Текст книги "Лексикон света и тьмы"

Автор книги: Симон Странгер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

Ч

Ч как Человек.

Ч как Черта оседлости.

Ч как Чувство отвращения и гнева, когда на твоих глазах избивают других заключённых. Боль, которую ты чувствуешь как свою, всем телом, которую ещё сильнее растравляют ярость и негодование, но ты вынужден давить свои чувства, чтобы самому не оказаться на месте избиваемых.

Однажды ты видишь, как охранники заставляют русских заключённых бегать по кругу и подгоняют их, лупя мётлами. Бьют так жестоко, что древки в конце концов ломаются. Тогда истязания прекращаются на короткое время, пока кто-то из охранников идёт принести лопаты из мастерской.

Ч как Четыре года, которые прошли с того дня, когда мы всей семьёй собрались у камня преткновения в Тронхейме. Четыре года с тех пор, как сын спросил меня, что с тобой случилось. Мне запомнился его потухший взгляд. Теперь ему уже четырнадцать, а не десять. И дочке не шесть, а десять, почти одиннадцать, и все эти годы они постоянно слышали вокруг разговоры на эту тему, но это не запугало их, как я сперва боялся. Не так давно сын зашёл ко мне в кабинет, когда я работал.

– Что, пишешь об этом Риннане? – спросил он.

– Да. А ты о нём слышал?

– Конечно! Он был психом и поубивал кучу народу в подвале дома, где выросла бабушка.

– Да, всё так, – ответил я.

Сын кивнул и стал скроллить телефон, но уже в дверях обернулся и сказал:

– Если начнётся война, мы ведь сбежим куда-нибудь на остров в Тихом океане, ладно?

Ш

Ш как Шпион.

Ш как Швеция, туда в начале мая сорок пятого года пытается сбежать Риннан. Он надеется пробраться через Вердалские горы. Он взял с собой всю банду плюс одного заключённого в качестве заложника, все распихались по машинам. Семью он высадил в Левангере, поцеловал на прощание перепуганных детей и поехал дальше, в Вердалские горы, искать переход в Швецию. Хоть и май, а холодно и лежит снег.

У грузовика, как в плохой комедии, спустило колесо, всем пришлось вылезти, и они идут вереницей. У Риннана в одной руке пистолет, в другой – бутылка ликёра. Пачку сигарет он сунул в карман бушлата, но карман неглубокий, и каждый шаг кажется, что сигареты сейчас выпадут. Гюнлауг идёт прямо за ним, опустив голову. Якобы не может отвлечься: должна смотреть под ноги, чтобы не споткнуться о камень или не провалиться в сугроб. Что с ней такое? Её настолько поразило, что они проиграли? Риннан оборачивается и смотрит на пленного, Магнус Касперсен идёт с трудом, повесив голову. Чего они его во фьорде не потопили, дураки? У него на бедре свастика выжжена, зримое доказательство пыток. Надо было разделаться с ним, но теперь поздно. Хотя, с другой стороны, он может оказаться каким-никаким козырем в переговорах, если их схватят. Но им надо попасть в Швецию. Пересечь границу, оказаться в безопасности, сейчас это несложное дело, надо просто идти вперёд. А уж в Швеции они с Гюнлауг заховаются в укромном местечке, она родит ребёнка, которого носит под сердцем, моего ребёнка, думает он и отводит в сторону еловую лапу. Они выходят на дорогу и вдруг слышат близкое нарастающее урчание грузовика. Риннан машет рукой на ту сторону дороги, подгоняет своих, они перебегают дорогу и устремляются вглубь леса. Риннан мчится следом, пачка сигарет всё-таки падает в сугроб и проваливается под снег. Видит, что Карл бросает мешок с алкоголем, бутылки звякают.

– Туда, скорее! – кричит Риннан и машет в сторону утеса, за которым они могут спрятаться. Вся банда, один за другим, добегает до утёса и прижимается к нему. Риннан оглядывается и видит, что Магнус Касперсен несётся со всех ног к дороге и размахивает руками. Вот чёрт, теперь они и заложника потеряли. Одно к одному.

– Скорее, надо идти дальше! – шепчет Риннан.

– Куда? – спрашивает Карл.

– В Швецию, – отвечает Риннан и слышит, что грузовик остановился. Хлопает дверца, перекрикиваются голоса. Карл мотает головой – слишком далеко, лучше спрятаться в ближайшей лесной избушке и переждать, пока всё успокоится. Риннан прикрывает глаза. Всё пошло хреном, уже ближайший самый доверенный помощник ему не подчиняется. Отныне каждый сам за себя, думает он, желает удачи Карлу и Ингеборг и говорит остальным, что все, кто хочет выжить, должны идти за ним. Гюнлауг смотрит на него, и Риннан протягивает руку, чтобы погладить её, но Гюнлауг уворачивается. Ладно, с этим потом разберёмся, думает Риннан, хлопает Карла по плечу, опять желает им удачи и машет рукой остальным – пошли! Идти трудно, под ногами камни и вереск, склон крутой, на нём полно ям и выбоин, под снегом их не видно, того и гляди нога провалится. Снег забивается под брючины, Риннан подныривает под еловые разлапистые ветки, за шиворот сыплется снег, в нос ударяет знакомый с детства запах. Отыскать их по следам легче легкого. Но скрыть свои следы они не могут, так что надо просто идти быстрее. Они выходят на поляну, здесь ещё несколько человек отказываются идти дальше, Риннан даже спорить с ними не собирается, машет им – давайте, проваливайте, – хотя на самом деле его ранит их пренебрежение, какого чёрта они не верят в его план спасения и не видят, у кого в их команде выше шанс увести их в безопасное место? Шанс выше всех у него, само собой, но не хватало только, чтобы он, как сопляк какой, распинался тут перед ними, убеждал и уговаривал, да ну их на фиг, хотят идти в другую сторону, ну и скатертью дорожка, удачи вам, говорит он и, глядя на Гюнлауг с некоторой неуверенностью, которую у него не получается скрыть, спрашивает, кто идёт с ним.

Теперь их всего шестеро, группа раскололась. И это на самом деле хорошо, потому как наполовину возросла вероятность, что погоня пойдёт не по их следам. Риннан впереди, остальные гуськом за ним, глядя под ноги. Спускаются в долину, переходят неширокую дорогу, снова карабкаются вверх по склону между сосновых стволов и больших густых ёлок. Внезапно где-то недалеко раздаются автоматные очереди. Ружейная пальба. Взрыв гранаты. Они переглядываются. Риннан чувствует, что сердце прямо зашлось. Он устал, хочет есть, и наверняка он такой не один. Стрельба стихает, в лесу снова тихо. Гюнлауг смотрит на него недобрым взглядом, вопросительно, – какая же она красавица в белой куртке, её даже шапка не портит, думает Риннан и делает шаг к ней, хочет хотя бы просто дотронуться до неё, но она разворачивается, показывает на просвет в деревьях и спрашивает, туда ли идти.

Ещё через какое-то время, может, через четверть часа они натыкаются на лесную избушку с тёмными окнами и без дыма из печи. То что надо. Если повезёт, там и запас провизии найдётся. Он останавливается и говорит, что они сделают привал в этой избушке, чтобы передохнуть и набраться сил. Рядом с ней нет никаких человеческих следов, только цепочки звериных, какое-то зверьё ходило тут кругами, искало, чем поживиться.

Риннан заглядывает в окно – в хижине никого, как он и думал. Он идёт к двери, а она даже не заперта. Входи не хочу, думает он, придерживая дверь, чтобы зайти после всех. Так, теперь надо поискать продукты. Ага, есть – в шкафу стоят консервы. Риннан с улыбкой поворачивается к своим, чтобы сказать об этом, как вдруг раздаётся автоматная очередь, оконное стекло со звоном разлетается, все кидаются на пол. Новые автоматные очереди, снова летят щепки и осколки. Булка на кухонном столе попала под обстрел, её разносит в куски. Потом затишье. Риннан приподнимает голову от пола и оглядывается. Гюнлауг мрачно, почти презрительно, смотрит на него, потом переводит взгляд на дверь.

– РИННАН! МЫ ЗНАЕМ, ЧТО ВЫ ТУТ. ВЫХОДИТЕ С ПОДНЯТЫМИ РУКАМИ! – доносится снаружи.

– НЕ СТРЕЛЯЙТЕ! Я ВЫХОЖУ! – кричит Риннан в ответ. Куда деваться, придётся выйти на переговоры. Он осторожно поднимается, внимательно следя, чтобы не напороться рукой на осколок стекла. Выходит. Видит человека с автоматом и за ним ещё троих. Выше на взгорке стоит пулемёт, за ним лежит пулемётчик. Сквозь них нам не прорваться, думает Риннан, нужно действовать хитростью.

– Привет! – бодро говорит Риннан и, неспешно опуская поднятые руки, делает шаг к автоматчику. – Я бы хотел обсудить…

Дальше продвинуться ему не удаётся, потому что солдат вздёргивает автомат, прикладывает его к щеке и целится в Риннана.

– Стоять! – кричит солдат. – Вы окружены. Бросай оружие, или я сразу стреляю!

Риннан всматривается в него и оценивает ситуацию: похоже, парень не берёт его на понт, наоборот, скорее он бы хотел пристрелить его и ищет, за какой повод зацепиться, чтобы нажать на курок. Риннан медленно вынимает пистолет из кобуры.

– ЛЯГ НА ЗЕМЛЮ, РУКИ ВПЕРЁД! ТЕПЕРЬ ВЫ: ВЫХОДИТЕ ПО ОДНОМУ, СПОКОЙНО, РУКИ ВВЕРХ. ПРИ ПОПЫТКЕ БЕЖАТЬ ИЛИ ОТСТРЕЛИВАТЬСЯ СТРЕЛЯЮ НА ПОРАЖЕНИЕ!

Холодный снег морозит щёку. Риннан поворачивает голову и видит, что из избушки выходит Гюнлауг. Вид у неё измученный, ужасно измученный, и всё равно какая же она красивая, думает Риннан, и тут кто-то дёргает его руки наверх. Холодные наручники сковывают запястья. Конец. К нему подходит солдат, руки сжаты в кулаки, в глазах ненависть. Ещё один нависает над Риннаном.

– Допрыгался, Риннан? Что, теперь уже не такая важная шишка?

И на Риннана обрушивается удар.

Ш как несбывшийся Шанс.

Карл Долмен и его девушка выбрали другую, отличную от Риннана траекторию и напоролись на малочисленный норвежский патруль. Но сумели убежать и спрятались в сарае на каком-то хуторе, солдаты перекрыли им путь к отступлению и стали стрелять холостыми поверх крыши сарая. Карл сидел, скрючившись, на полу, кусал губу и прикидывал, есть ли у них шанс спастись. Ингеборг цепко держала его за руку. Им надо было выбрать одно из двух: сдаться или попробовать сбежать. Он слышал, как перекрикиваются на улице солдаты, а у них автоматы, значит, сбежать будет трудно, разве что он сумеет ликвидировать большую часть солдат, а остальных пустит по ложному следу. Карл сунул руку в вещмешок и вытащил гранату. Она оказалась неожиданно тяжёлой. Посмотрел на дыру в стене под самой крышей, служившую оконцем.

– Что ты придумал? – спросила Ингеборг, увидев гранату.

– Тише! – шепнул Карл, потом повернулся к двери и крикнул: – МЫ СДАЁМСЯ!

Выдернул чеку и кинул гранату в проём, но, уже кидая, почувствовал, что промахнулся. Граната с глухим звуком ударилась о деревянную планку рядом с квадратным оконцем и отскочила обратно, упала перед ним, он ещё услышал, как Ингеборг выдохнула: «ГОСПОДИ!» Кинулся схватить гранату и выбросить её окончательно, но раздался взрыв.

Щ

Щ как Щекотливое положение, как оценивает Риннан свою ситуацию. Май сорок пятого года, он сидит в полицейской машине со скованными за спиной руками, лицо в сине-бордовых синяках, опухло, он еле видит в щёлку на заплывшем глазу. Его везут из Вердалских гор назад в Тронхейм. Целым глазом он смотрит на дома, на поднятые везде норвежские флаги и чувствует даже некоторое облегчение, что его поймали и не надо дальше бежать и скрываться. Быть может, ему удастся сторговаться с властями. Убедить их, как много он знает, насколько это ценная информация, надо только правильно разыграть свои карты. В любом случае сейчас он должен показать себя во всей красе, прикидывает он, но потом ощупывает распухший глаз и шутит мысленно, что красота у него ещё та. Он откидывается на сиденье, как же хорошо спокойно выдохнуть и расслабиться. Всю дорогу до «Миссионерского отеля», который уже забрали норвежские власти, Риннан отдыхает. В отеле никаких тебе миловидных секретарш, готовых выполнять его распоряжения, а одни только норвежские полицейские, и они не скрывают ненависти. Презрение и злорадство переполняют их, полицейский, которому передают Риннана, грубо и больно хватает его за плечо.

– Допрыгался, Риннан? Что, теперь уже не такая важная шишка? – спрашивает он, а Риннан думает: сговорились вы, что ли? Полицейский ведёт его в подвал, Риннан ходил так сотни раз за последние годы. Его запирают в камере, и он рад, а то в какую-то секунду ему показалось, что полицейский сейчас отыграется на нём, всадит пулю в лоб, и поминай как звали.

Но обошлось. С ним, наоборот, вполне себе носятся и даже соглашаются на его просьбу, чтобы допросы проводил не кто-нибудь, а Одд Сёрли, командир одной из групп Сопротивления. Сёрли – один из немногих, кто действительно сможет меня понять, думает Риннан, он хоть догадывается, о чём вообще речь, и, как говорили Риннану, уважает его как профессионала, хотя они и по разные стороны баррикад.

Он уже познакомился со всеми уборщицами, вполне доволен своей жизнью в подвале «Миссионерского отеля» и начал давать показания. С деталями рассказывает обо всём: какие задания получал, как внедрялся в группы подпольщиков, как работал двойным агентом. Расписывает свой роман с русской шпионкой: они встречались тайно, за границей, в поездах или отелях. Живописует, как они занимались сексом, а через час должны были снова воевать каждый на своей стороне. Они вроде бы клюют на его истории. Он вынужден рассказывать им, что делал, но всё же старается проложить себе запасную дорожку – если ему удастся убедить их, что он знает советскую разведку изнутри, возможно, они сочтут, что живой он полезнее, чем мёртвый.

И, судя по всему, Риннану вполне удаётся их уболтать, потому что в Рождество сорок пятого года охранник оставляет дверь незапертой. Просто приносит еду и уходит. Риннан выжидает. Чувствует всё больший азарт и нетерпение. Вслушивается. В соседней камере тоже никого. Нажимает на ручку и выглядывает в щёлку. Выскальзывает в коридор, прокрадывается вверх по лестнице и растворяется.

Э

Э как Экзекуция.

Э как Эллен, девушка c пышными волосами, в которую влюбился Гершон, она играет на пианино по памяти, у неё длинные тонкие пальцы, она любит рисовать и говорить об искусстве, точно как он сам. Она из богатой семьи, курит сигареты, которые производит фабрика её деда, и она всё время смеётся над собой – какая же я неумёха, опять чего-то не могу.

Э как Энергия, как Эпохальное празднование капитуляции Германии, щенячий восторг и дикая радость, с которой поселение беженцев встречает весть, что война кончилась. Немцы сдались. Можно возвращаться домой! Люди обнимаются, кидаются друг другу на шею, незнакомые люди целуются, в майском воздухе пахнет надеждой на новую весну жизни, они начнут всё сначала. Эллен обнимает его одной рукой, он с улыбкой наклоняется к ней.

– Мы поедем домой? – спрашивает она шутливо и тянется к нему на цыпочках. Чёрные глаза сияют. Она по-настоящему красивая, думает он и убирает локон с её лица.

– Да, теперь мы поедем домой! – отвечает он. Её губы прижимаются к его, а когда он открывает глаза, то ловит взгляд матери: она смотрит на них и улыбается.

Потом у него в руках оказывается бутылка, и празднование продолжается.

Ю

Ю как Юмор и смех в лагере, когда заключённые охотно хохочут над анекдотом или шуткой, которую кто-то рассказал для поднятия настроения. Такое случается чаще, чем можно было бы думать, юмор оказался ничуть не первой жертвой войны, скорее последней, потому что смех убивает отчаяние, и глаза заключённых на несколько секунд оживают, и даже мышцы лица расслабляются в эту секунду, посылаемую, как милость.

Я

Я как Я, как окончание словаря и окончание всего. Заканчивается сорок пятый год, и уже закончилась война, жизнь в городах постепенно входит в нормальную колею, но сегодня Рождество. Первое Рождество после войны, каждый хочет отпраздновать его с семьёй. Во всех домах уже сидят за столом с белой скатертью, лица собравшихся освещают зажжённые свечи.

В «Миссионерском отеле» сегодня меньше охранников, чем обычно. Риннан доходит до верха лестницы и выглядывает в холл. У главного входа охранник – привалился к стене и болтает с приятелем. Хорошо, что Риннан знает тут все ходы и выходы. Через главный вход не получится, но он всё равно сумеет выбраться. Значит, у них такая задумка: дать ему сбежать, но действовать в открытую они не могут – взять да и выпустить его через парадные ворота, всё-таки он самый разыскиваемый преступник во всём королевстве, народ этого не поймёт, думает Риннан, бесшумно поднимаясь на второй этаж. Потому что народ слишком глуп и подвержен эмоциям, меж тем как большие игроки понимают, что гораздо практичнее стричь купоны с Риннана в будущем, а именно – использовать его на благо Норвегии как агента. Он может втереться в доверие к русским, проникнуть в их святая святых, конечно, он это сумеет, и добытая им информация окажется для Норвегии очень полезной, в этом и сомнений нет. А какой прок от него мёртвого, разве что будет символом удовлетворённого самоупоения победителей. На этом месте размышлений он слышит голоса за ближайшей дверью. Вот это неудачно, он-то собирался пройти весь коридор и спуститься по чёрной лестнице, но теперь не рискнёт, не хватало только на глаза кому-нибудь ненароком попасться. Он заглядывает в ближайшую комнату – никого, заходит и тихо закрывает дверь.

Он бывал здесь раньше, при немцах, а теперь тут склад, какие-то ящики. Риннан подходит к окну, поднимает шпингалеты, подсовывает палец и осторожно-осторожно, чтобы ничего не скрипнуло, тянет раму на себя.

Когда рама отлепляется, раздаётся предательский звук, Риннан замирает, выжидает, но громкий разговор продолжается, кто-то смеётся, и под этот смех Риннан рывком распахивает окно. В комнату врывается холод, лежавший за окном снег валится на подоконник. Риннан на секунду высовывает голову наружу. Тихая улочка, сию секунду безлюдная, ещё бы, Рождество. Но прыгать высоко. Выбирать не приходится, говорит себе Риннан, забираясь на окно. Разворачивается и тихо скользит вниз, алюминиевый подоконник проезжает по бёдрам, животу, груди, арестантская роба цепляется за крюк, трещит и рвётся. Под животом мгновенно тает снег. Риннан смотрит вниз, слышит, что едет машина, и разжимает руки. Падает слишком быстро. Какой-то миг, и он врезается в землю согнутой под странным углом ногой и ещё обрушивается на неё сверху всем своим весом. Риннан пробует опереться на руки, они разъезжаются на льду, а он ударяется лбом об асфальт. В ноге жгучая боль, наверняка растяжение, если не перелом, думает он и озирается по сторонам. На улице никого, окно наверху распахнуто, но там тоже никого не видно. Надо уматывать. Но куда деваться? Он хромает прочь, проклиная неудачное приземление и лодыжку, она рушит все его планы. Дело дрянь. Рождество, все сидят по домам, сейчас бы он угнал машину и скрылся, но с говённой лодыжкой ничего не выйдет. Нужно искать помощь. Он перебирает в памяти, кто живёт поблизости. Нужен человек, который передержит его пару дней и поможет убраться из страны, а там уж он займётся своей работой.

Риннан ковыляет вниз по улице, сворачивает за угол и вспоминает, что есть один человечек, который, возможно – возможно! – согласится ему помочь. Тащится последние метры, стучится, объясняет, что он в бегах и повредил лодыжку. И действительно, человек предлагает ему войти: не дело это, стоять с повреждённой лодыжкой на морозе, – сажает на стул и наливает выпить, а хозяйка снимает с него башмак и осматривает ногу. Риннан благодарит, осушает стакан, чувствует, что напряжение в теле спадает. Он не пил алкоголь уже полгода. Хозяин наливает ему ещё, Риннан объясняет, что ему нужна помощь, чтобы залечь где-то на дно, он будет продолжать шпионить, но в пользу Норвегии, однако поскольку никому этого не объяснишь – всё равно не поймут, – то это надо хранить в секрете. Хозяин кивает, наливает ему снова, хлопает по плечу и говорит, что должен позвонить, попробовать поискать транспорт и убежище.

Риннан горячо благодарит. Получает полную тарелку рождественской еды. Вливает в себя ещё один стакан, боль притупляется, жизнь кажется легче. Я справлюсь, думает он, всё устроится. Потом стук в дверь, и появляется патруль в сопровождении полиции с автоматами. Только теперь до Риннана доходит, что хозяин его надул. Но Риннан ещё успевает напоследок схватить стакан и опрокинуть его залпом.

– Полагаю, ещё на один времени у меня нет? – спрашивает он, но полицейские уже взялись крутить ему руки.

Риннана водворяют в камеру, и она больше ни разу не остаётся незапертой. Ответственность за данную ему возможность сбежать никто на себя так и не взял. Лодыжка за зиму-весну зажила. Но прошла ещё одна зима, прежде чем расследование его дела завершилось. В 1946 году оно было передано в суд. Риннану к тому моменту исполнился тридцать один год, но многим риннановцам было по двадцать пять. Есть их фотографии во время процесса. Суд их как будто не волнует, они улыбаются и смеются самоуверенно. Как пишет в «Маленькой книге о зле» писательница и ученая Анн Хеберлейн, прежде чем что-то совершить, мы, люди, успеваем уже оправдать себя в этом поступке. Потому он и совершается, что мы уже взвесили его на весах правильно или нехорошо, делать или нет. И если признали возможным к совершению, то тем самым и оправдали его тоже. Сожалеть и раскаиваться тогда себе дороже, потому что надо возвращаться в исходную точку и пересматривать свои мотивы и обоснования новыми глазами.

Один из членов банды Риннана, приговорённый к тюремному сроку, покончил с собой спустя сорок лет после войны – выкинулся в окно в доме престарелых, ему было за восемьдесят. Как знать, может, это он рассказывал Яннике в «Нарвесен» у метро «Майорстюен» о своем прошлом? А вот Китти Гранде в интервью, которое она дала уже в старости, наоборот, говорит, что ни в чём не раскаивается, что они делали то, что считали должным.

На заседаниях Риннан подмигивает остальным, пока они рассаживаются. Он, кажется, доволен тюремной жизнью и вниманием к своей персоне. Он перекидывается репликами с охраной, он горд, что у него на груди цифра 1. Заливает всем уши байками о контактах с Россией, о секретных международных миссиях, которые он выполнял, невзирая на доказательства того, что в указанные им сроки находился в иных местах. И тем не менее. Недавно на оборотной стороне табличек с номерами подсудимых нашли записи, сделанные ими во время заседаний. В этих записях виден страх, как, к примеру, на номере 24, принадлежавшем Харалду Грётте. Весь картонный квадрат занимает карандашный рисунок сидящей на скамейке женщины – кто она, неизвестно, быть может, расчленённая им жертва. Рядом с ней он нарисовал двух мужчин, а внизу подписал «Казнь».

На номере 11 написано: «Не дано мне было сохранить эту жизнь».

На номере Риннана нет ни рисунков, ни надписей, а единственное сожаление, высказанное им, касалось расстрела невиновных отца и сына на острове посреди фьорда после неудачных поисков спрятанного оружия. Это единственный раз за весь долгий процесс, когда Риннан дрогнул.

Я как Ярлык.

Я как Ярость.

Я как Ясность.

Я как Яннике.

Я как Язык, который ты знал с детства и мог разговаривать на нём с русскими и югославскими пленными.

Я как Январь, как 12 января 1942 года, день твоего ареста.

Я как последняя буква алфавита и как последнее утро твоей жизни. Это 7 октября 1942 года.

Едва брезжит рассвет, ты в камере в Фалстаде открываешь глаза, значит, всё-таки сморился и уснул, потому что теперь за окном посветлело, кто-то уже слез с нар и разговаривает, до тебя долетают слова «чрезвычайное положение». Ты встаёшь и идёшь к ним, говорящие расступаются, давая тебе место в их кругу. Ты протягиваешь руку, чтобы поздороваться, и один из них представляется как Хенри Гледич, но ты и так его знаешь. Он актёр и главный режиссёр Театра Трёнделага. Ты встречался с ним на светских мероприятиях, виделся в «Париж-Вене» и раскланивался в фойе театра, когда привозил Лиллемур на балет.

– Хенри, а вы что здесь делаете? – спрашиваешь ты.

– Хороший вопрос, – отвечает главный режиссёр и с лукавой улыбкой разводит руками. – У нас сегодня премьера, всё это ужасно некстати. Как вы думаете, они отпустят меня на вечер, поучаствовать в спектакле?

У него заразительная улыбка. Ты спрашиваешь, что за пьеса, оказывается, «Дикая утка» Ибсена. Немцы забрали его прямо со сцены во время генерального прогона.

– За что вас взяли? – спрашиваешь ты.

Он пожимает плечами и говорит, что ничего особенного не делал, так, по мелочи. Отказался поднимать над театром немецкий флаг и обрезал стропы, чтобы и никто другой его не поднял.

– Не то наш друг, – продолжает режиссёр и обнимает за плечи стоящего с ним рядом мужчину. – Для тебя арест не стал большой неожиданностью, правильно я понимаю?

– Ханс Экорнес, – говорит мужчина и тоже протягивает руку для приветствия, а Гледич берётся представлять его по полной программе и рассказывает о его рисковой жизни, о том, как он нелегально возил между Олесунном и Шетландами людей и оружие, провёл несколько крупных операций, пока немецкий агент Хенри Риннан не проник в их группу и не заслал на судно двух агентов, они их выдали.

Несколько минут вы разговариваете, шёпотом, но постепенно ты отвлекаешься от беседы и прислушиваешься к шагам и голосам в коридоре и во дворе. Необычный для утра кипиш. Остальные тоже прислушиваются. Несколько человек проснулись и сели на нарах. К камере близятся шаги, звякает ключ в замке, дверь распахивается, за ней стоит юноша никак не старше девятнадцати лет, с ещё не окончательно сформировавшимися чертами лица и голубыми глазами. Он просит всех выйти из камеры, не говоря, куда, зачем и почему, но то, что он явился в такую рань – это уже плохой знак, думаешь ты, возможно, вас перевозят, отправляют в лагерь за границей. Вы вдесятером спускаетесь по лестнице. Перед тобой идёт главный режиссёр театра Хенри Гледич. Десять мужчин, по лестнице вниз. Шаги двадцати ног. Холодный воздух на улице, ясный и морозный.

Посреди двора растёт одна берёза. Когда тебя в январе арестовали и привезли сюда, она стояла голая. Потом набухли почки, а к твоей отправке на север уже и первые листочки распустились. Теперь листья успели пожелтеть, пожухнуть и частично опасть.

В сероватом утреннем свете вас выводят за ворота. На просёлочную гравийную дорогу. Ведут вереницей, руки за голову. Может быть, ты думаешь, не сбежать ли? Не метнуться ли в лес и убежать, прячась за ёлками? Но слишком много солдат охраны, и все с автоматами. Вероятно, ты уже догадываешься, что происходит. Нет никакого объяснения тому, зачем вас в эту пору ведут в лес. Без пил или лопат. Вы сворачиваете на тропу между деревьев. Солдат толкает тебя прикладом, чтобы не мешкал. Гравий скрипит под ногами.

О ком ты думаешь? О Гершоне и Якобе? О Лиллемур? О Марии? Видишь ли ты её лицо, как она улыбалась тебе за завтраком?

Из солдатских ртов идёт пар, капли росы блестят на траве и на влажных пятнах на стволах деревьев.

Тебя подводят к выкопанной яме. Под чтение приговора завязывают глаза. Смертная казнь. Приговор будет приведён в исполнение немедленно путём трёх выстрелов в сердце и двух в голову.

А дальше? Всё происходит одновременно. Команда офицера. Выстрелы – и сразу внезапная нечеловеческая боль.

Жизнь – поток. Река импульсов, непрестанно текущих внутри всего живого. А смерть? Смерть, она всё выключает. Пули впиваются в тебя, всё взрывается от боли, потом мускулы сдаются, провисают, как растянутые верёвки, и ты падаешь лицом в лесной подшёрсток.

Последнее, что ты почувствовал? Сучок, пропоровший щёку.

Последнее, что ты услышал? Крик «Заряжай!».

Последнее, что мелькнуло перед глазами? Лица детей во младенчестве. Мягкие пухлые щёчки. Огромные глаза, внимательные, открытые, красивые. Завитушки волос на головке. Ручка, которая хватается за твой палец, и как малыш вздрагивает всем тельцем, засыпая.

Последний вдох, носом. Мокрая болотистая земля холодит лоб и пальцы.

И вот твоё сознание покидает наш мир, а тело переходит в круг мёртвых предметов, где сломанная ветка, и череп сороки, и туша дохлого кита, – она громоздится на дне в немом мраке бездны, а маленькие челюсти потихоньку обкусывают с неё мясо.

Две руки берут тебя за запястья, ещё две – за щиколотки, и тебя поднимают. Твоя голова откидывается назад, рот раззявлен, глаза открыты. Полоска солёной жидкости стекает из глаза к уху. Затем тебя дважды качают взад-вперёд, это напоминает первое неловкое раскачивание на качелях, которые в твоём детстве сосед повесил на дереве у дома, в России. Дальше-то ты уж раскачивался сильно-сильно, аж дух захватывало, отпускал верёвки и спрыгивал, чтобы перелететь через лужу под качелями.

В этот раз солдаты отпускают твои руки и ноги, и ты летишь в яму. В зияющую рану на теле земли. Твоё тело дёргается, стукнувшись о дно ямы, левая рука безвольно заваливается на лицо. Ты лежишь тихо, тёплая моча просачивается сквозь штаны и испаряется в воздух.

Что потом?

Ещё один ружейный залп.

Тишина.

Кто-то плачет, молит о пощаде.

Выстрелы.

Тишина.

Потом тебя засыпают землёй.

Свистящий звук, сопровождающий каждый бросок. Комки земли заполняют дыру в земле, закрывают твои лицо и руки.

Наконец снаружи остаётся только твоё колено.

Маленький островок шерстяной ткани посреди грязного земляного моря. Но вот и колено уходит под землю, там холодно, темно, тебя сровняли с землёй, тихо, только стук лопаты где-то наверху. Ещё выстрелы. И всё стихает.

Надолго.

Земля смерзается и оттаивает, смерзается и оттаивает, смерзается и снова оттаивает, твоё тело медленно разлагается, а наверху весна снова сменяет зиму.

Начало дня, весна сорок пятого года, вот-вот закончится война. Три года пролежал ты в болоте посреди Фалстадского леса, в тишине, замороженный во времени, пока в небе летали самолеты, по Европе передвигались войска, сжигались дотла города и люди разыскивали в руинах своих близких. Когда немецкие солдаты сдались и в Берлин вошли танки, ты лежал в земле, по-прежнему с навалившейся на лицо рукой и мизинцем, скрюченным, как спящий младенец. Потом что-то происходит. Я не знаю точного числа, но на дворе весна, и война катится к финалу.

Если бы твои уши не перегнили уже настолько, чтобы смешаться с землёй, ты бы услышал над собой шаги. Удары лопатой, её штык прорубается сквозь почву, царапается о гравий и мелкие камни, кто-то коротко бросает по-немецки «Здесь!», по тону ясно, что говорящий торопится.

Если бы твоя кожа давным-давно не лишилась чувствительности, ты бы ощутил, что тебя опять хватают за руки и за ноги, вытаскивают наверх и кладут на шерстяной плед. Ты бы понял, что тебя заворачивают в этот плед и обматывают верёвкой, чтобы кокон не раскрылся.

Потом тебя затаскивают в кузов грузовика и везут по узким просёлочным дорогам к морю. Здесь уже ждёт лодка, тебя перегружают в неё. Кладут на дно, ты свёрток в пледе, перевязанный верёвкой. Слышится плеск вёсел, ты едва заметно ездишь по дну лодки в такт биению волн. Вёсла скрипят в уключинах. С них капает вода. Кричат чайки.