Текст книги "Нарушенный завет"

Автор книги: Симадзаки Тосон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Хотя директор держался в высшей степени приветливо, Усимацу всё же чувствовал в его словах какую-то фальшь.

– Только не забудь оставить заявление; так уж полагается по правилам, – добавил директор.

Усимацу поспешил домой, в Рэнгэдзи. Жена настоятеля и Осио выбежали ему навстречу и стали расспрашивать про телеграмму.

– Да, но как всё это ни грустно, вам следует поесть. Ведь вы ещё не завтракали, – сказала вдруг окусама.

– Да, да, – подхватила Осио.

– Сэгава-сан, прошу вас, идите собирайтесь, а завтрак я мигом приготовлю. Жаль, что нам нечего дать вам в дорогу… Может, лососину зажарить?

Обливаясь слезами, окусама суетливо забегала по комнате. Долгая затворническая жизнь сделала её чувствительной к чужому горю.

– Наму амида Буцу, – шептала про себя эта непостриженная монахиня.

Усимацу поднялся к себе в комнату и стал поспешно собираться в дорогу. Ехать приходилось налегке, без всякого багажа, без подарков – было не до этого. Он облачился в тёплый костюм из грубой ткани, вытканной для него тёткой, и не успел ещё завязать тесёмки на гетрах, как в комнату вошла служанка Кэсадзи, неся столик с едой, а следом за ней – Осио. Усимацу подсел к столику, а Осио старательно накладывала еду ему на тарелку. Его и радовало и в то же время смущало такое внимание со стороны девушек. Обычно служанки приносили еду и уходили. Сегодня Осио была не так робка, как обычно, и ему показалось, что она перестала его бояться. Видно, она убедилась в том, что он искренне расположен к её отцу Кэйносину, и её робость сама собой прошла. Теперь, прислуживая Усимацу, она расспрашивала его о семье, осведомилась, есть ли у него мать.

– У меня нет матери, – просто, по-мужски сказал Усимацу. – Она скончалась, когда мне было восемь лет. Я даже почти её не помню. В сущности, я и не знаю по-настоящему, что такое мать. Да и с отцом мне тоже пришлось быть мало – последние шесть-семь лет жили всё больше врозь. Он был уже в летах – немного старше вашего отца, но очень крепкий. Может быть, такие здоровые люди легче поддаются болезни… Так что, видите, я всегда был вдали от родителей. Так что, Осио-сан, мы с вами, пожалуй, в этом товарищи…

На глазах Осио заблестели слёзы. Тринадцати лет отец отдал её в храм, и с тех пор она жила с ним врозь. Мать умерла, когда Осио была ещё совсем маленькой. «Вдали от родителей» – это можно было сказать и про неё. При мысли о том, в каком бедственном положении пребывает её семья, Осио слегка покраснела и молча потупилась.

Усимацу глядел на Осио и пытался представить себе её покойную мать. Он вспомнил, как сказал Кэйносин: «Как взгляну на неё, сразу так и вижу перед собой жену». И ещё: «Всей душой мне верила, как в старину, когда жена во всём полагалась на мужа». Наверно, и та была застенчивой, как Осио, в любую минуту готовой заплакать и так же, как Осио, каждый раз выглядела по-иному, – то казалась дурнушкой, то красавицей; порой лицо у неё было бледное до желтизны, ни кровинки, а в другой раз в нём соединялась белизна цветка с ярким природным румянцем, и оно казалось свежим, нежным, исполненным жизненных соков. Так, глядя на Осио, он пытался представить себе облик её матери. Северянину Усимацу очень нравились простота и живость, свойственные местным женщинам.

Закончив сборы, Усимацу спустился в большую комнату и выпил вместе со всеми чаю. Окусама вручила ему новые деревянные чётки – это был её прощальный подарок. Усимацу надел соломенные сандалии, сплетённые Сётой, и, напутствуемый сочувственными фразами, вышел из ворот Рэнгэдзи.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава VII

Это было незабываемо грустное путешествие. Когда Усимацу, шагая по берегу Тикумы, вспоминал свою последнюю поездку домой летом позапрошлого года, ему казалось, что тот Усимацу и этот, который теперь возвращается в родные места, во многом уже разные люди. Неполные три года – как будто не такой долгий срок, но для Усимацу это было время, когда его жизнь претерпела значительные перемены. Есть люди, которые легко и плавно переходят из одной полосы жизни в другую: у Усимацу же произошёл подлинный духовный переворот; он наступил неожиданно, сразу, и Усимацу глубоко его переживал. Вдыхая полной грудью свежий сухой воздух, он шёл, погруженный в размышления. Им овладел страх за свою судьбу, его обуревали горькие мысли о превратностях судьбы. А река Тикума, жёлто-зелёная, мутная, спокойно несла свои воды к далёкому морю. Засохшие заросли ивняка вдоль речных берегов, весь окружающий пейзаж – всё было прежним – таким же, как в те далёкие времена. И это с особенной болью отмечал взгляд Усимацу. Порой ему хотелось дать волю слезам, бросившись на сухую траву у края дороги. Ему казалось, что слёзы уймут невыносимую боль, сжимавшую ему грудь. Увы, его душу поглотил такой гнетущий мрак, что при всём желании плакать он не мог.

Немало путников попалось навстречу Усимацу. Одни брели, подобно бездомным, голодным собакам, на всём их облике лежала печать крайней нищеты; других, хотя они и шли босиком, в запылённой одежде, молено было принять за людей, скитающихся в поисках работы. Довелось Усимацу повстречать и паломников, замаливавших в святых местах свои грехи; их лица были обожжены солнцем, они распевали жалобные песни и позванивали колокольчиками, превращая тяготы своего долгого пути в подвижничество. Мимо прошла труппа жалких бродячих комедиантов в больших соломенных шляпах: разыгрывая маленькие любовные сценки, они клянчат у случайных зрителей мелкие монеты. Усимацу приглядывался ко всем этим людям, мысленно сравнивал их нелёгкую долю со своей и завидовал им: как ни трудна их жизнь, она всё-таки легче его безотрадной судьбы.

Чем больше Усимацу удалялся от Ииямы, тем больше он ощущал вольный простор родного края. В лучах сверкающего солнца он шагал по серому шоссе Хоккоку, то подымаясь в гору, то спускаясь мимо Тутовых садов в долину, то пересекая протянувшиеся вдоль дороги селения, и когда по телу у него заструился пот, во рту пересохло, штаны посерели от пыли, только тогда он почувствовал, что немного воспрянул духом. По обеим сторонам дороги росла хурма, ветки деревьев сгибались под тяжестью оранжевых плодов; стебли проса клонили к земле свои пышные метёлки; сквозь вьющуюся зелень проглядывали плотные стручки бобов; на убранных полях кое-где зеленели редкие ростки пшеницы. Там и сям слышались песни крестьян и перекрывавшее их многоголосое пение птиц. Наступил, как говорят горные жители, «малый июнь». Прекрасной казалась в этот яркий солнечный день горная цепь Косядзан; в глубоких долинах поднимались столбики синего дыма – это крестьяне жгли уголь.

Возле посёлка Канадзава Усимацу нагнал рикша, который вёз какого-то элегантного господина. Присмотревшись, Усимацу узнал в нём Такаянаги, того самого кандидата в депутаты парламента, который выступал в их школе с речью в день рождения императора. Приближались выборы, и кандидаты были заняты пропагандой своей программы. Вероятно, Такаянаги объезжал свой округ с этой целью. Он величественно проследовал мимо Усимацу, искоса взглянув на него, но не поклонился. Проехав немного, Такаянаги оглянулся, однако не выказал никакого внимания к Усимацу.

Солнце подымалось всё выше и выше. Теперь перед Усимацу простиралась долина Миноти. Дорога шла вдоль поймы широко разливавшейся летом реки Тикума; при виде огромных наносов ила, громоздившихся по обоим берегам реки, Усимацу представилась вся грозная картина разлива. Далеко, насколько хватало взгляда, тянулись поля; кое-где темнели рощи. И поля и горы, казалось, вдыхали густой синий ноябрьский воздух, и, несмотря на общую картину увядания природы, явственно ощущались её могучие жизненные силы. «Скорее к верховьям реки, в долину Тиисагата, домой в Нэцу!» – мысленно подгонял себя Усимацу; душа его рвалась к родным местам, точно к свету.

До Тойоно, где Усимацу предстояло сесть в поезд, он добрался в два часа дня; Такаянаги, приехавший на рикше, уже был на вокзале. Незадолго до отхода поезда Такаянаги вышел из ресторанчика на платформу. «Куда едет этот человек?» – подумал Усимацу, рассматривая Такаянаги; тот в свою очередь тоже, по-видимому, заинтересовался им, но, странное дело, старался не встречаться с ним взглядом. Оба они знали друг друга в лицо, но у них не было случая познакомиться, и теперь они не хотели завязывать разговор.

Раздался звонок, возвещавший о прибытии поезда. Пассажиры поспешили на перрон. Выпуская клубы чёрного дыма, поезд, шедший из Наоэцу на юг, остановился на станции Тойоно. Такаянаги быстро пробрался сквозь толпу и вошёл в один из вагонов. Усимацу облюбовал вагон поближе к паровозу и, когда, найдя свободное место в одном из купе, осматриваясь, бросил случайный взгляд на сидевшего с ним рядом пассажира, сердце его забилось от неожиданности: это был Иноко Рэнтаро.

– Иноко-сэнсэй!

Сняв шляпу, он почтительно поздоровался с ним. Рэнтаро, видимо, тоже был обрадован этой неожиданной встречей.

– А, Сэгава-кун! Куда это вы направляетесь?

Так волей случая Усимацу оказался рядом с человеком, о котором не забывал никогда, даже во сне. И вот Рэнтаро, словно удивляясь тому, как возмужал Усимацу, приветливо смотрит на него. А Усимацу с сияющим лицом, переполненный чувством преданности своему учителю, рассказывает ему о причине своей поездки. Встреча их была внезапной и удивительной; редко среди мужчин можно видеть такое искреннее, ничем не омрачённое проявление чувства взаимной симпатии, какое испытывали они друг к другу.

Сидевшая рядом справа от Рэнтаро высокая, немного бледная женщина отложила газету, которую она было принялась читать, и посмотрела на Усимацу.

Тучный пожилой господин, любовавшийся из окна на горы, тоже обернулся и принялся рассматривать Усимацу и Рэнтаро, переводя взгляд с одного на другого. Усимацу, знавший из газетной заметки о болезни Рэнтаро и даже пославший ему сочувственное письмо, был и обрадован и удивлён, увидев своего учителя вполне здоровым. В его облике не было и следа того тяжёлого состояния, которого Усимацу опасался и которое так живо себе представлял. Однако в скорбных морщинах высокого лба Рэнтаро, свидетельствовавшего об уме и сильной воле, в контуре скул, в нервном блеске глаз отражалась трагедия его души. Больных чахоткой временами отличает великолепный цвет лица и эмоциональный подъём, может быть, именно поэтому Рэнтаро нельзя было принять за тяжелобольного человека, харкающего кровью. Усимацу выразил удовлетворение по поводу вида Рэнтаро, начав с того, что «я прочёл в газете…» и кончив тем, что «я написал вам в Токио». И по всему было видно, что Усимацу искренен.

– Неужели об этом писали в газете? – Рэнтаро улыбнулся. – Это ошибка. Я действительно хворал, но только гораздо раньше, а написали, что я болен теперь. В газетах часто случаются такие ошибки. Видишь, я могу даже путешествовать. Не тревожься. Кто ж это так расписал?

Оказалось, что Рэнтаро возвращается с горячих источников Акагура, где он лечился. Рэнтаро представил Усимацу своим спутникам. Изящная бледная женщина, сидевшая справа, была его жена. Тучный пожилой господин оказался видным политическим деятелем провинции Синано, о котором Усимацу приходилось не раз слышать; это был известный своим красноречием и порядочностью адвокат, один из кандидатов на предстоящих выборах в парламент.

– Очень рад познакомиться с Сэгавой-куном! – оживлённо заговорил адвокат, приветливо улыбаясь. – Позвольте представиться: Итимура, в настоящее время живу в Нагано.

– Нас с Итимурой-куном свёл и сделал друзьями один случай, – сказал Рэнтаро, взглянув на Усимацу. – Я очень ему обязан. Итимура-кун проявляет много забот о моих литературных делах…

– Ну, что вы… – попытался всем своим грузным телом выразить протест адвокат, – наоборот, это я многим обязан Иноко-куну. Хотя Иноко-кун годами гораздо моложе меня, я почитаю его своим учителем. – Итимура вздохнул. – Смотрю на нынешнюю молодёжь и удивляюсь, всюду она впереди, всюду успевает… А мы вот до седых волос дожили, а ничего не достигли. Стыдно, да и только.

В словах Итимуры скорее проступала грусть от сознания своей старости, нежели зависть или недоброжелательство по отношению к нынешней энергичной молодёжи.

Уже десять лет, как Итимура, уроженец Садо, поселился в горах Синано. Этот человек незаурядного ума и характера, «сильный в добре, сильный и во зле», изведал в жизни многое: хорошо знал людские беды, имел немалый опыт политической деятельности, пережил борьбу за власть, расцвет и падение политических партий, испытал страдания политического заключённого, вёл дела множества ответчиков и истцов, словом, вкусил всю сладость и горечь жизни современного общества и стал человеком глубоко отзывчивым, сочувствующим всем слабым и обездоленным.

И вот этого политического деятеля на склоне лет судьба свела с образованным и талантливым «этa», и он стал его преданным другом.

Итимура совершил агитационную поездку по районам Уэда, Коморо, Ивамурада, Усуда, а сейчас намеревался посетить влиятельных лиц в Саку и Тиисагате и вообще вести предвыборную борьбу «способом посещения».[18]18
  …вести предвыборную борьбу «способом посещения». – Посещение на дому избирателей было раньше в Японии общепринятым способом вербовки голосов. В 20-х годах избирательным законом это было запрещено.


[Закрыть] Отчасти, чтобы помочь своему другу, отчасти из-за собственных дел, Рэнтаро также решил остановиться на некоторое время в Синано; эту ночь он собирался провести в Уэде, а последующие два-три дня сопровождать Итимуру в его поездках, а потом заглянуть в Нэцу, на родину Усимацу. Когда Усимацу услышал «в Нэцу», он очень обрадовался.

– Сэгава-кун служит сейчас в Иияме? – спросил адвокат.

– Да, в Иияме… У нас там тоже выставлен кандидат. Вы его знаете? Такаянаги Тосисабуро.

Усимацу рассказал, как он встретил Такаянаги на станции Тойоно и что тот теперь едет в этом же поезде.

– Куда же это он едет? – удивлённо пробормотал адвокат и добавил, рассмеявшись: – Забавное путешествие: едем в одном поезде и не знаем об этом!

Никто так остро не чувствует подлинную искренность и притворство, как больной. Рэнтаро был рад, что его окружают настоящие друзья, непохожие на тех, обладающих завидным здоровьем счастливцев, которые пытаются утешить его выражением чувств, вовсе ими не испытываемых. Особенно трогало его неподдельное сочувствие Усимацу, проступавшее в каждом его слове, в каждом взгляде. Жена Рэнтаро достала из корзинки хурму, которую купила через окно вагона, и, выбрав самые красные, красивые и спелые плоды, предложила их Усимацу и адвокату. Рэнтаро тоже взял хурму и, вдыхая аромат этих осенних фруктов, стал рассказывать о курорте Кагура и о своей поездке на побережье Этиго. Он восхищался свежестью и сочностью местной хурмы, с которой никак не могли сравниться фрукты токийских рынков.

На каждой остановке в вагон входили крестьяне. Вокруг стоял смех, весёлый гомон, лилась непринуждённая беседа. Здесь, на линии Синано, в противоположность железнодорожным линиям побережья Токайдо, вагоны были старые. Когда поезд подымался в гору, стёкла в вагонах так дребезжали, что порой трудно было разобрать, о чём говорит сосед. Тикума, которая в окрестностях Ииямы текла меж берегов плавно, словно масло, превратилась теперь в горную реку, стремительно несущую вспененные воды по дну глубокой долины. В открытое окно вагона вливался густой и чистый, синий-синий воздух предгорий. Поезд прибыл на станцию Уэда. Сошло много пассажиров. Попрощавшись с Усимацу и условившись с ним о встрече, вышли из вагона Рэнтаро, его жена и адвокат.

– Значит, увидимся в Нэцу. До свиданья, Сэгава-кун!

Усимацу, обрадованный обещанием новой встречи, проводил учителя взглядом, полным любви.

В вагоне сразу сделалось тихо. Прислонившись к холодному железному столбу, Усимацу закрыл глаза и стал перебирать в памяти всё, что в короткие часы этой неожиданной встречи говорил учитель. И он ощутил какую-то неудовлетворённость. Ему показалось, что расположение Рэнтаро было чисто внешним, что в душе он остаётся равнодушным к нему. Почему же, с грустью и досадой думал Усимацу, его такое большое и горячее чувство не находит ответа в сердце учителя. Усимацу не то что ревновал Рэнтаро, но всё же не без зависти думал о его дружбе с пожилым адвокатом.

Наконец Усимацу разобрался в своих чувствах. Он понял, что и его преклонение перед Рэнтаро, и пылкая привязанность к нему, и какая-то безутешность, которую вызывала неразделённость чувств, – всё это происходит из-за мучительного сознания того, что он, Усимацу, тоже – «этa». До тех пор, пока он будет таиться, его чувства не найдут отклика в сердце учителя. И это вполне понятно. О, если бы он мог признаться ему в этом, какой тяжёлый груз свалился бы с его души! Как изумился бы учитель! Нет, как бы он обрадовался и, взяв его за руку, воскликнул: «И ты тоже!» Как слились бы их сердца и какой глубокой стала бы их дружба – дружба, полная скорби об общей судьбе!

Да, он откроется ему, он должен открыться! Усимацу представил себе радостный день их следующей встречи.

Поезд прибыл на станцию Танака, когда уже вечерело. Тем, кто направлялся в Нэцу, предстояло подняться больше мили вверх по склону Тиисагата.

Вместе с Усимацу с поезда сошёл и Такаянаги. Как и подобает кандидату в депутаты парламента, у него была величественная осанка. Во всём его облике ощущалась жажда власти и богатства, и в то же время в нём чувствовалась какая-то насторожённость. Время от времени он украдкой поглядывал на Усимацу и вместе с тем старался не встречаться с ним взглядом. «Куда направляется этот человек?» – мысленно спрашивал себя Усимацу. Такаянаги смешался с толпой пассажиров и быстро покинул перрон, как будто желая скрыться. Окружённый встречавшими его людьми, он шествовал по той же дороге, что и Усимацу, закутавшись в пальто и стараясь не привлекать к себе внимания.

Шоссе Хоккоку свернуло влево. Когда Усимацу вышел на тропинку среди тутовых садов, Такаянаги и его спутников уже не было видно. Усимацу карабкался по тропинке, круто поднимавшейся в гору. Вокруг него, по бокам, на уступах с насыпями из щебня чернели убранные поля, а впереди высились склоны гор Эбоси. Вершины Хироно, Маруною, Кагоното, Митогэ, Асама, небольшие деревушки и сосновые рощи, встречавшиеся на его пути, – всё было связано здесь с воспоминаниями. Тикума текла теперь далеко внизу, в долине, поблёскивая в лучах заходящего солнца.

На западе тянулось серо-лиловое облако, и горы Хида не были видны. Эти девственные горы, куда не ступала ещё нога человека!.. Можно было легко вообразить, как Удивительна и величественна была бы картина природы – ослепительная белизна снегов, сверкающих под лучами заходящего солнца, – если бы не это вечернее облако! Усимацу всегда любил горы. И сейчас, когда он взбирался по неровной каменистой тропе, любуясь красотой горных склонов и раздумывая о простых обычаях и неприхотливой жизни горцев Синано, он ощущал, как поднимаются к его сердцу горячие токи крови. Теперь Иияма далеко позади. Усимацу с жадностью вдыхал горный воздух и радовался тому, что может хоть ненадолго забыть свои тревоги. Он смотрел, как садилось солнце в горах. В последних его лучах горы меняли свой облик: сначала они были красные, потом лиловые, потом лиловато-серые. Наконец долины и холмы постепенно покрыла тень, но на самых высоких вершинах ещё горел последний луч заката. Потом угас и он, и только на одном краю неба серое облако пронизывал жёлтый свет – это курился огнедышащий вулкан Асама.

Однако радостное настроение Усимацу длилось недолго. Ущелье кончилось, и его глазам открылся вид на большое селение, раскинувшееся на склоне горы. Он увидел окутанные сумерками деревянные и глиняные стены горных хижин, что-то тёмное под сенью их крыш – не низкорослая ли это хурма? Вот и Нэцу. Он услышал пение возвращающихся с ноля крестьян, и сердце его больно сжалось. Усимацу подумал об отце, нашедшем прибежище здесь после переезда из Коморо, и красота родных мест перестала его радовать… чувство любви к отцу окрасилось горечью и болью. О, и природа оказалась для него только минутным утешением! И чем ближе он подходил к Нэцу, тем сильнее терзала его мысль о том, что он – «этa».

Усимацу добрался до родного дома, когда уже совсем стемнело. В своё время отец перебрался с семьёй в эту глухую горную деревню не только из-за того, что она была расположена близко к пастбищам, но и потому, что здесь можно было дёшево арендовать клочок земли. Теперь арендованную им землю обрабатывал дядя. Предусмотрительный отец выбрал для своего жилища малолюдную окраину селения и построил домик у подножия небольшого холма, на расстоянии девяти тё к западу от главной улицы Нэцу. По существу это был отдельный посёлок в пятнадцать домов. Префектура Нагано, уезд Тиисагата, село Нэцу, посёлок Химэкодзава – вот где была вторая родина Усимацу.

Дядя дожидался приезда Усимацу, собираясь отправиться на пастбище уже с ним. Он усадил Усимацу возле очага, чтобы тот хоть немного отдохнул с дороги, и своим, как всегда, мягким, добродушным тоном повёл рассказ о случившемся. В очаге ярко пылал огонь. Тётка, прислушиваясь к рассказу, всхлипывала. Оказалось, что отец умер не в Нэцу, а в сторожке на пастбище Нисиноири. Только теперь Усимацу узнал, что кончина отца была вызвана не старостью и не болезнью. Внезапная смерть настигла его на пастбище. Он с детства любил возиться со скотом, поэтому был умелым пастухом, и владельцы пастбищ охотно доверяли ему свои стада. Он прекрасно знал повадки коров. Вероятно, этому умудрённому опытом человеку и в голову не могло прийти, что он может допустить такую оплошность. Поистине неисповедима судьба человека!

Виной всему оказался племенной бык на редкость свирепого нрава. Впрочем, если пустить в стадо коров одного быка, то будь он даже самым спокойным, бык становится буйным, весь нрав его меняется. Тем более трудно справиться с животным, свирепым по своей природе. Оказавшись на пастбище, в условиях полной свободы, и услышав призывное мычание коров, бык совершенно обезумел. Он утратил вконец все повадки домашнего животного и однажды вдруг исчез неизвестно куда. Прошло три дня, бык не появлялся. Прошёл ещё день, и ещё, а быка всё не было. Отец забеспокоился, он каждое утро отправлялся на поиски и бродил до темноты по болотам и зарослям, то спускаясь в ущелья, то взбираясь на кручи, но тщетно – бык будто сквозь землю провалился.

Как-то утром отец снова отправился на поиски быка. Всегда, когда он уходил далеко, он непременно прихватывал с собой еду и инструменты: пилу, топорик, серп. На этот раз отец почему-то не взял с собой ничего. Прошёл день, пора было отцу возвращаться, но его всё не было. Помощник отца забеспокоился. Когда же, отправившись в загон, чтобы дать коровам соль, он увидел там быка с окровавленными рогами, то перепугался и стал сзывать на помощь крестьян. Сообща удалось поймать и привязать быка; животное, вероятно от усталости, почти не сопротивлялось. Помощник кинулся искать отца и в конце концов набрёл на него: отец лежал без сознания в зарослях тростника у подножия холма и тихо стонал. Взвалив отца на плечи, он отнёс его в сторожку. Рана была так глубока, что спасти его уже ничто не могло. Когда дали знать о случившемся дяде и он прибежал в сторожку, отец был ещё жив. Он испустил последний вздох вчера, в десять часов вечера. Сегодня соседи собрались в сторожке на пастбище, чтобы провести ночь около покойного. Все ждали приезда Усимацу.

– Вот оно как… – сказал с печальным вздохом дядя и посмотрел на Усимацу. – Я спрашивал брата, не хочет ли он что-нибудь тебе передать. Он хоть очень страдал, но был в памяти. «Я пастух, и мне суждено было принять смерть от быка. Что я могу сказать? Одна у меня забота на сердце – Усимацу. Я жил и трудился ради него. Когда-то я твёрдо ему кое-что наказал. Прошу, когда Усимацу приедет, скажи ему только одно: «Не забывай!..»

Усимацу, поникнув головой, молча слушал последнюю волю отца. Дядя продолжал:

– «…Я хочу превратиться в прах здесь, на пастбище, не хорони меня при храме Нэцу, лучше здесь, в горах. О моей смерти в Коморо не сообщай… прошу тебя». Я выслушал всё это и говорю: «Понял, понял». Брат, видно, обрадовался, улыбнулся, глядит на меня, а слёзы так и текут по щекам. Больше уже я от него ничего не слышал.

Рассказ о последних минутах жизни отца взволновал и растрогал Усимацу. «Хочу превратиться в прах на пастбище… похорони в горах, не сообщай в Коморо…» – вот что занимало в последнюю предсмертную минуту ум отца. И всё это только из-за любви к нему, к Усимацу. В этом сказались его предусмотрительность и настойчивость, которые никогда не позволяли ему оставить задуманное. Отец всегда был строг к Усимацу, он был почти даже жесток в своей любви к сыну. И даже вот теперь, когда отца не было в живых, Усимацу по-прежнему его боялся.

В сопровождении дяди Усимацу отправился на пастбище Нисиноири. Дядя заблаговременно позаботился о выполнении всех формальностей с освидетельствованием, приготовил гроб, пригласил для ночного служения настоятеля храма Дзёсинъин из Нэцу – тот уже находился в сторожке. Дядя взял на себя хлопоты и о подготовке к завтрашним похоронам. Усимацу оставалось только следовать за ним для прощания с отцом. От посёлка до Эбосигадакэ было двадцать тё с лишним. Надо было перейти через перевал Тадзава и подняться по пустынной горной дороге. Стояла такая тьма, что хоть глаз коли, – ничего не было видно в двух шагах. Усимацу шёл впереди, освещая дорогу фонарём. По мере того как они удалялись от обжитых мест, дорога становилась всё уже и уже и, наконец, превратилась в узенькую, засыпанную гнилыми листьями тропинку. Они проходили места, где Усимацу в детстве так часто бродил с отцом. Усимацу с дядей пришлось одолеть несколько невысоких гор, прежде чем они вышли к небольшому плоскогорью, где находился загон.

Спустившись в долину, они сразу же увидели сторожку. Сквозь, щели в её стенах проникал свет горевших внутри фонарей, в ночном воздухе разносились звуки деревянного гонга, которые, смешиваясь с бормотанием стекающих по ложбине горных ручьёв, навевали неизъяснимую грусть. Вот оно – последнее пристанище отца – домик, ветхая крыша и стены которого служили ему защитой от непогоды. Это было такое уединённое место, куда не ступала нога постороннего, разве что изредка мог забрести какой-нибудь путник, пробиравшийся через перевал Тонодзё к горячим источникам Кадзава. Мысленно Усимацу рисовал себе печальную картину заброшенного существования жителей горных мест – всех этих угольщиков, лесников, пастухов. Он задул фонарь и открыл дверь. Тесная сторожка была битком набита народом.

Усимацу выслушал слова искреннего сочувствия его горю от всех собравшихся – настоятеля храма Дзёсинъин, представителя крестьянской общины посёлка Химэкодзава, отрекомендовавшегося распорядителем, друживших с отцом крестьян и крестьянок. Луч светильника перед буддийским алтарём прорезал темноту убогой неуютной хижины, наполненной дымом курительных свечей. Простой, грубо сколоченный гроб – вот вместилище останков отца. Гроб был покрыт белым холстом, рядом лежала посмертная табличка и жертвенные приношения – вода, лепёшки да ещё хризантемы и веточка дерева сикими.[19]19
  Сикими – дерево «илиций священный».


[Закрыть] Когда чтение молитв закончилось, бонза подал знак, и все стали один за другим подходить к гробу для прощания с покойным. У всех из глаз катились слёзы. Усимацу, поддерживаемый под руку дядей, тоже склонился над гробом и совершил обряд последнего прощания.

Лицо отца было бледное, без кровинки – холодное лицо покойника. Вот так и закончил отец свою одинокую жизнь пастуха и теперь словно ждёт, чтобы поскорее лечь в землю, на том самом пастбище, где он провёл так много лет. Дядя по старинному обычаю снабдил его всем необходимым для дороги на тот свет – плетёной шляпой, соломенными сандалиями, бамбуковым обручем; отдельно на крышку гроба он положил для защиты от злых духов нож.

Снова началось чтение молитв, сопровождаемое ударами гонга. Разговоры об усопшем перемежались с непринуждённым смехом, кое-кто стал закусывать. Усимацу было тоскливо и горько; шум и разговоры не позволили ему сосредоточиться на своих мыслях и хотя бы немного отдохнуть после трудного пути. Так в разговорах прошла ночь.

Выполняя волю отца, дядя не сообщил о его смерти в Коморо, откуда они были родом. Прошло уже более семнадцати лет с тех пор, как отец покинул родные места и не поддерживал никакой связи с соплеменниками, поэтому никто из них не присутствовал на похоронах. Однако дядя беспокоился, как бы не вышло неприятности, если, прослышав о смерти своего бывшего старшины, сюда вдруг явится какой-нибудь недогадливый малый.

По словам дяди, отец уже давно выбрал местом своего упокоения пастбище. Хорошо, если удастся отнести его в храм и похоронить по крестьянскому обычаю, но этого может не случиться: по печальному обычаю, «этa» не имели права погребения на общих кладбищах. Отец хорошо это знал. Ради сына он мирился с жизнью в горах. Ради сына он хотел и после смерти спать вечным сном на пастбище.

– Хоть бы похороны прошли благополучно… У меня, Усимацу, сердце не на месте.

Дядя не один тревожился об этом. Утром все пришедшие проститься с покойным собрались в сторожке и возле неё. Здесь были не только окрестные крестьяне, но и сам владелец пастбища и торговцы молоком, которые отдавали на выпас свой скот отцу Усимацу. Для могилы выбрали место поодаль, на холме у сосны. Гроб подняли на плечи и понесли к месту погребения. За гробом следовал настоятель храма Дзёсинъин с двумя служками. За ними – Усимацу и дядя, оба в соломенных сандалиях. Одеты все были по-разному – кто в кимоно с гербами, кто в домотканых хаори; большинство, по обычаю жителей гор, были далее без хакама. У женщин на головах были белые полотняные повязки. Эта будничная одежда провожающих в последний путь отца и то, как они шли гурьбой, нарушая установленный похоронный ритуал, естественно гармонировало с простой жизнью усопшего. Люди пришли сюда не ради церемонии как таковой, а чтобы выразить тёплые чувства к покойному.

Погребальный обряд тоже был прост. Для людей, исполненных скорби, однообразные звуки гонга и барабана были подобны траурной музыке, а монотонное чтение молитв звучало надгробным плачем. Поклонились гробу, похлопали в ладоши,[20]20
  …похлопали в ладоши… – молитвенный жест синтоистского ритуала.


[Закрыть] воскурили благовония – вот и всё. Кое-кто стал расходиться. Гроб опустили в могилу. Рядом высился холм земли. Последние полевые ромашки были смяты и затоптаны ногами людей.

Присутствующие на погребении один за другим бросали на гроб пригоршни земли. Дядя и Усимацу тоже бросили по горсти. Потом кто-то взял лопату и стал засыпать могилу. Комья земли с глухим стуком падали на крышку гроба, словно где-то обрушилась скала, и сразу дохнуло резким запахом сырой земли, повеяло невыразимой печалью. Усимацу стоял неподвижно, неотрывно глядя в могилу, пока над нею не вырос маленький холмик. Единственное, что ему осталось от отца, – это завет «Храни тайну!». До последнего вздоха внушал он ему свою волю, а теперь погребён глубоко в землю, вот его могила, и его больше нет.