Текст книги "Рыбья кость (СИ)"

Автор книги: София Баюн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Рыбья кость

Эпиграф

Виновных нет, поверь, виновных нет:

Никто не совершает преступлений.

Берусь тебе любого оправдать,

Затем что вправе рот зажать любому.

Купи себе стеклянные глаза.

У. Шекспир

"Король Лир"

Пролог. Красноглазая и золотая

Рихард Гершелл, пресс-секретарь реабилитационного центра «Сад-за-оградой», никогда не отличался тягой к прекрасному, и все же предпочел бы, чтобы мертвая женщина в стеклянном саркофаге с проводящим раствором была красива. Марш Арто не была красива в юности, когда он ее знал, и прошедшие годы ничего не исправили. Какой была, такой и осталась – бледная, с костистым лицом и злым подбородком. Только теперь не было зеленых кудрей, а в пустой левой глазнице чернели разъемы, к которым недавно крепилась снимающая повязка.

Он смотрел на синий гребень считывающих игл в ее позвоночнике – от бритого затылка до впадины у копчика. Эти иглы все из нее вытянули – осколки витража на полу, разноцветные на белом. Горящий дом на пустыре, патетические речи. Закопченные стены, неоновые лозунги. Все секреты – маленькие и большие. Что она ела по утрам, с кем спала и какие позы предпочитала. Что говорила тем соплякам, которые до сих пор ее покрывают, цепляясь за браслеты с сетевым помощником, будто пытаются заглушить настойчивый голос, советующий поступать правильно. Как она потеряла глаз. Где-то там же была история последних дней карьеры Леопольда Вассера.

Все эти никому теперь не нужные секреты.

Рихард Гершелл никогда не любил, а теперь, пожалуй, ненавидел Марш Арто, но все равно предпочел бы, чтобы она была красивой.

– Вы уверены, что вам требуются эти записи? – раздался за его спиной голос доктора Чарльза Эффа.

– Да. Мне нужно проанализировать ситуацию и провести конференцию по итогу, – дежурно ответил он. – Думаю, это хороший инфоповод – трагическая смерть прямо после… совершения подвига.

Это были хорошие слова, легкие и пустые – именно такими он всегда говорил о своих подопечных, пациентах центра для тех, кто совершил «социально приемлемое» преступление – не тяжелое или непреднамеренное. Рихард умел хорошо тасовать такие слова и играть со смыслами, но сейчас техничная ложь далась неожиданно тяжело.

Он знал, что Марш Арто совершила не одно намеренное, совершенно социально неприемлемое преступление. И до сих пор до конца не понимал, почему все закончилось именно так.

– Снятие данных с трупа стоит дороже, чем этот инфоповод, – резонно заметил доктор. – К тому же не забывайте, что она устроила за пару часов до подвига. В сети сотни записей с обоими… инцидентами.

Рихард обернулся. Чарльз Эфф стоял, засунув руки в растянутые карманы клетчатого пиджака, и в его глазах отражалось голубое свечение саркофага.

– Я уже решил этот вопрос, – глухо ответил Рихард. – Девушка болезненно жаждала внимания, у молодежи сейчас с этим серьезные проблемы. Вы же понимаете, почему я хочу сделать акцент на подвиге?

– Не только вы. Легаши были здесь несколько часов назад, та девочка, Беатриса, все еще на допросе. Снимают данные с ее помощника. И всем интересно, что за странный… сбой произошел в системе начисления баллов.

– Это не первый случай, – поддакнул Рихард. – Я тоже… провел расследование, если можно так сказать. Обнаружил десятки таких сбоев, и до сих пор никого не нашли… это ужасно, доктор Эфф. Отвратительно. Бедные дети, ну вы знаете. – Он поправил высокий ворот жилета так, чтобы скрыть микрофон. Никакого толка от этого не было, но его раздражала угодливая зеленая лампочка Аби, готового к работе.

– Может, на этот раз найдут, – равнодушно сказал Чарльз. – Вы данные приберегите, может их потом захотят посмотреть.

– Всенепременно. Что будет с телом?

– Мы его утилизируем, разумеется, – пожал плечами доктор Эфф. – Или вы хотите выкупить еще и труп?

– У нее есть мать, – напомнил Рихард.

– Она давно подписала отказ. Между прочим, она могла и данные перекупить, но ей, на ваше счастье, они оказались не нужны, – в голосе доктора слышалось неприкрытое ехидство.

Интересно, в чем он его подозревал? Впрочем, какая разница – Рихард готов был поставить почти обустроенную квартиру на окраине Среднего Эддаберга на то, что Чарльз Эфф понятия не имел, зачем ему данные с трупа террористки. Как удачно все складывается, кто бы мог подумать.

Рихард обернулся. Голубое свечение в саркофаге помутнело. Скоро оно погаснет, раствор сольют на очистку.

Рабочие отмоют стекло, лаборанты простерилизуют иглы, и от Марш Арто останется прозрачная пластинка с данными от Аби и биометрикой.

Туда ей и дорога.

– Могу я попросить оставить нас на пару минут? – не оборачиваясь, спросил Рихард.

– Конечно. Все-таки нежные чувства?

Клетчатое отражение Чарльза Эффа так и не вытащило руки из карманов. И не двинулось с места.

– Как ответственный за имидж центра, я радуюсь, когда его выпускники становятся героями, но как человек искренне скорблю, – глухо солгал Рихард.

И отражение вздрогнуло, расплылось. Послышалась шаги и шорох закрывающейся двери.

Рихард окинул кабинет быстрым взглядом. Сесть было некуда, и он, поддернув брюки, тяжело опустился на корточки. Колени сгибались без боли, но туго, а в суставах что-то отчетливо скрипело. Нужно было записываться на очередную коррекцию. А он слишком устал.

– Ты такая дрянь, Арто, – хрипло сказал он, приложив ладонь к саркофагу.

Ее лицо было совсем рядом – прямо у него под пальцами, за прохладной стеклянной коркой. Единственный глаз затянуло мутной пленкой, как у рептилии.

– Такая дрянь, – со вздохом повторил Рихард, погладив стекло.

В голубом свечении скользнула тень. Он безучастно смотрел, как голографическая татуировка – саламандра, золотая и красноглазая, судя по фотографиям из морга, – суетливо скользит вдоль игл, огибая каждую, будто они в самом деле ей мешали.

– Бесси думает, что она во всем виновата, – мрачно сказал он.

Ящерка скользнула по мертвому лицу, обняла виски длинным хвостом. Положила голову на уголок губ, раскинув передние лапки, словно пыталась обнять. Она тоже угасала, но Рихард знал, что когда тело будут сжигать, она будет метаться по нему, как живая. Всего несколько секунд – потом не останется ни ящерицы, ни Марш, но эта мысль все равно была неприятна.

– Ты зачем это устроила? Хоть удовольствие получила? Или как всегда?

Ему показалось, что она вздрогнула. Показалось, что на долю секунды спала пленка, и что вот-вот ее лицо, которому смерть оставила снисходительно-отстраненное выражение, вновь перекосит бешеной злобой. Рихард представил, как она открывает рот, и из него вырываются частые голубые пузыри. Как щерятся иглы на ее спине, и теперь это вовсе не иглы, а настоящий гребень, продолжение позвоночника, как у морского чудовища из мутных колб в старом музее.

Она бы билась о стекло, в попытке вцепиться ему в горло. Ненавидела бы его, может даже пыталась кричать, захлебываясь раствором.

Рихард был бы так рад. Так рад, что Марш Арто осталась жива, и он может сказать ей, какая же она дрянь. И тогда не будет красного пальто, заходящейся истерическим оранжевым светом лампочки на ее воротнике, тяжелого воя приближающегося аэробуса, растерянных лиц. Жадного воодушевления в глазах людей, увидевших, как другой человек совершает Настоящий Поступок.

Удивительно, как мало они знали об этом поступке. Как мало он знал.

Рихард погладил острый край прозрачной пластины с данными.

Что она слышала перед смертью? Что сказал ей Аби?

О чем она думала?

Какого цвета были ее глаза? На свежих записях она в красной линзе. А какие были раньше – он не мог вспомнить.

Ей было страшно? Хотя бы в последнюю секунду она вела себя как человек? На записи было не разобрать.

– Марш? – тихо позвал он.

И в эту секунду Рихард был уверен, что женщина в голубом растворе оживет.

Марш не двигалась. Только саламандра – красноглазая и золотая – кольцом обвила пустую глазницу.

Глава 1. Теперь слышите, как поём?

Так могла начаться только хорошая история. С паучка, который карабкается по бетонной стене, тянет за собой тонкий провод-паутинку. С крошечных стяжек. Искр, красных в синей темноте – они вспыхивали, когда паучок поворачивал.

Марш следила за гаснущими искрами, и ей казалось, что они продолжают гореть.

Она видела весь узор – сама его составила. Собрала и запрограммировала паучка, своего маленького смертника, даже нарисовала ему на спинке букву «М». Это значило «Марш», но ей нравилось думать, что это еще значит «мама».

У Марш бывали приступы сентиментальности, и они всегда заканчивались именно так.

Искорка вспыхнула у черной оконной рамы. Сейчас паучок должен был повернуть влево.

Все было подернуто серо-голубой дымкой – барахлила дешевая снимающая повязка, заменяющая ей глаз. Давно нужно было починить, но даже этот голубой блюр не мог испортить предвкушения.

Это был старый дом, и он ужасно нравился Марш. Такой нелепый – восемь этажей, покосившаяся треугольная крыша, квадратные окна. Словно его нарисовал ребенок, желтыми мелками прямо на черноте пустыря. А вокруг – электробашни в черных коконах кабелей, гудящие и потрескивающие навязчивым фоном. Вокруг – обглоданные временем и людским равнодушием остовы зданий, сплошь обломки, обрывки и гнутая арматура.

И среди этой разрухи – такое чудо.

Сейчас такого не строят. Удивительно, как этот домик вообще остался стоять – забытый, покосившийся, но при свете дружелюбно блестящий битыми окнами. Стоял-стоял дом, а потом понравился Марш. И еще два до него понравились, тоже брошенные и неказистые.

Вообще-то Марш не обязательно было здесь стоять. Не нужно было слушать, как ветер свистит на пустыре у нее за спиной. Как он проходит сквозь решетки ржавой арматуры, как забивается в трещины в бетонных плитах. Не нужно слушать, как вой превращается в визг, когда ветер влетает в разбитые окна, но все равно вязнет в гуле электробашен.

Не нужно вдыхать этот запах, пробивающийся сквозь надетую под маску балаклаву – остывшего бетона, ржавчины, сухой земли и маслянистого горючего.

Не нужно – но Марш очень хотелось здесь стоять.

Она обернулась. Освальд стоял, натянув шапку на рыжие кудри. Марш поморщилась, и промерзший пластик маски коснулся кожи там, где лицо не было закрыто черной тканью. Она пришла, чтобы получить удовольствие от проделанной работы и предстоящей акции, то Освальд исполнял ритуал. Наказывал себя – и она никак не могла понять, за что.

Вспыхнула еще одна искра, почти под самой крышей.

– Надо еще отойти, – угрюмо сказала Марш, опустив приближающую пластинку – прозрачный экранчик, позволяющий наблюдать с крыши соседнего здания.

– Думаешь, будет волна? – спросил Освальд, сильнее натягивая шапку.

Он выглядел глупо. Освальд всегда выглядел глупо, но сейчас это было опасно. Что если сейчас в небе летает чей-нибудь снимающий дрон? Какой-нибудь девчонки, которая любит снимать развалины для конвента с атмосферными локациями?

Освальд ссутулился и спрятал руки в карманы. Вид у него был жалкий, и от того, что маской он выбрал черный зубастый клюв, Освальд выглядел только глупее.

– Я знаю, какая будет волна, – наконец сказала Марш. Она выбрала белое кукольное лицо, изуродованное черным швом широкой улыбки. – Я не боюсь. А ты, если хочешь…

Она замолчала. Вспыхнула синяя искра. Часто замигала, а затем погасла.

Марш закрыла глаза и стала считать уходящие секунды.

Семь. Десять.

Красным вспыхнули все стяжки.

Четырнадцать.

– Там точно никого нет? – простонал у нее за спиной Освальд.

Марш открыла глаза и улыбнулась.

Шестнадцать.

Улыбнулась шире, почти до боли. Она знала, что сейчас в подвале дома, на влажно блестящем полу растекаются призрачные радужные пятна.

Двадцать.

Наконец, искры, которых она не могла видеть, потекли по проводам, неслышно затрещали в стяжках. В этот момент пятна там, в подвале, стали темнеть, задрожали и заметались – во что вгрызться невидимыми зубами, что превратить в чистый рыжий свет? Пойдет даже самое безыскусное, уродливое – ветошь и обломки мебели, которые Марш натащила еще вчера.

Пусть ветошь, пусть щерящиеся щепками выломанные подлокотники и каркасы. Так даже лучше, так рыжий свет будет ярче, гуще и все услышат его песню.

Сначала был хлопок – тихий, с каким вылетает пробка из порошкового игристого вина.

Марш прикоснулась к маске кончиками пальцев – пластик улыбался шершавым швом. Улыбался вместе с ней.

Сейчас.

За хлопком пришел треск, тихий и жалобный, но нарастающий с каждой вспышкой красного огонька. Вспышки учащались, и Марш уже казалось, что они вовсе не гаснут. Освальд что-то бормотал, но на самом деле никакого Освальда не существовало – был только этот домик и паучок с буквой «М» на спине.

«Мама».

Марш улыбалась.

И когда пришел взрыв, узор, нарисованный паучком, разошелся глубокими трещинами. Всего на секунду, чтобы потом вспыхнуть синим и рыжим, разрастающимся светом.

Свет пришел раньше, чем звук – но когда звук пришел, не стало ни гула электробашен, ни воя ветра на пустыре.

Восьмой, седьмой, шестой этаж – брызгали остатки стекол и бетонная крошка, пламя обнимало опустевшие оконные проемы.

Жидкое рыжее пламя, вместо всех слов, всех конвентов, вместо всех!..

Ей так хотелось сорвать маску и балаклаву. Хотелось ярче почувствовать запах дыма, обожженной земли, мокрого зимнего ветра. Смеяться, визжать, хватать Освальда за руки, чтобы он разделил с ней этот момент, раз уж не мог паучок с ее монограммой.

Но Марш не хотела оборачиваться. Не хотела терять ни секунды, менять горящий дом на кислую рожу Освальда. Да и моментом делиться она, пожалуй, вовсе не хотела.

Позади раздался мерный стрекот винтов – Освальд поднимал в воздух снимающий дрон. Зеленые лампочки по углам, да, это дрон обычных охотников за контентом.

Четвертый, третий.

Они с Освальдом специально пошли вдвоем, не позвали ни Иви, ни Даффи. Просто парочка захотела потискаться на пустыре, поснимать развалины. Вот их дрон, вот их глупые маски, за которыми они наверняка прячут глупые ухмылки.

Зеленые огоньки на крыльях дрона присоединились к десяткам других таких же. Ну еще бы, на такой инфоповод все слетелись как мухи на дерьмо.

Взрывов больше не было. Дом горел и, кажется, кто-то кричал. А впрочем, Марш, наверное, просто померещилось.

Она наконец обернулась. Освальд стоял совсем рядом, положив руки ей на плечи – а она и не заметила.

– Что такое? – хрипло спросила Марш.

Праздник кончился, слова затихли, и теперь ей стало грустно. Она даже не была против того, что Освальд ее трогает.

– Смотри, – сказал он, показывая на дом. – Смотри, что… та-а-ам…

Она подошла к краю крыши и посмотрела вниз.

И что-то выросло, распустилось в ее душе, тугое плотное, не дающее вдохнуть. Распустилось – и лопнуло.

Марш засмеялась, и вдруг поняла, что Освальд смеется тоже.

…

Мало кто из жителей Младшего Эддаберга считал, что город ночью уродливее, чем днем, но Рихард был в этом уверен. При свете город еще можно было терпеть – шесть жилых кварталов, белые прямоугольные башни без окон, и россыпь черных домов поменьше – тянулись вдоль цепи холмов. Зимой бурых, покрытых редкими снежными проплешинами, а летом зеленых и золотых. Рихарду даже нравились широкие чистые улицы, кварталы, у подножий которых теснились палатки и полулегальные магазины, словно черная пена, разбивающаяся о скалы. Ему нравился несмолкающий рассерженный гул электробашен и тяжелое дыхание вентиляций. Рихарда успокаивал Младший Эддаберг, но только днем.

Ночью проклятый город превращался в верещащую черно-неоновую дрянь. Ночью смолкал мерный вой аэробусов, и оживали уличные динамики. У баров, на крышах, во внешних лифтах – каждый, кто не уходил в сеть, считал своим долгом заявить о себе, включив музыку погромче. Наверное людей все-таки пугала неоновая темнота.

Темнота людям оставляла лишь серые очертания кварталов, словно непрогрузившееся пространство конвента, который жителям нужно было заполнить и декорировать. Конечно, жители Младшего Эддаберга и тут не могли оставить любимый город в покое. В темноте оживали вывески и дроны, вся разноцветная подсветка, от контуров несуществующих окон, непристойных надписей и рисунков на стенах, до голографических моделей, собранных художниками без сертификатов. А художникам без сертификатов подавай заумные переливающиеся абстракции и голых баб. Рихард многое мог бы простить художникам без сертификатов, но бабы у них выходили страшные, как обнуленные рейтинги.

Рихард не хотел выходить из дома ночью, и тем более приезжать на место взрыва. Приезжать в Старый Город, где не было неона и грохота, а были только темнота, электробашни и злой ветер, и почему-то это было хуже грохота и неона.

Он не знал, что увидит там, кроме руин, оплавленного пластика и горелого бетона, но точно знал, что это будет значить.

Но разве он мог не приехать.

Вчера взорвался третий дом.

Когда взорвался первый – Рихард не придал этому значения. Ему этот дом был безразличен, он всем был безразличен, даже после взрыва. Конечно, пару дней вокруг руин вились снимающие дроны. Особенно эффектные фотографии получались в темноте – кто-то исписал уцелевшую стену светящимися революционными лозунгами. «Теперь слышите, как поём?» – стена спрашивала, а сеть молчала. Всем было плевать на дом, и Рихарду было плевать.

Никто ничего не слышал, никто ничего не видел.

А потом взорвался второй дом, и этого снова никто не заметил, только Рихард начал раздражаться. Дома взрывались в опасной близости от «Сада-за-оградой». Кто-то обязательно должен был спросить – кто же взрывает заброшенные дома? Как справляются врачи и тренеры в реабилитационном центре?

Спрашивали, разумеется, не у врачей и не у тренеров. У Рихарда, потому что в сети у «Сада-за-оградой» было его лицо. Но он тогда решил проблему. Он сводил на конвенты пару удачных пациентов – к счастью, он не успел выписать Анни Кейв. Девчонка умела жалостливо кривиться, когда рассказывала, как ее растлевал дядя. Анни попала в «Сад» за его убийство, и она прекрасно понимала, в каком положении находится. Рихард был ей признателен и с удовольствием показывал на всех встречах, а Анни очень-очень старалась. Она совсем не хотела снова оказаться на улице с почти обнуленным рейтингом, поэтому о придуманном Рихардом растлении рассказывала с полной отдачей. У нее правильно дрожали губы и пальцы, у нее правильно наворачивались слезы, и когда взорвался второй дом, Рихард сумел избежать снижения рейтинга «Сада-за-оградой».

Но теперь кто-то взорвал третий дом.

Город у него за спиной надрывался динамиками. Солировали электронная скрипка и визгливая девица, монотонно тянущие одну истеричную ноту. Слов было не разобрать, но Рихарду было не нужно – он смотрел на дом. Закопченные исписанные стены, окна – рамы с оплывшими пластиковыми вставками. Черные хлопья сгоревшего пластика лежали на подоконниках, поверх нарисованных аэрографом зигзагов.

Они были похожи на зубы.

Зигзаги на подоконниках были похожи на зубы – и больше ни на что.

Рихард поморщился и машинально отодвинул обшлаг белоснежного коверкота. Голубые цифры социального рейтинга успокаивали уверенно-пятизначной надежностью. Прошлое и будущее в пяти цифрах. Если его начнут штрафовать за некомпетентность – только прошлое.

На треснувшем бетонном блоке светилась желтая надпись «Теперь у нас есть голос». Эта особенно раздражала – в сети было множество записей с пожаром, но никто не брал ответственность за поджог. Глупо писать о голосе и ничего не говорить.

Разве что поджигатели собираются высказаться потом.

– Аве Аби. Рассчитай мне, где вероятнее всего будет следующий пожар.

– Обрабатываю запрос, – проскрежетал голосовой помощник. Монотонно зашуршала бумага – Рихард никак не собирался отключить звуковые эффекты, и теперь Аби делал вид, что работает с архивом.

Самое глупое, что Аби не всегда угадывал с эффектами, и бумага шуршала невпопад – тут должны были раздаваться щелчки счетной машинки. И Рихард понятия не имел, за каким хреном Аби добавили такие эффекты, будто кто-то из живущих видел бумажный архив или счетную машинку.

И голос у Аби все-таки был мерзкий.

Рихарду недавно исполнилось пятьдесят три, он не застал электронных интонаций старой помощницы Элис, но все равно предпочитал не очеловечивать программное обеспечение электронного браслета. Пускай искусственный интеллект остается искусственным.

По крайней мере, пока.

– И какая сука это устроила? – спросил он, разглядывая следующую надпись – оранжевую. «Слава сенатору Кьеру!»

Рихард усмехнулся. Обычно вся эта шушера политикой не интересовалась.

– Обрабатываю запрос…

– Не надо! – поморщился Рихард. – Считай, где будет следующий пожар.

Если бы Аби мог вычислить поджигателя – цены бы ему не было. Но он не мог, и цена у него была вполне конкретная – несколько платных модификаций, улучшающих качество звука и скорость поиска, новый транслятор на браслете для более четких визуализаций, и, конечно, достижение определенного значения рейтинга, чтобы можно было выбрать нужные позиции. Без них Аби был еще бестолковее.

– Показываю варианты.

На черной стене расплылось голубое сияние транслятора, медленно сгущающееся в карту Младшего Эддаберга. Шесть огромных квадратов, означающих жилые кварталы, были окружены домами поменьше, а те – сотнями безымянных построек, остатками старого города. Красные точки загорались кучно – все вокруг «Сада», все в старых постройках. Рихард насчитал шестьдесят три точки и бросил считать.

Какой смысл. Карабинеры точно сделали то же самое. И программы у карабинеров точно были умнее личного помощника.

– Провести повторный анализ с учетом биометрики? – уточнил Аби.

– Думаешь, надо?.. – забывшись, пробормотал Рихард, а потом, опомнившись, добавил: – Проводи. Во внешнем слое. За последние… пять? Да, за последние пять лет. Пока хватит.

Теперь об Аби можно было забыть на ближайший час. Он даже бумагой забыл пошуршать, бедняга.

Рихард не любил связываться с внутренним анализом. Это было долго и чаще всего бесполезно. Во внешнем слое Аби анализировал снимки камер и фото из всех архивов в поисках совпадений с новыми снимками и звуковыми дорожками – забытые лица, контуры, цитаты, отданные когда-то команды.

Вряд ли Аби что-то найдет. Будет час прикладывать фразочки со стен ко всему, что говорили пациенты при Рихарде, может выдаст пару случайных совпадений или путаных, вырванных из контекста предложений.

Может, стоило пойти домой, принять пару таблеток ребулина и позволить сканировать внутренние чипы. Это было долго и очень муторно. Внутренние чипы фиксировали все гормональные и температурные изменения, на основе которых классифицировали эмоциональные реакции, видеоматериалы, по запросу записанные камерами Аби и домашними камерами, к которым у помощника был доступ. Эта информация была конфиденциальна и даже карабинеры получали к ней доступ только в исключительных ситуациях. А вот Рихард мог заставлять Аби копаться в собственной памяти сколько угодно, если ему было угодно валяться несколько часов в темной комнате, с тошнотой и головной болью, которые всегда сопровождали работу внутренних датчиков.

Нет уж, пускай анализирует камеры. А остальным занимаются карабинеры – он ищейкой не нанимался.

Даже когда взорвался третий дом, Рихард не так уж старательно искал ответы на опасные вопросы.