Текст книги "Нарушенный завет"
Автор книги: Симадзаки Тосон
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)
Когда он с красным, распухшим от слёз лицом вернулся в гостиницу, в задней комнате было много народа. Тело Рэнтаро, прикрытое дорожным коричневым одеялом, лежало в нише, головой к северу, лицо было накрыто белым платком. Хозяин гостиницы позаботился о том, чтобы, по обычаю, перед телом усопшего поставили низенький столик с новыми глиняными сосудами. Грустно было смотреть, как среди ночи в воздухе, наполненном дымом курений, трепещет пламя свечей.
Вернулся адвокат из полицейского участка и стал рассказывать Усимацу о Рэнтаро. С тех пор, как Усимацу расстался с ним на вокзале в Уэде, Рэнтаро побывал в Коморо, Ивамураде, Сиге, Нодзаве, Усуде и других местах и всюду подробнейшим образом изучал жизнь местного общества; потом он отправился в Нагано. До приезда в Иияму он чувствовал себя превосходно.
– Для меня тоже это было полной неожиданностью, – сказал адвокат и, словно припоминая, продолжал: – Когда мы шли с ним в Хофукудзи, я и предположить не мог, что он решится на такую вещь. Перед всяким его выступлением у нас обычно заходил разговор о содержании его речи; бывало, он мне даже за едой рассказывал: собираюсь, мол, говорить так-то, сказать то-то. А сегодня такого разговора не было. – Он вздохнул. – Да, плохой я друг. Вы, да и всякий другой человек обо мне так подумает. Пусть думают, ничего не поделаешь. Я действительно плохой друг. Если бы только я, вопреки всему, что говорил Иноко-кун, отправил его вместе с женой в Токио, этого не случилось бы. Как ты знаешь, Иноко-кун был слаб здоровьем, поэтому, когда он вызвался поехать со мной в Синано, я его удерживал всеми силами. Но Иноко-кун заявил: «Я еду по своим собственным соображениям, так что, пожалуйста, меня не удерживай. Пусть думают, что я еду ради тебя, пусть думают, что ты помогаешь мне, но, как бы там ни было, ты работаешь сам по себе, а я работаю сам по себе». Ну, думаю, раз так, при его настойчивости насильно его не удержишь, – не хотелось пренебречь его искренним расположением. Вот так мы и отправились – вдвоём. А как я теперь взгляну в глаза его жене? «Не беспокойтесь! Иноко-кун на моём попечении» – и всё такое… Как же мне теперь быть?
Совсем поникнув от горя, тучный адвокат так и застыл в своём неудобном европейском костюме в почтительной позе возле тела товарища. В этот час постояльцы в гостинице все уже спали, и тишина тёмной зимней ночи усугубляла печаль. Даже те, кто обычно морщился при одном упоминании об «этa», жалели Рэнтаро: его трагическая кончина вызывала у всех глубокое сочувствие.
– Полиция этого дела не оставит! Увидите, наверно, уже взялись за Такаянаги! – высказывали предположение люди, собравшиеся провести ночь возле усопшего.
Чем больше Усимацу размышлял о случившемся, тем отчётливее в нём зрело чувство, будто покойный учитель взял его за руку и ведёт куда-то в новый мир. Признание… он не решился открыться даже учителю, который был такой же «этa»… Как же он откроется перед лицом всего общества? – до сих пор такая мысль ему и в голову не приходила. И вдруг Усимацу обрёл мужество. Тот Усимацу, каким он был до сегодняшнего дня, умер. Он отказался от любви, отказался от имени… Все радости жизни, к которым, забывая обо всём на свете, стремится молодёжь, не существуют для тебя, если ты «этa»? «Этa»…
«Учитель «этa»… и этим сказано всё», – так думал Усимацу, и горячие слёзы, не переставая, катились по его щёкам. В этих слезах была боль души, горькая жалость к самому себе.
«Да, завтра я пойду в школу и открою свою тайну учителям и ученикам. Я сделаю это, не утратив чувства собственного достоинства, и так, чтобы по возможности не причинить неприятностей другим». – Усимацу стал обдумывать подробности этой акции: какие слова он скажет ученикам, что напишет в заявлении об уходе, и всё прочее. Так, в раздумьях о грядущем дне он вместе с другими провёл у тела Рэнтаро всю ночь. Петухи возвестили приход нового дня. Усимацу знал, что для него наступает новая заря.
Глава XXI
Перед тем, как идти в школу, Усимацу ранним утром зашёл в Рэнгэдзи. Там все, начиная с Сё-дурака и кончая служанкой, только и говорили о смерти Рэнтаро и аресте Такаянаги. Когда же стало известно, что человек, вчера Утром приходивший к Усимацу, и был тот самый Рэнтаро, все были просто потрясены. Окусама сообщила Усимацу, что её сестра уехала домой в Нагано, настоятель сам попросил у неё прощения, и поэтому развод… ну, как бы на время отложен.
– Наму амида Буцу, – твердила окусама, перебирая чётки.
Было первое декабря.
В Рэнгэдзи обычно завтракали рано, и Кэсадзи принесла завтрак в комнату Усимацу. Завтракать так же рано, как это делали другие обитатели храма, ему в последнее время не приходилось; поэтому по утрам ему обычно подавали уже остывший рис и перестоявшийся суп; на этот раз от риса шёл пар, суп издавал аппетитный запах свежесваренного мисо. В отдельной посуде были поданы квашеные бобы. Усимацу ел, а мысль о том, что он готов предстать пред всеми презренным «этa», не оставляла его, и слёзы – неприметно для него самого – капали из его глаз.
Позавтракав, Усимацу сел за стол и написал заявление об уходе. Он вспомнил завет отца. Вспомнил, как наставлял его отец: «Что бы тебе ни пришлось пережить, с какими бы людьми ни случилось иметь дело, ни в коем случае не открывай, кто ты. Помни, если ты в гневе или отчаянии забудешь моё предостережение, – ты тотчас же будешь выброшен из общества». Так говорил отец. «Храни тайну!» – Сколько мук он снёс, выполняя этот завет. «Храни тайну!» – Сколько сомнений и страха испытывал он каждый раз, когда напоминал себе об этом. Усимацу представил себе, как рассердился бы и огорчился отец, окажись он жив. Он, наверное, решил бы, что Усимацу сошёл с ума. И, несмотря на всё это, теперь он нарушит этот завет.
– Отец, не осуждай меня! – шептал он, точно прося прощения.
Сверкнули лучи зимнего утреннего солнца. Усимацу встал и подошёл к окну. Из раздвинутых сёдзи сквозь обнажённые ветви гинкго виднелись покрытые снежной пеленой улицы. Дощатые крыши, навесы – всё, что попадало в поле зрения, было белым-бело, а над домами вился голубой дым, – всюду готовили утреннюю еду. Когда лучи солнца залили здание школы, с которой Усимацу предстояло расстаться, у него сжалось сердце; вдыхая прохладный, чистый утренний воздух, он задумчиво смотрел на эту картину, как вдруг ему вспомнилась «Исповедь» Рэнтаро, и он с новой силой ощутил слова, которыми она начиналась. «Я – «этa», – повторил он несколько раз, стоя у окна, словно признавался в этом всему городу.
– Я – «этa»!
Повторив эти слова ещё раз после некоторой паузы, Усимацу стал собираться в школу.
Нарушить завет… какое это мучительное и в то же время смелое решение! С такой мыслью Усимацу вышел за ворота Рэнгэдзи. На первом же перекрёстке он встретил нескольких мужчин в сопровождении полицейского. Они шли со связанными руками, бледные, понурые, стыдясь людских взглядов. Один из них, в чёрном хаори с гербами и белых таби, особенно старался скрыть своё лицо. По элегантному костюму в нём сразу же можно было узнать Такаянаги Тосисабуро. Его спутники, судя по подозрительному виду, были нанятые им громилы. Кое-кто из них иногда останавливался и оглядывался назад, словно прощаясь с прошлой жизнью, и каждый раз полицейский их одёргивал.
– А, забрали-таки их! – сказал какой-то прохожий, остановившийся рядом с Усимацу посмотреть на арестантов.
– И поделом! – заметил другой.
Вскоре Такаянаги и его спутники повернули за угол и исчезли за снежным валом.
Учащиеся спешили в школу. У детей из пригорода головы были укутаны куском фланели либо шалью; они, перекликаясь между собой, бежали по снегу. Городские дети шли чинными стайками. При мысли, что сегодня он идёт вот так вместе с беззаботными учениками по привычной дороге в последний раз, всё, что попадалось Усимацу на глаза, вызывало в душе у него горестно-нежные чувства. Даже болтовня девочек, обычно так надоедавшая ему, в это утро была ему мила. И при виде их выцветших коричневых хакама у него тоскливо сжималось сердце.
На школьной спортивной площадке снегу навалило с гору. Спортивные снаряды, турник – всё оказалось погребённым под снегом; поэтому ученики проводили перемены только в здании школы. И в вестибюле, и в коридорах, и в большом гимнастическом зале звучали весёлые детские голоса. Усимацу в последний раз наблюдал за учениками до начала уроков. Когда он прохаживался взад и вперёд по коридору, со всех сторон только и слышалось: «Сэгава-сэнсэй!», «Сэгава-сэнсэй!» Ученики обступили его, и это было ему приятно. Они прыгали, скакали, шумели, и, когда он думал, что видит это в последний раз, их возня особенно трогала его. Две учительницы, стоявшие в коридоре, посматривая на него, переглядывались между собой и хихикали, но Усимацу не обращал на них внимания. В это утро и Сэнта, ученик третьего класса, пришёл рано и грустно стоял в углу гимнастического зала. Он с завистью смотрел на других учеников, с ним по-прежнему никто не играл.
Усимацу подошёл к Сэнте, обнял его сзади, нимало не заботясь о том, что их увидят и посмеются, и излил на него всю наконец-то прорвавшуюся глубокую жалость. Ведь этот несчастный мальчик родился под одной с ним звездой. Ему вспомнилось, как не так давно он вместе с ним проиграл партию в теннис. Вспомнилось, что это было как раз в день рождения императора, после чая по случаю ухода Кэйносина. Вдруг с противоположной стороны коридора послышалось стройное детское пение, вероятно, учениц первого класса младшего отделения:
При звуках этой песни по щеке Усимацу скатилась слеза.
Звонок раздался очень скоро. Стуча сандалиями, ученики врассыпную побежали в гимнастический зал. Преподаватели собирали свои группы. Раздался сигнальный свисток. И учащиеся, ведомые своими учителями, стали в определённом порядке расходиться по классам. Ученики старшего, четвёртого, класса, идя в ногу с Усимацу, зашагали по длинному коридору.
В приёмной, сидя друг против друга, поджидали членов городского управления директор и уездный инспектор. Они условились собраться здесь, чтобы посоветоваться относительно Усимацу. Инспектор пришёл раньше условленного срока.
Директор представил дело так, будто вовсе не по злобе хочет удалить из школы чуждый элемент. Он сам может уже считаться педагогом старой школы, а такие, как Гинноскэ и Усимацу, – люди нового поколения. Ему хотелось бы думать, что пока продолжается его время, но на деле всё на свете изменилось. Если он чего-нибудь и боится, то только нового века. Да, он не хочет стариться, не хочет дряхлеть, он хочет снимать шляпу перед мальчишками. Поэтому он и стремится удалить молодых, передовых учителей.
И не только это. Усимацу и Гинноскэ не идут навстречу его желаниям, как это делает хотя бы Бумпэй. На учительском совете каждый раз возникают столкновения. Они во всём помеха. Эти желторотые птенцы пользуются большей привязанностью учеников, чем сам директор, уже одно это может вызвать досаду. Он удаляет их вовсе не по злобе, а ради сохранения единства в школе. Так директор заботился о самозащите.
– Вероятно, члены городского управления сейчас придут, – сказал инспектор, взглянув на часы. – Кстати, по-видимому, и с Сэгавой-куном кое-что получается.
Это «кое-что» заставило директора улыбнуться.
– Нужно только, – продолжал инспектор, – чтобы это исходило не от нас. Пусть об этом заговорят городские власти.
– Именно. Я тоже так думаю, – согласился директор.
– Подумай: Сэгава-кун уйдёт, Цутия-кун уйдёт… тогда ты тут полный хозяин! На место Сэгавы-куна можно назначить моего племянника, а на другую вакансию я пришлю тебе ещё одного подходящего человека. Вот так и укрепим наши позиции, не так ли? Если всё пойдёт, как мы думаем, твоё положение упрочится надолго. Да и я недаром похлопотал.
Вошёл служитель. За ним появились трое членов городского управления.
– Прошу! – вежливо приветствовал их директор, поднимаясь им навстречу.
– Запоздали, извините! – оживлённо заговорил член городского управления в очках с золотой оправой. – Слыхали историю с Такаянаги… Сразу же изменилась вся обстановка выборов.
В тот день в школу прибыли из Нагано двадцать слушателей учительской семинарии, чтобы ознакомиться с учебной работой. Усимацу вошёл в свой класс.
Только что кончился урок морали[42]42
Урок морали. – Уроки морали в японских школах играют ту же роль, что в своё время уроки закона божьего в дореволюционной русской школе.
[Закрыть] и начался второй урок, арифметики: ученики сосредоточенно решали задачи. Когда, открыв дверь, в класс вошли практиканты, ученики на минуту отвлеклись от задачек, но скоро снова уткнулись в тетради. Слышался только скрип грифеля по доске. Усимацу расхаживал между партами и с грустной думой о скорой разлуке следил за учениками. Время от времени он бросал взгляд на практикантов: в форменных костюмах они выстроились вдоль стены и свысока наблюдали за ходом занятия. Перед мысленным взором Усимацу замелькали счастливые дни его учения в семинарии. Вспомнилось, как в то время он сам, вместе с однокурсниками, под руководством преподавателей, ходил по школам, как они повсюду мучили учителей своей придирчивой, хотя и беззлобной критикой. И Усимацу когда-то тоже носил такую же форму, как эти практиканты.
– Решили? Кто решил, поднимите, пожалуйста, руку.
В ответ на вопрос Усимацу все дружно подняли руки – от старосты класса в последнем ряду до ученика, считавшегося почти безнадёжным. Даже Сёго, не слишком способный к арифметике, и тот храбро поднял руку.
– Кадзама-сан! – вызвал его Усимацу.
Сёго сейчас же встал с места и подошёл к доске. Лучи зимнего солнца, проникая в окно, как-то грустно освещали так хорошо знакомый Усимацу класс. Всё, что обычно не вызывало в нём никаких чувств, от высокого потолка до белых стен, представилось теперь ему в новом свете. Он смотрел сзади на Сёго, который, стоя у доски, старательно выводил цифры. Что за цветущий милый подросток! В хаори, с подобранными к плечам узкими рукавами,[43]43
…с подобранными к плечам узкими рукавами… – Рукава подросткам делают длиннее обычных, причём запас подбирается на плечи.
[Закрыть] слегка наклонив голову набок и приподняв левое плечо, он каждый раз старался писать цифру повыше и, напрягаясь всем телом, тянулся рукой к самому верху доски. Сёго был прилежный ученик, и в рисовании, в чистописании, в сочинениях он шёл хорошо, но по природоведению и арифметике он всегда отставал и занимал то пятнадцатое, то шестнадцатое место. Удивительно, в этот день он справился с задачей прекрасно.
– У кого такой же самый ответ, поднимите, пожалуйста, руки!
Ученики последнего ряда все до одного подняли руки. Сёго, слегка покраснев, вернулся на своё место. Практиканты обменялись добродушными улыбками.
Вызывая к доске, задавая вопросы и объясняя, Усимацу провёл урок арифметики. В этот день ученики вели себя удивительно чинно: с самого первого урока, когда и практикантов ещё не было, никто не шалил. Начиная с учеников, которые, как правило, всегда любили подремать, и кончая «техниками», которые обычно потихоньку устраивали под столом беспроволочный телефон, все вели себя вполне пристойно. Усимацу смотрел на учеников, и мысль о том, что сегодня он находится здесь в последний раз, не оставляла его ни на минуту. И поэтому он вёл урок с особым подъёмом.
– Разумеется, Итимура-сан пройдёт на выборах! – самоуверенно говорил в приёмной седой член городского управления. – Общественное мнение – это страшная вещь! Теперь, когда с Такаянаги дело приняло такой оборот, никто его и знать не захочет. Даже те, кого он сумел кое-как обработать, – и те сейчас будут на стороне Итимуры.
– И всё благодаря смерти этого Иноко… Итимура-сан должен быть ему благодарен, – с ударением произнёс член городского управления в очках с золотой оправой.
– Выходит, и с «синхэйминами» шутки плохи, – засмеялся уездный инспектор, выпятив грудь.
– Конечно, – подхватил седой член управления. – Решиться на такой поступок не так-то просто. Но такой человек, как Иноко, личность особая.
– Совершенно верно… Тот не то, что этот, – сказал член управления с оспинами на лице, по-видимому, из купцов, и все усмехнулись. По одному его выражению: «тот не то, что этот», – все прекрасно поняли, что он имел в виду.
– Сейчас посоветуемся относительно «этого», о котором вы сейчас упомянули, – сказал член управления в очках с золотой оправой, покуривая папиросу. – Мы хотим просить господина инспектора, пока в городе не поднялось слишком много разговоров, помочь нам перевести его куда-нибудь или предложить оставить службу. Мы просили бы вас это обдумать.
– Да… – Инспектор приложил руку ко лбу.
– Право, жалко Сэгаву-сэнсэя, но другого выхода нет, – вздохнул седой член управления.
– Как вы знаете, при наших нравах таких вещей не терпят. Представьте себе, что до отцов и братьев учеников дойдёт такой слух об учителе, – они тут же заявят, что забирают своих детей из школы. Это ясно. Уже теперь кое-кто из членов городского управления выражает недовольство. Мне уже пришлось слышать, что члены управления, ведающие народным образованием, не соответствуют своему назначению.
– Мы первые почувствовали себя неважно, когда услышали об этом, – вставил рябой член управления.
– Да, для школы это в высшей степени досадная история, – снова заговорил директор. – Вы, наверно, слыхали, что Сэгава-кун прекрасно работал… я всецело полагался на него, он был моей правой рукой. У него есть педагогические способности, человек он добросовестный, к тому же ученики относятся к нему прекрасно… Среди учительской молодёжи не много найдётся таких, как он. Лишиться такого человека из-за того, что у него низкое происхождение… нет, это не годится… Я просил бы вас, господа, помочь нам и, если возможно, оставить его в школе.
– Да, – перебил директора член управления в очках с золотой оправой. – Вы правы. Теперь, когда мы знаем мнение господина директора, нам должно быть стыдно за то, что мы пришли сюда для такого разговора. В самом деле, с точки зрения науки нет сословных различий. Так-то оно так, но надо же считаться со здешними предрассудками. Ещё редки люди с такими прекрасными взглядами…
– Да, мы ещё до этого не доросли, – заметил рябой член управления.
– Если бы ещё он был таким, как Иноко, ему бы простили, – вставил седой член управления. – Вот доказательство: тому и в гостинице давали останавливаться, для выступления предоставляли помещение храма, а когда он выступал, люди шли слушать его. Его преимущество в том, что он не скрывал. Он с самого начала заявил, кто он, и – как ни странно – ему все стали сочувствовать. А вот если скрывать, как это делает Сэгава-сэнсэй или жена Такаянаги-куна, тогда возникают неизбежные толки да пересуды.
– Именно… – согласился инспектор.
– А что, если попросить перевести его в другую школу? – спросил член управления в очках с золотой оправой, обводя взглядом присутствующих.
– Перевести? – многозначительно повторил инспектор. – Перевести при таких обстоятельствах не так-то легко. Раз об этом станет известно, ни одна школа не согласится… Придётся его уволить.
– Ну что ж, действуйте так, как вы сочтёте нужным, – сказал седой член управления, потирая руки. – Уже нашлись члены городского управления, которые вопят: «Безобразие! Сейчас же вон его…» – так что, пожалуйста, уладьте уж как-нибудь это дело.
«Как бы там ни было, после того, как доведу до конца занятия», – думал Усимацу и, с трудом подавляя бушевавшее в его груди волнение, вёл третий урок – чистописание. Как дрожала у него рука, когда, подойдя сзади к ученикам и водя их рукой, он показывал, как писать иероглифы. Сидевшие рядом ученики вытягивали шеи и, видя это, смеялись, широко открывая перепачканные тушью рты.
Когда звонок служителя возвестил окончание третьего урока, инспектор и члены управления уже ушли. Практиканты из семинарии ещё оставались, они хотели присутствовать на послеполуденных занятиях. Поручив другому учителю следить за учениками, Усимацу остался в учительской, чтобы привести в порядок свои дела. Что надо было сдать – сдал, что надо было выяснить – выяснил. Чем больше он думал о том, чтобы избежать нападок на себя, тем больше росло его смятение.
В углу учительской собрались свободные от уроков учителя; стоило только нескольким людям сойтись вместе, как тут же начинались разговоры о происшествии у ворот Хофукудзи. Высказывались различные предположения о мотивах, по которым Рэнтаро выступил па митинге с риском для собственной жизни. Одни говорили, что причиной было его чрезмерное честолюбие, другие, что это результат его трудной жизни, третьи – что это следствие его ненормальности. В общем, десять человек на десять ладов порицали и осуждали Рэнтаро. Если даже кому-нибудь случалось обронить сочувственное слово но поводу Рэнтаро, то это касалось исключительно его болезни. Не прислушиваясь, Усимацу всё же слышал эти разговоры и думал: не бывает на свете так, чтобы тебя правильно поняли!
И с глубокой горечью вспоминал слова учителя: «Умри молча, мужественно, как волк».
После большой перемены должны были состояться уроки географии и родного языка. На пятом уроке Усимацу вошёл в класс, неся с собой, кроме учебников по языку, недавно полученные им от учеников исправленные упражнения по чистописанию и тетради с сочинениями. Рисунки тоже. При виде тетрадок всегда любопытные ученики широко раскрыли глаза, а один даже воскликнул: «О, сочинения уже проверены!» Усимацу положил всё на стол и, как обычно, приступил к объяснению урока, но, объяснив только половину материала, закрыл книгу и сказал, что сегодня он на этом закончит, так как хочет им кое-что рассказать. Он обвёл взглядом учеников. «Будете рассказывать?» – сейчас же подхватили более шустрые ученики, уже готовые слушать.
– Расскажите, расскажите! – прокатились из угла в угол класса требовательные голоса.
Глаза у Усимацу заблестели. Ему трудно было удержать невольно выступившие слёзы. Он стал раздавать ученикам тетрадки по чистописанию, рисунки, сочинения. Некоторые были отмечены красными кружочками, на других стояли оценки «отлично», «хорошо», были и непросмотренные. Усимацу начал с извинения, сказал, что намеревался просмотреть все, но теперь у него уже нет на это времени, что они занимаются с ним сегодня в последний раз и что он здесь затем, чтобы с ними проститься.
– Вы, вероятно, знаете, – сказал Усимацу очень простым, понятным для детей языком, – что людей, которые живут в нашей горной местности, в общем, можно разделить на пять групп: старинное дворянство, городское купечество, крестьяне, духовенство и, кроме того, есть ещё «этa». Вы знаете, что «этa» и теперь живут обособленными селениями на городских окраинах, они плетут сандалии, которые вы все носите, изготовляют кожаную обувь, барабаны, сямисэны, некоторые из них занимаются земледельческим трудом. Вы знаете, что «этa» непременно раз в год со связкой риса приходит справляться о здоровье к вашим отцам и вашим дедушкам. И вы видели, что, когда «этa» приходят к вам в дом, они кланяются в прихожей, прикладывая руки к земляному полу, а чай и еду им дают в особых чашках, и они никогда не переступают порог дома.
С другой стороны, и вы также, если вам случится по делу зайти в посёлок «этa», по древнему обычаю, не возьмёте у них и спички, чтобы закурить; если даже у них есть чай, вам ни в коем случае его не предложат. Вот каким презренным сословием считаются «этa». Если бы такой «этa» пришёл к вам в класс и стал преподавать вам родной язык или географию, что бы вы тогда подумали? Что подумали бы ваши отцы и матери?.. А я один из этих презренных «этa».
Руки и ноги у Усимацу задрожали. Словно боясь упасть, он прислонился к столу. Ученики не то от удивления, не то просто заинтересованные, разинув рты, уставились на него.
– Вам уже пятнадцать – шестнадцать лет; это не такой возраст, когда совсем не знают жизни. Пожалуйста, запомните получше мои слова, – с грустной мыслью о скорой разлуке продолжал Усимацу: – В будущем, когда лет через пять – десять вам вдруг придут на память школьные годы… вспомните, что в четвёртом классе старшего отделения вас учил учитель Сэгава… что, до тех пор, пока этот учитель не открыл своего происхождения, он в день Нового года пил праздничную наливку так же, как и вы; в день рождения императора пел гимн так же, как и вы. И всегда желал вам счастья и жизненных успехов. Теперь, когда я сделал такое признание, вам, наверно, покажется, что моё присутствие оскверняет вас. Но, знайте, хоть я и низкого происхождения, всё же я учил вас каждый день, стараясь, чтобы у вас были хорошие взгляды и помыслы. Хотя бы ради этих моих стараний простите мне то, что было до сих пор.
С этими словами Усимацу приложил руки к столу, за которым сидели ученики, и склонил голову, прося прощения.
– Когда вы придёте домой, расскажите обо мне вашим отцам и матерям… Я очень виноват, что до сих пор скрывал. Расскажите, как я повинился перед вами и признался… да, я – «этa», я – тёри, я – нечистый.
Вероятно, думая, что он ещё недостаточно повинился, Усимацу отступил немного назад и с возгласом «Простите!» – опустился на колени. Поражённый, один ученик в заднем ряду вскочил со своего места. За ним вскочил другой; вытягивая шеи, они смотрели на Усимацу, а за ними поднялся весь класс. Одни влезали на скамьи, некоторые с криком выбежали в коридор.
В этот момент раздался звонок. Во всех классах распахнулись двери. И ученики других классов и учителя толпой хлынули в класс Усимацу.
С декабря Гинноскэ был в школе уже на положении гостя. В тот день он по личным делам зашёл в школу в половине второго и, находясь в учительской, вдруг услышал, что только что произошло в классе Усимацу. Не помня себя от волнения, Гинноскэ выбежал из учительской. В вестибюле, в длинном коридоре – повсюду ученицы в лиловых платках на плечах обсуждали происшедшее. В гимнастическом зале тоже толпились ученики, и все были поглощены разговором об Усимацу. Пробираясь сквозь толпу учеников, Гинноскэ направился к классу Усимацу. В коридоре, возле входа, окружив Усимацу, с оторопелым видом стояли директор, несколько учителей, среди них Бумпэй, а вокруг толпились ученики старшего отделения и даже практиканты из учительской семинарии. Усимацу в полуобморочном состоянии стоял на коленях, касаясь головой пыльного пола. При виде этого тягостного зрелища глубокая жалость охватила Гинноскэ. Он подошёл к Усимацу, помог ему подняться, стряхнул с платья пыль. Усимацу в полузабытьи твердил: «Цутия-кун, прости!» Слёзы градом катились по его лицу.
– Понимаю, понимаю! Я прекрасно тебя понимаю, – сказал Гинноскэ. – Ты и заявление принёс. Предоставь всё мне и иди сейчас же домой… Ступай, ступай!
Ученики Усимацу не расходились. Они собрались в классе и стали совещаться, как помочь любимому учителю. Это было собрание неопытных, совершенно не понимающих сложности жизни детей, но, как и следовало ожидать, они своей чистой детской душой остро чувствовали мучительное состояние Усимацу и теперь ломали голову, каким способом удержать его.
– Нельзя молча смотреть! Пойдём все вместе и будем просить директора! – предложил шестнадцатилетний староста класса. Раздались возгласы одобрения.
– Да, пойдём! – поддержал его другой ученик, видимо, сын крестьянина.
Решение было принято. Оставив дежурного для обычной уборки, мальчики вышли из класса. Среди них был и Сёго. Директор сидел у себя в кабинете, беседуя с Бумпэем. Когда к нему явились в полном составе ученики старшего, четвёртого, класса, он сразу догадался, что они хотят ему сказать.
– Вам что-нибудь нужно? – спросил, однако, директор как ни в чём не бывало.
Староста класса приблизился к директорскому столу. Директор и Бумпэй смотрели на него пристальным взглядом. По сравнению с Сёго это был очень развитой мальчик, он говорил ясно и чётко.
– Мы пришли к вам с просьбой, – начал он и рассказал о чувствах всего класса. – Пожалуйста, оставьте нам этого учителя. Пусть он «этa» – всё равно. Ведь теперь среди учеников есть «синхэймины». Почему же нельзя, чтоб и учитель был «синхэймин»? Об этом горячо просят вас все ученики. Пожалуйста! – сказал он и склонил голову.
– Господин директор, мы все просим! – в один голос сказали все ученики и тоже склонили головы.
Директор встал. Обведя всех взглядом, он сказал:
– Я прекрасно понимаю то, что вы говорите. Если вы так горячо хотите, чтобы он остался, постараюсь сделать всё, что возможно. Однако для всего есть определённый порядок. Когда хотят обратиться с просьбой, то полагается поступать по правилам: послать представителя или подать прошение. А вваливаться гурьбой, как вы, и кричать: «Оставьте его!» – это просто безобразное поведение.
Староста класса хотел было что-то сказать в своё оправдание, но не решился и только глядел на директора полными слёз глазами.
– Послушайте! – Директор взял со стола бумагу и, развернув её, показал им. – Сэгава-сэнсэй подал заявление об уходе. Это заявление нужно представить инспектору» нужно также показать члену городского управления по отделу образования. Как бы я ни хотел спасти Сэгаву-сэнсэя, но, если я буду стараться один, а члены управления не захотят со мною считаться, ничего не получится, не так ли? – Немного мягче он продолжал: – Я один не могу ничего добиться, подумайте об этом хорошенько. Потерять такого хорошего преподавателя не только вам, но и мне очень жаль. Я прекрасно понимаю то, что вы сказали. Во всяком случае, сегодня идите по домам и не забывайте о занятиях. Вам лучше в такие дела не вмешиваться. Разумеется, школа не сделает ничего плохого, а для вас самое главное – учиться.
Бумпэй слушал, скрестив на груди руки. Глядя вслед растерянно выходившим ученикам, он холодно усмехнулся. Директор закрыл дверь.
