Текст книги "Нарушенный завет"

Автор книги: Симадзаки Тосон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Такаянаги слегка привстал и, низко склонившись, упёрся руками в циновку. Он простёрся перед Усимацу, как молящая о жалости собака.

Усимацу слегка побледнел.

– Право, вы делаете произвольные выводы…

– Нет, я прошу вас непременно помочь мне!

– Выслушайте, что я вам скажу. Я, право, не могу понять вашей просьбы. Ведь мне совершенно незачем кому бы то ни было рассказывать о вас. Я не имею к вам никакого отношения.

– Нет, имеете…

– Я не могу с вами согласиться. Мне нечем вам помочь и мне не требуется ваша помощь.

– Значит…

– Что «значит»?

– Тогда как лее вы намерены поступить?

– Никаких особых действий я не собираюсь предпринимать. Мы с вами не имеем друг к другу никакого отношения – только и всего.

– Никакого отношения?

– Я, например, не помню, чтобы когда-либо мне случалось говорить с кем-нибудь о вас, думаю, что и впредь в этом не возникнет необходимости. Я не люблю перемывать чужие косточки, тем более, что только сегодня с вами познакомился.

– Конечно, вам, может быть, незачем говорить обо мне. И мне тоже незачем говорить о вас. Но такая постановка вопроса, право же, не удовлетворяет меня. Я пришёл к вам именно затем, чтобы поговорить с вами поподробнее и, если понадобится, сделать для вас всё, что в моих силах. Право, вам это не помешает.

– Я очень благодарен вам за любезное предложение, но я не могу его принять.

– Неужели после всего сказанного вы так ни о чём и не догадываетесь?

– Вы заблуждаетесь…

– Я заблуждаюсь! Почему вы так думаете?

– Потому что я ничего не знаю о том, что вас беспокоит.

– Если вы так утверждаете, тогда нам не о чем говорить. Но, по-моему, нам всё же есть что обсудить. У нас, повторяю, взаимные интересы. Сэгава-сан, я позволю себе ещё раз зайти к вам и прошу, обдумайте всё, что я вам сказал.

Глава XIV

В понедельник утром директор пришёл в школу рано. Комнату рядом с приёмной он превратил в свой кабинет и каждый день до начала занятий затворялся в нём. Он делал это отчасти для подготовки к делам, отчасти для того, чтобы оградить себя от жалоб учителей и не дышать табачным дымом. Как раз в этот день впервые после длительного отсутствия явился на службу и Усимацу. Увидев его в коридоре, директор поговорил с ним, расспросил о похоронах и тут же заперся в своём кабинете.

Вскоре раздался стук в дверь. По стуку директор сразу же узнал Бумпэя. Он каждое утро выслушивал от своего любимца секретные донесения. Случайные признания учителей, сплетни учительниц, надоедливые пререкания и завистливые толки о распределении часов занятий и жалованья – всё, что происходило в школе, становилось немедленно известно директору. «Должно быть, сегодня у него опять какая-нибудь новость», – подумал директор, впуская Бумпэя в кабинет. Довольно скоро зашёл разговор об Усимацу.

– Кацуно-кун, – директор понизил голос. – Это очень интересно… то, что ты сейчас сказал… ты прознал что-то относительно Сэгавы-куна?

– Да. – Бумпэй улыбнулся.

– Право, мне трудно тебя понять. Ты всё ходишь вокруг да около.

– Нельзя же, господин директор, неосмотрительно разглашать вещи, которые способны изменить всю жизнь человека.

– Ого, способны изменить всю жизнь?

– Если допустить то, что я слышал, – факт, и если это станет известно в городе, Сэгава-кун, пожалуй, больше не сможет оставаться в школе. Не только не сможет оставаться в школе, но, возможно, будет вообще изгнан из общества и никогда уже не выбьется в люди.

– Что? Не сможет оставаться в школе, будет изгнан из общества? Это ужасно! Это равносильно смертному приговору.

– Да, почти что так. Правда, я самолично не мог удостовериться, правда ли то, что я слышал, но если сопоставить разные факты, то… гм…

– Что означает твоё «гм». Что ты узнал? Говори же!

– Только, господин директор, имейте в виду: если станет известно, что всё исходит от меня, я окажусь в неловком положении.

– Почему?

– Да потому, что подумают, будто я разгласил всё это нарочно, желая занять его место. Мне это будет очень неприятно. У меня вовсе нет никаких честолюбивых замыслов… я рассказываю вам то, что слышал, вовсе не затем, чтобы скомпрометировать Сэгаву-куна.

– Понимаю. Ты напрасно беспокоишься, ведь ты же сам узнал от кого-то другого… видишь?

Бумпэй улыбнулся с загадочным видом; чем более многозначительной была его улыбка, тем большее нетерпение обуревало директора.

Директор подставил Бумпэю ухо, и тот что-то ему шепнул. Директор сразу же изменился в лице, но не успел ничего сказать, так как раздался стук в дверь. Бумпэй быстро отскочил от директора и встал у окна. Дверь отворилась, и на пороге появился Усимацу. Не зная, входить ему или нет, он переминался с ноги на ногу. А тревожный взгляд его как будто говорил: «О чём они сейчас говорили, эти двое?»

– Господин директор! – заговорил он спокойным тоном, – что, если бы сегодня мы начали уроки попозже?

– А разве ученики ещё не собрались? – Директор посмотрел на свои карманные часы.

– Пока нет, что-то запаздывают. Ведь сегодня такой снег…

– Но уже пора. Соберутся или не соберутся, порядок – прежде всего. Пожалуйста, вели служителю давать звонок.

Такого размагниченного состояния, как в это утро, Усимацу никогда прежде не испытывал. Утром он одевался как в полусне. И потом, когда, захватив коробку с завтраком, вручённую ему женой настоятеля, он снова после долгого перерыва шёл по засыпанной снегом дороге в школу, и когда выслушивал соболезнования коллег, и когда, окружённый учениками своего класса, отвечал на их расспросы, – это полусонное состояние его не покидало. И даже во время занятий он то и дело терял интерес к происходящему у него на глазах и автоматически объяснял новый материал или отвечал на вопросы учеников. Как раз в этот день он был дежурным во время перемен. Каждый раз, когда раздавался звонок, возвещавший конец урока, девочки и мальчики со всех сторон обступали Усимацу и наперебой пытались завладеть его вниманием. Однако о чём они его спрашивали и что он им отвечал, Усимацу совершенно не помнил. Как во сне, бродил он по коридору, глядя на резвящихся ребят.

Он помнил, что к нему подошёл Гинноскэ и сказал:

– Сэгава-кун, что-то ты плохо выглядишь.

Никакие другие разговоры у него не сохранились в памяти.

Он не мог забыть только одно: что захватил с собой из дома вещь, предназначавшуюся Сёго. Во время большой перемены ученики и старшего и младшего отделений носились по коридорам, а кое-кто даже выбежал на спортивную площадку и играл в снежки. В аудитории четвёртого класса как раз никого не было, и Усимацу пошёл туда с Сёго; достав из кармана пакетик, завёрнутый в газету, он сказал:

– Я привёз тебе маленький подарок. Это записная книжка. Развернёшь и посмотришь дома. Хорошо? В школе не разворачивай… это тебе.

Усимацу думал, что он увидит на лице мальчика удивление и радость. Но, вопреки его ожиданиям, Сёго смотрел округлившимися глазами то на Усимацу, то на завёрнутый в газету пакет и не брал подарка. На лице его было написано недоумение: почему ему дарят такую вещь? Ужасно странно!

– Нет, спасибо, мне не нужно, – повторил он несколько раз, отказываясь взять подарок.

– Как же так? – не сводя глаз с Сёго, Усимацу сказал: – Раз тебе дарят, надо брать.

– Спасибо! – снова отказался Сёго.

– Слушай, это нехорошо. Ведь я привёз это специально для тебя.

– Мама будет браниться.

– Мама? Ну, как можно! Я тебе делаю подарок, а она будет браниться… Я дружен с твоим отцом, да и сестре твоей обязан, мне давно уже хотелось подарить тебе что-нибудь. Послушай, это хорошая записная книжка, с европейским алфавитом, линованная. Не отказывайся, возьми её… будешь записывать сюда свои сочинения и всё, что тебе только захочется.

С этими словами он сунул пакетик Сёго. Заслышав чьи-то шаги, Усимацу поспешно вышел из класса.

В конце коридора, у лестницы, ведущей на второй этаж, ученики бывали редко. В то время, как Усимацу наблюдал за порядком, в этом тихом уголке коридора уединились директор и Бумпэй; прислонившись к стене, они разговаривали.

– От кого же ты слышал про Сэгаву-куна? – допытывался директор.

– Просто невероятно, от кого, – засмеялся Бумпэй, – поистине удивительно…

– Не могу догадаться…

– Этот человек меня предупредил: поскольку речь идёт о чести, он просит никому не называть его имени. А я думаю, человек, который может стать депутатом, не будет бросать слова на ветер.

– Депутатом?

– Да, да.

– Неужели тот самый кандидат, который на днях прибыл с молодой женой?

– Он самый.

– В таком случае, он, вероятно, слышал всё это где-нибудь во время поездки по своему округу. Да, из дурного никогда ничего хорошего не выйдет, рано или поздно всё откроется. – Директор вздохнул. – Но я поражён! Мне и во сне не могло присниться, что Сэгава-кун – «этa»!

– Я тоже никак не ожидал.

– Посмотри на его наружность. Кожа, сложение – ничто не выдаёт низкого происхождения, не правда ли?

– Этим-то он всех и ввёл в заблуждение.

– И всё же я не понимаю! Глядя на него, никогда не подумаешь.

– Ничто так не обманчиво, как наружность. Ну, а его характер?

– Да и по характеру этого о нём не скажешь.

– А разве вы сами, господин директор, не находили странным его поведение, его разговоры? Присмотритесь внимательней к этому Сэгаве Усимацу и вы заметите, какой у него подозрительный взгляд.

– Подозрительность – ещё не доказательство, что он «этa».

– А вот послушайте. Сэгава-кун раньше жил в пансионе на улице Такадзё. Из этого пансиона выгнали одного богатого «этa»… И вот Сэгава-кун вдруг сразу же переезжает в Рэнгэдзи. Разве это не странно?

– Да, странновато.

– А его отношения с Иноко Рэнтаро? Разве помимо этого болезненного мыслителя мало писателей, которыми можно было бы увлечься? Сколько шума поднимает он вокруг всего, что пишет этот «этa». Он слишком пристрастен к нему, это вовсе не похоже на обычный читательский интерес.

– Это верно.

– Я ещё не говорил господину директору: недалеко от Коморо, в городке Йора, живёт мой дядя. На окраине этого городка есть речка Дзяхори, а за нею посёлок «этa». Так вот, по словам дяди, у всех жителей этого посёлка одинаковая фамилия: Сэгава.

– Неужели?

– Однако до сих пор жителей этого посёлка не зовут по фамилии. Ведь они всего-навсего «этa», так их и кличут просто по имени. Вероятно, до Мэйдзи у них вовсе не было фамилий. А когда они получили гражданские права, они всей деревней стали зваться Сэгава.

– Постой, Сэгава-кун не из Коморо. Он из Нэцу в Тиисагате.

– Это ничего не значит. Как ни верти, фамилия Сэгава и Такахаси очень распространены среди этой братии. Это я узнал от дяди.

– Теперь и я кое-что припоминаю. Однако послушай, если всё действительно так, как ты говоришь, как же могло случиться, что до сих пор это никак не обнаружилось? Наверняка бы уже давным-давно дознались. Ещё в семинарии.

– Возможно, но на то он и есть Сэгава-кун. Так долго морочить людей может только очень ловкий человек.

Директор вздохнул:

– А я-то ничего не знал! Правда, мне его поведение всегда казалось странным. Ведь не будет же человек просто так, без всякого повода, ходить постоянно погруженный в какие-то свои мысли.

Прозвучал звонок. Собеседники направились в другой конец коридора. Закончилась большая перемена, мальчики и девочки, стуча сандалиями, разбегались по своим классам. Усимацу шёл в окружении толпы учеников, то и дело оглядываясь назад.

– Кацуно-кун, – сказал директор, провожая Усимацу взглядом. – Да ты, кажется, прав. Попытаемся ещё что-нибудь разузнать о его тайне.

– Только прошу вас, господин директор, – с особым ударением сказал Бумпэй, – ни в коем случае не говорите никому, что эти сведения исходят от кандидата в парламент. Иначе я окажусь в очень неловком положении.

– Разумеется.

В тот день последним уроком был урок пения. Учитель пения принял от Усимацу его учеников и повёл их шеренгами в свой класс. У Усимацу был час свободного времени. Вспомнив вчерашнее упоминание Гинноскэ о заметке в газете, касающейся Рэнтаро, он поспешил в приёмную, где всегда можно было почитать свежие газеты. Войдя в приёмную, он увидел на столе ещё не подшитые, разрозненные листы позавчерашнего номера «Синано майнити» и без труда отыскал в конце второй страницы заметку о Рэнтаро. Сердце его забилось от волнения.

«Где бы мне прочитать заметку? – подумал он прежде всего. – Здесь, в приёмной? Нельзя, сюда в любую минуту могут войти. В классе? В комнате служителя? Нет, и туда может войти кто-нибудь. – Сунув газетный лист за пазуху, он вышел из приёмной. – Пойду в зал, наверх», – решил он и стал, ступая как можно тише, подниматься по лестнице, ведущей на второй этаж.

Он вошёл в тот самый зал, где проходила праздничная церемония в день рождения императора; обычно сюда никто не заходил, и здесь всегда в строгом порядке стояли длинные скамьи. Усимацу думал, что в этом зале он будет в большей безопасности, чем где бы то ни было в другом месте. Присев на скамейку, он вынул из-за пазухи газету и стал читать, как вдруг ему вспомнились слова, сказанные им Такаянаги: «Я с ним не дружу, я не имею к нему никакого отношения, я ничего о нём не знаю». Он покривил тогда душой и отрёкся от Рэнтаро, которого считал своим учителем и покровителем. «Учитель, простите», – прошептал он и снова углубился в чтение.

Смутные страхи опять завладели душой Усимацу, и, даже читая заметку о Рэнтаро, он думал только о себе, о своей жизни. Перебирая в уме события последних дней, Усимацу понял, что он попал в трудное положение. Если он немедленно не предпримет каких-нибудь шагов… да, нужно что-то придумать.

«Но что же мне делать?» – задавая себе этот вопрос, Усимацу не находил ответа и приходил в ещё большую растерянность.

– Сэгава-кун, что ты читаешь? – внезапно послышался за спиной чей-то голос. Усимацу весь переменился в лице. Оглянувшись, он увидел директора, который незаметно приблизился к нему и теперь смотрел на него испытующим взглядом.

– Газету, – ответил Усимацу, постаравшись принять безразличный вид.

– Газету? – Директор удивлённо посмотрел на Усимацу. – Есть что-нибудь интересное?

– Нет, ничего особенного.

Некоторое время оба молчали. Директор отошёл к окну и стал смотреть на двор.

– Ну и погодка, а, Сэгава-кун?..

– Да…

Обменявшись всего несколькими фразами, они вместе вышли из зала. Пока они спускались по лестнице, Усимацу было не по себе, его охватило неизъяснимое беспокойство. Может быть, это только неосновательное подозрение, но, право, отношение директора к нему явно переменилось. Он стал заметно холоден. Нет, не только это: казалось, будто он своим противным носом вынюхивает тайну Усимацу. Усимацу с присущей ему мнительностью стал строить всякие догадки, и ему было просто невмоготу идти рядом с директором. Переступая со ступеньки на ступеньку, директор иногда невольно касался его плечом, и тогда по всему телу Усимацу пробегала холодная дрожь.

Тем временем по школе разнёсся звонок, возвещавший окончание занятий. Двери классов одна за другой распахнулись, и оттуда, толкая друг друга, выбежали ученики: через мгновение они заполнили весь коридор. Усимацу поспешил смешаться с их толпой. По засыпанной снегом дороге ученики направлялись домой. Их лица выражали детскую гордость: они – школьники. Одни шли, размахивая коробками для завтрака, другие – водрузив узелки с учебными принадлежностями себе на голову. Со счётами под мышкой, с сандалиями в руках, они весело болтали, свистели и пели; их гомон смешивался с лаем собак и разносился далеко вокруг. Некоторые девчушки, сбросив гэта, бежали босиком. Вслед за учениками вышел за ворота школы и Усимацу. Он был полон тревоги и страха. Один только вид беззаботной детворы вызывал у него страдание.

– Сёго-сан, ты домой? – крикнул Усимацу.

– Да, – засмеялся Сёго. – А потом пойду в Рэнгэдзи, сестра велела мне прийти сегодня.

«Да, ведь сегодня проповедь», – вспомнил Усимацу. Несколько минут он стоял, провожая ласковым взглядом удаляющуюся фигурку Сёго. Перед ним простиралась заснеженная улица, по которой озабоченно сновали взад и вперёд люди. Вдруг всё завертелось у него перед глазами, и он почувствовал, что вот-вот упадёт. Потом ему почудилось, будто кто-то нагоняет его и того гляди схватит его, ему даже послышалось: «Ах ты, паршивый тёри![29]29
  Тёри – презрительная кличка «этa».


[Закрыть]» – Он опасливо оглянулся. И никого не увидел. «Да никого и не может быть!» – сам себя подбадривал Усимацу.

Глава XV

Усимацу казалось, что яростная и несокрушимая сила общества постепенно всё неотвратимее надвигается на него. Вернувшись из школы и поднявшись к себе в мезонин, Усимацу сбросил с себя хаори и хакама и повалился на циновку. Единственное, на что он был способен, – это вволю предаться отчаянию. Он лежал неподвижно, без сна и без мыслей, словно ничего не сознавая. Потом приподнялся и медленно обвёл взглядом комнату.

Снизу доносились обрывки разговора и весёлый смех. Не стараясь прислушиваться, он, тем не менее, различил голоса: похоже, опять явился Бумпэй и развлекает собравшихся. Снова раздался взрыв смеха. Видимо, уже пришёл и Сёго. Иногда он отчётливо слышал молодой женский голос… «А, это Осио!» – Так, настороженно прислушиваясь, Усимацу стал прохаживаться из угла в угол по комнате.

– Учитель! – вдруг прозвучало совсем рядом, и в комнату вошёл Сёго.

Он пришёл сообщить, что внизу готовят чай, и узнать, не сойдёт ли и Усимацу поболтать со всеми. Там окусама и Осио, и даже Сё-дурак пришёл. Рассказывают такие смешные истории, что все катаются со смеху, а кое-кто даже смеётся до слёз.

– И Кацуно-сэнсэй пришёл, – добавил Сёго.

– А! Кацуно-кун тоже там? – улыбаясь, спросил Усимацу. На мгновение, словно вынырнув со дна души, на лице у него появилось выражение ненависти. Правда, оно сейчас же исчезло.

– Идёмте поскорей!

– Иди, я сейчас приду.

Однако Усимацу совсем не хотелось никуда идти. Бросив на ходу: «Поскорей!» – Сёго побежал вниз.

Опять оттуда донёсся весёлый смех. Это нижняя комната… Усимацу живо представил себе, кто там сидит в какой позе. Наверно, окусама, у которой на сердце какая-то тяжесть, нарочно, чтобы отвлечься, напускает на себя весёлый вид и заливается своим по-мужски громким смехом. Осио, по обыкновению, то входит, то выходит из комнаты, вот сейчас принесла чайный прибор, а теперь разливает чай и всех угощает. А может быть, сидя возле окусамы, она слушает разговоры и молча улыбается. А Бумпэй, наверно, снисходительно взирает на всех и противно кичится, сознавая себя здесь единственным мужчиной среди женщин и детей. Мало того, он, несомненно, ещё и прохаживается на чей-нибудь счёт… ах, такой человек не может ни у кого вызвать зависти, вот разве что его происхождение!

Жажда наслаждения жизнью волной взмыла в душе Усимацу. Чем больше он думал о жалкой участи своих несчастных сородичей, которых презирали и даже не считали за людей, тем сильней его охватывала жалость к своей молодости.

За ним опять пришёл Сёго.

– Почему же вы не идёте, учитель?

Усимацу хотелось избавиться от его простодушных приставаний, поэтому он решил повести мальчика в храм. Выйдя из комнаты и спустившись по лестнице, они попали в ту часть коридора, которая соединяла жилые помещения с храмом. Другое ответвление коридора, огибавшее здание со стороны заднего двора, проходило мимо нижней общей комнаты, где ораторствовал Бумпэй. Таким образом, Усимацу обошёл общую комнату стороной.

Вдоль всего коридора справа были расположены кельи, сквозь сёдзи были слышны голоса их обитателей. Здание храма было огромным и такой сложной планировки, что разобрать, где находятся жилые помещения и сколько здесь постояльцев, оказывалось практически невозможно. Обычно большинство его мрачных, ветхих помещений пустовало. И сейчас, шагая с Сёго по узкому, длинному коридору, Усимацу остро ощущал дух разрушения и упадка. Стены потемнели, столбы закоптились, краски на старинной картине, украшавшей большую деревянную дверь, облупились.

Когда они подошли к тому месту, где два коридора соединялись, оба почувствовали, что кто-то идёт за ними следом. Усимацу оглянулся, а за ним и Сёго. Это была Осио. Поравнявшись с ними, она залилась румянцем.

– Учитель, – её ясные глаза сияли, – я слышала, брат получил от вас такой прекрасный подарок. – При этом она радостно улыбалась.

В эту минуту послышался голос окусамы, она звала Осио. Девушка испуганно прислушалась.

– Слышишь, это тебя зовут! – сказал Сёго, взглянув на сестру.

Опять послышался голос окусамы. Усимацу проводил взглядом торопливо удалявшуюся фигурку Осио, потом открыл дверь и вошёл с Сёго внутрь храма.

О священная тишина! Кажется, будто бродишь среди древних руин. Кроме отсчитывающего секунды маятника часов, висевших на круглой, покрытой лаком колонне, под этим высоким тёмным потолком не было слышно ни единого звука. Казалось, здесь притаилось гнетущее душу безмолвие. Всё, что схватывал взгляд, – потемневшие от времени золочёные буддийские алтари, безжизненные искусственные лотосы, изображения небесных дев на стенах, будоражащих воображение людей, – всё без слов говорило о славе и упадке прошлых времён. Усимацу с Сёго прошли вглубь, во внутреннюю часть храма, и стали осматривать изображения древних святых в полутёмном алтаре.

– Сёго-сан, – сказал Усимацу, глядя на профиль мальчика, – кого ты больше любишь – отца или мать?

Сёго не отвечал.

– Давай я попробую угадать, – смеясь, продолжал Усимацу. – Вероятно, отца?

– Нет.

– Не отца?

– Ведь отец только и знает, что пьёт…

– Тогда кого же ты любишь?

– Сестру.

– Сестру? Вот как, значит, ты больше всех любишь сестру?

– Я сестре всё рассказываю, даже то, чего и отцу, и матери не расскажу. – Сёго засмеялся.

В небольшом северном приделе висела картина, изображающая нирвану. Эти священные картины можно встретить в обычных храмах, они большей частью бывают копией с копии: искажённая композиция, нелепый колорит, не имеющий ничего общего с природой тропиков пейзаж, – и, как правило, в них нет ничего примечательного. Нирвана в этом храме была написана по обычному шаблону, но, видимо, кистью водила рука талантливого художника, поэтому по сравнению с другими картинами эта казалась довольно живой. В ней была какая-то пленящая сердце безыскусственная реальность, затмевавшая заключённый в ней религиозный сюжет. Не было ничего удивительного в том, что Сёго с детской наивностью даже при виде изображения мучений птиц и зверей не удивлялся, а разглядывал их, словно иллюстрации к сказкам. Глядя на смерть Шакьямуни, простодушный мальчик даже засмеялся.

– Тебе, Сёго-сан, верно, ещё не случалось думать о смерти? – сказал, вздохнув, Усимацу.

Сёго поднял глаза на Усимацу.

– Мне?

– Да, тебе.

– Нет, не случалось!

– Конечно, в твоём возрасте не приходится думать о таких вещах.

– А что… – вспомнив что-то, засмеялся Сёго, – сестра Осио часто об этом говорит.

– Сестра? – Усимацу кинул на него загоревшийся взгляд.

– Да, иногда она говорит странные вещи: «Я хочу умереть, я хочу пойти куда-нибудь, где никого нет, и громко плакать», – с чего бы это?

Сёго склонил голову набок и сложил губы, словно собираясь свистнуть.

Вскоре Сёго ушёл, и Усимацу остался один. Сразу же в храме воцарилась тишина, казалось, полное символического значения убранство погрузилось в ещё более глубокое безмолвие. Всё здесь: и бронзовые курильницы, и подставки с искусственными цветами, и кадильницы, – даже эти безмолвные предметы как будто предались созерцанию, и тускло блестевшая на алтаре статуя богини Каннон казалась воплощением не милосердия, а, скорей, молчания. Усимацу прохаживался взад-вперёд между круглыми колоннами, думая об Осио. В этом тихом, отделённом от всего мира месте она казалась ему цветком, расцветшим на развалинах. Кровь кипела в нём и, обуреваемый сладостными мыслями, он непрестанно шептал про себя:

– Осио-сан, Осио-сан!

Незаметно стемнело. В передней стороне главного зала сквозь сёдзи слабо просвечивал голубоватый сумеречный свет, а на циновках вытянулись длинные тени колонн. Утомительный, тягостный зимний день близился к концу. Послышались шаги, и в храм вошли настоятель и молодой бонза, оба в белых одеждах. В глубине зала зажгли шесть свечей. Наискосок от алтаря, в углу у золочёной колонны, сложив на груди руки, присел на ступеньку настоятель. А ступенькой ниже, у противоположной стены, сел молодой бонза. Зазвучали торжественные удары гонга. А вслед за ними и пение.

Вечерняя служба началась.

О, какие грустные, грустные сумерки! Прислонившись головой к колонне, в боковом северном приделе, Усимацу закрыл глаза и глубоко-глубоко задумался. «Что, если Осио узнает о моём происхождении…» – думал он, сознавая всю горечь существования «этa». Смутные мысли о смерти соседствовали с чувством нежности, наполнявшим его душу. Он думал о том, что уже сейчас, в пору цветущей юности, ему приходится испытывать неведомые другим жизненные страдания, и одна только мысль об этом была для него мучительной. Струившийся в прохладном воздухе дым благовоний придавал большую остроту этой грустной прелести: навевал какое-то не поддающееся определению чувство, какую-то смутную печаль. Вдруг голоса бонз замолкли. Усимацу очнулся: кончилось чтение сутр, и началось возглашение имени Будды. Потом настоятель с чётками в руках отделился от колонны и принялся громко нараспев читать наставление, завещанное основоположником секты. Молодой бонза оставался на прежнем месте. Усимацу всё стоял и стоял… пока наставление не было прочитано до конца… пока молодой бонза не встал, почтительно подняв свиток над головой… пока наконец одна за другой не погасли свечи.

После ужина все обитатели Рэнгэдзи занялись приготовлениями к проповеди. По издавна заведённому обычаю, достали множество больших фонарей с гербами. Молодой бонза, Сё-дурак и служанка зажигали их и относили в храм.

Постепенно стал собираться народ, желавший послушать проповедь. Само собой разумеется, тут были прихожане храма; узнав, что вечером состоится проповедь, они поспешили сюда, зазывая один другого. И это были не только доживавшие свой век старики и старухи; послушать проповедь пришли и занятые, деловые люди. И уже по одному этому было видно, как прочно ещё держатся в Иияме старинные религиозные обычаи и вера. Даже в обыденных разговорах нередко употреблялись известные изречения и образные выражения из Священного писания. Девушки с чётками в красивых мешочках, которые они прятали за пазухой, тоже вереницей тянулись к Рэнгэдзи.

Для Усимацу это был самый приятный и самый печальный вечер за всё время жизни в храме. О, с каким душевным волнением он предвкушал радость слушания проповеди вместе с Осио! И в этот вечер мысль о его принадлежности к «этa» была для него мучительна, как никогда раньше.

Окусама, Осио и Сёго уже вошли в храм, и все трое стали в углу северного придела. Всюду, и в средней, и в южной части храма, молящиеся обменивались приветствиями, переговаривались между собой… голоса их, хотя и приглушённые, звучали оживлённо и весело. Забавно было наблюдать, как Сё-дурак, нарядившись в своё лучшее, аккуратно расправленное по складкам хаори, прохаживается среди молящихся, стараясь обратить на себя всеобщее внимание. Взглянув на его напыщенный вид, засмеялась окусама, а за нею и Осио. Усимацу сидел у стены, возле которой выставлены были дощечки с фамилиями жертвователей на «вечное служение» и суммой их пожертвований; совсем близко стояла и Осио; он улавливал нежный аромат, исходящий от её волос. Лучи фонарей ярко прорезали темноту храма, и при их свете профиль девушки казался ещё более юным. «Какой у неё трогательный вид, когда она стоит вот так, по-сестрински обнимая Сёго, и улыбается», – думал Усимацу, и каждый раз, когда он на неё взглядывал, его заливала волна радости.

До начала проповеди ещё оставалось немного времени. Пришёл Бумпэй. Он сначала поздоровался с окусамой, с Осио, с Сёго, и только потом с Усимацу. «Ах, и этот противный тип явился», – мысленно произнёс Усимацу, и все его грёзы мгновенно рассеялись. Он снова вернулся к действительности; когда же Усимацу вдобавок увидел, как непринуждённо Бумпэй разговаривает с окусамой, как смешит Сёго и Осио, он рассердился. Бумпэй умел разговаривать с женщинами и детьми и мог всякому пустяку придать значительность. В его манере поведения было что-то располагающее, пленяющее женские сердца, он умел выказать себя намного лучшим, чем был на самом деле. Рядом с замкнутым Усимацу Бумпэй казался даже сердечным. Усимацу ни к кому не подлаживался, больше того, с Сёго он был ещё более или менее ласков, но его отношение к Осио со стороны могло показаться даже холодным.

– Сэгава-кун, что ты скажешь насчёт сегодняшнего сообщения в газете? – не без ехидства тихо спросил Бумпэй.

– Сегодняшнего сообщения? – задумчиво переспросил Усимацу, подняв на него глаза. – Я ещё не читал газеты.

– Странно! Очень странно, что ты не читал.

– Почему?

– Странно, что, так преклоняясь перед этим Иноко-сэнсэем, ты не читал сообщения о его речи. Непременно прочитай. Да и отзыв газеты представляет интерес. Про Иноко-сэнсэя там сказано, что он «лев из «синхэйминов»» … Умеют же эти газетчики сказать, не правда ли?

На устах у него одно, но что в душе? Усимацу не доверял Бумпэю. Осио внимательно прислушивалась к их разговору и переводила взгляд с одного на другого.

– Рассуждения Иноко-сэнсэя – дело особое, но энергия этого человека меня восхищает, – продолжал Бумпэй. – Когда я прочёл отчёт о его речи, мне захотелось почитать что-нибудь из его книг. Ты, кажется, хорошо с ними знаком, вот я тебя и спрашиваю: что из написанного им считается самым лучшим?

– Право, не знаю, – ответил Усимацу.

– Нет, серьёзно… Я действительно заинтересовался им. Если из «этa» выходят такие люди, как Иноко-сэнсэй, то они, несомненно, заслуживают изучения. Да и тебе самому, вероятно, по этой причине захотелось прочесть «Исповедь»? – насмешливо сказал Бумпэй. Усимацу засмеялся и ничего не ответил. Как и следовало ожидать, едва только в присутствии Осио было упомянуто слово «этa», как Усимацу изменился в лице, с трудом скрывая своё волнение. Гнев и страх, вопреки воле Усимацу, отражались на его лице. А Бумпэй сверлил его своим острым взглядом, явно не желая ничего упустить из вида. Его взгляд, казалось, говорил: «Мне жаль тебя, но, право, скрывать бессмысленно».

– Сэгава-кун, у тебя, наверно, есть какая-нибудь его книга. Дай мне почитать, всё равно что.

– Нет… у меня ничего нет.

– Нет? Не может быть! У тебя – нет? Зачем ты скрываешь? Лучше дал бы мне что-нибудь.

– Я не скрываю. Раз я говорю, что нет, значит, нет.

В эту минуту настоятель храма поднялся на возвышение, и Бумпэй с Усимацу прекратили разговор. Все присутствующие, приняв подобающий вид, приготовились слушать.