Текст книги "Лексикон света и тьмы"

Автор книги: Симон Странгер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

O

О как Озлобленность.

O как Обзывательства, как Опасность слов, которые мы говорим друг о друге, слов, которые не только описывают реальность, но и создают её.

Слова, которые стигматизируют человека, клеят на него ярлык, клеймят людей по групповому признаку и могут называть целый народ тараканами. Слова, формирующие конспирологические теории о размывании чистоты белой расы и о неполноценности других. Они делают логичным их уничтожение, одобряют использование средств и методов, которые кажутся необходимыми для этого. Так зверство становится не только реальностью, но и необходимостью.

О как Обвинение.

O как Осоловелые пустые и бессмысленные глаза быка. Он пасётся во дворе дома в центре Тронхейма, монотонно откусывает траву и жуёт, откусывает и жуёт. Время – август сорок четвертого. Голоса людей заставляют быка поднять морду. Он видит троих мужчин и женщину, они лезут через забор. Это Риннан, Карл, Ивар и Инга.

– Господи, какой он здоровый! – говорит Инга. Она бросает быстрый взгляд на Хенри и хихикает. Риннан наклоняет голову, набычивается, задерживает дыхание, роя ногой землю. И вдруг орёт, громко и правдоподобно: «Му-у-у!» Все прыскают смехом. Бык машет хвостом, потом прогоняет с башки муху и снова тянется пощипать травку. Риннан держит наготове моток верёвки. Он делает скользящую петлю на конце, он уже делал такую несколько раз, тренировался на ковбоя – и вот стал им. Под ногами чавкает раскисшая глинистая земля. Ивар уже вляпался в коровью лепёшку и тихо матерится, а Риннан и Инга потешаются над ним и не могут уняться. Бык смотрит на них большими чёрными глазами, лассо сначала несколько раз не попадает в цель. Так что приходится им подойти к быку вплотную и просто надеть петлю ему на шею. Теперь они наконец могут открыть ворота и вывести зверя на дорогу. Карл ведёт его на верёвке, потом привязывает её к бамперу грузовика. Все залезают в него, и грузовик медленно едет к Бандовой обители. Бык трусит за грузовиком, он мотает головой и вращает глазами, из пасти течёт слюна, но выбора у него нет, грузовик тащит его за собой. Наконец Карл паркует машину около дома, напротив ворот с колючей проволокой и часового, отвязывает быка и за верёвку ведёт его внутрь. Риннан пристраивается рядом и крутит перед собой воображаемый руль. Немецкие часовые закрывают за ними ворота и недоумённо таращатся на Риннана, а он знай себе крутит баранку да ещё тарахтит, как мотор, к вящему восторгу женской части агентов, а потом оборачивается к спутнику и спрашивает совершенно буднично:

– Карл, может, здесь запаркуемся? – и вертит воображаемую ручку, опуская стекло.

– Любезные дамы, вы не против, если я поставлю здесь машину?

Одна из агенток с улыбкой отвечает «Пожалуйста!», подаётся вперёд и показывает, как пройти в сад.

– А как называется ваша машина? – спрашивает Инга.

– «Форд Му-му», – отвечает Риннан. Инга смеётся, и её визгливый смех пугает быка, он дёргается в сторону всей своей полутонной веса.

– Как видишь, у моей машины довольно много лошади… я хотел сказать, коровьих сил, – продолжает Риннан со смехом, который подхватывают все, кроме Карла – тот вцепился в верёвку и изо всех сил старается удержать быка.

– Держи крепче! – говорит ему Риннан, бросает игру в шофёра, достаёт из кобуры пистолет и сжимает в руке, видимо, наслаждаясь, что он лежит в ней как влитой.

– В последнее время у нас были перебои с парным мясом, – говорит он. – Вы все, доставайте пистолеты!

Все подчиняются. Направляют пистолеты и автоматы на быка, он чувствует опасность и норовит вывернуться, но Карл затягивает верёвку, и зверь громко мычит.

– На счёт три все вместе! Раз, два…

Раздаётся шквал выстрелов, почти одновременных, как будто работает расстрельная команда. Немецкие солдаты наблюдают за происходящим, потеряв дар речи. Бык испускает короткий ревущий вздох и тяжело валится на землю, моргая большими круглыми глазами и скребя копытами землю, словно пытаясь бежать. Струя мочи внезапно вырывается из низа животного, бьёт по лодыжкам Инги и Ивара, оба отскакивают в сторону.

– Ну вот и всё! Добро пожаловать на бойню! Можешь принести ножи, Карл?

Через несколько секунд Карл возвращается с двумя кухонными ножами, по одному в каждой руке.

Он протягивает их и вопросительно смотрит на соратников, но никто не хочет брать ножи. Никто не хочет.

– Хорошо. Тогда ты начинай, Карл! – говорит Риннан, и это звучит как приказ и так и воспринимается.

Карл становится на колени и прижимает кончик ножа к сухой светло-каштановой шерсти на животе животного, но не может решиться, поворачивает голову и неуверенно смотрит на Риннана.

– Я никогда не делал этого раньше, – говорит он.

– Давай, Карл! Мы хотели бы поужинать ещё до Рождества, если ты не против.

Остальные нервно подхихикивают. Карл снова прижимает остриё ножа к мёртвому быку и толкает внутрь. И остриё неожиданно входит в мёртвую плоть, тонкая струйка крови бьёт Карлу в руку. Из шерсти трупа вылетают две мухи и с жужжанием разлетаются в разные стороны. Все стоят, как загипнотизированные, пока Карл взрезает быку брюхо, из разреза валятся внутренности. Блестящие и таинственно сизые, серые, жёлтые и красные.

– Ну вот, – говорит Риннан и хлопает Карла по плечу, а потом поворачивается к остальным. – Угощайтесь, дорогие. У нас тут самообслуживание: отрезаете себе кусок, хотите большой, хотите маленький, и тащите на кухню, а там уж наши повара им займутся.

Такое легче сказать, чем сделать, но все стараются. Выстраиваются в очередь и кромсают тушу, сами по локоть в крови. Несколько минут отвращения, напряжения и смешков… наконец процессия с сырыми кусками мяса на тарелках уходит в сторону кухни, бросив падаль в саду.

П

П как Помощь, которую поначалу оказывали узникам во врачебном кабинете лагеря – например, если кто-то простыл и температурит или натёр себе в каменоломнях мозоли на руках. Лопнувшие волдыри могли смазать мазью, рану на ноге или порез от пилы забинтовать дать пастилки от воспаления горла. П как Признак расчеловечивания и ожесточения, озверения нравов, что такой простой человеческой поддержке был положен конец. Тебе пересказывали формулу Флеша на сей счёт. Во время посещения Фалстада Флеш обнаружил во врачебном кабинете трёх больных евреев и возмутился такой расточительности.

– Три пули, и проблема решена, – сказал он.

П как Правда.

П как Преступления.

П как Прошлое.

П как Памятные знаки, называемые камнями преткновения, Stolpersteine. Есть несколько способов попытаться выразить то, для чего нет никаких слов. Способов вместить невместимое, когда ты видишь оскотинивание настолько невообразимое, что мыслям и чувствам требуются подпорки, чтобы просто признать сам факт, что да, так было. Одной из таких опор служат камни преткновения. На сегодня в разных европейских городах установлено примерно шестьдесят семь тысяч бронзовых камней с именами погибших. Шестьдесят семь тысяч людей, у которых было детство. Была любимая музыка. Были свои нехорошие привычки. Шестьдесят семь тысяч человек, которые любили и мечтали о будущем. Ругались, смеялись, пели и влюблялись. Шестьдесят семь тысяч – какое невообразимо большое число, подумал я, впервые услышав эту цифру, но в следующий миг сказал себе: сколько же ещё таких камней предстоит установить, если проект будет выполнен полностью? Ведь пока не хватает почти шести миллионов камней. И тротуары Европы практически покроются бронзой, если художественный проект будет доведён до конца. От этой мысли становится дурно, она невыносима, и я вдруг вспоминаю старую синагогу в Праге, я был там с Риккой вскоре после начала нашей совместной жизни. Тихое место, где имена всех убитых этого города написаны красным на белой оштукатуренной стене – от пола до потолка. Ты как будто входишь в гробницу, настойчивое обращение к тебе, заложенное в повторении имён, длится, длится, и каждое словно безмолвно шепчет тебе: «Не забывай меня. Не забывай меня. Не забывай меня. Не забывай меня».

П как Презрение, как Пытки, как Потери.

П как Песни, которые поют в некоторых мастерских, чтобы поддержать свой дух.

П как Постирочная в подвале в Фалстаде, у вас там налажена нелегальная передача писем и продуктовых передачек. Приветы из внешнего мира перекочёвывают из рук в руки во влажном воздухе, липком из-за испарений от сохнущих рубах и простыней, приятных и мягких на ощупь или если зарыться в них лицом, как ты иногда делал дома в Паричах, проходя мимо хлопающих на ветру простыней, развешенных для просушки на верёвках за домом, чтобы почувствовать мягкую прохладу и запах выкипяченного хлопка.

П как Первитин, белые таблеточки, которые у Риннана быстро закончились, пришлось ему заскочить к Флешу в «Миссионерский отель» и попросить ещё.

– Действуют, да? – улыбнулся Флеш, нашел в ящике стола тубу и протянул Риннану.

Риннан благодарит, Vielen Dank, ему очень хочется проглотить одну таблетку сию же секунду, но он сдерживает себя, снова благодарит и выскакивает за дверь с новым списком заданий. Останавливается и закидывается таблеткой. Через несколько минут она уже действует: Риннан чувствует внезапную ясность в голове и прилив сил, от их переизбытка он барабанит по рулю всю дорогу домой.

П как План Эллен.

Середина дня в середине пятидесятых. Эллен спускается по лестнице со второго этажа дома на Юнсвансвейен, сжимая рукой в кармане юбки бумажку в пять крон, на плите жарятся котлеты и кипит картошка, Эллен чувствует запах, слышит бульканье и чувствует, что заводится всё сильнее и сильнее, потому что час настал, она это точно знает. Она много раз рисовала себе, как всё будет, долгими часами, отлёживаясь в одиночестве наверху, продумывала детали. Главное – никак себя не выдать, никто не должен ничего заметить, поэтому Эллен заворачивает в кухню, говорит, что очень вкусно пахнет, и спрашивает датскую домработницу, не нужна ли ей помощь, нет, той помощь не нужна, как Эллен и думала. Она идёт дальше, снова щупает пять крон в кармане, убеждается, что девочки заняты своими делами. Проходит мимо висящего на вешалке пальто домработницы. Молниеносным движением суёт деньги в его карман и с бьющимся сердцем идёт дальше, в туалет. Оглядывается, входя в дверь, но никто, как ей кажется, ничего не заметил, она подмигивает себе в зеркале и видит свою расплывающуюся улыбку, тотчас гасит её, сейчас нельзя. Она спускает воду, чтобы всё звучало естественно, моет руки и опять смотрится в зеркало. Идёт к девочкам, помогает им с уроками, но старается не переусердствовать, чтобы не выглядело подозрительно.

Вскоре хлопает дверь, Гершон кричит «Всем привет!» и входит в комнату. Она выжидает.

Ждёт, пока подадут еду. Пока все польют картошку соусом и начнут есть. И лишь тогда спрашивает Гершона, как бы ненароком, в продолжение его рассказа о том, на сколько сегодня наторговал магазин.

– Кстати, о деньгах, – говорит она, делает небольшую паузу и видит, что Яннике подняла голову. – Гершон, ты не брал пять крон, которые я утром положила на буфет?

Гершон поднимает глаза и удивлённо смотрит на неё.

– Пять крон? – переспрашивает он.

– Да. Я хорошо помню, что положила их утром на буфет, хотела взять их с собой в город. Когда я оделась, их на месте не было, но ты уже ушёл, и я подумала, что ты их взял.

– Нет, я их не видел, – отвечает он, отрезая кусок светло-коричневой внутри котлеты. Датская домработница перестаёт есть. Сидит замерев, такая вся милая, стройная, с точёными ручками, догадалась, видимо, к чему дело идёт, думает Эллен и промакивает рот салфеткой.

– А ты? – спрашивает она домработницу. – Может быть, ты переложила деньги, когда пришла? Или взяла на продукты?

– Нет, – отвечает домработница, но держится теперь уже неуверенно, вид у неё почти испуганный, вероятно потому, что она чувствует, как в воздухе сгущается обвинение.

– Угу, – говорит Эллен. – Но деньги не могли же просто раствориться без следа?

Дети, продолжая есть, поднимают головы. Единственные звуки в комнате – это тиканье дедушкиных часов и стук ножей о фарфоровые тарелки каждый раз, когда девочки отрезают кусок или кладут на него соус.

– Может, ты сама их куда-то переложила? – спрашивает Гершон. – Я совершенно уверен, что всё выяснится, найдётся простое объяснение.

– Да? – сухо говорит Эллен. Подцепляет вилкой кусок и держит его на весу у рта. – Но это же не первый раз, деньги всё время пропадают, – говорит она тихо, как бы ни к кому не обращаясь, потому что сейчас ей важно не ошибиться, вытянуть правильную карту.

Гершон откладывает нож и вилку, делает это слегка резко, обозначая своё раздражение. Они смотрят друг на друга. Воля на волю.

– Да? – говорит он. – И что ты хочешь, чтобы я сделал?

Эллен дожёвывает то, что у неё во рту. Пожимает плечами.

– Я не знаю… А ты как думаешь? Можем считать нормальным, что вещи исчезают.

Она переводит взгляд на домработницу, та повесила голову.

– Господи, ты хочешь, чтобы я обыскал её сумку? – говорит Гершон.

– У меня нет сумки, – говорит домработница. – Я всё ношу в карманах.

– Ну хорошо, давайте я посмотрю там, да? – спрашивает он и поворачивается к домработнице. Она тихо кивает, возможно, уже предвидя результат. Эллен заставляет себя не улыбнуться. Скрип стула по паркету, это встаёт Гершон. И идёт в коридор.

– Папа, что случилось? – спрашивает Яннике.

– Ничего, золотко моё, ничего, – говорит Эллен и накрывает ручку дочери своей рукой. Чувствует мягкую детскую кожу и то, что датская домработница смотрит на неё. Эллен поднимает глаза, старается придать лицу обычный бесстрастный вид, но датчанка буравит её тяжёлым взглядом, поджав губы.

Возвращается Гершон. С купюрой в руках.

– Эта? – спрашивает он.

Эллен кивает.

– Она лежала в кармане моего пальто? – спрашивает датская домработница.

Эллен видит искреннее изумление на её лице, когда она задаёт свой вопрос. Девушка глядит на Гершона, тот – на неё; потом он глубоко вздыхает и поворачивается к Эллен. И пристально смотрит на жену.

– Я этого не делала, – говорит датчанка и встаёт. – Но воля ваша. Оставаться здесь я не могу, – произносит она и уходит с блестящими глазами. Эллен рассчитывала не совсем на это. Надеялась, что он поверит безусловно. А сейчас она чувствует, что он колеблется, как будто сомневается. Он бросает на неё короткий, суровый взгляд. Идёт следом за домработницей, заговаривает с ней, но она не откликается. Начинает паковать свои вещи, Эллен с девочками доедают обед. Полчаса спустя датчанка исчезает из их жизни.

П как Паричи.

П как Погром, от русского глагола «громить», то есть разорять, уничтожать, убивать, делать всё, не гнушаясь и самыми чудовищными вещами, чтобы покончить с евреями. Погром за погромом, пока идея не оформляется в своем законченном виде.

Окончательное решение вызревало столетиями. Идея похожа на растение, которое тянется к свету, стараясь вырасти как можно выше. Оно распускает корни во все стороны, и они прорастают сквозь глину, грязь и камни.

Идея окончательного решения впервые была сформулирована в законченном виде 20 января сорок второго года, в тот самый день, когда тебя перевели из тюрьмы Тронхейма в Фалстад: за столом переговоров на встрече на вилле Ванзее было постановлено, что не существует иного способа навсегда решить еврейский вопрос, кроме как сделать то, что, к сожалению, необходимо, – полностью очистить землю от всего еврейского.

Собрать всех евреев, религиозных и неверующих, и уничтожить их.

Собрать все еврейские священные тексты, традиции, рецепты, свитки Торы, ханукии и меноры, кипы и талесы и отделаться от всего этого скопом, чтобы иудаизм окончательно перестал загрязнять собой мир и вести его к слабости.

Мысль эта – как молекула, как рецепт, как здание, а детали, из которых его строят, – предрассудки и мифы о том, что евреи делают из христианских младенцев колбасу, контролируют экономику, виноваты в неурожае, плохой погоде, болезнях и эпидемиях. Одной из самых известных попыток опорочить евреев как нацию является памфлет «Протоколы сионских мудрецов», впервые опубликованный в России в 1905 году. В нём описывается никогда не происходивший в действительности тайный конгресс в Базеле, на который якобы собрались в 1897 году евреи со всего мира и выработали план, как им добиться мирового господства. «Протоколы» создала царская охранка, соединив в них традиционные предрассудки и пропаганду. Но история погромов гораздо старше. Один из ранних произошёл за десятилетия до начала нашей эры, тогда римляне напали на евреев Иудеи, рассеяли их по окрестностям и заставили бежать дальше. Позже, в 1096 году, немецкие и французские крестоносцы напали на евреев городов Шпейер, Вормс и Майнц, убив около двух тысяч человек; а в Полоцке в 1563 году всех, кто отказался перейти в православие, утопили в Двине.

С 1881 по 1884 год, в годы твоего детства, в Российской империи произошло более двухсот еврейских погромов. А задолго до этого, в 1791 году, Екатерина Великая постановила, что российские евреи должны жить только в специально определённых областях империи, в черте оседлости. Это словосочетание произведено от латинского palus, что значит «кол» или, шире, «граница»; черта оседлости охватывала большие части современной Литвы, Белоруссии и Украины. Еврейское население обитало в штетлах, то есть местечках, это были небольшие посёлки или деревни; права евреев неуклонно урезали. Твои родители жили в местечке Паричи южнее Минска. Что мы знаем о страхе, в котором они жили на тесных и грязных улицах Паричей, застроенных развалюхами из камней и досок? Об их буднях, состоявших из работы в поле, на рынке, стирки и кипячения одежды? Когда кругом тянет печным дымом, лают собаки, поют песни. Поля, грязь и пот. Я не знаю. Сколько сотен тысяч евреев в конце концов сбежали из-за нападений и растущего насилия? По некоторым данным, около двух миллионов. Мориц Глотт отправился сначала в Вильнюс, где прошёл обучение на табачной фабрике, потом поехал учиться в Германии и Англии, наконец, оказался в Норвегии.

А ты сам? Двинулся ли ты на запад на повозке, запряжённой лошадью? Или на поезде? А может, пешком?

В одной из своих немногочисленных записок об истории семьи Гершон сообщает:

Поскольку мы, дети в семействе Комиссаров, росли, не имея, можно сказать, вообще никакого контакта ни с какой роднёй, ни дальней, ни ближней, само понятие родственников исчезло с нашего горизонта. Все наши отношения с бабушкой и дедушкой исчерпывались тем, что на наших глазах папа регулярно отправлял в Белоруссию письма в голубом конверте с надписью «авиа». Письма были на идише, а в конце папа всегда приписывал, что мы, дети, передаём привет. Потом папа перестал посылать письма, вероятно, бабушка умерла. Папа никогда не рассказывал нам о своих родителях, ни как живут, ни как себя чувствуют. […] Факт, что наши родители так мало интересовались своими корнями, определил и наш взгляд на старшие поколения. Мы не имели никакого горизонта, никак не представляли себе своих дедов-бабушек и то, как они жили. Самое разумное объяснение простое – пережитое прошлое слишком далеко отстояло от настоящего.

О чём ты решил не рассказывать своим детям? О внезапных нападениях погромщиков? Как толпа грабит всё подряд, оставляя по себе разбитые окна магазинов, избитых парней, изнасилованных женщин? Что знали ты и другие уехавшие о том, что положение в ваших родных местах становилось всё хуже и хуже, например о погроме в Ченстохове, где разъярённая толпа разнесла магазины, убила четырнадцать евреев и закидала камнями русских солдат, посланных пресечь смуту? Наверняка вам показалась простой и мирной жизнь в Тронхейме и Осло, где в районе Грюнерлёкка поселились многие ваши знакомые и друзья, вы собирались поболтать на скамейках на площади Улава Рюе, заводили магазины и другой бизнес, рожали детей, а тем временем ситуация в родных местечках с каждым годом ухудшалась. Возможно, новости об этом доходили до еврейских общин Осло и Тронхейма, вызывая страх и беспокойство: с девятьсот третьего по девятьсот шестой год по царской России прокатилась вторая волна погромов, в ходе которых были убиты, защищая себя и близких, несколько тысяч человек. Чем убиты? Ножами, лопатами, вилами?

Былая неприязнь никуда не делась, только занырнула неглубоко и ждёт своего часа, но изредка прорывается на поверхность, и тогда мы читаем в новостях, что в разных европейских странах травят в школах учеников-евреев или что в Осло обстреляли синагогу, в постройку которой прадеды моих детей вкладывали деньги и силы, участвовали в разработке её проекта, организации повседневной жизни, отмечали здесь все иудейские праздники. Оплачивали закупку мебели, жалованье работавших в синагоге, счета за отопление и содержание здания. И в Осло, и в Тронхейме члены Риккиной семьи были активными членами религиозной и вообще еврейской общины, в то время как другие старались как можно быстрее и полнее ассимилироваться с норвежцами.

Иногда я сам чувствую неловкость, сталкиваясь с предъявляемой еврейской идентичностью; мы вовсе не религиозные, но, когда дети собираются на день рождения и готовят в подарок открытки, сын почти всегда рисует звезду Давида, тушью или фломастерами, и я не понимаю, ни почему он так делает, ни откуда это в нём. Это тот самый страх, который Рикка, как она рассказывает, тоже испытывала в детстве. Потому что даже в миролюбивой Норвегии ты чувствуешь, что скрывается за фасадом.

Перечень погромов длинный, это история зверств, таких как в польской Едвабне в сорок первом году. Там раввинов заставили возглавить процессию из сорока примерно членов общины. Шествование завершилось тем, что всех их затолкали в сарай, убили и похоронили вместе с обломками разбитого памятника Ленину. Позже в тот же день в этот же сарай согнали от двухсот пятидесяти до трехсот человек, заперли их там и подожгли строение. Я не знаю, каково это – вдыхать настолько раскалённый воздух, что он обжигает лёгкие. Или держать обмякшее тело жены, или брата, или ребёнка, когда искры бешено взрываются кругом, сухая трава трещит и пыхает, а дерево горит и сжигает тебя заживо.

Или трагедия, которую многие историки считают прелюдией окончательного решения: массовые расстрелы в Бабьем Яре под Киевом в сорок первом году. Бабий Яр переводится как «бабья расщелина», но в слове нет того вульгарного звучания, которое появляется в норвежском, это просто описание ландшафта: здесь, на крутом берегу глубокого оврага, стояла сторожевая застава Киевского княжества, солдаты скучали, их подружки приходили сюда потешиться. Массовые убийства происходили 28–29 сентября сорок первого года. Нацисты заняли город всего несколько дней назад, и командование айнзацгруппы «С» пустило слух, что евреев поездом перевезут на Чёрное море, а оттуда отправят в Палестину. Затем всех евреев собрали и увели из города. Мальчик по имени Рубин Штейн, один из немногих выживших, позже рассказывал, что немцы останавливали колонну евреев пять раз, на пяти разных постах.

На первом посту у нас забрали все документы и бросили их в костёр. На втором посту забрали драгоценности, золотые кольца и вырвали золотые зубы. На третьем посту забрали меха и постельное бельё, а на четвёртом забрали чемоданы и свалили их в огромную кучу. На последнем посту женщин и детей отделили от мужчин и мальчиков-подростков. Здесь я потерял из виду свою мать.

Этот десятилетний мальчик сумел спрятаться в трубе, не знаю какой, возможно, это была проложенная под дорогой бетонная труба, по которым отводят ручьи, я сам играл в таких в детстве.

Согласно отчёту, отправленному в Берлин по завершении мероприятия, 33 771 еврейских женщин, мужчин, мальчиков и девочек были убиты, застрелены на краю оврага, чтобы тела падали вниз. Вся операция заняла тридцать шесть часов. Рубин Штейн был одним из двадцати девяти выживших.

Пока я это пишу, мне вдруг приходит в голову, что, вероятно, среди убитых были и родственники моих детей, потому что все они были выходцами из тех краёв, из прежней черты оседлости. Все они – оборвавшиеся истории.

П как Птицы, ты иногда видишь в Фалстаде, как они летят к морю. Однажды ты стоишь в это время вместе с Ральфом Тамбс Люке, и он рассказывает тебе, что это гаги.

– А ты знаешь, что они чуть ли не самые древние одомашненные птицы в Норвегии? – спрашивает он. Ты качаешь головой, нет, не знаю.

– Правда-правда. На побережье люди охраняют их гнёзда, пока они высиживают и выкармливают птенцов, и гоняют хищников. А взамен люди по окончании сезона собирают из гнёзд пух себе на подушки и одеяла.

Ты запрокидываешь голову, видишь исчезающих за верхушками деревьев птиц, и внезапно тебе становится ужасно грустно от того, что где-то есть и забота, и мягкость, и нежность. Охранник кричит: «Работай!» – и ты снова берёшься за пилу.