Текст книги "Нарушенный завет"

Автор книги: Симадзаки Тосон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

Глава V

Третьего ноября вдруг ударил мороз. Вот что даёт почувствовать приближение долгой-долгой зимы в горах. Когда, проснувшись утром, Усимацу глянул в окно своей комнаты, всё вокруг точно было окутано белым дымом. Так как в этот день в школе отмечалось двадцатичетырёхлетие императора, Усимацу надел вынутые по этому случаю из корзины хаори и хакама и облачился в прошлогоднее пальто.

Когда он спустился по тёмной лестнице и вышел в коридор, в окно, обращённое на север, проникал яркий свет утреннего солнца. Под его лучами на дворе таял иней и осыпались листья. На ветвях гинкго уже не осталось ни одного листочка. Вдруг Усимацу заметил тоненькую женскую фигурку: это была Осио. Прижавшись к стене, она глядела, как кружатся и падают тронутые морозом листья. Усимацу вспомнил Кэйносина, его вчерашний рассказ о семье и детях; ему опять стало жаль этого беднягу и захотелось оказать внимание его дочери.

– Осио-сан, – обернулся он к ней, – не передадите ли вы окусаме, что сегодня у меня ночное дежурство. Пусть она оставит для меня ужин, а я попозже пришлю из школы мальчика.

Осио пугливо отделилась от стены. При виде Усимацу она всегда робела. Похожа она чем-нибудь на Кэйносина? Волосы, выражение лица – нет. Сёго – тот похож на отца, а она, видимо, на покойную мать. «Глаза её точь-в-точь материнские, – сказал Кэйносин», – думал Усимацу, невольно разглядывая девушку.

Осио слегка покраснела и, запинаясь, сказала:

– Вчера вечером отец доставил вам беспокойство! Извините, пожалуйста!

– Что вы! Нисколько! Это я должен извиняться! – искренне воскликнул Усимацу.

– Вчера сюда приходил брат. Он рассказал мне…

– Вот как!

– Наверно, отец причинил вам много хлопот… Уж он такой у нас, он всем причиняет беспокойство.

Видимо, тревога об отце ни на минуту не покидала бедную девушку. Во взгляде её ласковых чёрных глаз сквозила печаль, а щёки слегка покраснели и припухли от недавних слёз.

Кивнув на прощание Осио, Усимацу поднял воротник пальто, надел шляпу и вышел и храма.

На углу одной из улиц Усимацу сунул руку в карман и вдруг обнаружил забытые там смятые чёрные перчатки. Расправив, он натянул их на руки, и хоть они были тесноваты, в них было тепло – грела вязаная подкладка. Поднеся руку к носу, Усимацу вдохнул слабый, давно забытый запах, и перед ним сразу всплыли воспоминания о празднике. Как радостно он ощущал себя в былые годы! В прошлом, позапрошлом году… и три года тому назад… То было время, когда он ещё не знал жизни и не задумывался над нею… Перчатки были всё те же, лишь выцвели слегка. А как всё изменилось у него в душе! И что будет с ним в будущем? Не только в следующую годовщину, на будущий год, а например завтра? От этих мыслей у него защемило сердце.

А кругом всё было, как и полагается в большой праздник: улицы украшены флагами, дух торжественности и праздничности витает над домами. Дети, оживлённо болтая, гурьбой шагают по влажному от растаявшего инея тротуару к школе. Даже самые отчаянные сорванцы-школьники в этот день ведут себя необычайно солидно. Мальчуганы сегодня вырядились в хаори и хакама, а на девочках хакама были новые – коричневые и лиловые.

В школе церемония празднования дня рождения императора происходила в актовом зале. Ученики и ученицы стройными рядами поднялись по лестнице, ведущей в актовый зал. Каждый учитель шёл впереди своего класса. Школьников старшего отделения вели: Гинноскэ – второй класс, Бумпэй – первый, Усимацу – четвёртый. На празднике, уже в качестве гостя, присутствовал и Кэйносин. С грустным видом этот уволенный учитель поднимался по лестнице вслед за своими бывшими учениками.

Общее праздничное настроение развеяло было грустные раздумья Усимацу. Но, заглянув случайно перед самым началом церемонии в одну из токийских газет, он прочитал о том, что состояние здоровья Иноко Рэнтаро ухудшилось. Это известие глубоко взволновало Усимацу; не имея времени прочесть сообщение внимательно, он сунул газету за пазуху. Есть люди, которые рождаются как бы затем, чтобы стремительно пройти свой путь по земле, прожить в короткий срок большую жизнь. Может быть, Рэнтаро один из таких людей. В газете говорилось, что состояние его тяжёлое. Ах, прежде чем зажечь мир, горящее в груди учителя пламя сожжёт его самого! Эти мысли не покидали Усимацу ни на минуту. Его обуревало желание перечитать сообщение ещё и ещё раз, но сейчас он не мог этого сделать.

День рождения императора совпал с праздником Общества Красного Креста. На груди у собравшихся в зале алели красные ленточки и поблёскивали серебряные значки. Вдоль восточной стены зала стояли более двадцати священнослужителей. Среди них не было только настоятеля храма Рэнгэдзи, и всё же, как ни странно, отсутствие его было заметно. Среди гостей всеобщее внимание привлекал местный деятель Такаянаги Тосисабуро, который уже зарекомендовал себя как восходящая звезда на политическом горизонте. В этом году он снова баллотировался в депутаты парламента.

Гинноскэ, Бумпэй и другие учителя и учительницы теснились в том конце зала, где находилась фисгармония.

– Внимание! – раздался торжественный призыв старшего учителя Усимацу, и в зале воцарилась тишина. Усимацу пользовался гораздо большей симпатией и уважением учеников, нежели директор.

Церемония началась. Когда все запели национальный гимн, директор отдёрнул занавес с портретов императорской четы, а потом прочёл манифест,[16]16
  …прочёл манифест… – Имеется в виду манифест 1888 г. о воспитании, читавшийся при всякой церемонии в школах, как излагающий основы «национальной морали».


[Закрыть] последние слова которого утонули в дружных возгласах: «Банзай, банзай!» Затем выступил с речью директор. На этот раз его речь была посвящена верноподданности и сыновнему долгу. На груди его внушительно поблёскивала медаль. Потом все вместе спели песню о дне рождения императора. Потом с приветствием от имени гостей выступил Такаянаги; он был опытный оратор, и его речь пришлась всем по душе, ибо жители Синано всегда питали пристрастие к красноречию.

После окончания торжественной церемонии ученики четвёртого класса обступили Усимацу плотным кольцом. Он делал вид, будто хочет ускользнуть от них, а они не отпускали его, теребили рукава платья, цеплялись за руки. Вдруг Усимацу заметил жавшуюся в стороне одинокую фигурку. Это был третьеклассник «синхэймин» Сэнта. Он всегда держался особняком, в стороне от всех. И сегодня Сэнта стоял чуть поодаль, с грустью наблюдая, как веселятся и радуются его соученики. Бедняжка, даже в этот праздник он не веселится вместе со всеми. Усимацу закусил губу. Ему хотелось подбодрить бедного ребёнка, сказать ему: «Держись крепче, не бойся!» Но на него был устремлён взгляд другого учителя, и он, чтобы скрыть собственное смущение, выбрался из толпы учеников и вышел во двор.

Утренний мороз оголил почти все деревья в школьном саду. Уцелела только на одной вишне осенняя листва. Усимацу остановился возле деревца, вздрагивая при каждом лёгком порыве ветра, пробегавшего по ветвям вишни, словно нашёптывая им что-то. Он вынул газету, развернул её. И прочитал, что состояние здоровья Рэнтаро критическое, что хотя корреспондент сам отнюдь не разделяет идеи Рэнтаро, он не может не отдать должного человеку, который, выйдя из среды «синхэйминов», ведёт неустанную борьбу за их права. Он считает также, что Рэнтаро принадлежит к числу тех, так много обещавших, но безвременно угасших молодых людей, которые страдали той же болезнью, что и он. Далее корреспондент высказывал предположение, что глубина и серьёзность работ Рэнтаро, снискавшие ему признание читателей, объясняется его страданиями, и заканчивал признанием, что он сам тоже – один из друзей Рэнтаро.

Читая, Усимацу не раз тревожно вздрагивал – его пугали пробегавшие по земле тени. Ярко алели на солнце тронутые морозом листья вишни. Увядшая листва невольно наводила на размышления о несчастной судьбе Рэнтаро.

Прощальный чай в честь Кэйносина состоялся в одиннадцать часов. Когда утром Усимацу встретил в коридоре храма Рэнгэдзи дочь Кэйносина Осио, он снова стал думать о её несчастном отце. Теперь же, при виде Кэйносина, восседавшего на почётном месте, он вспомнил Осио, перед его мысленным взором возникла хрупкая фигурка, прижавшаяся к стене старинного храма. Речь Кэйносина свелась к долгим воспоминаниям о своей жизни. Усимацу, кажется, только один и слушал его с состраданием; ни у кого больше эти старческие воспоминания не нашли отклика в сердце.

После чаепития все разбрелись по своим делам. Директор подозвал Бумпэя, собравшегося было играть в теннис, и вместе с ним удалился в другую комнату. Они уселись друг против друга возле окна, выходящего на теннисную площадку, оттуда доносились шумные возгласы играющих – Гинноскэ и других.

– Стоит ли так увлекаться спортом, Кацуно-кун? Давай-ка лучше поговорим! – дружески сказал директор. – Ну, как сегодняшние речи?

– Вашу речь я прослушал с величайшим интересом.

– Правда?

– Без всяких комплементов. Это лучшая из ваших речей, которые мне приходилось слышать.

– Приятно слышать такие слова. – Директор расплылся в довольной улыбке. – По правде говоря, я к этой речи готовился вчера весь вечер. Как тебе понравилось моё толкование верноподданности и сыновнего долга? Мне пришлось немало поломать себе голову над этим. Рылся в словарях…

– Что ж, зато успех полный!

– Да, но, кажется, по-настоящему слушал только ты. У наших гостей довольно пустые головы… Кое-кто восхищался речью Такаянаги. Думаешь, мне доставляет удовольствие то, что меня ставят на одну доску с этим болтуном? – с обидой в голосе сказал директор.

– Что ж, кому не дано понимать, тот и не поймёт.

При этих словах недовольное лицо директора несколько смягчилось. Он, видимо, хотел говорить с Бумпэем не столько о своей речи, сколько о чём-то другом, более существенном, но как-то не решался начать вот так сразу. Теперь он приступил к делу. Он нарочно повёл Бумпэя сюда, в эту комнату, чтобы посоветоваться, нет ли какого-нибудь способа избавиться от Усимацу.

– Дело вот к чем, – он понизил голос, – у нас в школе довольно сложная обстановка. Я имею в виду наличие среди преподавателей таких чуждых элементов, как Сэгава-кун и Цутия-кун. С такими людьми единодушной работы в школе не наладишь. Говорят, что Цутия-кун собирается в недалёком будущем стать ассистентом сельскохозяйственного института. Так что он сам нас покинет. Труднее будет избавиться от Сэгавы-куна. Если бы только школа освободилась от него, тогда всё было бы в наших руках. Я во что бы то ни стало хочу убрать отсюда Сэгаву-куна и поставить тебя на его место. Со мной говорил об этом твой дядя. Он такого же мнения. Ну, что ты можешь предложить?..

– Я-я? – Бумпэй не знал, что ответить.

– Ты посмотри, как льнут к нему ученики. Вокруг только и слышишь: «Сэгава-сэнсэй,[17]17
  Сэнсэй – почтительное обращение.


[Закрыть] Сэгава-сэнсэй». Может быть, всё это происходит потому, что Сэгава-кун к ним подлаживается? А подлаживается он к ним потому, что на это есть причины? Как ты думаешь, Кацуно-кун?

– Я вас не вполне понимаю…

– Гм… видишь ли… это сугубо между нами… Несомненно, Сэгава-кун мечтает полностью захватить руководство школой.

– Ну, нет, об этом он вряд ли думает! – рассмеялся Бумпэй.

– Ты говоришь, вряд ли? – недоверчиво заметил директор. – Почему ты уверен, что он об этом не думает?

– Да потому, что он ещё не в таком возрасте, когда думают о подобных вещах. И Сэгава-кун, и Цутия-кун ещё слишком молоды!

Это слово «молоды» вызвало у директора сокрушённый вздох.

С площадки через закрытое окно доносился глухой стук теннисных мячей. Игра была в разгаре. Бумпэй невольно прислушался. Директор взглянул в лицо молодого человека и снова вздохнул.

– Что у него на уме, у этого Сэгавы-куна?..

– Что у него на уме? – удивлённо переспросил Бумпэй.

– В последнее время, когда бы я ни встретил его, он всегда задумчив, о чём-то размышляет. Что же, по-твоему, заставляет его так задумываться? Не веяние же это нового времени?

– Нет, если Сэгава-кун о чём-то и задумывается, то совсем о другом. Вы, право, ошибаетесь…

– Тогда тем более непонятно. Значит, он думает совсем не о том, о чём в своё время думали мы. То, что нас занимало, для него не представляет никакого интереса. А чрезвычайно занимает Сэгаву-куна именно то, что было нам совершенно чуждо. Видимо, потому мы и не можем работать вместе. Неужели у всей молодёжи нового времени мысли так разнятся от наших?

– Не думаю.

– Ну, в тебе-то я уверен. Пожалуйста, не поддавайся этому дурному влиянию. Я готов сделать для тебя всё, что в моих скромных силах. В жизни надо помогать друг другу. Ведь так, Кацуно-кун? Да… Но с этими чуждыми элементами не так легко совладать. Нужно хорошенько пошевелить мозгами… Подумай и ты. Может, мы сумеем что-нибудь придумать… Всё, что тебе удастся узнать о Сэгаве-куне, непременно сообщи мне.

За окном опять послышались громкие возгласы играющих. Бумпэй взял ракетку и вышел. Директор открыл окно и стал наблюдать за игрой. Он был в том возрасте, когда человек ещё не настолько стар, чтобы ощущать собственную слабость, но уже утратил вкус к спорту, и любимая игра молодёжи – теннис – вызывала у него присущее его старым соотечественникам презрение. Он смотрел на увлечённых игрой молодых учителей и учеников с выражением, говорившим: «Ну, что за глупое времяпрепровождение!»

Ярко сияло осеннее солнце. Под его лучами подсыхала влажная земля. Лица играющих разгорелись. Бумпэй присоединился к играющим. Против него и молодого учителя играл Гинноскэ с учеником. И вскоре Гинноскэ – этот лучший игрок школы – был разбит наголову и вместе со своим партнёром сложил ракетки. Последовали звонкие хлопки и весёлые возгласы игроков: «Гейм!» Из окна учительской выглянули две молодые учительницы и захлопали вместе со всеми. Воспользовавшись минутным перерывом, ученики, которые, разбившись на группы, следили за игрой, наперебой кинулись к ракеткам; одной из ракеток завладел Сэнта. Другие бросились отнимать у него. Но Сэнта крепко сжимал ракетку, и им пришлось отступить. На лице у мальчугана было написано недоумение: как, отнимать силой? Теперь уже больше никто не пытался отнять у него ракетку, но никто и не выражал желание играть с ним в паре.

– Ну, идите же кто-нибудь! – рассердившись, понукали наблюдавших за игрой Бумпэй и его партнёр. Мальчики переглядывались и насмехались над смущённым Сэнтой. Никто не хотел играть с «этa».

Вдруг Усимацу, стоявший всё время в стороне, скинул хаори и взял ракетку. Все почему-то рассмеялись. Учительницы, наблюдавшие за игрой, тоже улыбнулись. Расположенный к Бумпэю директор стал следить за начавшейся игрой с интересом, явно не желая, чтобы победу одержал Усимацу со своим партнёром. Положение Бумпэя было более выгодным, потому что солнце было у него за спиной.

– Ноль – один! – послышался голос судьи Гинноскэ, стоявшего у сетки. Усимацу и Сэнта проиграли первый мяч. На губах у зрителей появились усмешки, казалось, они радуются неудаче Сэнты.

– Ноль – два! – громко крикнул Гинноскэ. Усимацу и Сэнта проиграли второй мяч.

– Ноль – два! – повторили некоторые зрители, чтобы всем было слышно.

Против Усимацу и Сэнты играли Бумпэй и один молодой учитель. Оба они были сильными игроками и хорошо сыгрались, партнёру же Усимацу – маленькому Сэнте – недоставало тренировки.

– Ноль – три! – снова возвестил голос судьи. Усимацу весь горел от возбуждения. Игра была для него сейчас не просто состязанием в ловкости, а борьбой рас, борьбой человека с человеком, и он боялся потерпеть в ней поражение.

– Не сдавайся, не сдавайся! – подбадривал он слабенького Сэнту.

Была их подача. Усимацу должен был подавать последний мяч. Он стал в самом углу площадки, примерился и ударил. Мяч стремительно полетел в сторону насторожившегося Бумпэя, но чуть-чуть задел за сетку.

– Сетка! – закричал Гинноскэ. Усимацу подал второй мяч. Теперь он ударил слишком сильно, и мяч, не удержавшись, перелетел за линию площадки.

– Аут!

Усимацу был раздражён. Он как будто перекачал всю свою силу в одну правую руку и с такой яростью отбил мяч, словно один этот удар должен был решить исход игры. Как часто бывает в молодости, ему казалось, что судьба всей его жизни зависит от исхода этой игры.

– Райт!

Бумпэй ловко отбил мяч и умышленно направил его в сторону растерявшегося от неудачи Сэнты. Солнце слепило глаза мальчика, и он не мог даже разглядеть летящий на него мяч.

– Гейм! – в один голос воскликнули все. Мальчики, которые пытались отнять у Сэнты ракетку, хлопали в ладоши; и; прыгали от радости. Даже директор невольно вскрикнул, мысленно поздравляя Бумпэя с победой.

– Сэгава-кун проиграл всухую… Как лее так? – сочувственно сказал Гинноскэ. Не слушая его, Усимацу набросил на плечи хаори и, подавленный, быстро покинул площадку. Он пересёк двор и, дойдя до места, где его никто не мог видеть, остановился. Он был недоволен собой. Рэнтаро… Охината… теперь Сэнта… Перебирая в уме одно имя за другим, он содрогнулся. Ах, благоразумие всегда приходит слишком поздно!

Глава VI

В ночь после праздника Гинноскэ и Усимацу остались в школе – была их очередь дежурить. Старый Кэйносин, опечаленный расставанием со школой, долго не хотел уходить. И после ужина, сидя в дежурной комнате, он продолжал свои скучные жалобы, пока его молодые собеседники не стали уже посмеиваться над ним. Стенные часы пробили восемь, потом девять. Вечер был холодный, чувствовалось, что завтра будет большой мороз. Усимацу отправился в обход, а Кэйносин, усевшись возле жаровни, продолжал изливать свои горести Гинноскэ.

Минут через двадцать Усимацу вернулся. Задув фонарь, он подошёл к жаровне и стал отогревать руки.

– Ну и стужа! В нынешнем году такого холода ещё не было. Потрогай, – Усимацу протянул руку и коснулся руки Гинноскэ.

– Как лёд! – Гинноскэ отдёрнул руку и удивлённо взглянул в лицо Усимацу. – Что с тобой? Ты так бледен! Что-нибудь случилось? – испуганно спросил? он.

– В самом деле, что с тобой? – забеспокоился и Кэйносин.

Усимацу вздрогнул, словно припомнив что-то. Некоторое время он как будто колебался: сказать или нет? Но так как Кэйносин и Гинноскэ не сводили с него глаз, он в конце концов решился.

– Со мной сейчас случилось нечто странное…

– Нечто странное? – переспросил, нахмурившись, Гинноскэ.

– Когда я с фонарём обходил здание школы, и дошёл до спортивной площадки, мне показалось, что кто-то зовёт меня. Посмотрел вокруг – никого нет. Мне этот голос показался очень знакомым. И я вспомнил, что это был голос моего отца…

– Да, странные вещи бывают на свете, – заметил Кэйносин и недоверчиво прибавил: – А что же произнёс этот голос?

– «Усимацу, Усимацу», несколько раз.

– Неужели так и звал по имени? – У Кэйносина глаза стали совсем круглыми.

Гинноскэ рассмеялся.

– Ну, это какая-то чепуха! Сэгаве-куну просто почудилось.

– Нет, правда же, звал по имени! – взволнованно подтвердил Усимацу.

– Этого не может быть. Это плод твоей беспокойной фантазии.

– Не смейся, Цутия-кун, меня действительно звали по имени. Это был не шум ветра, не голос птиц. Это, безусловно, был голос отца. Мог ли я ошибиться в этом?

– Нет, ты это серьёзно говоришь? Не шутишь? Не дурачишь нас?..

– Мне очень грустно, Цутия-кун, что ты не веришь мне… Я говорю совершенно серьёзно. Я слышал, как меня звал отец, слышал вот этими самыми ушами…

– Значит, твои уши тебя обманывают. Твой отец далеко, на горных пастбищах Нисиноири. Он не может звать тебя здесь. Какая чепуха!

– Это не чепуха. Это удивительно.

– Удивительно! Такие чудеса совершаются только в старых сказках. В наш просвещённый век никто этому не поверит.

– Нет, Цутия-кун, ты не прав, – вмешался Кэйносин. – Так утверждать нельзя…

– Ну, что мне с вами делать?.. Отсталые вы люди! – насмешливо воскликнул Гинноскэ.

Вдруг Усимацу насторожился. Он весь изменился в лице – неподдельный страх исказил его черты. Достаточно было взглянуть на выражение его лица, чтобы убедиться, что он не шутит.

– Опять кто-то зовёт. Слышите? За окном, – прошептал Уоимацу, прислушиваясь. – Нет, всё это слишком странно… Извините, я пойду посмотрю.

Усимацу выбежал из комнаты.

Гинноскэ не на шутку обеспокоило странное поведение друга. А вконец перепуганный Кэйносин был уверен, что это какое-то предзнаменование. «Невероятно слышать здесь голос отца!» – думал он.

– Как бы то ни было, – сказал он Гинноскэ, – сидеть тут у жаровни тоже невесело. Не пойти ли и нам посмотреть?

– Пожалуй, – согласился Гинноскэ. – С Сэгавой-куном творится что-то неладное. По-моему, всё это – нервы… Подождите, я зажгу фонарь.

В ушах Усимацу всё время звучал призывный голос отца, и он шёл на этот голос. Свет, проникавший из окна дежурной комнаты, освещал только узкую полоску школьного сада. Очертания здания и деревьев были скрыты тьмой. Казалось, что всё кругом затаилось под покровом ночи. Хотя ветра не было, холод пронизывал насквозь. Кто но испытал на себе сурового горного климата Синано, тот вряд ли может себе представить такую ночь.

Голос отца слышался всё явственней. Усимацу остановился, глаза его свыклись с темнотой, и он при свете звёзд стал вглядываться в ночную тьму. Нигде никого не было. Стояла полная тишина. Даже собаки в эту холодную ночь не лаяли. Нет, никакой другой звук не мог обмануть его слуха.

– Усимацу, Усимацу! – услышал он опять. Ледяные мурашки поползли по его дрожащему от страха телу. Он был потрясён до глубины души. Сомнений быть не могло – это был голос отца, как всегда, немного хриплый и строгий. Неужели он из далёкой долины Эбосигадакэ зовёт его к себе? Усимацу взглянул вверх: небо над Ииямой, как и весь уснувший городок, было беззвучно, безмолвно. Ветер стих, птицы попрятались. Только ярко сияли звёзды, да лёгкой дымкой простирался по торжественному небу Млечный Путь. Всё это вызывало в душе смутное волнение. Чем больше Усимацу всматривался в небо, тем больше оно казалось ему бездонным, тёмно-синим морем, за которым угадывались другие миры… А голос отца продолжал звучать, пронизывая холодный воздух ночи; он проникал в самую глубину мозга Усимацу. Что могло это значить? Теряясь в догадках, Усимацу бродил по школьному саду. Зачем отец зовёт его? Может быть, он напоминает ему о своём завете? Может быть, любящее сердце отца чувствует страдания сына? Может быть, он ещё раз хочет напомнить ему: «Во что бы то ни стало скрывай своё происхождение. Помни, как страдал всю свою жизнь твой отец!» Усимацу представил себе отца: вот сейчас он вышел из сторожки на безмолвное пастбище, он думает о своём сыне, он зовёт: «Усимацу, Усимацу!» – И голос его понёсся над долинами Синано и достиг слуха Усимацу… А может быть, всё это только плод его собственного воспалённого сознания? Вне себя от сомнений и страха, Усимацу, сам не понимая зачем, стал звать:

– Отец! Отец!

– Ты здесь? – послышался голос Гинноскэ.

Затем блеснул свет фонаря, и он подошёл к Усимацу, а следом за ним и Кэйносин. Гинноскэ поднял фонарь и осветил лицо Усимацу, потом огляделся но сторонам, всматриваясь в темноту. И тут Усимацу сообщил, что опять слышал голос отца.

– Вот видишь, Цутия-кун, – сказал Кэйносин, лязгая зубами от холода и страха. Гинноскэ засмеялся.

– И всё же это невозможно! Расшатались нервы, Сэгава-кун в последнее время стал очень мнителен, поэтому ему и чудится всякий вздор.

– Расшатались нервы? – как будто в раздумье переспросил Усимацу.

– Видеть что-то там, где ничего нет, слышать голоса при абсолютной тишине вокруг, – разве это не следствие расстроенных нервов? Всё это, друг мой, тебе померещилось, всё это призраки, рождённые твоей мнительностью.

– Призраки?

– Да, да. Так называемые галлюцинации. Призраки, которые чудятся слуху. Это звучит немного странно, но если бы можно было так сказать, то это как раз то, что сегодня с тобой происходит.

– Возможно…

Некоторое время все трое молчали. В небе и на земле царила мёртвая тишина, не было слышно ни звука. И вдруг, нарушая безмолвие этой звёздной ночи, Усимацу снова услышал:

– Усимацу, Усимацу!..

Голос всё слабел, удалялся и, как крик птицы, пролетающей по небу, затих и замер вдали.

Гинноскэ, всё время светивший фонарём, увидел, как снова исказилось лицо Усимацу.

– Что с тобой? – воскликнул он.

– Я сейчас опять слышал голос отца.

– Сейчас? Нет, сейчас не было ни звука.

– Я слышал, – повторил Усимацу.

– Ты ничего не слышал и не мог слышать. Кадзама-сан, вы что-нибудь слышали?

– Нет, – подтвердил Кэйносин.

– Вот видишь, и Кадзама-сан не слышал, и я не слышал. Выходит, слышал только ты один. Нервы это, нервы и ничего другого…

Гинноскэ повёл фонарём, и свет его прорезал окружавшую их темноту. Нет, никто и ничто не могло издавать какие-либо звуки. Небо было точно зеркало, отражающее звёзды, земля – точно огромная тень.

Гинноскэ засмеялся.

– Ну, убедился ты наконец, что никого нет? Я никогда не верю ни своим ушам, ни своим глазам, пока не возьму в руки и не пощупаю. Все эти голоса – суть физиология.

Однако здорово холодно. Я больше не могу так стоять. Идём!

Всю ночь Усимацу не мог сомкнуть глаз. Лёжа в постели, он всё время думал об отце и о Рэнтаро. Гинноскэ же сразу захрапел. Как завидовал Усимацу, глядя на спокойное лицо товарища, его безмятежному сну! Среди ночи он вдруг тихонько встал с постели, засветил поярче слабо горевшую лампу и принялся писать письмо Рэнтаро. Он решил соблюдать осторожность и даже такое обычное письмо, выражавшее лишь сочувствие по поводу болезни, хотел написать втайне от всех. По временам Усимацу прерывал письмо и поглядывал на Гинноскэ. Тот спал крепко, его большой рот был открыт, как у рыбы, вытащенной из воды.

Усимацу был немного знаком с Рэнтаро. Он несколько раз встречался с ним, а в этом году два или три раза обменялся письмами. Но Рэнтаро считал Усимацу просто расположенным к нему знакомым, ему и в голову не приходило, что Усимацу такого же происхождения, как и он сам. А Усимацу не решался открыть свою тайну. Поэтому он чувствовал себя скованным, и многое из того, что переполняло его душу, в письме осталось невысказанным. Отчего он так преклоняется перед Рэнтаро? Если б только он мог объяснить одно это, писать об остальном и не понадобилось бы. Если б можно было это сделать! Но он не мог, и в этом была его слабость. Письмо получилось самое обыкновенное. Когда он написал в конце: «Иноко Рэнтаро от Сэгавы Усимацу», – ему показалось, что он обманул свою совесть. Усимацу швырнул кисточку, спрятал письмо и опять забрался в холодную постель. Но стоило ему смежить глаза, как сразу же начинались страшные видения, и он просыпался.

Утром в школу прибежал Сё-дурак из Рэнгэдзи; ему нужно было непременно видеть Усимацу. На вопрос школьного служителя: «Зачем?» – Сёта твердил: «Мне нужно передать ему лично». Когда Усимацу спустился в вестибюль, Сёта протянул ему телеграмму. Усимацу поспешно развернул её. В ней кратко сообщалось, что скончался отец. Усимацу, потрясённый, не веря своим глазам, прочитал телеграмму снова. Сомнений не было, это было сообщение о смерти отца. И стояла подпись дяди из Нэцу. Дядя просил: «Приезжай немедленно».

– Вот горе-то какое! Как вы будете убиваться… Побегу поскорей домой, расскажу окусаме, – пробормотал Сёта. В его тупом взгляде отражался детский страх перед смертью.

Отец Усимацу был крепким, здоровым человеком. Суровый климат гор как будто закалил его; он никогда не знал простуды и был выносливее молодых. Жизнь пастуха многим кажется романтичной, на самом же деле это трудная жизнь, и не каждому она может быть по силам. Особенно нелегка она для пастухов на пастбищах Нисиноири. Об отце же говорили: «Только этому старику и по душе такая работа». Одного знания пастушеского дела было недостаточно: здесь, в глубокой долине Эбосигадакэ, трудно было переносить не столько суровые холода и непогоду, сколько одиночество.

Жителям юга, родившимся под тёплым солнцем, недостаёт выносливости, и они совершенно не приспособлены к горной местности. Другое дело уроженцы севера Синано. А отец Усимацу не только был родом из Синано, простой и работящий человек, для которого труд не в тягость, у него имелись ещё и свои, не известные другим причины скрываться от людей. Наставляя сына, внушая ему свой завет, он и сам старался всегда соблюдать осторожность и как можно реже попадаться кому-либо на глаза; у него не было другой мечты, не было другой радости; как успехи единственного сына. «Ради Усимацу», ради этого он ушёл в глубь гор и проводил свои дни в полном одиночестве: пас скот коротал время у дымных костров. Единственным удовольствием для него было – купить на деньги, которые ежемесячно присылал Усимацу, немного сакэ. Сакэ помогало ему забывать и тяжесть труда и тоску одиночества. И вот пришло известие, что отец – крепкий, как железо, никогда не болевший отец, – внезапно умер!

Телеграмма была краткой, и обстоятельства смерти оставались неизвестными. Усимацу знал, что каждый год, когда начиналось весеннее таяние снегов, отец поднимался в горы в свою сторожку на горном пастбище, а с началом зимы, когда долины снова затягивались белым покровом снега, он спускался в село Нэцу. Теперь как раз пора было ему собираться на зимовку. Но из телеграммы нельзя было даже понять, где он умер – в Нисиноири или в Нэцу?.. Бедный отец! И тут Усимацу вспомнил, что вчера вечером он слышал его голос. Вспомнил, как этот голос постепенно отдалялся и затихал, точно отец с ним прощался.

Усимацу показал телеграмму Гинноскэ, и тот был так потрясён этим неожиданным сообщением, что долго не мог произнести ни слова. Он то смотрел на Усимацу, то перечитывал телеграмму. Потом, как будто что-то соображая, сказал:

– Ты говорил, что в Нэцу у тебя есть дядя. Он, конечно, обо всём позаботится. Всё это очень печально. Ты поскорей собирайся и поезжай. В школе я всё улажу.

Лицо Гинноскэ светилось искренним сочувствием. Он только ни словом не обмолвился о вчерашнем случае. «Смерть – факт естественный, в ней нет ничего удивительного», – говорили глаза молодого естествоиспытателя.

Директор пришёл в школу, как всегда, вовремя. Усимацу сообщил ему скорбную новость и попросил разрешения уехать. Сообщил также, что на время его отсутствия Гинноскэ согласен его заменить в школе.

– Представляю, как ты потрясён, – сочувственно сказал директор. – О школьных делах не беспокойся – тут есть и Цутия-кун и Кацуно-кун. Ну, кто мог ожидать, что твой отец умрёт так внезапно. Прошу тебя, когда управишься с похоронами и кончится траур, возьмись опять с присущей тебе энергией за школьные дела. Ведь и благодаря твоим стараниям дела у нас в школе идут успешно. Когда ты здесь, я совершенно спокоен. Недавно о тебе хорошо отзывались в одном месте, и у меня было такое чувство, будто это хвалят меня самого. Ты же знаешь, как я на тебя полагаюсь… – И уже другим тоном добавил: – Тебе предстоят непредвиденные расходы. Я могу выдать тебе аванс. Если нужно, говори, не стесняйся. Хуже, если тебе не хватит денег.