Текст книги "Хочу быть лошадью: Сатирические рассказы и пьесы"

Автор книги: Славомир Мрожек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

Я был посажен довольно далеко от профессора, однако мог слышать его, а также – несколько наклонившись и продолжая ничего не значащий разговор с ректором Б. о распущенности молодежи – видеть его, живо беседующего. Таким образом, мне удалось заметить, что профессор и за столом выделялся среди окружающих и продолжал поступать точно в согласии с каким-то своим творческим методом, основные черты которого я мог представить себе из рассказа доктора, а также благодаря собственным наблюдениям. И вот, когда внесли закуски, профессор обратился к хозяйке вежливым, но довольно решительным тоном, попросив, чтобы вместо заливного из лососины ему дали шпинат без ничего. Как я вскоре узнал, это было у него в обычае, вытекающем из системы, выработанной в течение многих лет работы над собой. Ему подали шпинат.

Я солидаризировался с ректором в отношении потери моральных устоев у молодых девушек. Посетовал в связи с этим на невозможность найти с ними общую мировоззренческую платформу, в чем немалую роль играло мое пренебрежительное отношение к их интеллекту. Тема эта, как и слова сочувствия со стороны ректора, заняли следующие пятнадцать минут и отвлекли меня от моих наблюдений. На какое-то время моим вниманием завладел Гучо, решивший обсудить со мной марки предложенных нам вин (надо сказать, довольно скупо).

Ничего удивительного, что, когда вдруг со стороны, где сидел профессор Роберт Н., раздалось громкое позвякивание ложечкой о рюмку, я был захвачен врасплох, как, впрочем, и мои собеседники.

Профессор встал. В столовой воцарилась тишина, нарушаемая бряканьем посуды на кухне да шумом проезжающих по улице машин. Его серебряные волосы развевались, глаза горели. Он еще раз постучал ложечкой о стакан, потом слегка склонился в сторону Гучо и сказал:

– Полчаса тому назад вы любезно выразили сомнение по поводу моей теории искусства. Сейчас я хочу привести вам доказательство, которое должно оказаться достаточным как для вас, так и для каждого, кто хотел бы разделить ваше мнение.

– Если я не ошибаюсь, – обратился он к хозяйке дома, – сейчас должны подать гуся. Пожалуйста, распорядитесь, чтобы его не приносили. Блюдо с гусем само окажется на этом столе.

После коротких вежливых отказов хозяйка дома отправила назад на кухню кухарку, которая как раз показалась в дверях, держа блюдо с жареным гусем. Это была громадная, покрытая золотистой корочкой птица, окруженная облаком аромата. Все замерли в ожидании. Гуся отнесли на кухню.

– Раз, два, три! – воскликнул профессор и закрыл глаза. Прошло несколько секунд, и в кухне послышалось бренчанье.

– Идет! Идет! – донесся крик кухарки.

Гучо одним махом опорожнил рюмку и уставился на дверь, ведущую из столовой в гостиную.

Минута тишины – и легкий шелест. Тишина – и снова шорох. Снова тишина. Профессор ухватился за край стола. Звук повторился. Ректор Б. вскочил с места и выбежал из комнаты. Через минуту он вернулся.

– Уже в коридоре! – воскликнул он нервно.

Перерывы между шорохами стали немного дольше.

На лбу профессора выступили капельки пота.

Доктор П. наклонился ко мне.

– Страшно медленно, – шепнул он. – Я так голоден.

– Тс-ссс! – оборвал я его. – Не будем мешать профессору.

Но профессор словно обрел новые силы. В течение минуты шорох не прекращался, по всей вероятности, гусь двигался, потом вдруг наступила тишина. Профессор внутренне собрался. Скатерть под его побелевшими пальцами сморщилась свободными складками. Раздалось несколько звуков, словно по полу двигался фарфор. Гучо на ощупь искал бутылку. Внезапно все стихло.

Проходили секунды. Было видно, что профессор напрягся из последних сил. Все та же тишина.

Профессор, смертельно побледнев, не поворачивая головы, спросил:

– Что там?

– Холл.

– Может быть, зацепился за что-нибудь?

Ректор Б. выбежал. Он долго не возвращался. Наконец появился. Отрицательно покачал головой.

– На самой середине, на паркете, – тихо сказал он.

Теперь все мы смотрели на профессора. Оставалась половина холла и вся гостиная. Об этом профессор знал так же хорошо, как и мы.

Профессор Роберт стоял еще несколько минут, не желая верить в свое поражение. Потом опустился на стул.

– Вы были правы, – глухо сказал он, обращаясь к Гучо. – Кончено. Я больше уже никогда не прикоснусь к роялю.

Вина и наказание

Тихая сиреневая детская. В кроватке, не прочитав вечерней молитвы, сладко засыпает маленький мальчик. Рядом, закрыв лицо руками, красный от стыда, стоит измученный ангел-хранитель.

Мальчик снова весь день совершал дурные поступки. Он ел ложками варенье, горбился, не слушался и бегал. Напрасно ангел умоляюще трепетал вокруг него крыльями, напрасно шептал ему наставления о чистой и праведной жизни. Маленький бедняга портился на глазах – он то и дело горбился, бегал, сдирал на коленке кожу и в конце концов разорвал костюмчик. Его невозможно было удержать решительно ничем – ни напоминанием о том, что папа так не делал, ни ссылками на маленького героя Пьотруся Покровского, ни тихим ангельским пением. Не помогло даже то, что был сброшен в пропасть известный на всю улицу горбун, чтобы не подавал мальчику дурного примера.

Ангел-хранитель чувствовал свое полное бессилие. Были исчерпаны все доступные ангелам средства: доброта, сласти, мягкие уговоры, утешение. Все напрасно. И вот лежит этот мальчик, закостенелый в своих пороках и гордыне, не прочитав вечернюю молитву, глухой к голосу добра, и, засыпая, наверно, мечтает о том, что завтра опять будет горбиться.

И вдруг ангел почувствовал горькую обиду. Как же так? Неужели Закон во всем своем благостном величии ничто перед волей какого-то молокососа? Волна восторга перед Законом, которая в нем всколыхнулась, подняла волну отвращения ко злу. Наступила минута, когда маленькое сердце служителя Делу забилось в любви к нему сильнее, чем огромное сердце самого Дела. Из любви к Закону он нарушит Закон. Это будет мерой самопожертвования.

Он тихонько подошел к кроватке и дал мальчику здоровенную затрещину.

Тот вскочил, перепуганный. Под впечатлением удара быстро прочитал вечернюю молитву, пробормотал что-то, лег и заснул.

Восхищенный ангел долго еще стоял неподвижно и всматривался в ночную тьму.

Настало утро, свежее и бодрящее. Сон изгладил из памяти мальчика воспоминания о вчерашнем. Ему подали завтрак, Как обычно, он не хотел молока. От молока его тошнит. И тут он почувствовал сильный удар ногой. Он все понял и молча выпил молоко.

Простившись с мамой, он отправился в школу. Он переходил через дорогу, не останавливался и не смотрел по сторонам. Он старался быть внимательным. Очутившись в пустой аллее, он оглянулся и моментально сгорбился. Сильная оплеуха тотчас же призвала его к порядку. Не оставалось никаких сомнений. Это был ангел-хранитель.

Доброму духу понравился новый метод. Легкость, с которой он теперь добивался того, что еще недавно было недостижимым, несмотря на массу доброты и терпения, ослепила его. Вскоре он сообразил, что метод можно значительно усовершенствовать, разнообразя удары, – он даже находил в этом необыкновенное удовольствие, подобное тому, какое чувствует набожный органист, ловко нажимающий нужные клавиши органа. Итак, за недоеденный обед – удар, так называемый северный, за сгорбленные плечи – затрещина, за уклонение от молитвы – оплеуха, за то, что бегал и вспотел, – хук справа, за то, что ходил по лужам, – хук слева, за то, что шумел, когда папа работал, – щелчок, и так далее.

Метод давал великолепные результаты. Теперь ангел-хранитель не забивался по вечерам в угол, не стоял покорно, закрыв лицо руками. Наоборот: удобно усевшись, массируя правую руку или барабаня пальцами по столу, он с удовлетворением наблюдал за послушным и быстрым чтением молитвы. Иногда его одолевала скука, и тогда он с двойным вниманием следил за действиями мальчика, чтобы одним удачно отработанным ударом напомнить ему о преимуществе добра над злом.

Мальчик заметно изменился к лучшему. Он не бегал, не горбился, не шумел, читал молитвы и все доедал. Изменился он и внешне. Так как он съедал весь свой обед и безропотно выпивал все налитое ему молоко, а родители, видя, что он выпивает теперь целый стакан, подумали, что он полюбил молоко, и без конца подливали ему, – он растолстел и побледнел. Отрекшись от всех преступлений детского возраста, он получил массу свободного времени. Постепенно он научился направлять все свои силы на внутреннюю жизнь. Стал серьезным. Начал наблюдать за окружающим. Потом заинтересовался химией.

Теперь он обычно сидел на скамеечке в парке, толстый и спокойный, таинственно погруженный в себя, даже не пытаясь бегать, так как знал, что за это сейчас же получит по шее. В то время как вокруг него дети гонялись друг за дружкой, бегали по траве, он, склонившись над учебником, постигал таинственный мир молекул. Упорная, глубоко затаенная мысль бороздила его детский лоб.

Родители решили, что он вундеркинд, и очень этому обрадовались. А он упорно работал. Отец оборудовал для него маленькую лабораторию и предоставил скромные денежные средства.

Время шло. Однажды ночью над городом поднялся мощный столб огня и окрестности потряс страшный взрыв. Это взлетел на воздух дом, в котором жил мальчик, взорвавший его удивительно умело, хоть и по-любительски сделанной из домашнего тротила миной. Мальчик шел полем, удаляясь от города. Он нес заранее приготовленный рюкзак с небольшим запасом провизии и денег, а также билет на пароход, отплывающий в Южную Америку.

За ним по вспаханному полю бежал ангел-хранитель, готовый дать ему подзатыльник.

Кто есть кто?

Я вошел в вагон и отыскал свое купе. Там находились: артиллерийский офицер, молоденькая девушка, бородач, по виду купец, монах, старик с благородными чертами и горбун, почти карлик, а в углу скромный незаметный человек.

Когда поезд тронулся, девушка, собственно, еще дитя, всплеснула руками и, подскакивая на сиденье, с наивной радостью закричала:

– Едем, едем! – при этом косички у нее подскакивали вверх.

Монах перекрестился. Широкий коричневый рукав сполз до локтя, обнажая загоревшую кожу с фрагментами татуировки.

Набирая скорость, поезд вылетел на железный мост. Раздался неприятный грохот. Внизу мерцала река.

– В детстве я свистел, сидя на стуле, и слишком наклонился назад, – пояснил горбун. Поспешность, с которой он сделал свое заявление, показалась мне неуместной.

Потом я встретил взгляд незаметного пассажира с бледным измученным лицом. Он не спускал с присутствующих глаз. В них был страх.

– Все в руках божьих: стул, кресло, этажерка, – вздохнул монах, – даже самая маленькая полка.

Бородач, который, безусловно, был богатым купцом, уперся руками в толстые бедра. Видно, это была веселая широкая натура, которая не любила ни слишком печальных, ни слишком серьезных разговоров.

– Может, что-нибудь споем? – спросил он протяжным басом. – У нас в Ежовом Поле мы всегда поем, когда едем, – и взмахнул черными густыми волосами. У него было открытое лицо, хоть и не лишенное лукавства.

– Споем, споем! – захлопала в ладоши девчушка.

– Вообще-то говоря, поют только в походе, – отозвался военный. – Я это знаю как офицер.

А старик на это:

– Песня – привилегия молодости. – Как благородно он выглядел, опершись руками на набалдашник старинной трости. – Только испорченная молодежь боится песни, как преступник, который избегает светлых и открытых мест, охотнее выбирая лесную опушку.

Спокойная речь старика неожиданным образом подействовала на молчаливого пассажира. Он забился еще дальше в угол, а глаза его раскрылись еще шире.

– «Эй, запел, загудел громкий колокол медный…» – предложил купец. – Все ее знают?

– Колокол! – всплеснула руками девочка.

Какой-то твердый граненый предмет впивался мне в бок при каждом ее подскоке.

– «Эй, запел, загудел громкий колокол медный, с белой башни наш отец…» – затянул купец.

– Перелить колокола на пушки, – потребовал офицер.

Купец пел плавным, хотя и несколько искусственным басом. Вдруг в горле у него случилось что-то ужасное. Бас кончился, и следующую ноту певец вытянул сопрано, но чистым и звонким. Не замечая этого, он ужасно пел еще минуту, но, заметив, внезапно замолчал.

Потом откашлялся.

– Это всегда у меня так к перемене погоды. К новолунью и к засухе, – сказал он, пытаясь в то же время поправить искусственную бороду, которая начала у него отклеиваться.

– А я бы сыграл в ералаш! – воскликнул офицер, видимо пытаясь сгладить неприятную ситуацию. – Полковая игра!

– Не на чем, – заметил старик.

– Можно на мне! – воскликнул горбун. – Я встану посредине, и на мне вы будете раздавать карты. Я могу стоять ровно.

У меня снова было такое ощущение, что он слишком это подчеркивает.

– Карт у меня нет, – объявил офицер, порывшись в карманах шинели. – Остались на фронте.

Было что-то подозрительное в их поведении…

Затем, совершенно неожиданно, нас окутала полная темнота, поезд вошел в туннель. Загремело деформированное эхо. Я утратил ощущение направления.

Чья-то рука искала мое плечо. Потом нашла и слегка сжала.

– Ради бога, выйдем отсюда, – послышался голос.

Я встал, не понимая, где нахожусь. Сопровождаемый кем-то, я только помнил, что мы открыли и закрыли за собой дверь. Очевидно, мы вышли в коридор.

– Кто вы?!

– Тише, это профессионалы. Вы думаете, что этот офицер – офицер? А горбун – это горбун? Нет, они все притворяются. Я еду с ними с первой станции.

– А зачем они притворяются?

– Они все друг друга обманывают. Все они работники разведок и контрразведок, а также тайной службы.

– Все?

– Все. Раньше, конечно, мы все притворялись друг перед другом так и эдак, но уж не так, не настолько. Как же прогрессировало это притворство! Первобытный человек никем не притворялся.

– Ну, хорошо, – спросил я, осененный неожиданной мыслью. – А мы?

Снова стало светло. Мы стояли друг перед другом. Поезд замедлял ход.

– Кто, мы?

– Ну мы, оба. Вы и я…

Мы постояли еще с минуту, потом как-то так, бочком, повернулись и разошлись в разные стороны коридора.

Поезд остановился на маленькой станции. Так, будка в поле, ничего больше. Я подумал, что лучше будет выйти не на перрон, а с другой стороны. Спускаясь украдкой с высокой ступеньки на гравий, я заметил, что мой собеседник делает то же самое с противоположного конца вагона.

Потом, надвинув шляпы на глаза, съежившись, мы помчались в разные стороны, оба в открытое поле, удаляясь от поезда и друг от друга.

Свадьба в Атомицах

Эх, далеко у нас техника шагнула, далеко…

У жениха имелся возле леса неплохой кусок лаборатории и что-то около двух реакторов возле тракта, в самой же усадьбе небольшой, но чистенький институт химического синтеза. Невесте отец давал в приданое целую подстанцию в хорошем месте, в самом центре села, возле костела. А кроме того, у нее были припрятаны в раскрашенном сундуке, пожалуй, штук шесть патентов в области биохимии. Ничего удивительного, что молодые друг друга стоили и родители обоих сразу дали согласие на брак. И была объявлена в Атомицах свадьба.

Как раз я занимался холодной обработкой металла, когда брат невесты пришел звать меня на свадьбу. Это был видный ученый, мой коллега еще по факультету. Похвалил Бога, вытер босые ноги о солому и присел на табурет.

Немного трудно было нам разговаривать, так как в том году прилетело много реактивных самолетов и они устроили себе стартовое поле за овином, и без конца то один, то другой взлетал в воздух и своим ревом заглушал наши слова.

– Так вот, выдаем ее замуж, – вздохнул гость. – Как бы скандала какого на свадьбе не вышло, – добавил он озабоченно.

– А что могло бы выйти? – спросил я. – Ведь это свадьба мира, правда?

Посидели мы еще четверть часика, посмотрели, как дети возвращаются из университета, как старый Юзва свозит в овин топливо, а потом он попрощался и ушел.

Наступил день свадьбы. Немного неудачно получилось – у нас в это время как раз начали природу преображать. Все леса вырубили, почву осушили, зато пустоши засадили лесом. Реку повернули, чтобы текла в другую сторону. В связи с этим дорога к костелу стала намного длиннее, у меня же во дворе оказалась большая дамба серьезного хозяйственного значения, так что двери до конца не открывались и, с трудом можно было выйти из дома.

Когда я пришел на место, как раз начинали надевать на невесту свадебный чепец. Дружки пели:

Как тебя оденут,

Встань одна в сторонке,

Чтоб у деток были

Черные глазенки.

Потом сделали невесте электролиз и проводили в камеру давления.

Тем временем гости прибывали. Все были в народных термостатах, надетых поверх синих теннисных костюмов. У некоторых уже дым шел из скафандров. Во дворе подвыпившие летчики выпускали из сопла газ. Лаяли собаки.

Но только после костела началось настоящее веселье.

Я стоял на пороге, чтобы подышать вечерней прохладой. Из избы доносились бодрящие звуки музыки, то додекафонической, то синтетической. То и дело раздавались припевки и притоптывания. Клубились, кипели бойкие производительные силы. На небе появилась звезда. Дети бросали в нее камнями.

Гулянье было в разгаре, когда, около одиннадцати, выскочил на середину молодой Смыга из-за реки, знаменитый танцор, песельник и балагур. Покружился несколько раз, стал перед оркестром и запел:

На селе у нас не знают

Люди нетипичные:

Раньше счастье общества,

А там уж счастье личное.

Это всем очень понравилось. Раздался смех и аплодисменты. Но тут выскочил молодой Пег, пристукнул каблуками, сдвинул набок шапку и запел в ответ:

С неба звездочка упала

Ясная, хрустальная,

К счастью общества приводит

Чистота моральная.

Тут снова смех и аплодисменты. Некоторые гости начали кричать Смыге, чтобы он Пегу показал. Но тот ничего не ответил, только потихоньку обошел Пега и вдруг как выпалит в него атомным зарядом, спрятанным у него за пазухой. Пег зашатался и начал посылать лучи, но успел еще нажать на пуговицу сюртука и из ракетной установки, которая была у него спрятана в правом голенище, пустил ракету среднего радиуса действия, прямо тому в лоб. Тут, без сомнения, был бы Смыге конец, если бы не одно обстоятельство – последняя ступень ракеты не сработала, вследствие чего она сошла с курса. Смыга шарахнулся, закачался и оперся о тепловой барьер, но барьер рухнул, и Смыга полетел в глубину температуры, при все возрастающем ее коэффициенте.

– Люди, что вы делаете?! – закричал отец невесты, показывая на допотопный стенной счетчик Гейгера.

Но шум и переполох все усиливались, и вот уже на середине избы начали вырастать огромные голубые папоротники – обычная вещь при повышенной радиоактивности в закрытом помещении. Уже и другие ракеты начали летать. Один только Баньбула сохранил хладнокровие и по старинке пырнул кого-то ножом. Тут пошел визг. Это хозяин, видя, что иначе гостей не успокоить, подскочил к домовому резервуару, отвернул кран и пустил в избу отравляющие вещества. Все бросились к комбинезонам, но мой оказался дырявым, кроме того, меня уже немного клонило ко сну, и я решил покинуть гулянье и помаленьку собираться домой.

Ночь была ясная, со стороны двора, где была свадьба, вставало такое зарево, что я без труда находил дорогу. Шел я бодро, так как уже начал накрапывать радиоактивный дождичек, но мне немного мешало то, что я чувствовал в организме какой-то зуд, – хотя после гулянья это вещь обычная. Ну и еще то, что у меня стали вырастать добавочные ножки, по три пары с каждой стороны, зеленый рог на лбу, а на спине хитиновый панцирь. Однако кое-как добрался я до своей халупы, пролез через щель в оконной раме и нашел себе подходящее местечко за шкафом, подальше от пауков, и заснул спокойно, вспоминая, как там все было на этой шумной свадьбе.

Маленький друг

Однажды я увидел, как свирепый пес гнался за котенком. Будучи другом животных, я немедленно схватил огромный камень и бросил в собаку так, что она перевернулась и некоторое время лежала без движения. Несчастный котенок был еле жив от страха. Недолго думая я поднял его. Он был красивый, с пушистой шерстью и блестящими глазками. Я отнес его домой и отправился на вечеринку.

Каково же было мое удивление, когда, проснувшись на следующее утро, после того как я пропьянствовал всю ночь и обидел одну сиротку, я абсолютно не испытывал никаких неприятных ощущений, неизбежных спутников подобных грехов. Не было ни головной боли, ни головокружений, ни спазмов. Напротив, я чувствовал себя отдохнувшим и бодрым. Ощущение удовольствия от сделанной гнусности, за которую я ожидал возмездия, не покидало меня, при этом я не только не был наказан, но даже не испытывал ни малейших угрызений совести. Должен сказать, что сироту я обижал нехотя, так как, зная себя, предвидел, что мучительных угрызений совести не избежать. Тем не менее наутро я не только не чувствовал никаких, даже самых слабых ее упреков, но и не ощущал ни малейшего неприятного осадка после моего отвратительного поступка. Наоборот – едва я открыл глаза, как уже начал осматриваться по сторонам в поисках следующей сироты, которую я с удовольствием бы обидел.

Взгляд мой упал на котенка. Как изменилось бедное животное! Еще вчера такой здоровый и веселый, сейчас он еле держался на ногах. Глаза его помутнели, шерсть приобрела какой-то серый оттенок. Налицо были все признаки сильного отравления алкоголем. К тому же время от времени он мяукал, словно охваченный душевной тоской.

Насвистывая, я вышел из дому. Можно ли удивляться, что, не останавливаемый плохим самочувствием, которое обычно удерживало меня хоть на несколько дней от новых падений, я немедленно оглушил себя спиртным напитком и нанес непоправимую обиду одной вдове? На следующий день я проснулся в чудесном настроении и не испытывал ни малейших сомнений в благородстве моей натуры, а также никаких физиологических беспокойств. Зато котенок представлял собою жалкое зрелище. Он мяукал и икал, он страдал, а в его помутневших зрачках я видел угрызения совести.

Я сбегал за пивом, вылил пиво в его мисочку и, наблюдая, с какой жадностью котенок его лакает, стал размышлять. Не оставалось никаких сомнений, что котенок, то ли из благодарности, то ли из религиозных убеждений, берет на себя все мои грехи – вернее, их моральные и физические последствия, всю приятную их сторону оставляя мне. Возможно, что, несмотря на различие породы, он был сродни тому самому козлу, которого, отяготив предварительно своими грехами, древние евреи выгоняли в пустыню, очищаясь таким способом от тяжкого груза.

Я внимательно осмотрел котенка. Не считая симптомов катара желудка и расстройства вестибулярного аппарата, он все еще выглядел породистым и сильным котом, который может выдержать многое. О том, чтобы его выгнать, не могло быть и речи.

И тут наступили дни, о которых я всегда вспоминал бы с нежностью, если бы у меня оставалось хоть немного свободного времени. Я возвращался преимущественно на рассвете. Стон обиженных вдов и сирот разносился по округе. За короткий срок я совершил такое количество проступков, и настолько тяжких, что сомневаюсь, нашелся бы кто-нибудь, кто превзошел бы меня в этом отношении как физически, так и морально. Любому на моем месте грозило бы истощение, а также отвращение к самому себе. Но я был таким же свежим, бодрым и жизнерадостным, был готов к новым, еще более отвратительным поступкам и при этом чувствовал себя чистым, как ангел. Все брал на себя котенок, мой маленький друг.

Он похудел. Шерсть его покрылась паршою, ярко свидетельствующей об этическом уровне моих поступков. При каждом моем новом грехопадении у него на теле появлялся чирей. Когда я врал – у него распухала мордочка, когда я сквернословил – он покрывался бородавками, когда богохульствовал – он бился в конвульсиях, когда не уважал старшего или начальника – у него облезал хвост. Когда я желал что-нибудь, что принадлежало моему ближнему, например, его жену или еще какую-нибудь вещь, котенок корчился в падучей. Когда я обжирался – у него отказывала двенадцатиперстная кишка. Каждая моя измена означала для него новый чирей. Мое мошенничество на скачках вызывало на его теле сыпь. В периоды, когда я посвящал себя исключительно прелюбодеянию, у него вылезала вся шерсть. Да, это правда, я купался в грехе безнаказанно, зато он представлял собой все более жалкое зрелище.

Наконец я должен был замедлить темп. Котенок выглядел все хуже, и его нужно было немного поберечь, если я не хотел его потерять. А этого я совсем не хотел.

Теперь я почти ничего себе не позволял; так, изредка, и то с большим риском. Постепенно я отошел от главных грехов, ограничился мелкими, строго дозированными, да и то дрожал, что котенок каждую минуту может испустить дух. Я эксплуатировал его научно, даже разработал таблицу взаимосвязи между серьезными грехами и состоянием его здоровья. Все это могло только замедлить процесс, тогда как нужно было найти выход.

Теперь я охотно бы делил все последствия с ним пополам, но он и дальше неутомимо продолжал принимать на себя любое мое свинство. Наконец я вынужден был остановиться. На котенке осталось шерсти только на один проступок, к тому же самый мелкий: его мог добить любой пустяк.

Я вел себя образцово, а тем временем лихорадочно обдумывал, как бы оздоровить моего котенка. Я пробовал лечить его хорошими поступками. Несколько хороших поступков – думал я – и шкура его очистится, можно будет начать все сначала. С этой целью я перевел через дорогу старушку и подал милостыню нищему. Но, видимо, обратное на моего котенка не действовало, он не поправлялся. Было в нем что-то от суровых строгих принципов Реформации, что-то от детерминизма, от убеждения, что грех, однажды совершенный, не может быть искуплен. В связи с этим я хотел пнуть старушку и дать в ухо нищему, но вовремя вспомнил, что котенок этого наверняка не переживет, – и сдержался.

Теперь вечера я проводил дома, чтобы любой ценой избежать искушения. Трезвый, не распуская ни руки, ни язык, добродетельный, евангелически кроткий, садился я напротив него и, чтобы сделать ему приятное, вышивал фартучки для приюта подкидышей-негритят. Он смотрел на меня так, точно хотел сказать: «Пожалуйста, добей меня, насилуй, жги, очень тебя прошу!» Я хотел дать ему в морду, но это было бы тоже нехорошо, я проявил бы неблагодарность, и мой котенок наверняка бы издох. Я ненавидел его.

По ночам я угрюмо подсчитывал, во сколько раз больше мог бы он вместить и насколько дольше его хватило бы, будь он большим котом, тигром, а не обыкновенным маленьким котенком.

И в конце концов я нашел выход: ведь он может размножаться.

Правда, трудно было ожидать, что его потомки будут крупнее, чем он, но зато я выиграю в количестве. Предположим, котят будет шесть штук. Если все они унаследуют его свойство, то, при разумной экономии, одной штуки хватило бы мне приблизительно на полгода, все вместе они дадут мне три года, а если эти, в свою очередь, размножатся…

Я поднялся озаренным. Рациональное выращивание таких котов даст мне возможность безнаказанно погрязнуть в грехах до конца моих дней, а кто знает – может быть, и после.

Но тут я наткнулся на непреодолимую трудность. По причине его полной апатии ко всему, что не служит духовным целям, а также врожденной стыдливости, было неизвестно, какого он пола. Во-вторых, по той же причине, он решительно сопротивлялся какому бы то ни было размножению. В-третьих, из-за его ужасного состояния никакая здоровая кошка, безразлично какого пола, не желала иметь с ним ничего общего.

Но я все-таки дождался прихода весны. Я рассчитывал, что мощный зов природы переборет его сопротивление и ослабит предубеждение возможных партнеров. Пятнадцатого марта вечером, когда было на редкость тепло, я открыл окно и поставил его на подоконник. Он гордо посмотрел на меня, взгляд его выразительно говорил: «Никогда!» – и вернулся в свой угол.

Я понял, что побежден. Раньше совершал бесчинства я, а нес наказание он. Как же мне теперь заставить действовать его? Конечно, я мог бы сам выйти на крышу и попытать счастья. Но это мне не дало бы ничего в смысле размножения моего кота.

– Ах ты, негодный кот! – думал я в припадке бессильного гнева. – Наконец ты добился своего. Ты меня заматовал. Но хватит, довольно меня шантажировать. Теперь я тебе покажу, что такое шантаж.

Я быстро прикинул свои возможности. Уже поздно… Все закрыто… Я схватил котенка за шиворот и постучал в дверь соседа, болезненного старичка. Старичок открыл, радостно приветствуя меня; я вошел, закрыл за собой дверь, отпустил котенка и схватил старичка за горло.

– Или ты размножаешься, – сказал я коту, – или я этого старичка удушу, и можешь не сомневаться, что ты этого не перенесешь. Ты же отлично знаешь, что тебя может прикончить любой пустяк – стоит мне как следует выругаться или плюнуть на национальную святыню, как ты сразу подохнешь.

Кот не реагировал. Зато у старичка глаза вылезли на лоб.

– Ты будешь размножаться или нет? – закричал я.

Кот не шелохнулся. Тогда я сжал горло соседа чуть сильнее, для эффекта.

– Не доводи меня до крайности, – сказал я. – В конце концов размножение не грех. Другое дело, если бы ты наслаждался развратом, правда? Ты, наверно, догадываешься, что я имею в виду?

Кот как будто меня не слышал.

«Притворяется, – подумал я. – Хочет взять меня измором. Война нервов. Он прекрасно знает, что я не задушу этого старика, потому что не могу допустить, чтобы сдох мой драгоценный котеночек. Итак, посмотрим, кто выдержит. Бедный старичок уже весь посинел. Сейчас я его отпущу. Ничего ему не будет. А этого кота я уломаю. Сейчас же помчится размножаться».

К сожалению, выдержали мы с котенком, не выдержал старичок.

– Ах, так? – думал я. – Ах, так? Ну, теперь мне все равно. – И я бросился в квартиру напротив – немного понасиловать и кое-что сжечь.

Вряд ли котенок перенес все это.

Если бы он остался жив, его наутро повесили бы вместо меня.

Птичка Угупу

Когда я был маленький, старший брат посадил меня на раскаленный лист железа. Это дало мне преждевременный импульс к размышлениям над проблемой «человек и природа». Влияние температуры на наше поведение, хоть я и стал специалистом в этой области, – отнюдь не исчерпало круг вопросов, на которые я решил найти ответ. Каково место человека в огромной цепи природы? Какова его роль? Порцию калорий, которую я получил тогда, на листе железа, я отдал затем в атмосферу, после превращения тепловой энергии в фонетику, или, как принято думать, в энергию кинетическую, принимая за аксиому, что звук заключается в колебании, или в движении. Таким образом, уже на заре жизни меня поразил факт, что я являюсь звеном в цепи природы. Но когда человек включается в игру элементов, чтобы стать их частицей, а когда сохраняет обособленность? Словом, граница, связь и взаимопроникновение человека и природы должны были стать для меня, благодаря брату, страстью уже с самого детства.