Текст книги "Новые приключения в Стране Литературных Героев"
Автор книги: Станислав Рассадин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)
Слово свое Гена сдержал: научное издание книг Льюиса Кэрролла он действительно достал (с трудом) и принялся читать тоже не без труда, потому что это во всех отношениях полезное издание, увы, в отличие от некоторых иных переводов, решило пожертвовать ради сугубой точности весельем, легкостью и изяществом. Так что не надо особенно строго судить Гену за то, что читать-то он читал, да не до конца. Но не об этом зашел у Архипа Архиповича и Гены разговор при следующей встрече: профессора поразило, что тот не запомнил имени переводчика. И мало того – имел неосторожность еще и заявить: «А я их никогда не запоминаю!»
Профессор. Ах, вот оно что... Что ж, встречал я таких читателей. Название книги с грехом пополам запомнят, а как спросишь, кто автор... «Я, – говорит, – авторов не запоминаю!»
Гена (обидевшись). Сравнили тоже! То автор, а то...
Профессор(язвительно подхватывает). А то какой-то там переводчик, верно? Эх, Гена, Гена! Поглядеть на тебя – как будто уже почти взрослый человек, а рассуждаешь иногда, как младенец... Ну, ну, нечего обижаться! Я же не сказал: как поросенок. Что ж! Раз вышло такое дело, придется отправиться в книгу, которая в одинаковой степени интересна и младенцам, и взрослым.
Гена. Опять, что ли, в «Алису в Стране Чудес»?
Профессор. Почти. В ее продолжение, «Алису в Зазеркалье». Не возражаешь, надеюсь?
Гена(без особой охоты, причину чего мы с вами уже знаем). Можно, вообще-то. Только, честно говоря, как раз эту книгу я не прочитал. Чего-то не захотелось.
Профессор. Напрасно... Хотя на сей раз, как ни странно, тем лучше. Приготовься к неожиданностям!
Сказано это было не зря. Не успели наши герои перенестись в Зазеркалье, как...
Гена. Вот это да-а! Хорошо, что вы меня предупредили, а то бы... Глядите, какое чудо-юдо! Он же... или это оно?.. чуть не из одного лба состоит! Не то вроде бы человек, не то... Яйцо, что ли, какое-то? И почему-то на стену забрался, как только там держится? Кто ж это такой? Или, может, вернее сказать: что это такое?
Профессор. Ну, для ответа тут найдется кое-кто поавторитетнее меня. Рекомендую – главная героиня книги!
Алиса(очень благовоспитанно). Здравствуйте, мальчик. Как поживаете?
Гена. Здрасте! Спасибо, ничего. Нормально.
Алиса (вскрикивает). Боже, кто это? (Тут же рассмеялась с облегчением.) Ах да, как же я сразу не поняла? Вот бестолковая! Ну, конечно, это он! Он и никто другой! Мне это так же ясно, как если бы его имя было написано у него на лбу. Не правда ли, не лоб, а вылитое яйцо?
Гена. Точно! И я то же сказал, правда, Архип Архипыч?
Шалтай-Болтай(потому что это именно он, ворчливо). До чего мне это надоело! Все зовут меня яйцом, ну, просто все до единого. Это уже совершенно невыносимо!
Гена. А как же вас еще звать?
Алиса. Тсс, мальчик! (Мягко.) Простите, сэр, мы только сказали, что вы похожи на яйцо. К тому же некоторые яйца очень хороши собой.
Шалтай-Болтай(грозно). Что-о? Ты опять за свое? Нет, я решительно отказываюсь разговаривать с вами! Хорошенькое дельце! Один обзывает меня чудом-юдом, другая...
Алиса. О, пожалуйста, не обижайтесь! Я-то отлично знаю ваше настоящее имя... Почему вы молчите? (Заискивающе.) Я даже знаю, что оно очень знаменитое!
Но Шалтай-Болтай как молчал, так и молчит, причем настолько выразительно, что хоть нам его и не видно, но прямо-таки слышишь, как он насупился.
(С грустью.) Все-таки обиделся. А ведь я совсем не хотела...
Гена. Да ладно, пусть обижается, если хочет! Ты лучше скажи, что, он действительно такой знаменитый?
Алиса. Еще бы! О нем даже сочинены стихи, неужели вы их не знаете, мальчик?
Гена. Откуда ж мне знать, если я его вообще впервые вижу?
Алиса. Странно! У нас в Англии их знает каждый!.. Ну, хорошо, если вам интересно, я могу прочитать эти стихи. Только придвиньтесь, пожалуйста, поближе, а то кто его знает, возьмет и еще больше рассердится... (Читает, понизив голос.) «Шалтай-Болтай сидел на стене...».
Гена(сразу сообразив, в чем дело и о ком речь). А-а!
Алиса(строго). Мальчик, если вы захотели узнать, что это за стихи, то не перебивайте! (Читает очень старательно.)
«Шалтай-Болтай сидел на стене.
Шалтай-Болтай свалился во сне.
Вся королевская конница, вся королевская рать
Не может Шалтая,
Не может Болтая,
Шалтая-Болтая,
Болтая-Шалтая,
Шалтая-Болтая собрать!»
Гена. Ну, это-то не только у вас, но и у нас всякий знает. «Шалтай-Болтай». Английская детская песенка. Перевод Маршака!
Профессор(не без ядовитости). Ах, значит, имена некоторых переводчиков ты все-таки соблаговолил запомнить?
Гена. Ладно вам, Архип Архипыч! Или я, по-вашему, совсем темный?
Шалтай-Болтай(ревниво). Что это вы все там бормочете? Скажите-ка лучше: как вас зовут и зачем вы сюда явились?
Гена. Я – Гена!
Алиса. А мое имя – Алиса.
Шалтай-Болтай. Ну и имена! Никогда не слыхал глупее. И что же, интересно, они значат?
Алиса. Разве имя обязательно должно что-то значить?
Шалтай-Болтай. А ты как думала? Конечно, должно. Ну, вот, возьмем, например, мое имя. Ведь оно выражает самую что ни на есть мою суть – да какую отличную и симпатичную суть! Каков я сам, такое у меня и имя. Какое у меня имя, таков я и сам. Поняла? А с такими именами, как у вас обоих, можно быть кем и даже чем угодно. Абсолютно чем угодно! Что, разве не так? Ну? Отвечай!
Алиса. Хорошо, хорошо, может быть, только вы, пожалуйста, не взбалтывайтесь так. Успокойтесь. Скажите лучше: почему вы здесь сидите совсем один?
Шалтай-Болтай. Почему я один? Да ты что, ослепла? Потому, что здесь никого больше нет! (Самодовольно расхохотался.) А? Ловко я тебе ответил? А ты небось думала, что поставила меня в тупик? Ну-ка, загадай мне еще что-нибудь!
Алиса. Но я вовсе не собиралась вам ничего загадывать. Я просто немножко за вас забеспокоилась. Вы сидите один, да еще так высоко, а стена такая тонкая... (Поспешно.) Ладно, ладно, не взбалтывайтесь, сейчас загадаю! Скажите, а что, если вы вдруг упадете?
Шалтай-Болтай. Какие отвратительно легкие загадки ты загадываешь! Фу! С чего это, скажите, мне падать? Совершенно не с чего!
Гена (решил сострить). Как это с чего? Со стены!
Шалтай-Болтай(делает вид, что не слышит). Да если бы даже я и упал – чего, заметь себе, никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах не случалось и не может случиться, – словом, если бы даже я и упал... Знай! На этот ужасный и невозможный случай сам король дал королевское слово... Ага, я вижу, ты побледнела!
Алиса. Я? Ничего подобного! Просто у меня...
Шалтай-Болтай. Не спорь, не спорь! Ты побледнела! Ну, еще бы! Уж этого ты никак не могла ожидать. Итак, если бы даже я и упал, то король послал бы мне на помощь...
Алиса(это у нее вырвалось совершенно нечаянно). Всю королевскую конницу, всю королевскую рать!
Шалтай-Болтай(в величайшем гневе). Что? Что такое? Ну, это уж слишком! Какая наглость! Я знаю, ты это подслушала!.. Только где? Под дверью? За деревом? А может быть, в печной трубе? Иначе откуда тебе это знать?
Алиса(гордая своей воспитанностью). Я никогда не подслушиваю! Я прочла об этом в книжке.
Шалтай-Болтай(смягчаясь). А-а, ну, в книжке – это куда ни шло. И держу пари, это не какая-нибудь легкомысленная книжонка, верно? Полагаю, это ничто иное, как «История Англии»? Где еще можно прочитать про короля, про его рать и про меня? Про самого Шалтая-Болтая!!!
И в этот самый момент, когда Шалтай-Болтай раздулся от тщеславия (если только яйцо, каковым он, что бы ни утверждал, являлся, способно раздуваться), раздается насмешливый, разбитной тенорок.
Тенорок. Фу-ты, ну-ты, какие мы гордые! Какие мы привередные! Ишь, расхорохорился, ишь, расфуфырился, ишь, расфордыбачился! Самозванец ты этакий!
Шалтай-Болтай (чуть не задохнулся от ярости). Я – самозванец? Я?.. Я?..
Тенорок. Ты, ты! Глянь, как заякал! Нечего, брат! Знай, сверчок, свой шесток! Сиди под кустом, позакрывшись листом! Не в свои сани не садись! Выше головы не прыгай!
Шалтай-Болтай. Да как вы!.. Как!.. Как!..
Тенорок. Квак, квак! Не раздувайся, милок, ровно лягушка болотная, не ровен час, лопнешь! Послушай-ка наперед, что умные люди скажут, не тебе чета, – я-то ведь ку-уда постарше тебя буду, а стало быть, и поголовастее!
Шалтай-Болтай. Вы? По-го-ло-вас-тее? Ха-ха! Да вы только взгляните на мой лоб – может ли быть что-нибудь величественнее?
Тенорок. Велик котел, да каши-то в нем – воробей напроказил!
Шалтай-Болтай. Это неслыханно! Да кто вы такой, в конце концов?
Тенорок. Как меня величать, что ль? А ты, бедолага, не докумекал? Ну, ин, будь по-твоему! (Поет, подыгрывая себе на балалайке.)
Ванька-Встанька на заборе очень весело сидел.
Ванька-Встанька вдруг с забора прямо на спину слетел!
Пусть коней король приводит, пусть зовет за ратью рать,
Никогда никто не сможет
Ваньку-Встаньку, Ваньку-Встаньку посадить туда опять!
Вот он я кто!
Гена. Архип Архипыч, да что здесь происходит? Ничего не понимаю!
Профессор. Да, понять непросто. Что ж, попробую объяснить. Видишь ли, дружок...
Но не тут-то было: высказаться ему не дают. Перебранка вскипает с новой силой. Шалтай-Болтай и Ванька-Встанька кричат, перебивая друг друга: «Я подам в королевский суд!..» – «А мне аглицкие короли не указ!..» – «Я пожалуюсь шерифу!..» – «А я те к мировому!..» – «Вы сами самозванец!..» – «Нет, брат, это как раз ты самый и есть!..» Ничего не остается, как покинуть эту шумную страну, будь она даже еще в сто раз чудеснее.
Уф! Просто в ушах звенит... Словом, Геночка, дело обстоит так. Стихи про Шалтая-Болтая сочинил, а вернее сказать, перевел действительно Самуил Яковлевич Маршак. А песенка про Ваньку-Встаньку, про эту знаменитейшую игрушку русских детей, – по правде говоря, не очень-то уместную в английской книге – возникла под пером другого известного переводчика, Татьяны Львовны Щепкиной-Куперник. Причем возникла несколько раньше...
Гена. А! Вот почему Ванька-Встанька кричал, что он старше!
Профессор. Конечно. Старше и Шалтая-Болтая, и Пустика-Дутика, но гораздо моложе Хампти-Дампти. И вот...
Гена. Погодите, Архип Архипыч! Совсем вы меня запутали. А эти кто такие? Ну, Дутик этот самый и... как его... Хампти, что ли?
Профессор. Что касается первого из них, то это еще одна, уже совсем недавняя попытка перевести все тот же английский стишок, попытка, которую предпринял переводчик Александр Щербаков. Послушай, если угодно:
«Пустик-Дутик сел на карниз.
Пустик-Дутик грохнулся вниз.
Король всю пехоту и конницу велел на помощь отправить.
Но Пустика-Дутика ни за что на место им не поставить».
Гена(довольно равнодушно, из чего можно заключить, что перевод Маршака нравится ему больше). Понятно... Ну а тот, другой?
Профессор. Хампти-Дампти? Да он-то и есть персонаж той песенки, которая появляется в книге про Алису. Это именно его так различно окрестили три русских переводчика.
Гена. Вон оно что! А что это значит по-английски: Хампти-Дампти?
Профессор. Да ровно ничего не значит. То есть теперь, как свидетельствуют английские словари, это звукосочетание стало обозначать: «низенький толстячок», «пузан-коротышка», – причем именно благодаря песенке. Так что когда Шалтай-Болтай хвастался перед вами, что его имя означает нечто очень определенное, то он даже сам не мог подозревать, насколько окажется прав. Но впервые оно появилось всего лишь как простая игра слов, вернее, звуков, шутливо обозначающая...
Гена. Яйцо?
Профессор. Совершенно верно. Ведь это именно яйцо не под силу собрать заново и самому королю со всей его бесчисленной ратью. Да, по-моему, тут даже словно бы и слышно, как что-то болтают или взбалтывают. Прислушайся: Хампти-Дампти, Хампти-Дампти!..
Гена. Ага! Точь-в-точь как Шалтай-Болтай!
Профессор. Ну, сказал тоже – точь-в-точь! Нет, брат. В том-то и штука, что эту звуковую игру ни в коем случае нельзя буквально перевести на другой язык. Она чисто английская. Только английская. И поэтому каждому русскому переводчику приходится подыскивать что-то свое. Между прочим, как раз в этом и состоит неслыханная трудность перевода и самой этой старой песенки, и вообще книг Льюиса Кэрролла... (Неожиданно рассмеялся.)
Гена. Чему это вы, Архип Архипыч?
Профессор. Да так. Вспомнил одну шутку. Замечательный советский переводчик Борис Заходер... Ну, ты его знаешь по «Винни-Пуху», по «Мери Поппинс»...
Гена (с уважением). А-а!
Профессор. Одним словом, он однажды объяснил, почему долго не решался приступить к переводу «Алисы в Стране Чудес». Друзья все время приставали к нему: «Неужели тебе не хочется перевести «Алису»?» А он отвечал: «Очень хочется, только, по-моему, уж легче перевеЗти к нам Англию!» Настолько, значит, книги Льюиса Кэрролла вросли в английский быт, и в английскую историю, и в английский язык... Да что там «Алиса»! Книг, до такой степени не поддающихся переводу, в общем, не столь уж много. Однако и в других случаях... (Но тут, резко оборвав, как это может показаться Гене, собственную мысль, профессор неожиданно спрашивает его.) Скажи, ты «Гамлета» читал?
Гена. Конечно! И недавно совсем!
Профессор. В чьем переводе?.. Ах да, ты ведь их не запоминаешь... Попробую установить сам! (Начинает декламировать.)
«Быть или не быть – таков вопрос;
Что благородней духом: покоряться
Пращам и стрелам яростной судьбы
Иль, ополчась на море смут, сразить их
Противоборством?..»
Ну? Знакомо? Этот перевод читал?
Гена(виновато). Прямо не знаю, Архип Архипыч. Похоже, но...
Профессор. Ясно. Тогда послушай вот это!
«Быть иль не быть, вот в чем вопрос. Достойно ль
Смиряться под ударами судьбы,
Иль надо оказать сопротивленье
И в смертной схватке с целым морем бед
Покончить с ними?..»
Гена(радостно). Узнал! Этот самый!
Профессор. Ну, вот видишь! Все прояснилось. Значит, ты читал трагедию Шекспира «Гамлет», переведенную Борисом Пастернаком. А в первый раз я цитировал не менее знаменитый перевод Михаила Лозинского, и, думаю, ты не случайно не признал того принца Гамлета, так сказать, за своего?
Гена. Ясно, не случайно! Я ж говорю: вроде и то, а вроде... и не то.
Профессор. Красноречиво, ничего не скажешь. А может быть, все-таки попробуешь внятно объяснить: чем же именно различаются эти два Гамлета или, по крайней мере, два монолога?.. Смелее!
Гена(не очень-то смело). Ну... Гамлет из того перевода, который я читал, он... Понимаете, он как будто где-то близко находится. Почти что рядом. У него все как-то очень живо получается. Понятнее, что ли. Вот он говорит, и я все очень хорошо понимаю, как будто он ко мне обращается. А тот... Тот тоже, наверное, очень интересный, только...
Профессор(одобрительно). Ну? Ну?
Гена. Только он, наоборот, какой-то далекий. Какой-то, я не знаю, старинный, что ли.
Профессор. Старинный? Но, полагаю, все же не настолько, как вот этот, третий Гамлет?
Возможности Архипа Архиповича нам известны, и поэтому мы уже не удивимся появлению этого «третьего». Удивиться скорее надо тому, каков он: величав, торжествен и даже напыщен.
Гамлет.
Что делать мне теперь? Не знаю, что зачать.
Легко ль Офелию навеки потерять?
Отец! Любовница! О имена драгие!
Вы были счастьем мне во времена другие!..
Гена. А это кто еще?
Профессор. Как кто? Я же сказал: тоже принц Гамлет. И притом произносящий все тот же монолог... Да, да, тот самый, который по-английски начинается словами: «Tо bе or not tо bе», – по-русски: «Быть или не быть», а в этом переводе – совсем иначе: «Что делать мне теперь?»
Гена. И кто ж это себе такое позволил? Да это же...
Профессор. Не взбалтывайся. Не уподобляйся Шалтаю-Болтаю. Это самый первый русский перевод «Гамлета», сделанный еще в восемнадцатом веке и не каким-нибудь там неумелым стихоплетом, а знаменитым Сумароковым! Настоящим, как теперь выражаются, мастером!
Гена. Уж не знаю, куда его мастерство подевалось, а только...
Профессор(подливая масла в огонь). Да что этот монолог! То ли еще услышишь? Знаешь, как изменилось под рукой Сумарокова само действие трагедии? Уж я не говорю, что в его переводе нет ни Фортинбраса, ни Розенкранца с Гильденстерном, ни могильщиков, ни актеров, которых у Шекспира так радостно встречает принц Гамлет, – но вообрази! Король Клавдий у Сумарокова хочет убить не одного принца, но всех своих бывших друзей и к тому же жениться на Офелии. Ее отец Полоний собирает отряд убийц с тем, чтобы уничтожить Гамлета, а в придачу и его мать Гертруду. Но Гамлет возглавляет народ, убивает Клавдия, сажает в тюрьму Полония, женится на Офелии и становится королем. Словом, все кончается так, что лучше и не надо!
Гена. И это, по-вашему, называется «перевод»?!
Профессор. Почему – по-моему? Не обо мне речь. Так не я, а Сумароков смотрел на переводческое дело. Причем в полном согласии с правилами своего времени. Ведь в идеальной трагедии той эпохи считалась совершенно обязательной поучительная победа долга над личными интересами – и вот, пожалуйста, Гамлет, любя Офелию, все же примерно наказывает ее отца. В ту пору добродетель непременно должна была одержать верх над пороком – и вот...
Гамлет (ему, как видно, надоело молчать, а кроме того, он не может со всей решительностью не указать на правоту своего строгого века).
Конечно, так, иль где же назиданье,
Когда добро лежит при издыханье?
И льзя ль людей во благе наставлять,
Колико зло сумело воссиять?
Пускай в злодействии вся плавает вселенна,
Моя душа тверда и непременна.
Пусть в мире зависть и бесчестность есть,
Я буду чист! Засим – имею честь!
С достоинством удаляется.
Гена. И все-таки так переводить нельзя!
Профессор. А я что же, утверждаю обратное? Ну, конечно, от Шекспира тут остались рожки да ножки. В каждой строке восторжествовал Сумароков, и никто иной, как Сумароков; не случайно, между прочим, этот Лжегамлет изрекал здесь не только строки из его переделки Шекспира, но и кое-что из собственных сумароковских трагедий. Потом-то научились переводить совсем иначе, куда ближе к оригиналу; но все же, повторяю, каждый, самый бережный переводчик вносил в перевод что-то свое. Ведь, как ты проницательно заметил, даже в классических переводах Лозинского и Пастернака, где о решительных, глубоких различиях уже и речи быть не может, принц Гамлет предстает все-таки несколько иным. Разным. И это прекрасно! Значит, попытки как можно вернее выразить по-русски характер того же Гамлета или иного героя мировой литературы, – эти попытки необходимы и нескончаемы. Всякий новый переводчик будет стремиться обогатить наше представление о великом произведении, все равно – английском, французском или немецком. Будет вольно или невольно искать в нем то, что волнует нас, может быть, в особенности именно сегодня. Откроет в иноязычном классике, жившем бог знает когда, себя сегодняшнего. То есть и нас тоже. Наши живые чувства и мысли. И если переводчик победил, разве его вклад в нашу жизнь ниже того, который делает писатель, сочиняющий на русском языке? Разве с меньшей благодарностью мы должны назвать и запомнить имя того, кто подарил нам Гете, Шекспира, Рабле, Бальзака, Диккенса? Кто сделал их как бы частью и нашей, русской, родной литературы?..
ТОЛСТЫЙ ТОНКОГО СПРОСИЛ...Свой последний монолог профессор произнес с таким пафосом, так выразительно проговорил слова «родная литература», что стало ясно: наступила пора незамедлительно вернуться от Шекспира и Кэрролла к Гоголю и Чехову. Тем более что отыскался подходящий повод. Гена пришел к Архипу Архиповичу, переполненный свежими впечатлениями: перечитал чеховские рассказы.
Профессор. Ну и молодец. Только почему ты восторгаешься с таким видом, словно собираешься извиниться?
Гена. Так это же только так говорится: Чехов! Я ж не какого-нибудь «Дядю Ваню» читал, а просто рассказы. Ранние. Юмористические. (Словно бы в самом деле извиняясь за столь легкомысленное занятие.) Иногда ведь и отдохнуть хочется.
Профессор. Ах, вот в чем дело?.. (Сдержавшись, хотя и видно, как ему хочется сказать Гене, что он о нем думает.) И что же такого юмористического ты прочел? Докладывай. Кайся.
Гена. Перечитал, вернее. Много! «Смерть чиновника»... «Жалобную книгу»... «Толстого и тонкого»... (Оживляясь и загораясь). Ну и умора! Ведь, кажется, еще с первого раза помнишь, а все равно: читаешь и хохочешь. (Спохватившись.) Нет, я, конечно, понимаю, все это не так уж глубоко, не «Три сестры» или там «Скучная история», зато здорово смешно. Правда?
Профессор. Погоди. Ты, я вижу, опять за свое. Дескать, чем писатель смешнее пишет, тем он, так сказать, менее серьезен? Тем дальше от истинной глубины? Так, что ли?
Гена. Ну, может, не всегда. Но вообще-то...
Профессор. Ясно. И, стало быть, все это относится, ну, хоть к рассказу «Толстый и тонкий»?
Гена. А что, разве не так?.. А-а, я понимаю, что вы сейчас скажете: мол, это же Чехов! Классик! Как же ты, Геноч-ка, осмелился? Ай-яй-яй – и все такое. Но, по правде-то, разве тут есть какой-то уж очень серьезный смысл? Признайтесь,, Архип Архипыч! Ну, встретились два старых приятеля. Ну, один толстый, другой тонкий. Один...
Профессор. Нет, уж пожалуйста, не пересказывай своими словами. Возьми с полки второй том Чехова... Не там, левее, левее... И прочти начало рассказа в полном соответствии с текстом.
Гена. Как хотите... (Делает, как ему велели.) «На вокзале Николаевской железной дороги встретились два приятеля: один толстый, другой тонкий. Толстый только что пообедал на вокзале, и губы его, подернутые маслом, лоснились, как спелые вишни. Пахло от него хересом и флер-д'оранжем...». Кстати Архип Архипыч, а что такое флер-д'оранж?
Профессор. В данном случае – дорогие духи. Не отвлекайся!
Гена. «Тонкий же только что вышел из вагона и был навьючен чемоданами, узлами и картонками. Пахло от него ветчиной и кофейной гущей. Из-за его спины выглядывала худенькая женщина с длинным подбородком, его жена, и высокий гимназист с прищуренным глазом – его сын...».
Профессор. Стоп! Спасибо. А теперь поспешим на место непосредственного происшествия. Идет?
Вокзал. Шум торопящейся толпы, гудки паровозов, выкрики: «Посторонись!.. Носильщик, сюда!.. Куда прешь, ворона? В первый класс захотелось?.. Господа, третий звонок!..»
Толстый. Порфирий! Ты ли это? Голубчик мой! Сколько зим, сколько лет!
Тонкий. Батюшки! Миша! Друг детства! Откуда ты взялся?
Троекратно и смачно целуются, оба плача от умиления.
Тонкий(растроганно сморкаясь в платок). Милый мой! Вот не ожидал! Вот сюрприз! Ну, да погляди на меня хорошенько! Такой же красавец, как и был! Такой же душонок и щеголь! Ах ты, господи! Ну, что же ты? Богат? Женат? Я уже женат, как видишь... Это моя жена, Луиза, урожденная Ванценбах... лютеранка... А это мой сын Нафанаил, ученик третьего класса. Это, Нафаня, друг моего детства! В гимназии вместе учились! (Снова хлюпает.) Да-с! В гимназии! Помнишь, как тебя дразнили? Тебя дразнили Геростратом за то, что ты казенную книжку папироской прожег, а меня Эфиальтом за то, что я ябедничать любил. Хо-хо... Детьми были! Не бойся, Нафаня! Подойди к нему поближе... А это моя жена, урожденная Ванценбах... лютеранка...
Толстый(сердечно). Ну, как живешь, друг? Служишь где? Дослужился?
Тонкий. Служу, милый мой! Коллежским асессором уже второй год и Станислава имею. Жалованье плохое... ну, да бог с ним! Жена уроки музыки дает, я портсигары приватно из дерева делаю. Отличные портсигары! По рублю за штуку продаю. Если кто берет десять штук и более, тому, понимаешь, уступка. Пробавляемся кое-как. Служил, знаешь, в департаменте, а теперь сюда переведен по тому же ведомству... Здесь буду служить.
Гена(он слушал, слушал и наконец не вытерпел). Не понимаю, Архип Архипыч! Ну, зачем нам все это? Что ж, думаете, я успел забыть, про что они тут болтают? А главное, я ведь прав оказался. Где ж тут серьезный смысл? Юмор – и все. Нет, вот если бы этот самый толстый вдруг... вдруг...
Профессор. Ну? Что ж ты запнулся?
Гена. Если бы вдруг... Например... Ага! Придумал! Эх, если бы я мог все по-своему повернуть, тогда бы вы увидели!
Профессор. Да что, что бы я увидел? Ты можешь толковее объясниться?
Гена. А то, что тогда толстый взял бы да и спросил у тонкого одну вещь...
Профессор. Понимаю. Как в считалочке: толстый тонкого спросил... Но в таком случае за чем дело стало? Пусть возьмет и спросит. Уступаю тебе место – поворачивай сюжет по-своему!
Гена. А что? И поверну!
На первый (и, как сейчас выяснится, обманчивый) взгляд никакого поворота тем не менее не вышло. Тонкий продолжает болтать все с той же радостной беспечностью.
Тонкий. Да, теперь здесь буду служить. Начальник, говорят, скотина: ну да черт с ним! Уживусь как-нибудь. Однофамилец он твой. Ну а ты как? Небось уж статский? А?
Вот теперь уже ясно: поворот произошел. Толстого как подменили, впрочем, даже и без всякого «как». Он напыживается, и голос его становится начальственно-басовитым.
Толстый. Тэк-с... Так это вы, стало быть, секретарем ко мне назначены? Поздно, милостивый государь, на службу являетесь! Поздно-с!
Тонкий(лепечет в полной растерянности). Вв... вы? Это вы?.. Я, ваше превосходительство... Я, ваше превосходительство... Очень приятно-с! Друг, можно сказать, детства и в такие магнаты-с! Хи-хи-с!
Толстый(раздельно, как будто что-то диктует). Не – следует – опаздывать!
Тонкий. Извините, ваше-ство, не мог к сроку прибыть-с, потому жена, вот, была больна... Луиза вот... лютеранка... Не повторится, ваше-ство...
Толстый. Надеюсь, милостивый государь. Надеюсь. Прощайте. Завтра на службу прошу. Да-с!
Разговор кончен, и толстый с тонким могут остаться где-то там, на своем вокзале. Гене они больше не нужны. Но странное дело: совершив то, чего ему хотелось, он не торопится торжествовать победу.
Профессор. Ну? Доволен таким поворотом?
Гена. Даже не знаю, Архип Архипыч. Честно говорю. Вроде бы я все правильно придумал, ведь так должно было серьезнее получиться. Глубже! Тут уже не просто два каких-то добрячка разговаривают, а... Видали этого толстого? Вон какой грозный! Сразу видно – самодур. Уж тут-то тонкому есть отчего перепугаться: такой начальник ему спуску не даст!
Профессор. И все же, как я замечаю, ты чем-то недоволен?
Гена. В том-то и дело! Как-то сразу скучнее стало. Как-то...
Профессор. Может быть, ты хочешь сказать: примитивнее?
Гена. Да что-то в этом роде. (Самокритично.) Нет, я тут маху дал. Признаюсь.
Профессор. За честность хвалю. Только почему – ты?
Гена. А кто же еще?
Профессор. Антон Павлович Чехов. Вернее, пока еще Антоша Чехонте... Да, да! Я тебя не разыгрываю. Ты, что ты сейчас увидел и услышал, – это самый первый вариант рассказа «Толстый и тонкий», появившийся за подписью «А. Чехонте» в журнале «Осколки». В 1883 году. А уже через три года Чехов вернулся к рассказу, переделал его и потом, позже, продолжал переделывать и редактировать.
Гена (его это известие явно приободрило). Вы серьезно? Значит, так у самого Чехова было? Выходит, я все-таки...
Профессор. Не заносись! Чехов как-никак, переделав рассказ, улучшил его, а ты, дружок, поступил совсем наоборот. Взял прекрасное, совершенное, отточенное произведение – и во что его превратил?
Гена. Но я же хотел как лучше! Серьезнее!
Профессор. Ах, Гена, Гена! В том-то и секрет, что первый вариант рассказа «Толстый и тонкий» одновременно... понимаешь, одновременно и менее смешон и менее серьезен.
Гена. Как же так может быть?
Профессор. Очень просто. Видишь ли... А впрочем, к чему слова? На место действия! Только теперь – шалишь! На место того действия, которое происходит в окончательной редакции рассказа. По Чехову!
Слыхали, конечно, как перематывается в обратную сторону магнитофонная лента? Вот и здесь – тот же надрывный звук, пока профессор не решает прервать его и вернуть героев в прежнее положение.
Тонкий(как ни в чем не бывало). Пробавляемся кое-как. Служил, знаешь, в департаменте, а теперь сюда переведен по тому же ведомству... Здесь буду служить. Ну а ты как? Небось уже статский? А?
Толстый(добродушно). Нет, милый мой, поднимай повыше. Я уже до тайного дослужился. Две звезды имею.
Тонкий(вот с ним, в отличие от толстого, происходит та же метаморфоза, что и в ранней редакции). Я, ваше превосходительство... Очень приятно-с! Друг, можно сказать, детства – и вдруг вышли в такие вельможи-с! Хи-хи-с!
Толстый(вполне искренне). Ну, полно! Для чего этот тон? Мы с тобой друзья детства – и к чему тут это чинопочитание?
Тонкий. Помилуйте... Хи-хи-хи... Что вы-с... Хи-хи-хи... Милостивое внимание вашего превосходительства... вроде как бы живительной влаги... Это вот, ваше превосходительство, сын мой Нафанаил... жена Луиза, лютеранка, некоторым образом... Хи-хи-хи...
Архип Архипович и Гена одни.
Профессор. Видишь? В одном случае старый приятель по гимназии, вышедший в большие чины, ведет себя с этим незадачливым человечком сурово и начальственно. В другом, напротив, остается мил и любезен. А вместе с тем в обоих случаях независимо ни от чего происходит точь-в-точь одно и то же!
Гена. Вижу. Ну и что?
Профессор. Да ты вдумайся! Что было в первом варианте рассказа? Ведь в нем все, решительно все, даже юмор, основано на чистой случайности. На недоразумении. Встретились два приятеля, беспечно радуются нежданной встрече, и вдруг один из них случайно оказывается начальником другого. Только и всего.
Гена. Почему? Не только. Не просто же начальником, а вон какой скотиной – тонкий это верно заметил.
Профессор. Совершенно справедливо. Скотиной. Стало быть, еще одна неприятная случайность. Словом, не повезло бедняге тонкому. А во втором случае? О, тут совсем другое дело! Тут ему, наоборот, повезло. Старинный товарищ как был, так и остался человеком добродушным, вовсе не склонным к чинопочитанию. Как говорится, живи да радуйся, а тонкий все равно пресмыкается – жалко и даже, я бы сказал, жадно. Не хочет отказаться от пресмыкательства, хотя ему это прямо и дружески предлагают. Ведет себя как раб, привыкший к рабству, дорожащий своим рабством, – настолько, значит, оно в него въелось, настолько стало его неотъемлемой частью. Как и он сам стал его, рабства, частью... Ну, скажи мне, пожалуйста: разве такой оборот дела, такой поворот сюжета не говорит о тогдашней действительности суровой, печальной, самой что ни на есть серьезной правды? Обо всей действительности в целом, о порядке вещей, о состоянии душ, а не о каком-нибудь одном нехорошем начальнике, – вот потому-то и куда более серьезной, чем это было в первом наброске рассказа, появившегося в журнале «Осколки».
