Текст книги "Нарушенный завет"

Автор книги: Симадзаки Тосон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Глава XVIII

Наконец, как всегда в это время года, повалил сильный снег. И улицы и дома – весь город скрылся под белой пеленой. Накануне за вечер снегу выпало больше четырёх сяку.

Когда выпадало так много снега, убирать его было уже невозможно; его просто сгребали на середину улицы, где получалась настоящая гора с отвесными склонами. Обе стороны этой горы тщательно сглаживали, утрамбовывали, так что издали она имела вид длинной белой стены. Гора всё росла и росла и вскоре уже превосходила высотой стоявшие по обе стороны дома, так что с вершины её виднелись только крыши да карнизы. Город, выкопанный из-под снега, – таким, образно говоря, казался Иияма.

Когда Такаянаги Тосисабуро повстречался на улице Хоммати с одним из членов городского управления, мужчины и женщины с лопатами в руках занимались расчисткой дороги от снега. Обменявшись обычным приветствием: «Вот так навалило!» – член городского управления остановил Такаянаги, который уже намеревался идти дальше, и заговорил с ним.

– Между прочим, слышали вы об этом учителе, о Сэгаве?

– Нет! – решительно ответил Такаянаги. – Я ничего не знаю.

– Говорят, что этот учитель – тёри.

– Тёри? – с выражением полного изумления произнёс Такаянаги.

– Я просто поражён. Вот так история! – Член управления поморщился. – Правда, это только слух, и откуда он пошёл, толком я не знаю. Но есть человек, который ручается, что это правда.

– А кто он, этот поручитель?

– Ну, об этом не будем говорить. Дело в том, что он просил не называть его имени. – Лицо члена управления приняло такое выражение, как будто он выдаёт чужой секрет. – Я говорю вам… прошу вас держать в секрете… – несколько раз повторил он. Такаянаги скривил губы и многозначительно усмехнулся.

Проводив взглядом поспешно удалявшегося Такаянаги и пройдя в обратном направлении один квартал, этот любитель слухов повстречался ещё с одним знакомым молодым человеком. Чем больше он думал: «Секрет! Секрет!» – тем трудней ему было удержаться, чтобы не шепнуть кому-нибудь об этом.

– Знаешь, что говорят про этого учителя Сэгаву? – Он показал своему собеседнику четыре пальца. Однако смысл этого жеста до того не дошёл. Поняв это, член городского управления, помахивая рукой, со смехом воскликнул: – Неужели ты не догадываешься?

– Право, не догадываюсь, – сказал его собеседник.

– Ну и бестолковый же ты… Ведь «этa» называют четвероногими! Понял? Но только это – секрет. Никому ни слова.

Сделав такое предостережение, член городского управления простился и пошёл дальше.

В это время мимо проходил младший учитель. Увидев его, молодой человек подбежал к нему и после обычного приветствия завёл разговор о школе. И как-то незаметно оба заговорили об Усимацу.

– Это большой секрет… но так уж и быть, тебе я скажу. Говорят, ваш учитель Сэгава – тёри.

Молодой человек понизил голос.

– Вот-вот, я тоже в одном месте слышал об этом, но как-то не верилось, – сказал учитель, глядя на собеседника. – Выходит, это действительно так…

– Я только что кое-кого встретил. И вот этот человек, которого я встретил, показал мне четыре пальца и говорит: вот что такое учитель Сэгава. Я ахнул, только не совсем его понял. Оказывается, это значит четвероногое.

– Четвероногое? Значит, «этa» называют четвероногими?

– Именно. Но я поражён. Ну и ловкач! Как ловко он сумел до сих пор скрывать это! Позволять такому нечистому существу преподавать в школе… никуда не годится.

– Тсс… – вдруг перебил его учитель и оглянулся. Как раз в этот момент с ними поравнялся Усимацу. Плотно закутавшись в пальто, он, видно, направлялся на службу. По его задумчивому виду ясно было, что он о чём-то сосредоточенно размышляет. Усимацу на мгновение остановился, но, бросив на них пристальный взгляд, быстро прошёл мимо.

Из-за сильного снегопада многие ученики не явились в школу. Начинать занятия было бессмысленно, поэтому учителя, разбившись на группки, кто в читальне, кто в учительской, а кто у фисгармонии в классе пения, праздно беседовали, словно природа даровала им этот день для отдыха.

Когда младший учитель вошёл в учительскую, в углу вокруг большого хибати[37]37
  Хибати – круглый или четырёхугольный, большей частью глиняный или фаянсовый сосуд, куда кладут горячие угли, – наиболее распространённый вид обогревания в японском доме.


[Закрыть] стояли пять или шесть учителей. Он присоединился к ним, и как-то само собой разговор перешёл на Усимацу. Послышались взрывы смеха, привлёкшие внимание находившихся поблизости коллег, и те стали подходить, желая узнать, что тут происходит. Оказались здесь и Гинноскэ с Бумпэем.

– Что ты на это скажешь, Цутия-кун? – обратился к Гинноскэ младший учитель. – Мы тут насчёт Сэгавы-куна разделились на две партии. Ты его однокашник. Ну-ка, скажи нам своё мнение.

– На две партии? – заинтересовался Гинноскэ.

– Дело в том, что Сэгава-кун… ну, одни находят, что он именно тот человек, о котором недавно пошли слухи, а другие говорят – это невероятная нелепость! Вот так и разделились наши мнения.

– Погоди! – спокойно остановил его учитель с жиденькими усами из четвёртого класса младшего отделения. – Две партии – это не совсем точно. Ведь некоторые ещё не высказали своего мнения.

– Я утверждаю, что это неправда! – решительно заявил учитель гимнастики.

– Видишь, Цутия-кун, как обстоит дело. – Младший учитель обвёл взглядом собравшихся. – Почему возникло такое предположение, это особый разговор, но, в общем, всё началось с того, что Сэгава-кун ведёт себя весьма подозрительно. Посуди сам: пошли толки, что в школе среди нас есть «синхэймин». Естественно, что всякий возмущается, не так ли? Ты первый. Уже одно то, что ходят такие толки, позорит всех нас, учителей. Стало быть, если бы У Сэгавы-куна была чистая совесть, он негодовал бы вместе с нами, не так ли? Конечно, он что-нибудь да сказал бы об этом. А мы видим, что он ничего не говорит, отмалчивается, значит, он что-то скрывает. Так считают многие. К тому же один человек говорит… – начал было он, но сразу же осёкся, – однако лучше оставим это.

– Так что же говорит один человек? Раз начал, продолжай, а то что же получается… – вмешался учитель из первого класса младшего отделения.

– Давай, давай! – с холодной усмешкой сказал Бумпэй. Он стоял за младшим учителем и слушал, покуривая папиросу.

– Нет, шутки в сторону, – вмешался Гинноскэ, и глаза его заблестели. – Я знаком с Сэгавой-куном с учительской семинарии и хорошо его знаю. Чтоб Сэгава-кун был «синхэймином» – это невозможно. Я не знаю, кто пустил такой слух, но раз об этом стали говорить, я буду на стороне Сэгавы-куна и не отступлюсь. Вы отдаёте себе отчёт, о чём идёт речь? Это не то, что выпить чашку чаю.

– Разумеется, – ответил младший учитель. – Оттого-то мы и ломаем себе голову. Вот, послушай, что говорит один человек. Когда с Сэгавой-куном заводишь разговор об «этa», он непременно переводит его на другое. Да не только переводит разговор, он сразу же меняется в лице, вот что странно. У него на лице появляется какое-то смущение, растерянность… Ведь уже одно это наводит на подозрение. Теперь так: если б он вместе с нами сказал «вот паршивый «этa»» или что-нибудь в этом роде, тогда никто бы ничего и не подумал, а то…

– Хорошо, а чем Сэгава Усимацу похож на «этa»? Ответь-ка мне на этот вопрос! – Гинноскэ пожал плечами.

– Что он в последнее время очень задумчив, это факт, – сказал учитель четвёртого класса, теребя свою реденькую бородку.

– Задумчив? – переспросил Гинноскэ. – Задумчивость у него в характере. Нельзя же из этого заключать, что он «синхэймин». Ведь есть сколько угодно мрачных людей, и они вовсе не «синхэймины».

– «Синхэйминов» отличает своеобразный запах, не так ли? Надо понюхать, тогда узнаешь, – шутя, сказал учитель из первого класса и засмеялся.

– Не говори глупостей! – улыбнулся и Гинноскэ. – Я много раз видел «синхэйминов». Они отличаются от нас прежде всего цветом кожи. «Синхэймина» можно распознать уже по одному виду. Потом, поскольку они отверженные, у них у всех надломленный характер.

Немыслимо, чтобы из среды «синхэйминов» вышел такой энергичный, смелый юноша. А разве сможет «синхэймин» пробиться к науке? Если принять во внимание всё это, то с Сэгавой-куном всё становится ясно.

– А что же, в таком случае, ты скажешь об Иноко Рэнтаро? – насмешливо спросил Бумпэй.

– Иноко Рэнтаро? Он… – Гинноскэ запнулся, – ну, он исключение.

– Скажи пожалуйста! В таком случае, и Сэгава-кун тоже может быть исключением, – захлопав в ладоши, засмеялся младший учитель. Остальные тоже не могли удержаться от смеха.

В эту минуту дверь учительской распахнулась, и вошёл Усимацу. Все разговоры сразу смолкли, и взгляды присутствующих обратились в его сторону.

– Как твоё здоровье, Сэгава-кун? – многозначительно спросил Бумпэй. Тон у него был весьма ехидный. Младший учитель переглянулся со стоявшим рядом учителем первого класса, и оба обменялись многозначительными улыбками.

– Благодарю, – спокойно сказал Усимацу. – Я уже здоров.

– Простудился? – осведомился учитель четвёртого класса.

– Да, пустяки, ничего серьёзного. – И Усимацу обратился к Бумпэю. – Вот что, Кацуно-кун, к сожалению, сегодня пришли не все ученики, не знаю, как нам быть. Боюсь, что и с проводами Цутии-куна ничего не выйдет. Правда, всё уже приготовлено, но школьники что-то не в настроении.

– Как же, такой снег, – улыбнулся Бумпэй. – Делать нечего, отложим.

В это время в учительскую вошёл служитель. Гинноскэ, внимание которого было приковано к Усимацу, не слышал, что тот сказал. Заметив это, учитель гимнастики слегка хлопнул его по плечу:

– Цутия-кун, тебя вызывает директор.

– Меня? – Гинноскэ только теперь понял, что речь идёт о нём.

Директор сидел в приёмной. Он был не один, с ним находился уездный инспектор. Когда Гинноскэ вошёл, они о чём-то тихо совещались.

– А, Цутия-кун! – Директор приподнялся и пододвинул Гинноскэ стул. – Я позвал тебя вот зачем.

В последнее время по городу ходит странный слух… вероятно, до тебя он тоже дошёл, но… разве мы можем оставаться спокойными, когда в городе идут такие толки? Если этот слух будет распространяться дальше, то кто знает, к чему это может привести. Присутствующий здесь господин инспектор тоже чрезвычайно обеспокоен и, несмотря на погоду, специально пришёл сюда. Мы знаем, что ты знаешь Сэгаву-куна ещё с учительской семинарии и что ты с ним дружишь, поэтому от тебя мы скорей всего сможем всё узнать. Так я полагаю.

– Нет, я лично об этом ничего не знаю, – ответил Гинноскэ, смеясь. – Пускай себе болтают что хотят. Если принимать во внимание всё, что говорят, тогда, пожалуй, и конца этому не будет.

– Ну нет, так рассуждать нельзя, – переглянувшись с инспектором, возразил директор и продолжал, глядя в Упор на Гинноскэ: – Ты ещё молод, ты не понимаешь, что с общественным мнением надо считаться. С общественным мнением шутить нельзя.

– Значит, из-за того, что в городе ходит сплетня, надо с нею считаться и верить тому, что высосано из пальца?

– Вот то-то и оно! Беда с вами! Разумеется, я-то не верю тому, что говорит. Однако сам посуди: дыма без огня но бывает, но так ли? Всегда есть какая-то причина для подозрений… А ты что думаешь, Цутия-кун?

– Я не могу так думать.

– Ну, тогда нам не о чем говорить. А всё же кое-что заставляет задуматься. – Директор понизил голос – Сэгава-кун в последнее время поглощён какими-то мыслями. Почему он стал мрачным? Раньше он, бывало, захаживал даже ко мне домой, а в последнее время перестал. Прежде мы нередко беседовали, смеялись, мы всегда все знали друг о друге, но теперь, когда он стал избегать людей и один предаваться каким-то размышлениям… тем, кто не знает причины такого поведения, кажется, что это неспроста, и вот его начинают подозревать в самых невероятных вещах.

– Нет, – перебил его Гинноскэ, – всё это объясняется другой серьёзной причиной.

– Другой? Какой же?

– У Сэгавы-куна такой характер: он и хотел бы высказать всё, что у него на душе, да никак не может.

– Откуда же ты можешь знать то, чего он не говорит?

– Так ведь я и без слов его понимаю. Я уже давно дружен с Сэгавой-куном и более или менее знаю всё, что с ним до сих пор случалось, поэтому теперь мне достаточно видеть, как он ведёт себя, и я уже сердцем чувствую, что у него на душе. Я знаю, отчего он задумывается, отчего стал таким мрачным.

Эти слова Гинноскэ сильно заинтересовали его слушателей. Директор и инспектор не проронили ни звука и только дымили папиросами в ожидании того, что он будет говорить дальше.

По словам Гинноскэ, мрачность Усимацу не имела никакого отношения к тем пересудам, какие велись в городе… Она была вызвана теми терзавшими его душу переживаниями, которые вполне свойственны людям его возраста. Гинноскэ догадался, что Усимацу полюбил дочь Кэйносина. Но из-за своего скрытного характера Усимацу не признался в этом ни своему другу, ни даже ей самой. Такой уж он от природы: молчит и скрывает свои чувства. Единственный выход им он находит в том, что всячески помогает её отцу и брату – Кэйносину и Сёго. То, о чём он не говорит словами, он, по крайней мере, выказывает своими действиями и в этом находит утешение. Вот какие непонятные другим страдания переполняют его душу. Впрочем, Гинноскэ сам совсем недавно догадался об этой тайне Усимацу, и то совершенно случайно.

– И вот, – продолжал Гинноскэ, приложив руку ко лбу, – когда я в этом убедился, поведение Сэгавы-куна стало мне понятно. А раньше я сам, бывало, недоумевал… Конечно, в его поведении было много несуразного.

– А вот оно что! Может быть, это так и есть, – сказал директор и переглянулся с инспектором.

Когда Гинноскэ, выйдя из приёмной, вернулся в учительскую, Усимацу и Бумпэй, в кружке учителей, собравшихся вокруг хибати, горячо о чём-то спорили. Остальные тоже были увлечены спором, хотя и молчали. Но и те, кто стоял, скрестив на груди руки, и те, кто сидел, облокотившись о стол, и те, кто расхаживал по комнате, – все внимательно ловили каждое слово. Одни бросали на Усимацу испытующие взгляды, в глазах других сквозило недоверие. По тону разговора Гинноскэ понял, что Усимацу и Бумпэй необычайно возбуждены.

– О чём вы тут спорите? – смеясь, спросил Гинноскэ. Младший учитель, который сидел позади других и как раз начал делать в своей записной книжке набросок с Усимацу и Бумпэя, обернувшись к Гинноскэ, сказал:

– А это об Иноко Рэнтаро. Только послушайте, какую бучу они тут затеяли! – Он помусолил острие карандаша и, улыбаясь, снова принялся за рисунок.

– Никакой бучи нет, – возразил Бумпэй. – Я только попытался выяснить, отчего это Сэгаве-куну пришло на ум изучать его сочинения.

– Но я не совсем понимаю, что Кацуно-кун хочет этим сказать? – возразил Усимацу. Глаза у него так и засверкали.

– Ведь на всё всегда есть причина, – не унимаясь, язвительно ответил Бумпэй.

– Причина? – пожимая плечами, спросил Усимацу.

– Ну, скажем так, – серьёзным тоном заговорил Бумпэй. – Например… Послушай, я только приведу пример. Представь себе, что человек сходит с ума. У нормальных людей он, конечно, не вызовет к себе особого сочувствия. И не может вызвать, потому что их самих ничто не угнетает.

– Гм! – Гинноскэ переводил взгляд с Бумпэя на Усимацу.

– Однако если человек, который сам глубоко страдает и одержим тревожными думами, встретил такого помешанного, он непременно заметит страдальческий вид этого несчастного, его измождённое отчаянием тело; ему бросится в глаза мрачное даже при солнечном свете лицо – лицо человека, думающего о смерти. И всё потому, что душевные муки, овладевшие помешанным, знакомы и ему. Вот в этом всё дело. Не оттого ли Сэгава-кун задумывается над вопросами человеческой жизни, что и его самого что-то глубоко угнетает.

– Разумеется, – подхватил Гинноскэ. – Если бы это было не так, он прежде всего не понимал бы его книг. Это я уже давно ему говорил. Правда, Сэгава-кун но может об этом сказать, но я-то прекрасно знаю, в чём дело.

– Отчего же он не может сказать? – многозначительно спросил Бумпэй.

– Такой уж у него характер. – Гинноскэ продолжал, словно что-то вспоминая: – Сэгава-кун всегда был такой. Такие, как я, всё сразу же выкладывают, не умеют ничего держать про себя. А если Сэгава-кун молчит, то вовсе не потому, что хочет что-то скрыть, а такой уж у него характер. Ему можно только посочувствовать… он и родился для страданий, тут уж ничем не поможешь.

Слушатели засмеялись. Младший учитель оторвался от своего рисунка и стал смотреть на спорящих. Учитель первого класса младшего отделения зашёл за спину Усимацу и, прищурив глаза, сделал вид, что потихоньку его нюхает.

– Да… – снова заговорил Бумпэй, стряхивая с папиросы пепел. – Я в одном месте достал книги Иноко-сэнсэя и просмотрел их. Как вы думаете, что, собственно, он собой представляет?

– То есть как это «что собой представляет»? – полусмеясь, полусерьёзно переспросил Гинноскэ.

– Он не философ, не педагог, не богослов… и в то же время не скажешь, что он просто писатель.

– Он – современный мыслитель, – резко ответил Гинноскэ.

– Мыслитель? – повторил Бумпэй насмешливо. – Ну, а по-моему, он мечтатель, фантазёр… просто безумец.

Он произнёс это так забавно, что среди слушавших его учителей опять раздался взрыв смеха. Рассмеялся и Гинноскэ. Вспыхнувшее чувство негодования охватило Усимацу, и кровь бросилась ему в голову. Бледное лицо его вдруг вспыхнуло, даже веки и уши покраснели.

– Да, Кацуно-кун выразился замечательно, – заговорил Усимацу. – Действительно, Иноко-сэнсэй и ему подобные – своего рода безумцы. Разве не так? В наш век, когда выставляют напоказ только то, чем можно угодить всему свету и польстить самому себе, и, таким образом, раззванивают о себе на всех перекрёстках, кто, как не безумец, напишет исповедь, чтение которой повергает в холодный пот? Кто лишил Иноко-сэнсэя его профессии, кто заставил его изведать страдания, которые довели его до тяжкого недуга? Нынешнее общество. И ради этого общества, обливаясь слезами, писать книги, произносить речи, проявлять такую твёрдую при его здоровье приверженность своим идеям! Мыслим ли такой идиотизм? Жизнь этого человека – это поистине жизнь, описанная в «Исповеди». Да, он терпеливо сносит насмешки, за это его называют мечтателем, фантазёром. «Как бы тебе ни было тяжело и горько, никогда не жалуйся – ведь ты мужчина! Пусть косятся на тебя сколько угодно, умри молча, мужественно, как волк!» – вот его девиз. Что ж, разве одно это утверждение не выдаёт в нём сумасшедшего?

– Не надо так горячиться, – стал успокаивать его Гинноскэ.

– Я вовсе не горячусь, – отмахнулся Усимацу.

– Да, но этот самый Иноко Рэнтаро ведь «этa»? – с усмешкой сказал Бумпэй.

– Ну, и что же? – огрызнулся Усимацу.

– Из существа такой низкой расы не может выйти ничего порядочного.

– Существа низкой расы?

– Да, существа презренной породы. Эти люди, способные на всякие извращения, кто они, по-твоему, если не существа низкой расы? А ещё втираются в общество и разносят такие идеи – нет, это недопустимо! Возиться с сырыми кожами да помалкивать – это больше подходит таким господам.

– Выходит, что Кацуно-кун человек просвещённый, благородный, а Иноко-сэнсэй – дикарь, существо низкой расы? А я до сих пор думал, что и ты, и он одинаковые люди.

– Да перестаньте вы! – уже сердясь, сказал Гинноскэ. – Разве можно так спорить?

Но Усимацу и слушать не хотел.

– Очень даже можно! Я говорю серьёзно. Вот послушай. Кацуно-кун утверждает, что Иноко-сэнсэй дикарь, низкое существо. И он совершенно прав. А я заблуждался. Да. Ему бы, как считает Кацуно-кун, возиться с сырыми кожами да помалкивать. Поступай он так, держи язык за зубами, он не нажил бы чахотки. А этот безумец, пренебрегая здоровьем, вступил в борьбу с обществом! Люди просвещённые, благородные занимаются воспитанием детей, педагогикой и тому подобным в расчёте на возможность украсить свою грудь почётной медалью. А несчастным дикарям, существам низкой расы, таким, как Иноко-сэнсэй, подобные успехи и во сне не снятся. Они ведь с первых своих шагов готовы к тому, что исчезнут из жизни, как роса в поле. Они вышли на битву жизни, готовые на смерть. Разве пламень, горящий у них в груди, не говорит об их печали и мужестве?

Дрожа всем телом, Усимацу засмеялся, обнажая верхний ряд зубов, но смех его был похож на рыдание.

Долго сдерживаемое напряжение прорвалось. На лбу у него выступила испарина, щёки подёргивались, от негодования и боли краска залила его суровое лицо, и он казался сейчас воплощением мужественности и решимости. Гинноскэ с изумлением смотрел на товарища – он давно не видел его таким. Казалось, после долгого сна пробудилась юная, могучая душа Усимацу.

Так как собеседник его молчал, то и Усимацу прекратил разговор. Бумпэй, видимо, всё ещё не мог справиться со своим возбуждением. Он прекрасно понимал, что, намереваясь жестоко отделать Усимацу, сам оказался побитым, и от сознания собственного поражения презрение и злоба ещё отчётливей отразилась на его лице. «Паршивый «этa»!» – говорил его полный ненависти взгляд. Он отвёл к окну учителя первого класса младшего отделения и шепнул ему:

– Ну, что ты скажешь о нашем разговоре: разве Сэгава-кун не выдал себя с головой?

Младший учитель только что кончил свой рисунок. Всем было интересно посмотреть, что получилось.