Текст книги "Святых не существует (ЛП)"
Автор книги: Софи Ларк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Содержание
1. Коул Блэквелл
2. Мара Элдрич
3. Коул
4. Мара
5. Коул
6. Мара
7. Коул
8. Мара
9. Коул
10. Мара
11. Коул
12. Мара
13. Коул
14. Мара
15. Коул
16. Мара
17. Коул
18. Мара
19. Коул
20. Мара
21. Коул
22. Мара
23. Коул
24. Мара
25. Коул
26. Мара
27. Коул
28. Мара
29. Коул
30. Мара
31. Коул
32. Мара
Святых не существует
Софи Ларк
Эта книга для всех моих фанатов, у которых были проблемы с психическим здоровьем.
Написание этой книги стало для меня интенсивной терапией, всколыхнувшей давние обиды.
Я просто хочу сказать вам, что каждая часть вас, вещи, которые приносят вам удовольствие, и вещи, которые приносят вам боль, те части себя, которыми вы больше всего гордитесь, и те части, которые кажутся вашим злейшим врагом, пожирающим вас изнутри... все это составляет ваш разум, и ваш разум прекрасен и совершенен, потому что он единственный такой, какой он есть.
Вы незаменимы. Вы единственные в своем роде. Вы – искусство.
– Софи
Плейлист
1. Freak – Sub Urban
2. People I Don't Like – UPSAHL
3. Smells Like Teen Spirit – Malia J
4. yes & no – XYLØ
5. I'm Gonna Show You Crazy – Bebe Rexha
6. STUPID – Ashnikko
7. Gasoline – Halsey
8. lovely – Billie Eilish & Khalid
9. Devil's Worst Nightmare – FJØRA
10. Sinner – DEZI
11. High Enough – K.Flay
12. Black Magic Woman – VCTRYS
13. Spells – Cannons
14. Bad Things – Cults
15. Unholy – Hey Violet
16. Mad Hatter – Melanie Martinez
17. Bang Bang Bang Bang – Sohodolls
18. Hurt Me Harder – Zolita
19. Die A Little – YUNGBLUD
20. Cradles – Sub Urban
21. Burning Pile – Mother Mother
22. Raging on a Sunday – Bohnes
23. Dirty Mind – Boy Epic
24. Twisted – MISSIO
25. Sick Thoughts – Lewis Blissett
Коул Блэквелл
People I Don’t Like – UPSAHL
Я увидел заголовки газет о том, что на берегу побережья Оушен-Бич1 была убита девушка, а ее тело осталось плавать в руинах старой купальни Сатро Батс. Я знал, что это Шоу, так же уверенно, как если бы он подписал свое имя на своей работе. Мне не нужно было видеть его самодовольную ухмылку у витрины, чтобы подтвердить это. Он наслаждается тем, что теряет себя в безумии избиений и увечий. Его объекты редко можно опознать по зубам или даже отпечаткам пальцев.
Я уже видел работу, которую он покажет сегодня вечером. Моя лучше.
В нем все избыточно. Все цвета, все смелые мазки, весь символизм, бьющий по голове.
Тем не менее, я уверен, что он продаст тысячу отпечатков, независимо от того, получит он сегодня приз или нет. Аластор – не кто иной, как трудолюбивый человек. Его гений саморекламы намного превосходит его гений искусства.
Он ловит мой взгляд, когда вплывает в галерею, и дарит мне едва заметную улыбку, подрагивающие губы, на которых виднеется блеск отбеленных зубов. Я ничего не даю ему в ответ.
Он выглядит загорелым, несмотря на вязкий туман, окутывающий город всю неделю. К нему стекаются несколько женщин, в том числе организатор этого мероприятия Бетси Восс. Она улыбается Шоу, слегка положив руку на его предплечье, и смеется над его шуткой.
Аластор улыбается ей в ответ, его лицо по-мальчишески оживлено.
Он напоминает мне кувшинное растение, источающее липкую сладость, чтобы приманить мух.
Я знаю большинство людей, которые толпятся вокруг, пьют бесплатные бокалы мерло, рассматривают выставленные работы, спорят об их достоинствах с возрастающим удовольствием по мере того, как вино овладевает ими.
Все те же люди, все те же разговоры с целованием задниц.
Мне чертовски скучно.
Художественная сцена Сан-Франциско отличается жестокостью.. Все знают всех остальных, как в обычном, так и в библейском смысле. Бетси и Аластор трахались и раньше, хотя ей не нужно беспокоиться о том, что она окажется в купальне Сатро – она слишком полезна в качестве посредника для искусства Шоу.
На самом деле, единственный человек, которого я не узнаю, – это худая девушка, запихивающая в рот сыр за отличным шведским столом Бетси. Бетси никогда не скупится – она предоставила щедрый выбор свежих фруктов, сэндвичей и macarons. Девушка поглощает копченую гауду так, будто не ела неделю, что, вероятно, так и есть. Еще одна голодающая художница, прозябающая на окраине.
Девушка постаралась одеться по случаю: на ней свободное белое платье, хрустящее и яркое настолько, что она, должно быть, приобрела его недавно. Ее ботинки рассказывают другую историю – потрепанные "Docs" выглядят старше, чем она сама. По ключице проходит татуировка в виде птицы.
Я уже собираюсь перевести взгляд на более интересный объект, когда девушка сталкивается с Джеком Бриском, куратором современного искусства в SFMOMA. Виноват он – он агрессивно жестикулировал своими пухлыми руками, – но расплачиваться приходится девушке. Мерло выплескивается из бокала Бриска на переднюю часть ее платья, вино впитывается в белый хлопок, словно в промокательную бумагу.
– Очень жаль, – небрежно говорит Бриск, едва взглянув на девушку, которая явно никого не интересует, и возвращается к своему разговору.
Я слежу за лицом девушки, пытаясь понять, заплачет ли она, рассердится или бросится извиняться перед Бриском в ответ.
Она не делает ничего из вышеперечисленного. Она рассматривает пятна, между ее бровями образуется складка. Затем она поднимает свой бокал с вином и уходит в сторону ванных комнат.
Я начинаю обходить те работы, которые еще не видел. Очевидно, что все они будут претендовать на приз. Искусство может быть субъективным, но качество блестит, как латунь рядом с золотом.
Думаю, Роуз Кларк, Аластор Шоу и я будем главными претендентами.
Моя работа лучше. Это должно быть очевидно просто по толпе людей вокруг него, которые задерживаются и шепчутся дольше, чем в случае с другими работами.
Осложняющим фактором является жюри, в состав которого входит Карл Дэнверс, горький мизантроп, который так и не простил меня за шутку в его адрес на одном из торжественных мероприятий восемь лет назад. Я хотел, чтобы он подслушал, но недооценил его способность к злобе. С тех пор он использует любую возможность отомстить, даже ценой собственного авторитета.
Аластор пристраивается позади меня.
Я слышу его приближение за милю. У него тонкость, как у бизона.
– Привет, Коул, – говорит он.
– Привет, Шоу, – отвечаю я.
Он использует мое имя, чтобы досадить мне.
Я использую его фамилию по той же причине.
Он думает, что раз он знает обо мне некоторые вещи, значит, между нами есть близость.
Никакой близости нет. Все эмоции только с одной стороны.
– Как прошли твои выходные? – спрашивает он, едва сдерживая ухмылку.
Он отчаянно хочет, чтобы я признал то, что он сделал. Я предпочитаю отказать ему в этом удовольствии. Но, наверное, лучше покончить с этим, чтобы он отвалил и оставил меня в покое.
– Без происшествий, – отвечаю я. – Не думаю, что ты можешь сказать то же самое.
Теперь он позволяет себе усмехнуться, демонстрируя идеальные зубы, мальчишеские ямочки, блеск теплых карих глаз, которые заставляют женщин слабеть от желания улыбнуться ему в ответ, провести пальцами по его выцветшим на солнце волосам.
– Я люблю студенток, – говорит он, его голос низкий и гортанный.
Он вытирает губы, и его черты растворяются в вожделении при воспоминании о том, что он сделал.
Я делаю медленный вдох, чтобы избавиться от отвращения.
Потребность Аластора вызывает у меня отвращение.
Он так похож на себя. Студентки колледжа, черт возьми.
– Ты и Банди,– бормочу я, едва шевеля губами.
Глаза Шоу сужаются.
– О, ты выше этого, да? – усмехается он. – Ты не испытываешь определенного желания, когда видишь что-то подобное?
Он дергает головой в сторону сногсшибательной блондинки, наклонившейся, чтобы рассмотреть детали напольной инсталляции, ее облегающее красное платье облегает изгибы ее задницы.
– Или как насчет этого? – говорит Шоу, наклоняя голову в сторону стройной азиатки, соски которой хорошо видны сквозь марлевую ткань ее топа.
Я не убиваю женщин, как правило.
И это не из-за каких-то мелких моральных ограничений.
Просто это чертовски просто.
Я могу одолеть любую из этих женщин, словно они маленькие дети. А где же вызов? Чувство выполненного долга?
– Я не гедонист2, – холодно говорю я Аластору.
Его лицо темнеет, и он открывает рот, чтобы ответить, но в этот момент в галерею возвращается девушка с высоко поднятым подбородком и темными волосами, развевающимися за спиной.
Я подумал, что она направляется в ванную, чтобы попытаться отстирать эти пятна с платья.
Совсем наоборот: она закрасила все это.
Она использовала мерло, чтобы создать текстиль глубокого бордового, пурпурного и шелковичного цвета в тонких акварельных слоях. Я смотрю на платье, потому что оно удивляет меня – не только концепцией, но и исполнением. Оно действительно очень красивое. Ничего подобного я не ожидала увидеть в ванной после восьми минут работы.
Аластор следит за моим взглядом. Он видит мой интерес, но совершенно не понимает его причины.
– Она? – мягко говорит он. – Ты удивляешь меня, Коул. Никогда раньше не видел, чтобы ты прогуливался в сточной канаве.
Я отворачиваюсь от девушки, внутри меня разгорается раздражение.
– Думаешь, меня привлечет какая-то грязная маленькая скряга с обкусанными ногтями и оборванными шнурками? – усмехаюсь я.
Все в этой девушке меня отталкивает, от ее немытых волос до темных кругов под глазами. Она излучает запустение.
Но Шоу уверен, что сделал открытие. Он думает, что поймал меня в какой-то незащищенный момент.
– Может, я пойду поговорю с ней, – говорит он, проверяя меня.
– Я бы хотел, чтобы ты это сделал, – отвечаю я. – Что угодно, лишь бы закончить этот разговор.
С этими словами я отправляюсь в сторону открытого бара.
С восьми часов до десяти проходит несколько часов.
Я то и дело вклиниваюсь в разговоры, впитывая готовые похвалы в адрес моего произведения.
– Ты не перестаешь меня удивлять, – говорит Бетси, ее бледно-голубые глаза смотрят на меня сквозь оправу дорогих дизайнерских очков. – Как тебе пришло в голову использовать паучий шелк? И как ты его приобрел?
Она смотрит на меня с тем же выражением ошеломленного восхищения, что и Шоу, но не осмеливается положить руку на мое предплечье, как она сделала это с ним.
Все говорят, что приз уже мой – по крайней мере, все, у кого есть вкус.
Я вижу Аластора, который дуется возле канапе. Ему досталось немало похвал, но он заметил разницу в тоне так же хорошо, как и я. Ему – комплименты, мне – восторги.
Я хочу получить приз, потому что я его заслужил.
Мне плевать на деньги – десять тысяч долларов для меня ничего не значат. Я заработаю в десять раз больше, когда продам скульптуру.
И все же холодное предчувствие охватывает меня, когда Бетси призывает толпу к порядку, говоря, – Спасибо всем, кто пришел сегодня! Уверена, вам не терпится узнать, что решили наши судьи.
Я уже знаю, что она собирается сказать, еще до того, как она бросает на меня виноватый взгляд.
– После долгих споров мы решили присудить приз Аластору Шоу!
В аплодисментах, которые разразились, чувствуется нервное напряжение. Аластор популярен, но половина толпы бросает взгляды в мою сторону, пытаясь понять, как я отреагирую.
Я держу лицо гладким, как вода, а руки засунуты в карманы. Я не аплодирую вместе с ними, потому что не забочусь о том, чтобы выглядеть любезным.
– Итак, соперничество продолжается! – говорит мне Бриск, его лицо раскраснелось от выпитого.
– "Lakers" и "Clippers" – соперники не только потому, что играют в баскетбол, – говорю я, достаточно громко, чтобы Шоу услышал.
Спортивная метафора идет Аластору на пользу, вонзаясь в его кожу, как колючка.
Пока Бриск хихикает, на шее Шоу появляется румянец. Его толстые пальцы сжимают изящную ножку фужера с шампанским так, что я почти слышу, как трескается бокал.
– Поздравляю, – говорю я Шоу, не пытаясь скрыть свое презрение. – Меня не удивляет, что Дэнверс был впечатлен твоей работой – ему трудно, когда послание можно интерпретировать.
– Не каждое произведение искусства должно быть загадкой, – фыркнул Аластор.
– Коул! – говорит Бетси, проталкиваясь ко мне. – Надеюсь, ты не слишком разочарован – твоя работа понравилась мне больше.
– Шоу тоже, – отвечаю я. – Он просто не хочет этого признавать.
Бетси оборачивается, заметив Шоу прямо у себя за спиной. Она сглотнула, ее лицо стало розовым.
– Твоя картина тоже была прекрасна, конечно, Аластор!
Не потрудившись ответить, он зашагал прочь от нас.
– Вот это я попала в точку, да? – говорит Бетси. – Ну, это то, о чем все говорят. Эти призы такие политические.
– Или личные, – говорю я.
Конечно, Дэнверс еще не закончил выплескивать свою селезенку. На следующее утро он публикует свой обзор витрины, в котором есть несколько плохо завуалированных колкостей в мою сторону:
РАБОТЫ Блэквелла продолжают демонстрировать его обычный уровень точности, но в его технике есть холодная техничность, которая не может вдохновить на такой же уровень энергии, как бешеные, красочные конструкции Шоу. В работах Шоу есть дикая несдержанность, которой Блэквеллу стоило бы подражать.
Я просто представляю, как Аластор ухмыляется за утренним кофе, пролистывая статью на своем телефоне.
Мнение Дэнверс о моем творчестве значит для меня меньше, чем щебетание птиц за окном.
Однако я испытываю глубокое чувство ярости от того, что он осмелился напасть на меня так публично.
Как убеждение Шоу в том, что мы соперники, оскорбляет меня, так и претензии Дэнверса на то, что он может судить меня.
Я заканчиваю завтрак – тот самый, который ем каждое утро: эспрессо, два ломтика бекона, половина авокадо и яйцо-пашот на ломтике поджаренной закваски.
Затем я мою и сушу посуду, расставляя ее по своим местам в шкафу.
Я уже принял душ и оделся на день.
Я иду в свою студию, которая находится рядом с моим домом на морских скалах к северу от города. В этом огромном, освещенном солнцем помещении когда-то располагалась шоколадная фабрика. Теперь голая сталь, стекло, кирпич и бетон образуют открытую клетку, в которой я работаю.
Я не заказываю свои работы, хотя, конечно, мог бы себе это позволить. Каждый этап процесса я выполняю сам, даже в самых сложных и технических скульптурах. Я создал собственное оборудование для сварки, золочения, резки и пайки. Лебедки и строительные леса. Даже пневматические подъемники для самых больших работ.
У меня нет помощников, я работаю полностью один.
Я начинаю в десять утра и работаю до обеда. На кухне есть напитки и закуски, но я редко делаю перерывы.
Сегодня я начинаю новую работу из той же серии.
Я знаю, как хочу, чтобы она выглядела – органично и в то же время деконструированно. Я хочу, чтобы элементы скульптуры как бы висели в пространстве.
Но когда я перебираю имеющиеся под рукой материалы, ничего не кажется подходящим.
Железо слишком тяжелое. Стали не хватает блеска.
Я представляю себе точную изогнутую форму, которая мне нужна, как корпус корабля или ребро кита.
Затем я улыбаюсь, когда во мне просыпается вдохновение.
Я жду у офиса "Siren" на улице Кабрильо.
Это мрачное, низкое здание с жестяной крышей, по которой хлещет мелкий дождь.
Дождь невероятно полезен. Он заслоняет обзор, заставляет людей не поднимать головы, побуждает их перебегать с места на место, не задерживаясь и не оглядываясь по сторонам.
Зонтики еще лучше.
Я стою в переулке и наблюдаю за Дэнверсом через маленькое засаленное окно его офиса.
Ты узнаешь о человеке все, когда он думает, что он один.
Я наблюдаю, как Дэнверс достает из ящика банку орехов, открывает ее и съедает несколько горстей, вытирая соленую ладонь о штанину джинсов. Он отодвигает орехи, как будто не собирается больше есть. Но через несколько минут он берет еще одну горсть. Затем, в порыве вдохновения, он возвращает крышку на жестянку и закрывает ее в ящике. Это длится еще меньше времени, прежде чем он открывает ящик и берет еще одну горсть.
Через некоторое время в кабинет заходит секретарша Дэнверса. Она уже надела пальто и взяла в руки сумочку, желая поскорее уйти, пока погода не ухудшилась.
Дэнверс встает между ней и дверью, преграждая ей путь своим мягким телом, и игнорирует несколько нерешительных шагов в его сторону, когда она намекает, чтобы он отпустил ее.
Его болтовня тянется мучительно медленно. Я вижу, как девушка несколько раз дотрагивается до телефона в кармане, вероятно, ощущая вибрацию текстовых сообщений от друзей, которые, возможно, ждут ее в ближайшем кафе или ресторане.
Наконец он отпускает ее. Я ожидаю, что он последует за ней – ведь секретарша была последним человеком, оставшимся в офисе, кроме самого Дэнверса.
Вместо этого он неловко стоит на месте, а затем снова опускается в кресло.
Раздосадованный тем, что ему не удалось отвлечь внимание секретарши, он высыпает оставшиеся орехи прямо в рот и швыряет банку в корзину для мусора в углу, промахнувшись мимо нее на два фута. Я вижу, как он произносит слово "черт", хотя не удосуживается поднять жестянку.
Некоторое время он листает Facebook. Хотя он стоит лицом к окну, отвернув от меня экран компьютера, я вижу его отражение в очках. Он открывает word doc, набирает несколько предложений, а затем снова закрывает документ. Видимо, он исчерпал всю свою творческую энергию, клевеща на меня этим утром.
Наконец Дэнверс выключает компьютер и снимает пальто с крючка на стене. Я с удовлетворением замечаю, что он не взял с собой зонтик.
Дэнверс выключает последний свет в офисе и закрывает за собой дверь.
Я выхожу из переулка, избегая камеры, установленной на северо-западном углу приземистого кирпичного здания.
Как только зонт раскрывается, я превращаюсь в высокий темный стебель под его черным козырьком.
Я делаю вид, что спешу по тротуару, опустив голову и погрузившись в размышления, пока мы с Дэнверсом не сталкиваемся плечами.
– Карл, – говорю я с притворным удивлением. – Я не заметил тебя.
– Коул, – отвечает Дэнверс, немного нервничая. Ему интересно, читал ли я его статью – не пришел ли я сюда, чтобы поиздеваться над ним.
– Это офис "Siren"? – говорю я, как будто не знаю.
– Точно, – говорит он, жестко и настороженно.
– Моя студия вон там.
Я жестом показываю в сторону Фултона, где, как хорошо известно Дэнверсу, арендная плата втрое выше, чем, вероятно, платит "Siren".
– Правда?
Дэнверс говорит неопределенно, глядя в другую сторону, в сторону Бальбоа, где он садится на трамвай и возвращается в свою квартиру.
Дождь теперь идет сильнее, прижимая его редеющие волосы к черепу, подчеркивая крысиное сходство его выступающего носа и прикуса.
– Возьми мой зонт, – говорю я, как будто только сейчас заметил, что он промок.
Я переориентирую козырек так, чтобы он накрыл нас обоих.
– Спасибо, – нехотя отвечает Дэнверс.
А потом, поскольку человеческая природа такова – искать примирения, оказывать услугу за услугу, Дэнверс говорит, – Надеюсь, никаких обид по поводу витрины. Это была жесткая конкуренция.
– Я не из тех, кто обижается, – отвечаю я.
Он смотрит на меня сквозь запотевшие очки. Уверен, ему интересно, видел ли я рецензию. Возможно, он даже жалеет, что написал ее, потому что в конце концов Карл Дэнверс отчаянно нуждается в том, чтобы н нравился. Именно мои публичные насмешки впервые вызвали его ярость по отношению ко мне. В любой момент я мог бы обезоружить его комплиментом. Если бы я мог заставить себя солгать.
В Дэнверсе нет ничего, чем бы я восхищался.
Более того, я никогда никем не восхищался.
– Думаю, мой нынешний проект покажется вам гораздо более увлекательным, – говорю я Дэнверсу. А потом, как будто только что придумал, – Не хочешь ли посмотреть? Он еще не закончен, но мы могли бы укрыться от дождя. У меня и чай есть.
Дэнверс с подозрением смотрит на это внезапное предложение оливковой ветви. Он изучает мое лицо, которое я старательно строю так, чтобы выглядеть непринужденно и почти рассеянно – как будто меня тянет вернуться в свою студию и пригласить его с собой как нечто второстепенное.
Я вижу жадный блеск в его глазах. Его недоверие ко мне – обоснованное и оправданное – вступает в борьбу с этим немыслимым предложением: посмотреть на мои работы, которыми я никогда ни с кем не делюсь. Просто заглянуть в мою студию, чтобы иметь возможность посплетничать о ней и, возможно, описать ее в статье, – перед таким соблазном Дэнверс не может устоять.
– Я могу зайти на минутку, – говорит он хрипловато.
– Тогда сюда.
Я резко поворачиваюсь, чтобы перейти дорогу.
Дождь хлещет по водосточным трубам, разнося мусор и опавшие листья. Мне почти не приходится следить за проезжающими машинами. Тротуары пусты.
Я срезаю путь, по которому ходил уже несколько раз. Маршрут, где нет банкоматов и дорожных камер. Здесь нет ни придорожных ресторанов, ни любопытных бездомных, расположившихся в палатках.
Если бы мы встретили кого-нибудь на своем пути, я бы прервал эту экскурсию на месте.
Но никто не вмешивается. Чувство правильности происходящего овладевает мной – единственный раз, когда я ощущаю связь с чем-то вроде судьбы или предназначения. В тот момент, когда все складывается в пользу убийства.
Я впускаю Дэнверса через заднюю дверь. Свет горит слабо. Наши шаги гулко отдаются в просторном помещении. Дэнверс выгибает шею, пытаясь вглядеться в темноту, и не замечает, как начинает переступать через тонкий пластиковый брезент.
Я достаю из кармана гарроту. Молча разматываю проволоку.
– Я бы хотел посмотреть на твои инструменты, – говорит он с плохо скрываемым нетерпением. – Это правда, что ты сам все делаешь?
Он с удовольствием поймает меня на лжи.
Я сокращаю пространство между нами, спускаюсь к Дэнверсу, как ястреб с неба. Он не слышит моих шагов. Он не чувствует моего дыхания на своем плече. Он не замечает, как моя тень поглощает его.
Я обматываю проволоку вокруг его шеи и натягиваю ее, перекрывая ему дыхание, словно ножницами.
Его паника мгновенна.
Он хватается за горло, пытаясь ухватиться за проволоку, но тонкий, как бритва, металл уже погрузился в мягкую плоть его шеи. Он начинает биться и вырываться. Я опускаю его на землю, вдавливаю колено в спину и гребными движениями тяну за проволоку в поперечном направлении.
Очки Дэнверса упали с его лица. Они лежат в нескольких футах в стороне, словно пара пустых глаз, смотрящих на меня.
Сам Дэнверс лежит лицом вниз, поэтому я не вижу его выражения.
Мне не мешало бы заглянуть ему в лицо. Я уже делал это раньше. Я наблюдал страх, муки, страдания, которые в конце концов переходят в тупую покорность, а затем в абсолютную пустоту смерти. Жизнь закончилась, погаснув в бесконечной пустоте вселенной. Возвращение из небытия, как искра от костра, исчезающая в ночи.
Я могу насмехаться над ним, пока убиваю.
Но я не делаю этого. Какой в этом смысл? Через мгновение он исчезнет навсегда. Это для меня, не для него.
Его борьба становится все слабее, всплески усилий – все дальше, как у плывущей, умирающей рыбы.
Я давлю на его горло так же неумолимо, как и раньше.
Я не чувствую сочувствия. Ни вины. Этих эмоций я никогда не испытывал.
С академической точки зрения мне известен весь спектр человеческих эмоций. Я тщательно изучал их, чтобы имитировать их влияние. Но они не имеют надо мной власти.
То, что я чувствую, я чувствую очень сильно: ярость, отвращение и удовольствие.
Это элементарные силы внутри меня, как ветер, океан и расплавленный камень.
Я должен жестко контролировать их, иначе стану не лучше Шоу, рабом своих импульсов.
Я убиваю Дэнверса не потому, что хочу.
Я убиваю его, потому что должен.
Он был раздражителем, неудобством. Ничтожное, сопливое, завистливое пятно дерьма. Он не заслуживает ничего большего, чем это. На самом деле, он должен быть в почете, потому что я сделаю из него больше, чем он когда-либо мог сделать сам. Я увековечу его, чтобы его искра горела ярче хотя бы на мгновение.
Я слышу треск ломающейся подъязычной кости.
Его тело замирает. Через три минуты я освобождаю его.
Затем начинается разделка.
Во время работы я чувствую себя целеустремленным. Я стимулирован, заинтересован, горю от удовлетворения.
Такое чувство я всегда испытываю, когда создаю искусство.
Эта скульптура просто восхитительна. Это моя лучшая работа.
Я показываю ее в "Oasis", где, как я знаю, Шоу тоже выставит свою последнюю работу.
Ни одна из костей не является узнаваемой: ни ребро, ни нижняя челюсть, ни бедренная кость. Я обработал их напильником, обмакнул в золото и установил в совершенно новом порядке. Тем не менее, их линейная, органическая форма сохранилась. Скульптура живет, так, как никогда бы не жила, если бы была сделана из позолоченного металла или камня.
Реакция мгновенная и восторженная.
– Боже мой, Коул, ты превзошел самого себя, – вздыхает Бетси, глядя на скульптуру как на идола. – Как ты ее назвал?
– Хрупкое эго, – отвечаю я.
Бетси смеется.
– Как нехарактерно самоуничижительно, – говорит она.
Я ничего не говорю в ответ, потому что, как обычно, Бетси совершенно не понимает, о чем идет речь.
Я не ссылаюсь на собственное эго, которое несокрушимо.
Не успеет закончиться вечер, как моя скульптура будет продана за 750 000 долларов какому-нибудь новоиспеченному технологическому миллиардеру.
– Они планируют переплавить ее на золото? – кисло говорит Аластор.
Он никогда не продавал скульптуру и за половину этой суммы.
– Не думаю, что кто-то покупал мои работы только для того, чтобы уничтожить их, – говорю я, напоминая Шоу, что одна фундаменталистская церковь купила одну из его картин только для того, чтобы поджечь ее. Это было в его ранние годы, когда он был провокатором, а не продавцом.
Сегодня он не в настроении насмехаться. Его лицо выглядит одутловатым из-за слишком тесного воротника рубашки, широкая грудь вздымается и опускается слишком быстро.
Он смотрит на скульптуру с нескрываемой завистью.
У Шоу есть талант, это я могу признать.
Но у меня его больше.
Затем, в самый разгар раздражения и недовольства, выражение его лица меняется. Наступает понимание.
– Нет..., – мягко говорит он. – Ты не...
Мне не нужно подтверждать это и не нужно отрицать. Истина очевидна для всех, у кого есть глаза, чтобы видеть.
Аластор испускает чувственный вздох.
– Твои действия... . – говорит он. – Выставить их на всеобщее обозрение...
На короткое время он отбросил свою ревность. Я отбрасываю свою ненависть.
Мы смотрим на скульптуру, разделяя момент глубокого удовлетворения.
Затем его импульсы берут верх, и он не может удержаться от насмешки: – Чтобы побудить тебя к созданию великого искусства, потребовались незначительные слова маленького человека.
Гнев бурлит во мне, густой и горячий.
В отличие от Шоу, я не позволяю своим эмоциям определять мои слова. Я тщательно продумываю, что его больше всего разгневает.
Глядя Аластору прямо в глаза, я говорю,– Никто и никогда не будет говорить о твоей работе так, как говорят о моей. Должно быть, это съедает тебя изнутри каждый день, когда ты просыпаешься с осознанием собственной посредственности. Ты никогда не станешь великим. Хочешь знать, почему?
Он застыл на месте, усмешка застыла на его губах.
– Это потому, что тебе не хватает дисциплины, – говорю я ему.
Теперь его захлестывает ярость, кулаки сжимаются и дрожат по бокам, толстые плечи трясутся.
– Ты ничем не отличаешься от меня, – шипит он. – Ты не лучше.
– Я лучше, – говорю я. – Потому что, что бы я ни делал, я всегда контролирую ситуацию.
Я ухожу от него, чтобы эти слова эхом отдавались в пустоте его головы.
