Текст книги "Рыбья кость (СИ)"

Автор книги: София Баюн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Марш раздраженно отмахнулась от противника, но выбрала неправильно – эта часть не синхронизировалась с большой копией, и удар пришелся о настил. Ин метался вокруг, почему-то упорно пытаясь ударить по туловищу, вместо того, чтобы рубить щупальца, которые буквально лежали у него под ногами.

Марш понимала, чего от нее ждут. Понимала, почему ей так легко отдали устрашающего на вид лабора, который должен был легко выигрывать у людей: его явно потрепало в прошлых боях, и пока эту кучу конечностей синхронизируешь с фигуркой – тебя просто порубят на куски. Но Ин метался так бестолково, словно боялся запутавшегося в собственных щупальцах сонного монстра, что Марш не выдержала. Она больше не пыталась хватать или сбивать противника. Вместо этого она наоборот притянула все отозвавшиеся щупальца к себе, кое-как вытащила тело из этой кучи и выпустила жало.

– Ты его жопой хочешь заколоть? – пробился в барабанный ритм восторженный возглас Бэла.

Хорошо, что лабору не нужны глаза. Марш достаточно наблюдала за своей злой серебристой осой, чтобы выучить все выпады.

Ин замер. Подобраться стало сложнее, а жало было нацелено прямо ему в лицо и поворачивалось вслед за каждым его движением.

Он перехватил топор и прыгнул, пытаясь уйти с прицела, но Марш внезапно поняла, что ей скучно. Она наугад выбросила одно из щупалец, наклонила крест и уколола противника почти наугад.

Черное пятно расползлось на фигурке от виска по правой руке. Марш обернулась.

В очках ринг выглядел совсем иначе – не было видно ни зрителей, ни остального зала, только белоснежный квадрат, зависший в черноте. Лабор Ина был покрыт блуждающими по телу светящимися логотипами. Его топор выглядел таким огромным, что даже лабор вряд ли смог бы его поднять. Самый крупный логотип, единственный статичный, гордо сиял на паху.

Марш понимала, зачем это сделано – лаборов туда били реже всего, там не было никаких важных соединений, поэтому именно это место реже всего закрывало пятно повреждения. Но ей все равно захотелось узнать, что сказал бы об этом Гершелл.

Лабор Ина стоял у ограждения, уронив руку с топором и судорожно размахивая второй.

Судя по тому, что фигурка так не делала, Марш повредила что-то серьезное. Лицо лабора было смято и покрыто глухой чернотой, словно он надел маску.

На ее «осьминоге» логотипов почти не было, но за щупальцами в воздухе тянулись алые росчерки. Марш понравилось – словно он исполосовал это фальшивое пространство, и теперь оно истекает кровью.

– Да что же вы делаете-то сегодня?! – простонал Бэл. – Мы же затрахаемся его восстанавливать!

– Я сразу сказала, что мне нужны запчасти, – усмехнулась она. – Мне выгодно наделать кучу рухляди.

Ин явно злился, хоть и не говорил ни слова. Он щурился, фыркал и раздраженно отряхивал брюки, нависнув над виртуальным рингом. Им полагалось пожать руки, но он был слишком занят, и Марш не стала его ждать.

Она сняла очки, подняла лабора с пола и вышла на лестницу.

Глава 7. Черный, белый и мертвый

Позже Марш очень злилась на себя за то, что не ушла после первого боя. Стоило подойти к Нику, может быть даже повиниться за покалеченного лабора, забрать аккумулятор и запчасти, и ехать домой. Сказать, чтобы на ее место поставили Ина, сказать, что не умеет играть честно и не может держать себя в руках.

Сказать, что она разозлилась, вошла в раж, сказать что угодно, чтобы убедить Ника и Ренцо побыстрее от нее избавиться. Она не нарушила ни одного правила, и все же понимала, что ей недовольны.

Но она от чего-то решила продолжать.

Второй поединок она пропустила – ей наскучил шум и галдящие, стремительно опьяневшие зрители. Она вышла в зал, где хранились лаборы, уселась на чью-то оторванную ногу и не выходила, пока не выкурила два резервуара табачного концентрата.

Победителем третьего поединка оказалось причудливое антропоморфное существо, слишком гибкое, с длинной зубастой мордой.

В следующем поединке Марш сражалась с этим существом. Его оператором была щуплая лысая девчонка в огромных круглых очках. Девчонка представилась Ашей. Она явно делала то же, что и Марш – она хитрила, норовила обойти правила и закончить как можно быстрее. Сидела напротив, скрестив ноги и разложив на коленях консоль, с которой управляла лабором, и странно улыбалась, не то задумчиво, не то ехидно. Марш это не нравилось – это было не то выражение, которое она хотела бы видеть на лице своего противника.

Аша получила несколько почти безболезненных уколов жалом и удар щупальцем под колено – на ее лаборе виднелось всего несколько небольших пятен, а на левую ногу словно был надет высокий сапог.

А вот лабор Марш чувствовал себя совсем нехорошо – половина щупалец побелела и безвольно лежала вокруг тела.

Ее устраивало – чем скорее она проиграет, тем скорее от нее отстанут. Она устала, ей надоело, и никакого азарта почувствовать так и не удалось.

Аша, выгнувшись, нацелилась в сенсор под горлом, в одно из самых уязвимых мест, которое Марш нарочно вытащила из щупалец, чтобы побыстрее закончить. Чтобы это не выглядело откровенным самоубийством, Марш направила жало в сторону – пусть думают, что это неудачная провокация и рассинхрон.

Внезапно Аша тоже вильнула, подставляясь под удар. По животу фигурки ее лабора поползло чернильное пятно.

– На кой хрен?! – раздраженно спросила Марш, с щелчком складывая крест.

– У нас тут свои рейтинги, – улыбнулась Аша. – За победы, проигрыши, поломки. Я сегодня в третьем раунде участвовать не хочу.

Марш тоже не хотела, но понимала, что на месте Аши поступила бы так же. Только она ни за что не стала считаться еще с какими-то рейтингами.

Начало третьего раунда она решила посмотреть из зала – прибежал Бэл, пообещал ей кофе, в котором даже есть кофеин, свой, собственный, а не раствор вылитый в чашку сублимата. Марш хотела отказаться, просто назло, но потом решила, что ей скучно, а нормальный кофе достать не так-то просто.

И она пошла в зал, пить кофе и смотреть первый поединок третьего раунда.

Впервые за этот день на ринге оказались два антропоморфных лабора, а не «человек» против «монстра». Один выглядел обычным, только в руках сжимал два длинных клинка, что Марш считала ужасной глупостью – даже с пульта таким было почти невозможно управлять, а при малейшем рассинхроне скорее всего сам себе разоружишь и зарежешь. Зато второй был безоружен, только неожиданно несуразен – с огромной головой и слишком длинными руками. Очередной неустойчивый, плохо отбалансированный урод. Да к тому же нервный – он постоянно дергался и трясся, а на гладком черном лице то и дело загорались красные огни глаз.

Белый против черного, можно подумать они в длин-го собрались играть.

– Это что за припадочный? – поморщившись спросила Марш.

– Так это тот, из первого зала. Оцифрованный, – напомнил Бэл. – Его один из участников выбрал, на спор.

– И в чем спор, если этот лабор постоянно побеждает?

– А мы потом по списку команд посмотрим, лабор это победил или оператор. И противник его большую ставку сделал. Я говорил – людям скучно.

Она только усмехнулась. Вот почему Аша не захотела драться.

От шума начинала болеть голова. Поля немного приглушали треск и грохот с ринга, но за это день треска и грохота было слишком много. Марш вспомнила, как Бесси пыталась разговаривать с Аби в «Тихушке» и подумала, не попросить ли включить что-нибудь, что перебьет шум.

– Аве Аби. Можешь перекрыть шум?

– Обрабатываю запрос, – бодро отозвался Аби. – Измеряю уровень шума…

В тот же момент оцифрованный лабор пришел в движение. И Марш замерла, глядя на ринг, а зал погрузился в вязкую непроницаемую тишину. Беззвучно двигались лаборы, беззвучно открывались рты зрителей, но это не имело значения.

Оцифрованный стоял, неестественно выгнув руку, чтобы прижать ее к груди, а вторую словно протягивал в отвращающем жесте. Его противник не торопился нападать, только стоял покачивая опущенными клинками.

Словно они боялись друг друга. Или не хотели драться.

Такого, конечно, быть не могло, но Марш с каждой секундой все больше казалось, что оцифрованных здесь двое.

Первым бросился Белый. Его оператор на удивление хорошо управлялся с руками, почти не путался, а движения выходили уверенными, но он совершал много лишних. Вот клинок в первый раз ударился о ринг, а лабор зачем-то продолжал размахивать вторым.

Черный стоял неподвижно, только протягивал руки, а Белый от чего-то не пытался ударить по ним ни одним из клинков.

Марш понимала, что это операторы затягивают бой – Белый создает видимость атаки и хаотично мечется, чтобы Черному было труднее понять его стратегию и построить свою. Понимала, что Черного сдерживают специально. И все же ей казалось, что на ринге разыгрывают до тошноты знакомую историю.

Марш смотрела, чувствовала, как сжимается манжета, и вместо беспамятства разгоралась злость.

Сгущалась, как поля вокруг ринга. Прозрачная, трескучая.

Против злости Леопольд не дал ей лекарства.

Такое уже было – единственный раз, и тот раз стоил ей глаза. Но тогда она не просто забыла заправить контейнер, она осознанно залила туда три дозы блика, нелегального эйфорина, который купила прямо у реабилитационного центра.

Она смотрела и не могла заставить себя отвернуться.

Черный не хочет драться с Белым. А Белый не хочет нападать на Черного. Понимает, что не победит, и только пытается оттянуть этот момент.

Они оба должны драться, потому что так хотят какие-то другие люди.

Леопольд много раз говорил, что она из тех, кому нельзя искать образы в пятнах. Наделяя пятна смыслом, придумывая им истории, она сама разливает масло по карнизу, на котором стоит.

Обреченный белый лабор без лица всего лишь машина, а черный – машина с неисправным управлением, две программы, смешанные в одну, которая не хотела работать.

Но все же сейчас пятна, образы и безликие лаборы еще могли остаться безликими. Что с того, пусть один ввязывается в бессмысленную борьбу, а другой до конца не хочет его убивать.

А Белый стоял, ощерившись клинками, направив их в лицо Черному. Черный скрестил руки и часто мигал алыми глазами.

Пусть, пусть это только закончится так, чтобы она не могла придать этому свой, дурацкий смысл.

Три-один-четыре-один-пять-девять-два-шесть, их-в-окне-я-вижу-лица-вижу-тени-на-полу, видишь, Прошлая-Я, не помогает! Лекарство не помогает, и числа, и стихи.

Может, Леопольд был не всемогущим. Может, он тоже тебя обманывал.

«Нужно просто уйти, – меланхолично растягивалась холодная, умная мысль. – Да, просто уйти. Что проще-то?»

А на ринге Черный вдруг сделал к Белому единственный шаг и раскинул руки.

Он стоял раскрывшись и откровенно подставлялся – оператор заставлял его это делать или перебой в электронных мозгах, но у Белого появился шанс, и у Марш тоже.

Черный скользнул прямо под клинки, оцарапавшие его плечи – по рукам поползли белые пятна, будто на него сверху вылили ведро молока. А потом он сжал Белого словно в объятиях.

Марш по-прежнему ничего не слышала, но треск корпуса Белого она почувствовала. Всеми остальными чувствами – он впился в настоящий и электронный глаз, пробежался мурашками под рукавами.

Пахнул в лицо дымом, валящим из горящего здания.

Пусть останется пятно, в котором даже она не сможет отыскать формы. Тогда все будет хорошо.

Черный разжал руки, а потом отошел с сел в углу ринга – как Бэл и говорил. Он тосковал, а Белый лежал, словно отдыхая, словно просто глядя в потолок, и чернота растекалась по рукам, по измятому корпусу и горлу, а потом останавливалась, не достигнув лица.

И на черном горле – плотном воротнике свитера – билась рыжая лампочка.

Марш улыбнулась, не глядя закатала рукав и стянула манжету.

…

Нет лабора на ринге, нет фигурки в голубой виртуальной модели, и черного лабора с красными глазами тоже нет.

Это она стоит, подобравшись, на белом квадрате ринга, окруженном чернотой. Она дышит глубоко и ровно, а ее щупальца – черные и живые – скручены в тугие спирали. Другие, раненные, висят вдоль тела, побелевшие, словно уже начали гнить, мертвые и бесполезные, но она не чувствует боли.

И не видит противника, потому что ее глаза – только яркие пятна, чтобы отпугивать хищников крупнее.

Но она чувствует. Чувствует кожей холодное пространство ринга и – невозможное – бьющееся тепло. Почему невозможное?

Разве это имеет значение.

Наверное это все потому что мне скучно. Впадать в любое подвернувшееся безумие – гораздо веселее, чем жить как нормальные люди, а, Прошлая-Я? Расцарапать лицо, представить себя монстром, устав таращиться на старого лабора – это я от тебя нахваталась. Да, от тебя, и не нужно так смотреть.

В этом не виновата ни твоя мать, ни Рихард Гершелл – ты хоть знаешь, как мать выглядит сейчас? Ах нет, откуда, ты ведь не можешь стать Я-Сегодня.

Воздух дрожит рядом, теплый, сухой и резкий. Так воздух дрожит вокруг врагов.

Тех, кто нападет, попытается сожрать, обожжет, покалечит. Тех, для кого у нее остались живые щупальца и ядовитое жало.

А я знаю. Мама больше не пытается казаться молодой и перестала красить волосы. Она больше не надеется, что у нее получится. Я слежу за ее конвентом – для этого у меня есть анонимный аватар. Захожу раз в несколько месяцев, сажусь в углу и смотрю на нее, а она никогда не смотрит на меня.

Тебе бы понравилось. Это ведь такой хороший повод пострадать.

Ей мешают мертвые щупальца. Из-за них она становится неповоротливой, пропускает удары. А вот холодный отпечаток на боку – почему-то когда она пыталась отмахнуться щупальцем, оно ушло в другую сторону.

Мама до сих пор не растеряла таланта – она все еще умеет создавать вокруг себя мир, в котором хотел бы жить каждый. Про ее конвенты до сих пор пишут, что они дышат теплом даже без тактильных модификаций.

Я вчера видела, как аватар в виде имбирного пряника рыдал после ее трансляции. Пряник, ты только подумай – это же просто крик отчаяния, Гершелл такого на руках бы носил. Идеальный пациент «Сада», так хочет уюта и внимания, что притворяется выпечкой. Ему бы точно понравились еженедельные чаепития на терапии.

Почему ты никогда ей не верила? Почему ты так и не смогла ей поверить?

Я-то теперь вижу, что она никогда не притворялась.

Может, тоже было покалечено? Нет же.

Но почему-то оно ее не послушалось.

Ничего, у нее еще много. Щупалец много, а противник всего один.

Один?

Маме всегда нужна была большая семья. Все ее виртуальные кружевные салфетки и скатерти оттенка «пыльная сирень», виртуальные булочки с миндалем ее аватар – эта очаровательная пухленькая домохозяйка из древних фильмов.

Интересно, хоть один нормальный человек думает о цианиде, когда чувствует запах миндаля?

Ты не верила, потому что видела за аватаром настоящее лицо?

Наверное, у ее противника тоже есть щупальца. Почему-то всего два – они дрожат, тянутся к ней враждебным теплом. И все пытаются ее обмануть – пытаются схватиться за жало, хорошо, хорошо когда противник глуп и не чувствует, что оно покрыто ядом. Пусть хватает.

Он умрет, и она сможет долго жрать его труп. Долго, пока не придет следующий.

Нет, конечно нет. Ты ведь всегда знала, что настоящее лицо – не обязательно то, которое мы видим в зеркале. И Леопольду, со всей его коллекцией авататов на любой случай, ты поверила сразу. Ему и всем его аватарам, ну кроме последнего, конечно. Даже для него это было слишком.

Матери ты не верила, потому что была единственной причиной, по которой в реальности у нее не было ничего.

Почему тебя это тревожит, Прошлая-Я? Теперь это я причина всех ее несчастий. А ты совершенно свободна.

Здесь бы подошел злодейский смех, но кто придумал, что я склонна к таким жестам?

А если умрет она – ее сожрать не сможет никто. Под ее кожей – ядовитая ледяная белизна, горькая на вкус, обжигающая кожу и чешую.

Славно.

Ей не хочется, чтобы кто-то жрал ее труп, хоть она и не должна, не может задумываться о посмертии.

Когда Леопольд начал спрашивать о приступах, ты не хотела рассказывать. Из тебя всегда было трудно вытянуть хоть слово правды. Вы с матерью и здесь были контрастны – избыточная открытость и полная изолированность.

Полная изолированность, да, Прошлая-Я, запертая в башне-конвенте, здесь снова подошел бы злодейский смех.

Леопольд сразу заметил.

Зачем ты ему рассказала, зачем призналась? Это ты во всем виновата.

Но он не умирает – дергает за жало с такой силой, что ее окатывает холодом, будто она попала в ледяное течение. Она злится. Сжимает его щупальце своим и бьет жалом, всем весом – не отравить так проткнуть, отомстить, а потом сожрать.

Ее противник – странный. Кружит, принюхивается и не нападает. Больше не пытается хватать, тянуться или обманывать, и зубов у него, кажется, нет.

Кажется.

Она отвлекается всего на мгновение – подвинуть мертвое щупальце, от которого в воздухе настойчиво расползается белый дым.

Словно молоко пролили в воду.

Что такое дым?

Ты ведь так любила чувствовать себя виноватой – ну так получай, почему я одна должна это носить. Мне нравится настоящий огонь и дома на пустырях, а вместе они нравятся еще больше, нравится представлять, что лабор на самом деле живой – помнишь, кто-то рассказывал историю про механического тигра, которого заставляли притворяться настоящим? Тебе в детстве нравилась эта история.

Лучше бы ты побольше слушала таких историй.

Он наконец бросается, и она почти рада – теперь он стал понятнее. На паре его щупалец по пять отростков, а под кожей – жесткий костяной каркас.

У него есть кости и монотонная, голодная злость зверя забывшего, что значит быть сытым. Ему не нужны зубы, чтобы укусить.

Зачем ты рассказала Леопольду, что из-за тебя маме, твоей замечательной маме, которую все так любили, не давали лицензию на второго ребенка? Зачем этому человеку было знать, что ты не могла не вести себя, как малолетняя паскуда – в знак протеста, мама же должна любить тебя как в старых историях, просто так, а не потому что ты хоть чем-то заслужила. На кой хрен ты рассказала, что с детства привыкла издеваться над собой, придумывая все новые способы показать, какая ты на самом деле дрянь.

Несдержанная, агрессивная. Хамила соседям и учителям, дралась с другими детьми, портила общественное имущество, даже к карабинерам попадала – потому что никак не могла заставить себя стать такой, какой хотела видеть тебя милая мама с конвентами, на которых даже пряникам уютно. Молодец, ты рассказала об этом Леопольду. Вот этому человеку в белом однобортном пиджаке, заменяющем халат. Человеку с вечно растерянным лицом, несуразному, тощему, с нелепой щетиной, которую можно было убрать раз и навсегда за десять минут. Нашла спасителя, сука.

Что ты в нем почувствовала?

Настоящие вещи, настоящие люди, а, Прошлая-Я?

Противник сдавливает горло – жало становится бесполезно, им не достать, и щупальца никак не получается свернуть так, чтобы вцепиться в неизвестного хищника, который не боится ни ее жала, ни белой ядовитой крови.

Тебе ведь мало было вины перед матерью и ее народившимися из-за тебя детьми, так получай еще вину перед Леопольдом. Забирай ее, а мне не нужно.

У меня другие дела.

Если бы не ты, все бы закончилось иначе.

Леопольд настоял, чтобы в общей гостиной поставили витраж из настоящего стекла. Потому что тебе нравились старые вещи.

Мне тоже нравятся. Ничего не могу с этим сделать.

Щупальца скользят по жесткой холодной коже – холоднее, чем у нее. Он запустил крючки-отростки, словно вросшие в ее горло и спину. Они становятся длиннее, вот-вот доберутся до сердца.

Жало дергается все реже, она уже почти не может и не старается им управлять.

А Гершелл разрешил это проклятое стекло. Если подумать – вот кто был во всем виноват. Вот кто сделал все, чтобы об этом никто не вспомнил.

Леопольд настоял, чтобы ты поговорила с матерью. Потому что он говорил тебе много правильных слов, которым ты верила, давал много правильных таблеток, которые тебе помогали. И ты почти освободилась. Помнишь, что он сказал? «Ты любишь вещи, которые называешь настоящими, ты хочешь искренности, даже если она уродлива, но продолжаешь что-то доказывать матери, которую придумала сама».

Гершелл так не умел. И его башня – малиновое бархатное вранье, сострадательный голос, задающий вопросы – тоже так не умела. Если где-то появляется красный бархат – там ничего не бывает по-настоящему.

И ты поверила. Есть чужая женщина и ее «аватар», о котором она понятия не имеет – аватар, который ты создала у себя в голове. Ты ее больше не любила – хоть на это у тебя совести хватило.

Вам нужно было только поговорить. И ты была бы свободна.

Она всегда была неуязвимым хищником. Была ядовита, могла питаться падалью и свежим мясом, а могла не питаться вовсе, месяцами выжидая, пока появится добыча. Могла дышать под водой и на суше, могла протолкнуть щупальце в любую щель и достать оттуда еду, кем бы она ни была. Она была хитрой и умела прятаться. Всегда побеждала в редких боях – раньше на нее бросались от голода, от глупости, от безысходности, если что-то гнало со своих охотничьих угодий.

А зачем ее хочет убить это существо она не понимала.

Может, оно просто было жестоко.

Поверила. Ты ему поверила. Нужно было тебе самой разбить тот витраж и нажраться осколков – все были бы счастливы. Еще и Гершелл с работы бы наверняка вылетел.

В какой момент все пошло не так?

Я не хочу этого знать. Я не помню, что сказала мама.

Но втайне я все еще надеюсь, что ты мне расскажешь. Ты-В-Конвете, Ты-В-Высокой-Башне, Я-Которая-Не-Вернется.

Может, ее место займут такие хищники – без жала, с короткими отростками на двух щупальцах. Не способные загрызть, только кусаться и душить.

Но ей не нравится такая суша и не нравится такая вода.

Что вы сказали друг другу? Гершелл так и не показал записи с камер. Мне нравится представлять, как он снимал чипы, а потом жрал их в темном углу, чтобы никто не узнал.

Ты ее толкнула? Я ее толкнула? Она сама от меня отшатнулась? Я видела себя в зеркале. Даже от тебя любой нормальный человек бы шарахнулся.

Мы все забыли, что стекла бьются. Гершелл забыл, Леопольд забыл, а ты как всегда не думала. Усиленный пластик на всех этажах, наверное, даже выстрел выдержит, а старое стекло оказалось таким хрупким.

Она переворачивается – у нее нет костей и она почти не чувствует боли. Обдает холодом, даже мертвые щупальца обдает – он сжимает так, что приходится выдирать куски мяса.

Даже если она умрет – убьет это существо, оплетет и пронзит, чтобы оно никогда не смогло охотиться там, где охотилась она, чтобы не забрало память о том, что когда-то она была непобедима.

Они умрут вдвоем, он растворится в белой ядовитой гнили вместе с костями и отростками. И это будет хороший конец.

Я помню, синий осколок, который торчал у нее из ладони. Но крови было столько, так много крови – я не знаю, где были остальные осколки. Разноцветные зубы, торчащие из рамы.

А лицо матери я совсем не помню.

Удивительно, но я совсем не помню ее лицо.

Зато помню, когда Ты превратилась в Я.

Когда подумала, что если бы убила ее – Леопольд не смог бы тебя спасти.

Мне до сих пор стыдно за эту мысль. До сих пор стыдно за те мгновения, когда я жалею, что все не сложилось иначе.

Жало входит в него неожиданно легко – кости есть не везде, а кожа не такая уж и толстая. И кровь у него красная, горячая – сможет согреть замерзшие щупальца, залечить раны. В нем много мяса, жаль только трупы, у кого горячая кровь тают слишком быстро.

Зато у нее останутся кости.

Ей хватит и костей.

Она обвивает еще дергающуюся тушу – это больше не противник – всеми здоровыми щупальцами, хотя знает, что существо не вырвется, никуда не денется и никогда больше не причинит ей вреда.

…

Марш очнулась, нависая над виртуальным рингом. Крест в ее руках был неестественно погнут, кожа под перчатками горела от частых электрических разрядов. Челка прилипла ко лбу и закрыла глаза, но Марш не торопилась ее убирать.

Ее лабор – весь побелевший и помятый – лежал в центре ринга, обнимая бесформенный черный комок.

Оператором оцифрованного лабора оказался Ренцо. Он смотрел на нее со смесью ужаса и брезгливости. Его консоль лежала на полу и истерично мигала всеми цветовыми сигналами. Будто без нее было непонятно, что лабор потерял управление и вряд ли когда-то теперь его обретет.

– Ты это… – наконец хрипло сказал Ренцо. – Ты бы… ну так-то нельзя, знаешь… ну… жить.

Марш наконец убрала челку со лба.

Интересно, действительно ли она провела весь бой зажмурившись. У Ренцо не спросишь – она не снимала очки.

Марш обернулась. Над белым рингом в черной пустоте плотный серый туман – из белой и черной крови.

Кем был оцифрованный лабор? Ее матерью? Гершеллом? Или она дралась с собой, той собой, что была заперта в конвенте в виде башни со стрельчатыми окнами?

А может, она все же была тем древним черным монстром, который не знал поражений. В пятнах можно разглядеть столько образов, нужно только присмотреться.

Черный лабор обнимал побелевшими щупальцами груду искореженных, искрящих деталей.

Марш сняла очки, и первым, что она увидела, была до неприличия довольная рожа Бэла.

– Четыре тысячи токенов зачислены на ваш счет, – доложил Аби, так внезапно, что она вздрогнула.

– Я на тебя ставил, – сообщил Бэл, не переставая улыбаться.

– Назначение перевода: «За красивые глаза», – добавил Аби.

Бывают же такие гондоны.