, или, точнее говоря, паровой клипер, – «Забияка». Он принадлежит русскому флоту и в некотором смысле русскому писателю – Константину Михайловичу Станюковичу. Ведь это про него я...
Но профессора перебивает и заглушает матросский говор.
Молодой матрос. ...А вот что еще, братцы, мичман рассказывал про арапчонка-то, которого намедни в океане спасли. Он, мичман-то, стало быть, по-ихнему понимает, так арапчонок сам сказывал. Капитан-мериканец, у которого тот в услужении состоял, он, братцы, его каждый день мучил. Чуть что, сейчас в зубы: раз, другой, третий, да в кровь! Не разбирал, анафема, что перед им безответный мальчонка, хоть и негра. У бедняги и посейчас вся спина исполосована. Доктор сказывал: страсть поглядеть!
Старый матрос. Ишь, дьявол! Небось у нас уже объявили волю хрестьянам, а у этих мериканцев, значит, крепостные есть?
Молодой. То-то есть!
Старый. Чудно что-то... Вольный народ, а поди ж ты!
Молодой. Ей-бо, есть! Сам слыхал, как господа офицеры в кают-кампании рассуждали. У их арапы быдто вроде крепостных. Из-за этого самого у их промеж себя и война идет. Одни мериканцы, значит, хотят, чтобы все арапы, что живут у их, были вольные, а другие на это никак не согласны – это те, которые крепостных арапов имеют, – ну и жарят друг дружку, страсть!
Старый. Скажи на милость! Да-а, братец ты мой! И птица клетки не любит, а человек и подавно... Слава те господи, хоть наш-то арапчонок небось теперь вольный будет. Или как?
Молодой. Беспременно вольный! Черт хозяин к рыбам пошел, так какой тут разговор! Надо ему новый пачпорт выправить да и...
Свист боцманской дудки.
Одначе, Захарыч, обед свистят.
Старый(встает, кряхтя). И то пора...
Общий оживленный шум, топот, звяканье оловянных мисок.
Гена. Архип Архипыч, я догадался! Это мы туда попали, где про Максимку рассказывается? Да?
Профессор. Правильно. И я очень рад, что ты читал этот рассказ.
Гена. Ну, не то чтобы читал – я кино видел. По телевизору.
Профессор. Ах, всего лишь? А я-то подумал... (Назидательно.) Нет, дорогой, если уж ты хочешь...
Но договорить ему не дают снова.
Голос матроса Лучкина. Хлеб да соль, братцы! А что, примете в артель Максимку?
Молодой. Это какого такого Максимку? Арапчонка, что ль?
Лучкин. Его.
Старый. Ишь! А с чего это ты, Лучкин, его Максимкой прозвал?
Лучкин. А как еще прозвать? Его в какой день из окияна спасли? В день святого угодника Максима, вот он и выходит Максимка, значит. Опять же имени у арапчонка нет, а надо же как-нибудь звать... Так что, братцы, принимаете нас?
Старый. Чего спрашиваешь зря? Садись с арапчонком!
Лучкин(медлит). Может, другие которые... Сказывай, ребята!
Молодой. Да чего ты, Лучкин? Садись, говорят! Небось не объест твой Максимка! И солонины нам оставит! (Заливисто смеется собственной нехитрой шутке.)
Старый. На вот! Ему тут и ложка припасена, арапчонку твоему!
Лучкин(оправдываясь). Да я, братцы, по той причине, что он негра... некрещеный, значит... Но только, я полагаю, на земле все равны. Всем хлебушка хочется.
Старый. А то как же! Ешь, Максимка! Не пужайся! Российские матросы, брат, не забидят!
Гена. Вот это по-нашему! Ведь это, Архип Архипыч, еще когда было, правда?
Профессор. Да, давненько. В России только-только крепостное право отменили. А в Америке, ты сам слышал, идет Гражданская война между Севером и Югом.
Гена. Я и говорю! А они, глядите, всё уже, прямо как мы, понимают! Не то что те двое... (С мстительной мечтательностью.) Эх, вот их бы сюда! Уж здесь бы им показали, как неграми торговать!..
Профессор(вдруг задорно). А что? Неплохая мысль! Ну-ка...
И они с Геной, а также мы с вами слышим потрясенный голос Гэрриса.
Гэррис. Тысяча чертей! Негоро! Где мы?
Негоро. Гэррис! Мне кажется, я сошел с ума!
Лучкин(не видя и пока даже не слыша их, приговаривает любовно и мирно). Ты что же не ешь, Максимка? Ешь, глупый! Шти, братец, скусные. Бон шти!
Старый матрос. Эка пужливый какой! Видать, застращал арапчонка дьявол этот мериканец! Накось, покушай из моей ложки! Ну? Во-от! Так-то.
Лучкин(удовлетворенно). Вот это бон, Максимка! Вери гуд, братец ты мой! Ешь себе на здоровье!
Гэррис. Пусть я буду трижды проклят, Негоро, пусть сам Вельзевул потащит меня в геену огненную, но я не возьму в толк, каким растреклятым образом мы очутились на этом судне, среди людей... или кто они? Призраки?.. которые – ты видишь, Негоро! – якшаются с черномазым паршивцем, как с подобным себе!
Негоро. Сейчас не время рассуждать, Гэррис, как и что с нами произошло. Положись на меня. Я сбежал с каторги в Сан-Паоло-де-Луанда; я обвел вокруг пальца Дика Сэнда и его спутников; надеюсь и здесь не ударить в грязь лицом. Держу пари на целый караван черного товара: мы выберемся отсюда и еще прихватим в придачу этого мальчишку-негра, – он хоть чего-нибудь да стоит на рынках Африки, не будь я старый работорговец Негоро!
Гена(он находится в сладостном предвкушении). Ага! Ух, сейчас и влепят же им за Максимку!
Но по совершенно непонятной причине русские матросы, хотя и услышали чужие голоса, однако вовсе не торопятся оправдать ожидание Гены.
Старый матрос. Эвон! Никак к нам на «Забияку» гости пожаловали? Откуда, господа хорошие?
Гэррис. Слышишь, Негоро? Сдается мне, что эти люди или призраки обращаются не к кому иному, как к нам с тобой!
Старый матрос. Ишь ты, быдто бы не по-нашему, не по-российски балакают. Ну, да ничего! Хлеб-соль, она не разбирает, кто чей. Милости просим матросских штей отведать! Артюшка, подай две ложки!
Молодой матрос. Пожалуйте!
Лучкин. Садись, ребята! Шти на ять! Самолучшие шти!
Гэррис. Черт побери, Негоро, что они там болтают? Может быть, угрожают нам? Я не разберу ни словечка из их дикарского или бесовского наречия!
Негоро. Вообрази, Гэррис, я также никогда не слыхал – ни в море, ни на каторге – этого диковинного языка!
Гена(несколько разочарован отсутствием немедленного возмездия). Вот это да! Что это, Архип Архипыч? Почему они друг дружку понять не могут?.. А-а! Ясно!
