Текст книги "Лексикон света и тьмы"

Автор книги: Симон Странгер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Клара достаёт из кармана платок. Глаза мокрые, на щеках блестят дорожки от слёз. Она смотрит на него холодно и спокойно.

– Так-так. И когда же они приедут всё забирать, Хенри?

– Завтра.

– Ясно, – говорит она и проводит пальцем по ребру стола, будто прощаясь с ним. – Ясно.

На другой день являются кредиторы и выносят стулья и стол, за которым они торжественно обедали по воскресеньям. Следом уносят начищенные блестящие кастрюли, в которых Клара готовила соусы и каши. Хенри стоит в соседней комнате и бессильно наблюдает за тем, как всё их хозяйство выносят из дома, возле которого уже собрались зеваки. Они перешёптываются, сплетничают и упиваются каждой подробностью. Наслаждаются, это сразу видно. Рады поглазеть на такое событие, потому что им вечно не хватает зрелищ. И потому, что им хочется возвыситься за его счёт, втоптав в грязь его семью. Вот ублюдки! И они ж ничего не знают. Тоже мне, поганая свора избалованных жизнью мещан, которые никогда, ни за что, ни под каким видом не упустят шанса раздавить того, кому повезло меньше их, кто вовремя не обеспокоился тем, чтобы появиться на свет в богатом семействе. Засранцы изнеженные, да у вас с самого рождения и денег куры не клюют, и все дороги вам открыты, а туда же, осуждать меня вздумали. Да чтоб вы лопнули!

Едва уносят последнюю вещь, как к Хенри подходит человек в костюме, просит расписаться на бумаге, подтверждающей передачу жилища, и пройти с ним в контору Дома призрения. Хенри тянется взять Клару под локоть, но она отстраняется. Делает почти незаметное движение рукой, но он чувствует, что его отвергли. И сперва думает, что это понятная реакция, скоро, мол, пройдёт, но это продолжается и в квартире, выделенной им от города.

Клара точно чуть отодвигается всякий раз, когда он до неё дотрагивается, а во взгляде у неё появились мрачность, отчуждённость и укоризна, как будто это не она широко жила на деньги, которые он добывал. Не она радовалась свиным отбивным, возможности посидеть в кафе, новым блузкам и юбкам. Фу, как гадко, лицемерие никого не красит, думает он. Ещё не хватало, чтобы она его отвергала! Да у неё и права такого нет! То, что он сделал, он делал для неё, для них, и нечего теперь его отталкивать, думает он и вечером зажимает её и задирает юбку, ему плевать, хочет она или нет, он кладёт руку ей на лобок и, крепко держа её второй рукой, суёт руку в её нутро, хотя она и не мокрая. Валит жену на кровать и расстёгивает штаны. Не говорит ни слова, но дышит часто-часто. И чувствует, как нарастает в нём злость. Баба неблагодарная! Как будто ты тут ни при чём, ничем не пользовалась. Ага! А не ты ли всё время зудела, что денег мало? И ни разу, между прочим, не спросила, откуда я добыл приварок. Ни разу!

Он залезает на неё, поднимает член и заталкивает его в сухое отверстие, лишь краем сознания отмечая, что она отвернула лицо и лежит неподвижно.

Время тянется медленно, когда дела нет. Бессмысленные дни без цели, без работы, без денег. Хенри невмоготу сидеть дома, там Клара, она не устаёт его обвинять и постоянно пенять ему на ошибки, безо всякого повода, просто потому, что на глаза попался.

Каждый раз, когда она открывает рот, или смотрит на него, или уклоняется от близости, он вспоминает о своём фиаско, так что лучше уйти бродить в одиночку, подальше от Левангера и уничижительных взглядов встречных и поперечных. А как сладострастно перемывают ему сейчас косточки в трезвенническом кафе. Он живо представляет, как люди наклоняются к столу и понижают голос, прежде чем рассказать, чем кончил этот Хенри Оливер Риннан. А то строил из себя не пойми что.

Хенри так и видит усмешки, корёжащие их рты, видит мерзкие самоуверенные взгляды, которыми они обмениваются за столом, в гостиной или во дворе хутора. И ведь все как один заурядны до чёртиков! И связаны по рукам и ногам чужими мнениями. Погодите, Риннан вам ещё покажет! Никто ему не нужен. Правда – никто. Ни друзья, ни соседи, и семья тоже. Во всяком случае, если всё останется как сейчас. Часто, даже слишком часто он плакал тут в лесу. А сегодня слёзы не текут, застывают, как капли в той сказке, где они падают в пещере с потолка на землю и превращаются в камни. Я поднимусь снова, я пробьюсь, думает Хенри и стискивает зубы, дышит шумно и жёстко и идёт куда-то наугад, прочь из города. Я найду способ подняться, вы меня ещё узнаете, думает он, как раз проходя мимо двоих соседей: они прерывают беседу и исподтишка разглядывают его. Хенри чувствует, как вспыхивают у него щёки, видит злорадство соседей и их враждебность. Пошли в жопу, думает он, много чести, чтоб у меня душа болела из-за дерьма в ваших головёнках. Идиоты, с чего бы мне самому хотеть с вами разговаривать? Разве меня может задеть, что вы не приглашаете нас с Кларой в гости и не зовёте на воскресный кофе, если я всё равно не хочу сидеть там с вами? Нет, не может. Совершенно не задевает меня, что вы никуда нас не зовёте, потому что на ваши идиотские посиделки мне глубоко насрать. Меня нисколечко не прельщает возможность торчать в гостиной очередного приличного дома, где лучшие люди города пыжатся перещеголять друг дружку, хвастаясь новым сервизом, новым диваном или новым комодом, на который они якобы ненароком обращают внимание собравшихся, а потом прикрывают бахвальство напускной скромностью, заводя вечную шарманку: «да нам он в наследство достался» или «да мы его в рассрочку купили, ещё платить за него и платить». К чёрту их! Идите вы куда подальше, засранцы грёбаные, думает Риннан, меряя шагами улицы Левангера.

И как Искусство покраски волос.

В октябре сорок второго года Гершон и Якоб прячутся на чердаке в центре Осло, в двух шагах от штаб-квартиры гестапо. Тёмные, считай чёрные, волосы со всей очевидностью сообщают каждому, что их обладатели не принадлежат к арийской расе.

– Волосы вам надо покрасить, – говорит им фру Эриксен и выставляет на стол перед Гершоном и Якобом коричневую аптечную склянку. Когда-то, в другой жизни, до войны и разделения на сорта, она нянчила обоих братьев: её родители были соседями Комиссаров в Тронхейме, и те позвали её присматривать за мальчиками. Ей поручили готовить им еду и мыть их. Тереть намыленной мочалкой тощие тельца и утешать малышей, когда мыло щипет им глаза. Завернуть в полотенце, взять на колени и побаюкать: ну-ну, маленький, сейчас всё пройдёт. Теперь они уже взрослые. Якоб вертит склянку в руках и рассматривает этикетку. Перекись водорода.

– Что? Пе… кись вода… дода, – читает он, спотыкаясь, как с ним иногда бывает, и виновато улыбается Гершону.

Тот берёт склянку и поворачивает этикеткой к себе. Он уже слышал, что есть какое-то средство для осветления волос, до войны некоторые женщины так превращали себя в блондинок. А им с братом надо потрудиться над своими чёрными волосами, чтобы попробовать скрыть своё еврейство.

Фру Эриксен приносит таз с водой и два полотенца, их она кладёт им на плечи. Потом велит Гершону наклониться, льёт ему на голову из склянки и руками втирает жидкость в волосы. Массирует корни волос так основательно, что у него мурашки бегут от её прикосновений. Волосы мокрые-мокрые, даже по щекам течёт. Фру Эриксен пальцем приподнимает его голову за подбородок и внимательно всматривается ему в лицо. На секунду Гершону становится страшно: что, если она собирается поцеловать его, впиться губами в его губы, как он сам подростком не раз мечтал поступить с ней, но она прижимает указательный палец к горлышку склянки и сосредоточенно проводит мокрым пальцем сначала по одной его брови, а потом по другой.

– Ну вот, – говорит она, – теперь наклонись и постой так, чтобы перекись подействовала.

Гершон стоит, уставившись в деревянную столешницу. Слышит, как няня проделывает ту же операцию с Якобом, и снова вспоминает маму. Как она иногда собирала их двоих и отца в кухне, похожей на эту. И потом стригла их всех одного за другим, и чёрные кудри падали на пол и лежали на нём, как карандашные почеркушки.

Фру Эриксен приносит таз чистой воды, примеривается и выливает ему на голову. Холодная вода течёт за шиворот, в уши, но Гершон молчит, терпит. Ждёт, пока она промывает ему волосы, а потом вытирает голову. Когда он наконец распрямляется, то видит Якоба и прыскает от смеха, смеха, который он тут же душит, закрывая себе рот обеими руками, но факт налицо – волосы Якоба не побелели, а стали ярко-рыжими, цвета морковки. Совершенно ненатуральными, Гершон никогда не видел таких волос у живого человека. Фру Эриксен тоже борется со смехом, потому что никто не должен услышать, что братья скрываются на чердаке, но куда там, всё напрасно, теперь она и Якоба заразила своим смехом. Гершон стоит перед зеркалом, прислонённым к стене, и тоже смеётся над собой, а что ещё прикажете делать. Он изменился. Но стал не норвежцем с соломенными волосами, а сияющей морковкой, кем-то вроде потешного персонажа из детского спектакля.

– Теперь нас выдаёт вот это! – говорит он, хватается за волосы и тянет их вверх.

Они пытаются поправить дело водой, но поздно: осветлитель уже проник в каждую клеточку каждого волоса и уничтожил пигмент полностью. Что ж, остаётся только убраться куда подальше. Подальше от Осло, от немцев, от войны.

Они несколько недель ждут оказии на чердаке в Осло. Фру Эриксен уже не однажды приходила к ним наверх с сообщением, чтобы они готовились, что их когда-то заберут и переправят, но каждый раз в последний момент всё срывалось. Каждый раз кого-то арестовывали или выслеживали и забирали кого-то из сопротивленцев.

Фру Эриксен обещает ещё активнее искать способ, как им выбраться. Связаться с мамой слишком опасно. Даже подать ей знак, что они живы, тоже нельзя. Пока нельзя.

Только одно им доступно – думать о тех, кого они потеряли. Расстрел отца фоном присутствует в каждом их разговоре. Это похоже на постоянное однообразное гудение переменной интенсивности, иногда заглушающее всё остальное. Горе накатывает не как волна – ритмично и предсказуемо. Оно скорее напоминает тяжёлую и холодную, полную до краёв ёмкость, которую Гершон носит в груди, постоянно следя за тем, чтобы она не опрокинулась. Иногда слёзы подступают, когда он умывается и видит в зеркале свои рыжие волосы. И усмехается, но улыбка мгновенно деревенеет, потому что он уже видит совсем другое – как отец гребнем зачёсывает назад волосы или мимоходом гладит маму по спине. Он слышит даже его голос: папа напевает что-то либо разговаривает с мамой или приятелем из синагоги, в сердце Гершона происходит короткое замыкание, и слёзы льются рекой.

Октябрь превращается в ноябрь. Соседка из квартиры напротив работает в гестапо секретаршей. У неё часто бывают гости, её друзья-солдаты громко топают и горланят, поднимаясь по лестнице. А то вдруг этажом ниже грохот, кто-то колотит в дверь, ломится в квартиру, и Гершон с Якобом вжимаются у себя на чердаке в стену и ждут, когда загремят шаги на лестнице. Но солдаты пришли не по их душу, они всего лишь хотят указать хозяйке, что шторы затемнения задёрнуты неплотно и из-за них пробивается свет.

Вот уже и 15 ноября. Они всё ждут, в тишине, страхе и скуке. Вот 20-е, они ещё ждут.

Наконец 25 ноября, твоим сыновьям сообщают, чтобы они приготовились: завтра, 26-го утром, их заберёт такси.

Они собирают вещи. Благодарят хозяйку, что так долго укрывала их, и пораньше укладываются спать. Но Гершон лежит без сна ещё и далеко за полночь. Пока несколько сотен таксистов Осло готовятся выполнить поручение, собрать людей по списку и доставить их к корабельной пристани, Гершон вертится в кровати и пытается представить, как оно будет. Наконец-то это случится. Завтра рано утром они уедут.

Как мала жизнь, если с неё срезать всё до кости. Когда у тебя отбирают квартиру и мебель. Тарелки, ложки, ковры, картины забирают тоже, как и обувь, часы, украшения, и у тебя остаётся только тело и то, во что оно было одето.

Гершон сидит на маленькой кровати рядом с Якобом, они ждут такси. Рюкзак с едой, питьём и сменой одежды давно собран. Это всё, что осталось от трудов нескольких поколений и плодов неимоверного социального кульбита, который ты сумел совершить, прыгнув из крохотного еврейского местечка в России в Европу и сумев здесь обуржуазиться. Больше ничего нет.

Они ждут и ждут. Слышат, что подъехала машина и остановилась у дома. Солдаты?

Шаги по лестнице. Ключ поворачивается в замке, и дверь отворяется. Пришла фру Эриксен.

– Идёмте, – шепчет она.

Гершон встаёт, и Якоб тоже. Мысленно поблагодарив мансарду за приют, они выходят на лестницу. Гершон успевает посмотреть на ночное небо. Там наверху белеет Венера, которую столетиями называют Северной звездой.

Ступеньки скрипят, одна за одной, до самого низа. Фру Эриксен выходит первой, проверяет, что солдат нет, и зовёт их.

– Я сказала ему, куда вас везти, садитесь, и всё, – говорит она и целует обоих на прощание.

Пригнувшись, Гершон идёт к такси, проскальзывает на заднее сиденье и видит в зеркале лицо шофёра. Якоб садится рядом и поправляет шапку, надетую, чтобы скрывать его морковного цвета волосы.

– На вокзал, – говорит Гершон.

Шофёр кивает и поворачивает ключ в зажигании. Метрах в двадцати идёт немецкий солдат, он оборачивается на звук, но продолжает свой путь. И они едут, до восхода ещё далеко, улицы пусты и темны. Только птицы кое-где расклёвывают мусор, который вытянули из помойки. Дорога вдоль моря, справа у них вода и большие корабли, стоящие у причалов. Доезжают до вокзала. Шофёр говорит, что дама уже заплатила. Они выходят на перрон. Стараются держаться полумрака, идут, опустив голову. Перрон слишком ярко освещён, на каждом столбе по фонарю. Пока они на перроне одни, но до поезда ещё пятнадцать минут, а оранжевые пряди из-под шапок всё равно торчат. Внезапно Якоб подходит к ближайшему фонарю, торопливо оглядывается, протягивает руку в перчатке и чуть крутит лампочку. Она гаснет.

Становится темнее, Якоб озорно подмигивает Гершону, тот хлопает брата по плечу. Они ждут. Отслеживают каждое шевеление на остальных платформах, прислушиваются к каждому шороху. Наконец поезд приходит. Они садятся, в вагоне кроме них никого. Едут. Выезжают из Осло. Сходят в Стрёммене и, согласно инструкции, пересаживаются на автобус. Забиваются назад, сидят, сжавшись, лишь бы не мозолить никому глаза. Только шапки и торчат над сиденьями.

Ту самую ночь, когда по всему Осло мотаются челночными рейсами такси, забирают еврейские семьи из их квартир и свозят всех к «Донау», братья Комиссар проводят в пути, отворачиваясь от окна при виде каждого автобуса. В конце концов они добираются до назначенного места и выходят из автобуса где-то посреди леса. Стоят среди елей и ждут. Ждут, и ждут, и ждут.

Когда вдали слышится звук мотора, оба пугаются.

«Может быть, лучше спрятаться? На всякий случай?» – успевает подумать Гершон и видит, что и Якоб думает о том же, но прятаться уже поздно, да и как определишь, едут ли на грузовике солдаты их арестовывать или перевозчики их подбирать? Перевозчики искать не будут, просто проедут мимо, не увидев их на месте. А они останутся, считай, зимой куковать посреди леса, вооружённые лишь бутербродами и термосом с чаем.

Тут круглые жёлтые огни накреняются на повороте, освещают деревья и ослепляют Гершона. Грузовик прижимается к обочине, останавливается и заглушает мотор. Гершон убирает руку от глаз и видит смеющееся лицо, мужчина спрашивает, не зовут ли их Гершон и Якоб? Успокоение и смех. Они грузятся и едут.

За окошком мелькают деревья, рыжие стволы сосен покрыты мелкими чешуйками отслоившейся коры.

Братья переглядываются и улыбаются, но ликовать пока не решаются, ещё рано.

Шофёр сворачивает на узкую дорогу, усыпанную соломенной трухой. Огороженное пастбище, жухлое и пустынное. Гершону немного видно в зеркало лицо шофёра. Молодой парень примерно одного с ним возраста. Что заставляет человека так рисковать ради незнакомых людей? Что движет всеми, кто подвергает опасности собственную жизнь, организуя переправку через границу в машинах, пешком и на лодках таких, как они, беженцев?

Они подъезжают к хутору: белый хозяйский дом, красный амбар. Синий трактор. Ржавые вилы воткнуты в землю на обочине дороги, одно остриё загнуто и похоже на кривой палец. Повсюду валяется старый поломанный сельхозинвентарь, некоторые обломки проржавели и уже врастают в землю.

Кряжистый бородатый мужик в замызганной клетчатой рубашке, стоящий посреди двора, машет водителю рукой в сторону амбара. Там их ждёт следующий транспорт. Грузовик с открытым верхом припаркован рядом с огромной кучей сена. Неподалёку – четыре человека. Все евреи, трое мужчин и женщина, всем лет двадцать с небольшим. Один из них пианист, как выясняется. Его зовут Роберт Левин.

– А где мы спрячемся? – спрашивает Якоб.

– Вон там, – отвечает бородач и с усмешкой показывает на кузов грузовика.

– Под сеном? – уточняет Гершон, и крестьянин кивает.

– Давайте поешьте и по нужде сходите, а то потом до Швеции терпеть, – говорит мужик.

Час спустя Гершон, Якоб и Роберт залезают в грузовик и ложатся рядком. Гершон складывает руки на груди, как фараон, чтобы иметь возможность почесать лицо или убрать из носа или рта щекотную травинку. Потом на них просыпается сенной дождь. Сухая трава, то жёсткая и сухая, то подпревшая, мокрая и склизкая, уже начавшая подгнивать.

Гершон закрывает глаза и задерживает дыхание. Чувствует, как сено колет ему щёки, губы, пальцы, полоску между брюками и рубашкой. Сенно-соломенные похороны, когда лежишь не в гробу, который зароют в сырую землю, а в кузове грузовика, следующего к паромной переправе и далее через границу. Лежишь – и надеешься, надеешься изо всех сил, что пронесёт, что немцы не остановят их грузовик. В Швецию он должен переплыть на пароме, но и само судно, и причал на норвежской стороне контролируются немцами.

Сено колет лицо, шею и руки, пока его тело перемещается по дороге, которую Гершон не видит, зато ощущает все ямы и бугры, как удары по голове и плечам. Звук он слышит лишь один – рёв дизельного мотора где-то внизу, под ними. На подъёмах или спусках вес давящего сена то немного увеличивается, то уменьшается. А на поворотах центробежная сила смещает тело вбок.

Гершон держит глаза закрытыми, и всю дорогу ему мерещатся немцы. Сцены варьируются, но немцы есть во всех: двое или трое бравых солдат скидывают сено и заставляют его подняться, и вот он уже стоит в кузове грузовика на свету и на виду, с соломой, прилипшей к брюкам и куртке и запутавшейся в волосах, стоит, как огородное пугало. Гершон представляет девушку, с которой начал было встречаться в Осло. Тоже еврейку. Где она сейчас? Он пытается отогнать страшное видение, думая о чём-то другом, например о фирме, которую он хотел открыть, но уловка помогает лишь ненадолго. Камешек под колёсами, торможение перед перекрёстком, гудок поезда вдали – любая такая мелочь настойчиво возвращает в кошмар, в котором нацисты велят ему спрыгнуть с грузовика; видение возвращается снова и снова. Иногда они убивают его прямо на месте: вытаскивают из кузова, пристреливают из револьвера и скидывают в кювет. Но в других случаях его сажают в машину и везут в тюрьму или на допрос. Тут картинки начинают расплываться, теряют связность, поскольку ему не хватает материала, чтобы склеить их воедино. Он что-то слышал о перемещении евреев, но не знает, как выглядят места, куда их перемещают, а фантазия не идёт дальше примитивных набросков: сараи, колючая проволока, солдаты и грязь.

Сколько они уже едут? Четверть часа? Час? Гершону надо помочиться, но придётся терпеть. Проходит ещё вечность, и грузовик тормозит. Они доехали до парома? Пульс стучит в ушах, дёргается в животе, сливается в слаженный ритм, бесперебойно производимый жизнью из поколения в поколение. Ровное биение, толчками передающееся от матери ребёнку, оно не прерывается веками и тысячелетиями с тех самых пор, когда забилось первое в мире сердце. Стучащее пульсирование жизни.

Гершон слышит, что мотор поёт свою песню всё тише и наконец замолкает совсем, машина останавливается. Кто-то что-то кричит, но это не шофёр, и язык не шведский… или всё же он? Или немецкий? Да, немецкий.

Снова хлопает дверца. Солома колет щёку, веки, а одна соломинка щекочет нос. Рядом с машиной идёт разговор. Сначала солдаты спрашивают шофёра, куда он едет. Потом требуют:

– Steuern die Last. Kontrollere lasten.

Гершон слышит, что кто-то роется в сене, инстинктивно зажмуривается и думает, что вот всё и кончено, сейчас они доберутся до него. Потом что-то говорят по-немецки, но слов он не разбирает. Неужели они нашли Якоба?

Он вслушивается, но – тихо. Солдаты замолкли. Только чавкает глина. А потом вдруг что-то со свистом втыкается в сено. Вилы? Ружейный штык? Слышится жжух, это из сена выдернули то, чем в него тыкали.

«Что за бред, везти сено через границу, зачем оно там нужно?» – думает Гершон, когда металл снова прорывает сено, чего ж он раньше не спросил? Это же какая-то невообразимо дурацкая придумка. С какого перепугу кто-то повезёт сено через границу? Неужто кто-то поверит, будто в Швеции нет травы, которую любой хуторянин может сам накосить?

Жжух. Голоса, на немецком. Слабое шевеление сена вокруг него.

Он сжимается, пытаясь стать невидимым. Почти не дышит, зажмурил глаза. Его могут зацепить в любую секунду. Сможет он не шелохнуться, если вилы проткнут бедро? Грудь? Щёку?

Жжух.

Жжух.

Жжух.

Жжух.

Что-то жёсткое проходит прямо над коленом, трава вокруг коленной чашечки жмётся к ней. Потом железо со звяканьем стукает о пол грузовика, рядом с его ухом. Третий удар приходится в руку, около локтя. Он не такой силы, чтобы прорвать кожу, но достаточно болезненный. Чувствует ли это солдат? Что его движение застопорилось, потому что железо упёрлось во что-то неподатливое? Проходит секунда, металл тяжело проворачивается пару раз, подцепляя кожу. Потом предмет выдёргивают из сена, и Гершон слышит, как кричат: всё чисто, пусть заезжают на паром.

Спиной Гершон чувствует, что мотор завёлся. Они едут. Ему хочется орать от радости, плакать от облегчения, но ни того, ни другого он не делает. Просто лежит с закрытыми глазами, ему очень надо по малой нужде, и саднит разорванная металлом кожа на руке.

Паром покачивается на воде, гудение корабельного двигателя отдаётся в теле. Звук становится громче, как если бы включили задний ход, потом они легонько стукаются одним боком, наверно, швартуясь. Всё тянется страшно медленно. Голоса и крики. Открывается металлическое заграждение, они едут, сердце бьётся у Гершона в горле. Разве они ещё не приехали? Что происходит, думает он, отмечая малейшее движение грузовика. Внезапно он наезжает на кочку, и Гершон валится в сторону. Потом машина тормозит и останавливается. Выключается мотор. Гершон лежит, не дыша, боясь, что сейчас снова будет проверка. Потом он слышит, что можно выходить. Гершон садится, сметает с лица солому и вздрагивает при виде пистолета в руке шофёра. Он собирается их ограбить? Или он и есть тот самый двойной агент, о котором давно ходят слухи?

– Вылезайте! – кричит, повернувшись к нему, шофёр.

Только теперь Гершон встаёт в полный рост, оглядывается и убеждается, что да, они здесь одни. Нет ни других грузовиков, ни немцев, уже поджидающих их, чтобы депортировать в концлагерь или просто разделаться с ними тут же, в лесу.

Они стоят на лесной дороге, кругом ёлки и сосны. Якоб выглядит смешно и нелепо с шапкой в руке и морковной головой, полной сена. Гершон не может сдержать смех, и пианист тоже хохочет.

Гершон вылезает из грузовика, отряхивает брюки, ноги точно уснули от долгого лежания.

– Идите в ту сторону, – говорит шофёр. – Метров через двести будут перекрёсток и указатель, это уже Швеция.

Пианист и трое других жмут шофёру руку. Гершон и Якоб благодарят: спасибо, спасибо, спасибо. И они уходят. Гершону хочется побежать, но он сдерживается и шагает чинно. Оглянувшись через несколько метров, видит, что шофёр снова сел в кабину. Дорога заворачивает, и они выходят на проплешину, деревья здесь вырублены. На развороченной земляной ране стоит указатель «Государственная граница Швеции».

Якоб переставляет ногу через невидимую границу и хитро улыбается. Гершон тоже переходит границу, смотрит, точно ли он на другой стороне, чтобы уж никаких сомнений. А потом брат кидается ему на шею, и Гершона внезапно отпускает, и он начинает смеяться. Смеётся себе и смеётся, а щёки у него всё мокрее и мокрее от слёз. Им удалось. Они в безопасности!

И как Ивар Гранде, первый заместитель Риннана с мая сорок второго года, когда он присоединился к банде. Рослый, атлетического сложения. Он развёлся, влюбившись в Китти Лоранге, впоследствии Гранде: она взяла его фамилию, когда они позже официально сочетались браком. Ивар легко вызывал в людях доверие, о нём пишут как о крайне эффективном внедрённом агенте. Высокий, обаятельный, уверенный в себе.

Он был из тех, кого провожают взглядами и к кому автоматически прислушиваются. Риннан тоже заметил, что в банде народу важно мнение Гранде по любому вопросу, хотя командир здесь он, Риннан. Проблема стояла, пока не решилась. Пока Риннан не сумел перевести Ивара Гранде в Олесунн. И почти сразу его застрелили. Китти Гранде, овдовев, тут же ушла из банды.

И как Интервью. В 1946 году один из трёх экспертов-врачей, участвовавших в процессе над Риннаном, сказал в интервью NTB, норвежскому телеграфному агентству, следующее:

Нет никаких сомнений в том, что Риннан имел необычайно сильную власть над своим окружением. У меня было с ним несколько бесед, и я не стыжусь признаться, что я на себе почувствовал, как он умеет внушить что-то. Как собеседник он производит сильное впечатление, интеллект у него выше среднего. То, что при таких данных он превратился в злодея и преступника, объясняется его серьёзными отклонениями в эмоциональной сфере. Но я не думаю, что в его власти над людьми есть нечто патологическое.

И как Июнь и остальные летние месяцы, которые ты проводишь в Северной Норвегии, работая переводчиком для пленных русских. Ты объясняешь им, как делают заграждения от снега, какой высоты они должны быть. Участвуешь в переговорах о длине рабочего дня и о пропитании. Живёшь и работаешь под никогда не темнеющим небом и полуночным солнцем, освещающим худосочные ландшафты – каменистые поля да осыпи. Русские строят заграждения, а в глазах у русских страх, и он отражается в твоих глазах вопросом, что сделают с тобой немцы, когда потребность в тебе отпадёт. Ты отгоняешь зудящих над ухом комаров, ешь водянистый суп и каждый вечер думаешь о том, что с твоей семьёй. Наступает осень, начинается октябрь, и вдруг тебя отправляют обратно, в Фалстад. Ходят слухи о чрезвычайном положении, об операции против Сопротивления, и ты смотришь на пейзажи норвежского Севера из окон разных машин и поездов. Равнины, покрытые травой и вереском, распластанные карликовые берёзы… но вот уже появляются ели, поначалу хилые и одиночные, они возникают всё чаще, сливаясь в ельники, которые, по мере приближения к Тронхейму и лагерю, становятся всё гуще и гуще.