Текст книги "Нарушенный завет"

Автор книги: Симадзаки Тосон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Глава IX

Подойдя к дому Цукакубо, Усимацу вспомнил, что он не успел сегодня побывать у одного местного крестьянина, которого не успел поблагодарить за участие в похоронах отца. Он сказал об этом Рэнтаро, и они решили, что Рэнтаро пойдёт в гостиницу, а Усимацу придёт немного позже.

Усимацу свернул на дорожку, которая вилась среди полей, и, когда подходил к нужному ему дому, со стороны улицы послышались звуки флейты – это продавец сластей созывал своих юных покупателей. Со всех сторон с радостными криками бежали мальчики и девочки. Нехитрая мелодия флейты бродячего торговца приводила в восторг всех ребятишек, будила в них наивные мечтания. Но не только охочие до лакомств дети слушали пение флейты. Усимацу тоже невольно остановился: и опять перед его мысленным взором возникли картины детства.

Зачем скрывать? В доме, куда он сейчас шёл, жила теперь подруга его детства. Она уже несколько лет была замужем за сыном хозяина дома. Её звали Оцума. Её родители жили в Химэкодзаве, по соседству с Усимацу, их дома разделял только яблоневый сад. Усимацу было девять лет, когда они обосновались в этом посёлке, и в первые же дни он подружился с маленькой Оцумой. Отец девочки, большой труженик, был принят в дом зятем[24]24
  …был принят в дом зятем… – Такой «взятый в дом» зять принимает фамилию жены и является наследником тестя. Это делается в тех случаях, когда в семье нет сына.


[Закрыть] из Уэды. Он никого здесь не знал, и как-то само собой получилось, что он подружился с семьёй Сэгава. Усимацу был его любимцем, и всякий раз, возвращаясь с богомолья из Исэ, он непременно припасал ему какой-нибудь подарок. И не было ничего необычного в том, что дети соседей играли вместе, тем более, что они были примерно одного возраста. При звуках флейты радостные воспоминания детства заполнили душу Усимацу. Он пытался представить себе, какая сейчас Оцума, но память сохранила лишь смутный образ юной девушки, такой, какой она впервые явилась ему в своей юной красоте. Это было весной, цвели яблони, и они бродили под их низко склонившимися ветвями и беззаботно щебетали. То была сказочная пора, пора» похожая на сон, но владевшее ими чистое чувство запомнилось навсегда, хотя всё остальное выветрилось из памяти. Правда, их юная привязанность продолжалась недолго. Вскоре Усимацу подружился со старшим братом Оцумы и с ней уже не играл.

Оцума вышла замуж в шестнадцать лет. Её муж был товарищем Усимацу по школе, все трое были однолетки. Даже по деревенским понятиям они поженились очень рано. Усимацу ещё был всецело поглощён изучением истории и языков в стенах семинарии, а молодых супругов уже окружали малыши, с утра до вечера теребившие их: «папа!», «мама!».

Перебирая в памяти прошлое, Усимацу поднимался на холм. Перед домом пробегал чистый, прозрачный приток полноводной горной речки Нэцу; каштаны, окаймлявшие дорогу, уже осыпались. На деревцах хурмы тоже не осталось ни одного листка. Только трава у самой воды ещё зеленела, и, казалось, было видно, как жадно пьют влагу её корни. Все обитатели дома были заняты приготовлениями к зиме. Возле стока несколько женщин усердно мыли брюкву. Одна из них, повязав голову полотенцем и подобрав тесьмой рукава кимоно, особенно быстро и ловко работала белыми руками. Усимацу задержал на ней взгляд и вздрогнул: он узнал в этой женщине Оцуму. Как изменилась подруга его детства! Лицо Оцумы тоже выражало изумление.

Муж и свёкор Оцумы куда-то ушли, дома оставалась одна свекровь. Усимацу слышал, что у Оцумы пятеро детей, но старших не было видно, они, вероятно, играли где-то поблизости. Три девочки, самой большой из которых было всего пять лет, робко жались к матери и от смущения даже не поклонились, как подобает, гостю. Потом одна с любопытством стала разглядывать его, другая продолжала прятаться за мать, а самая маленькая, только что научившаяся ходить, никак не могла привыкнуть к чужому человеку и громко плакала. Свекровь и Оцума рассмеялись.

– Что за смешной ребёнок! – сказала Оцума и дала девочке грудь.

Принявшись сосать, крошка ещё долго всхлипывала и украдкой поглядывала на Усимацу, – это была очаровательная картина.

Разговорчивая свекровь болтала без умолку, занимая Усимацу. Оцума, кончив кормить ребёнка, молча приготовила чай и, подавая его Усимацу, тихо сказала:

– А какой Усимацу-сан стал взрослый!

И, подняв на него глаза, вдруг покраснела.

Передав хозяину дома благодарность, Усимацу торопливо ушёл. Оцума со свекровью пошла проводить его до ворот; они долго стояли, глядя ему вслед. Усимацу шёл, раздумывая над тем, как жизнь меняет и его и других людей. Неужели эта домовитая женщина и добрая мать, таящая в себе и сейчас какую-то прелесть, была та самая Оцума, воспоминания о которой до сих пор хранила его душа? Он увидел сейчас совсем другого человека. Как странно: они одного возраста, а Оцума уже мать пятерых детей… И всё же это была та самая Оцума, подруга его детства!

Эти воспоминания отозвались в его сердце глубокой болью. Как прекрасна была та давняя пора детства, когда он не ведал душевных мук, и как безутешна его нынешняя жизнь, терзающая его душу сомнениями и муками! О, ушло навсегда то беззаботное время, когда он, не задумываясь над тем, кто он и что, бродил с милой девочкой по яблоневому саду. Усимацу хотелось снова вернуть детство и снова, пусть недолго, пожить, не думая о том, что он «этa». Хотелось снова, как в пору далёкого детства, свободно вкушать радости жизни. Страстное желание весенним потоком забурлило в его груди. Горькое отчаяние от сознания того, что он «этa», и светлые мысли о его первой любви смешались, и молодость показалась ему ещё прекраснее. И вдруг Усимацу вспомнил об Осио, и его охватила горячая волна пробуждённых к жизни чувств. Он быстро зашагал к гостинице, где его ждал Рэнтаро.

У входа на фонаре было написано: «Гостиница Ёсидая»; это было всё, что осталось от шумного когда-то почтового тракта, проходившего через Нэцу. Теперь здесь проезжих было мало, прежние хозяева гостиниц вернулись к земле, и в Нэцу осталось всего два-три постоялых двора. «Ёсидая» была одним из них, но и здесь дела были так плохи, что комнаты для постояльцев в осеннюю пору занимали для выведения шелковичных червей. И всё же, несмотря на запустение, в «Ёсидая» всё выглядело так, как и положено в старинных деревенских гостиницах: у ворот были рассыпаны для просушки бобы, во дворе звонко кудахтали куры; мимо Усимацу, забавно покачиваясь, проследовал к ванной слуга, державший в высоко поднятых руках ведро воды. В очаге у входа ярко полыхал хворост. Изнутри дома доносился чей-то беззаботный смех.

«Да, расскажу!» – сказал сам себе Усимацу. Когда он входил в ворота гостиницы, эта мысль опять завладела его умом. Его провели в комнату Рэнтаро. Он был один, адвокат ещё не вернулся. Усимацу огляделся: и висящее над притолокой изречение в рамке и ширмы – всё было ветхое, старинного образца. Но, может быть, именно поэтому всё здесь навевало покой, располагало к тихой беседе. Слуга подбросил в жаровню угля, положил подушки; Рэнтаро и Усимацу удобно расположились друг против друга. Усимацу чувствовал себя как-то необычно и вместе с тем хорошо, и даже чай, который Рэнтаро сам ему налил, показался ему совершенно особенным. Он стал называть Рэнтаро одну за другой его книги, которыми он зачитывался последние годы. Он рассказал, что первой попалась ему в руки книга «Современные идеи и общественные низы», потом он прочитал «Утешение бедных», «Труд», «Обыкновенный человек», и каждая из этих книг была для него по-своему интересна. Усимацу подробно рассказал, как его обрадовало объявление о выходе «Исповеди», как он ждал её появления в магазине и как с книжкой в руках, ещё не читая, пытался представить себе её содержание, а прочитав, был просто потрясён. Впервые он понял и ощутил всю страшную силу того, что называется обществом, в книге открывался ему новый мир.

Слышать всё это Рэнтаро доставляло необычайную радость. И с этим радостным чувством он направился в ванную, когда пришли сказать, что вода готова. Рэнтаро считал Усимацу просто одним из своих знакомых и не предполагал, что тот такой горячий приверженец его идей: пылкость, с которой говорил Усимацу, не оставляла сомнений в его искренности. Болезнь есть болезнь, – вот почему Рэнтаро избегал близкого общения с людьми; он не хотел создавать опасность заражения для других; на его лице всё время лежала печать этого не ведомого здоровому человеку беспокойства. Но стеснительность Рэнтаро, раздражавшая других, Усимацу казалась трогательной. Он уже не испытывал никакого страха перед болезнью учителя, а только чувствовал к нему сострадание.

Из-за окна ванной комнаты доносилось журчание сбегавшей по камням воды.[25]25
  Из-за окна ванной комнаты доносилось журчание сбегавшей по камням воды. – В Японии приглашать гостей в ванну одновременно с хозяевами было общепринято, особенно в провинции. Ванну принимают ежедневно, притом очень горячую.


[Закрыть] Какое наслаждение, погрузившись в чуть ли не кипящую воду, лежать и слушать, как стекают вниз прозрачные струйки. В окно падали лучи заходящего солнца и золотили наполнявший ванную пар. Рэнтаро окунулся и вышел на настил; окутанный паром, он весь горел. Усимацу, разморённый теплом, тоже сделался красным; по лицу его катился пот; приятная истома овладела всем телом, и он забыл про все жизненные невзгоды.

– Учитель, позвольте я вам потру спину! – Усимацу взял шайку и стал позади Рэнтаро.

– Потрёшь? – обрадовался Рэнтаро. – Пожалуйста. Только покрепче.

Усимацу был счастлив, что человек, к которому его с давних пор влекло, находится рядом с ним, что он видит его в повседневной жизни, знает, что он думает, как говорит, как поступает. Да и Рэнтаро был рад новому другу.

– Теперь моя очередь, – сказал Рэнтаро, зачерпнув горячей воды. Усимацу попробовал отказаться.

– Нет, не нужно… Я вчера только принимал ванну.

– Вчера – это вчера, а сегодня – сегодня, – шутил Рэнтаро. – Не церемонься, давай я тебя потру.

– Благодарю.

– Ну как, Сэгава-кун, хороший я банщик? Ха-ха-ха! – смеялся Рэнтаро и, намылив мочалку, стал тереть Усимацу спину. – Когда я ещё служил в Нагано, мы устроили для учеников экскурсию в Кодзукэ. Помню, меня тогда все называли обжорой. И это, пожалуй, соответствовало действительности. Ведь я был тогда таким здоровым малым! С тех пор чего только не было в моей жизни, и всё же вот такой человек, как я, сумел дотянуть до сегодняшнего дня…

– Учитель, довольно.

– Что ты? Ведь я только начал.

Рэнтаро старательно вымыл Усимацу спину и под конец окатил его из шайки тёплой водой: мыльная пена медленно стекала по дощатому настилу.

– Я только с тобой почему-то и могу так откровенно говорить, – сказал вдруг Рэнтаро серьёзно. – Знаешь, каждый раз, когда я думаю о моих собратьях, я понимаю, как это ужасно. Стыдно сказать, но духовная жизнь, мир идей для них ещё не доступны. Когда я покинул учительскую семинарию, размышления об этом омрачили мою жизнь на много дней. И заболел-то я из-за этого. Но болезнь меня спасла. Мне захотелось не только думать, но и действовать. Вот ты читал «Современные идеи и общественные низы». Будь я здоров, я бы ни одного дня над этой книгой не стал сидеть. Но для меня высшим удовлетворением будет, если когда-нибудь в среде «синхэйминов» появится такой человек, который прочитает мою книгу и скажет: «А ведь это написал наш собрат, Иноко!» Тогда мне будет чем гордиться, вот для чего мне нужна жизнь, вот в чём моя надежда…

«Скажу, скажу ему», – вертелось в голове у Усимацу, и, всё будто чем-то сдерживаемый, он вышел из ванны, так ничего и не сказав. Вернулись в комнату. Адвоката всё ещё не было. На ужин им готовили рыбу хая, недавно пойманную в реке Тикума. Рэнтаро купил её но дороге из Уэды. Он велел зажарить рыбу на вертеле и подать с мисо. Рэнтаро давно мечтал о таком блюде. Из кухни доносилось звяканье посуды, аппетитный запах жарящейся рыбы, смешанный с запахом капающего с вертела подгорелого жира, наполнил комнату.

Рэнтаро достал из чемодана свои лекарства. После ванны он выглядел посвежевшим и здоровым. Машинально понюхав креозот, Рэнтаро вдруг заговорил о Такаянаги:

– Значит, Сэгава-кун выехал из Ииямы вместе с ним?

– Да, но, знаете, учитель, он вёл себя как-то странно, – засмеялся Усимацу, – похоже было, что он меня избегает.

– Это говорит о том, что у него нечиста совесть.

– Словно сейчас вижу, как он прячет лицо в воротник своего пальто.

Рэнтаро улыбнулся.

– Из дурного, мой друг, никогда ничего хорошего не выйдет.

Он рассказал Усимацу всё, что слышал о Такаянаги и о его тайной женитьбе на дочери Рокудзаэмона. Рэнтаро узнал обо всём этом довольно странным образом. Когда он находился в деревне Акиба, где был самый старый в Синано посёлок «этa», ему об этом рассказал какой-то родственник Рокудзаэмона, с которым тот был в плохих, даже враждебных отношениях. Когда же Рэнтаро с адвокатом Итимурой приехали в Нэцу, они сразу же наткнулись на молодую чету Такаянаги, которые тайком отправлялись в свадебное путешествие. Возможно, те их и не заметили, но Рэнтаро и Итимура сразу узнали Такаянаги.

– Нет, это уму непостижимо! – воскликнул Рэнтаро. – Как, по-твоему, Сэгава-кун, что должен чувствовать такой человек? Когда ты вернёшься в Иияму, увидишь, наверное, он объявит о своей женитьбе как ни в чём не бывало. Даст понять, что жена из богатого дома и из какой-то дальней местности. А вот что она дочь «этa», этого он не расскажет.

Служанка внесла столики с ужином. Запах свежезажаренной рыбы щекотал ноздри. Её серебристая спинка и оранжевое с белым брюшко, покрытые мисо, стали коричневыми. Нанизанная на бамбуковый вертел рыба плавала в жиру. Забавно выгнув спину, рядом со служанкой появилась кошка, привлечённая запахом рыбы. Услышав, что её услуг не потребуется, служанка взяла кошку и удалилась.

– Ну что ж, начнём, – сказал Усимацу, придвигая кадочку с рисом, от которой шёл пар.

– Ты не стесняйся, вспомни нашу столовую в учительской семинарии, – засмеялся Рэнтаро и стал есть. Усимацу тоже принялся за рыбу; нежное мясо её легко отделялось от костей, а поджаренное мисо вкусно пахло.

– Да! – Рэнтаро отстранился от столика и положил руки на колени. – Современным господам просто диву даёшься! Ради денег они готовы на всё. Но как бы Такаянаги ни пускал пыль в глаза, дела у него, как я слышал, обстоят неважно. По уши в долгах, кредиторы наступают со всех сторон, и он пускается на всякие махинации, лишь бы удержаться на поверхности. Вряд ли ему удастся в этом году победить на выборах. Знаешь, как бы туго тебе ни приходилось, жениться ради денег – это значит уж явно показать свою низость. Конечно, Такаянаги может доказывать, что Рокудзаэмон полноправный гражданин, что в женитьбе на его дочери нет ничего странного и что вполне естественно на выборах пользоваться помощью родственников… Допустим, что это так. Хорошо. Если ради полюбившейся ему девушки он переступил границы своего сословия – это хорошо. Но зачем же тогда устраивать свадьбу тайком? Зачем он ведёт себя как трус, тайком приезжает, тайком уезжает? Ведь он – кандидат в парламент. Разглагольствует повсюду так, словно способен вершить мировую политику, а посмотришь – в жизни он ничтожный человечишка, надевший на себя личину благородства. Ведь это ужасно! Правда, на свете сколько хочешь людей, которые ради денег готовы на всё, они даже собственную душу продадут, найдись только покупатель. Но этот Такаянаги тем и отвратителен, что он лицемер и ханжа. Представь себя на моём месте – и ты поймёшь, что для «этa» нет ничего более унизительного, чем вот такого рода сделка…

Помолчав немного, Рэнтаро снова заговорил об этой истории с женитьбой, как будто мысль о ней не давала ему покоя.

– Этот Такаянаги хорош, но не лучше и Рокудзаэмон! Как можно выдать родную дочь за такого человека! Теперь, наверное, он отправится в Токио и всюду будет трезвонить, что его зять политический деятель. Только вряд ли всё это обойдётся благополучно. Ведь и тщеславию есть границы! О дочери хотя бы немного подумал.

Усимацу с удивлением слушал Рэнтаро – он не имел ни малейшего представления о закулисной стороне жизни политиков. Поразила его и горячность, с какой Рэнтаро говорил о своих сородичах. «Какая сила духа заключена в его хилом, больном теле!» – подумал Усимацу. Слова Рэнтаро доходили до самого сердца Усимацу, но иногда ему казалось, что не будь Рэнтаро больным, он бы спокойнее и хладнокровнее смотрел на жизнь.

Усимацу так и не сказал того, что хотел. Когда он вышел из гостиницы, было совсем темно. По дороге домой ему стало так грустно, что захотелось плакать. Почему же я не сказал? – допытывался он у самого себя и сам же отвечал: потому что запретил отец… потому что меня предостерегал дядя… потому что, если тайна соскользнёт с моих уст, она рано или поздно дойдёт до чужих ушей: учитель скажет жене, а она как женщина вряд ли сможет сохранить чужую тайну, и тогда повернуть всё назад будет невозможно… К тому же я вовсе не хочу думать о том, что я «этa», я до сих пор жил как обыкновенный человек и впредь хочу жить так же, это самое разумное.

Усимацу придумывал себе всевозможные оправдания, к тому же задним числом, но и сам в них не верил. Его терзало раскаяние, у него было такое чувство, что он обманул самого себя. Ведь таиться от Рэнтаро ему попросту не позволяла совесть.

Ах, полно, к чему эти мучения! Конечно, если он и откроет когда-нибудь свою тайну, то только учителю. Он признается только человеку, который сам когда-то вот так терзался, который сам «этa». Что же в этом опасного, что страшного?

«Не сказать – это значит солгать», – снова начинал корить себя Усимацу.

Душу Усимацу, охваченную юношеским порывом, стремящуюся навстречу весне, сковывала мучительная тайна. Словно молодая травинка, пробивалась она к солнцу сквозь смёрзшийся снег, борясь с сомнениями и страхом. Ей было тесно, не хватало воздуха. Когда снег тает под лучами солнца – травинке становится просторнее – в этом нет ничего странного. Так что же странного в том, что душа молодого человека, согретая пламенем другого сердца, стремится к нему навстречу? Чем больше Усимацу видел Рэнтаро, чем больше он слушал его, тем сильнее подпадал под его влияние, тем сильнее сам стремился к духовной свободе. «Надо сказать, надо сказать. Разве его путь не должен стать моим?» Так терзалась, так боролась сама с собой мятущаяся душа Усимацу.

«Решено. Завтра увижусь с учителем и непременно ему откроюсь», – твёрдо сказал себе Усимацу и поспешил домой в Химэкодзаву.

Дома он застал отца Оцумы, и все вместе они допоздна просидели у очага за беседой. Когда гость ушёл, дядя не допытывался, где так долго пропадал Усимацу, и ничего не спрашивал про Рэнтаро. Но когда Усимацу укладывался спать, он вдруг спросил:

– Усимацу… Ты ведь ничего не рассказал сегодняшнему гостю о себе?

Усимацу посмотрел на дядю.

– Кто же станет рассказывать об этом? – ответил он, но искренности в его словах не было…

Улёгшись в постель, Усимацу долго не мог уснуть. А когда наконец заснул, то увидел странный сон: будто он стоит у гроба отца, глядит ему в лицо, и вдруг оказывается, что в гробу не отец, а Рэнтаро; он пристально всматривается в болезненные черты учителя, но видит лицо Оцумы. И не успел он подумать, какие у неё красивые, сияющие глаза, как сверкают белые зубы, как румянец заливает её щёки, какая она ласковая и женственная и какую нежность источает её душа, как перед ним возникла Осио. Правда, видение длилось недолго – какой-то миг. Наутро он даже не мог припомнить, что видел во сне.

Глава X

Итак, наступил час, когда Усимацу твёрдо решил скинуть с себя тяжкое бремя тайны.

Через день Рэнтаро с адвокатом возвращались в Уэду, и Усимацу условился отправиться вместе с ними. Утром того же дня на бойню Уэды отправляли быка, который насмерть забодал отца. Усимацу и дядя, по обычаю, должны были присутствовать при убое животного. Всё складывалось более чем благоприятно для того, чтобы Усимацу мог осуществить наконец своё намерение, – кто знает, когда доведётся снова встретиться с Рэнтаро. «Нужно только для этого непременно остаться наедине с учителем… Ни дядя, ни адвокат не должны этого слышать…» – думал, собираясь и дорогу, Усимацу.

Рэнтаро и Итимура ждали их на повороте шоссе, ведущего в Уэду. Усимацу представил им дядю.

Потирая свои большие, натруженные руки крестьянина, дядя поздоровался и смущённо пробормотал:

– Усимацу очень вам обязан… Кажется, на днях вы заходили. Меня, к сожалению, не было дома.

Рэнтаро вежливо высказал соболезнование по поводу смерти отца Усимацу, и все четверо двинулись в путь.

Они шли по сырой от утренней росы дороге, потом вдруг попали в полосу густого тумана. Кругом ничего нельзя было различить, только откуда-то доносилось пение петухов. Было тепло, как ранней весной; казалось, даже увядшая трава у обочины дороги, и та оживает. У самой земли серый туман был гуще, а деревья соседней рощи казались скрытыми за завесой дыма и отодвинутыми далеко-далеко. Все четверо шли, оживлённо беседуя. В утреннем воздухе громче всех звучал весёлый голос адвоката.

После Хигаси-Уэды Рэнтаро и Усимацу немного поотстали. Светало, туман рассеивался, кое-где проглядывало ясное небо. Сверкая белизной, над головой путников проплывали утренние облака. Вдали показались очертания деревни, над соломенными крышами поднимался дым.

Рэнтаро не подавал вида, что ему трудно идти по этой неровной, каменистой дороге. Но Усимацу всё же старался замедлять шаг. Хотя его неопытный глаз и не замечал у Рэнтаро одышки, он всё же беспокоился о нём. Дядя и Итимура ушли от них вперёд более чем на целое те. Из-за гор выкатилось солнце, под его лучами влажная дорога заискрилась, засверкала. По полям Тиисагаты разлился тёплый и мягкий утренний свет.

Ах, если говорить, то теперь!

Усимацу считал, что, открывшись Рэнтаро, он не нарушит отцовского завета. Если бы он рассказал кому-нибудь другому, тогда действительно всё, чего он добивался ценой тяжких душевных мучений, пошло бы прахом. Но он откроет свою тайну только Рэнтаро – это всё равно, что открыть её отцу или брату. Совершенно всё равно, – так убеждал себя Усимацу. Нет, он не беспечен, он не забывает завета отца. И он не хочет ставить себя на край гибели. Он вовсе не намерен совершать безумие.

«Храни тайну!» – прозвучал в его душе суровый голос, и леденящий холод пробежал по всему телу. Он на мгновение замер. «Учитель, помоги мне!» – мысленно призывал он, терзаясь, но какая-то невидимая сила удерживала его от опасного шага. «Храни тайну!» – снова прозвучало в его душе.

– Ты что-то сегодня задумчив, Сэгава-кун, – заметил, вглядываясь ему в лицо, Рэнтаро. – Как мы с тобой отстали! Давай-ка догонять.

Усимацу прибавил шагу.

Вскоре они нагнали своих спутников. Случай, всегда готовый ускользнуть как птица, был упущен. «Может быть, мне приведётся ещё когда-нибудь остаться наедине с учителем», – тешил себя надеждой Усимацу.

Солнце стояло уже высоко. Небо сделалось тёмно-голубым и словно прозрачным. Только на юге, у горизонта, белели клочья облаков. Согретые тёплыми лучами, курились поля, дышали холмы; лёгкий парок, поднимавшийся над землёй, приятно щекотал ноздри.

По обеим сторонам дороги тянулись чуть подёрнутые зеленью поля, казалось, они с нетерпением ждали новой весны.

Любопытно, что каждого из четверых путников, наблюдавших эти сельские картины, жизнь деревни интересовала совершенно по-разному. Троих из них занимали только вопросы повседневной жизни. Адвокат говорил о конфликтах между землевладельцами и арендаторами. Рэнтаро – о печалях и радостях крестьянской жизни, дядя – о нуждах и бедах крестьянского хозяйства: о сорняках и бесплодии почвы, так сильно влияющих на урожай, о нерадивом хозяйствовании жителей горных областей по сравнению с рачительностью и трудолюбием крестьян, живущих на равнинах Кадзусы. Но хотя перед мысленным взором Усимацу вставали те же безрадостные картины деревенской жизни, юношеское восприятие окружающей действительности позволяло ему увидеть в деревне нечто большее, чем только тяжёлый труд. Так, за разговорами, забыв об усталости, они вошли в Уэду. Здесь находилось отделение конторы адвоката, где жена Рэнтаро дожидалась возвращения мужа из Нэцу. Рэнтаро и адвокат распрощались со своими спутниками, условившись встретиться на бойне, когда будут резать быка. Дядя и Усимацу отправились сразу туда.

Чем ближе они подходили к бойне, тем ярче вставал перед каждым из них образ покойного, и они делились своими воспоминаниями. Посторонних поблизости не было, и можно было, не стесняясь, говорить обо всём, о чём только захочется.

– Эх, Усимацу! – вздохнул дядя. – Вот сегодня уже шестой день, как скончался брат. Как быстро летит время! Ты приехал, похороны, поминки, потом ходили благодарить, и незаметно прошло пять дней, сегодня уже шестой, а завтра будет первый седьмой день.[26]26
  …завтра будет первый седьмой день. – В Японии особое значение приписывается седьмому и четырнадцатому дню после смерти.


[Закрыть] А кажется, он скончался только вчера.

Усимацу молчал и задумчиво шагал вперёд. Дядя заговорил снова:

– Да, никогда не знаешь, как сложится твоя жизнь, ожидаешь одно, а получается совсем по-другому. Вот и с братом так: жить бы ему да поживать, а какое несчастье приключилось. И ничего после него не осталось: ни денег, ни почётного имени! Только и знал, что всю жизнь работал. А ради кого? Всё ради тебя да меня. Когда я был молод, мы часто с братом ссорились. Он и бил меня, и не раз до слёз доводил. А теперь как подумаю – дороже родных никого нет. Все на свете отвернутся, а родные не бросят. Оттого мне брата и не забыть…

Некоторое время шли молча.

– И ты не забывай! – опять начал дядя. – А уж как он о тебе беспокоился! Раз он мне говорит: «У Усимацу теперь самая опасная пора. Одно дело размышлять, сидя в горах, а другое дело жить на людях. Жить среди чужих и держаться так, чтобы никто не разгадал, что у тебя на душе, – это не так-то легко. Только бы он вёл себя умно, не начинал бы без толку увлекаться разной учёностью да набираться всяких нестоящих мыслей!.. Пока ему не стукнет тридцать лет, я не могу быть спокоен». Я ему говорю: «Ну, что ты! За Усимацу я ручаюсь». А брат только покачал головой и продолжал: «Нет, нет! К детям переходят одни только недостатки родителей. Усимацу осторожен, это хорошо, но опять же, как бы чрезмерная осторожность, наоборот, не вызвала подозрений». Тогда я засмеялся и говорю: «Ну, коли так, тебе никогда не видать покоя». – И дядя залился своим добродушным смехом. А отдышавшись, заговорил о другом: – У тебя до сих пор всё шло благополучно. Теперь, думаю, беспокоиться уже нечего. На это у тебя головы хватит. Нет ничего лучше осторожности. Никому, кто бы это ни был, хоть трижды учитель, человек твоего круга, никогда никому ни гугу. Помни: чужой– не родной… Когда брат, бывало, спускался с гор, только войдёт в дом, глянет на меня да на тётку, – и сейчас же о тебе разговор заводит. Теперь брата нет, и будем мы с тёткой вдвоём о тебе говорить и на тебя радоваться. Ведь у нас нет детей, одна только и есть У нас опора – ты.

Бык был доставлен на бойню ещё ранним утром. Его хозяин, пожилой крестьянин, стоял у ворот, поджидая Усимацу и дядю. Следуя за мальчиком из мясной, тащившим пустую тележку, они дошли до бойни. Завидя их, крестьянин ещё издали стал им кланяться и выражать соболезнования. По его лицу было видно, как искренне он переживает случившееся.

– Что вы, что вы, – перебил его дядя. – Всё произошло из-за оплошности брата. Вам совсем не за что себя упрекать.

Но тот не успокаивался.

– Я не могу вам и в глаза глядеть. Но ведь бед натворило животное. Так что прошу вас, сочтите, что тут произошло несчастье, с которым надо всем нам примириться, – повторял он снова и снова.

Скотобойня, расположенная на окраине Уэды, у самого подножия горы Тарояма, представляла собой пять недавно выстроенных, длинных одноэтажных зданий. У ворот её, выкрашенных чёрной краской, бродила стая бездомных собак: они подозрительно обнюхивали разговаривавших и тихонько повизгивали.

Усимацу и дядя в сопровождении хозяина вошли во двор. В северной его части находилось помещение для осмотра скота, в восточной – сама бойня. Дорогу им показывал полный мужчина лет пятидесяти: по вежливому обращению и манере держаться можно было догадаться, что это старший мастер на скотобойне. Кроме него им на глаза попались с десяток молодых парней – забойщиков и мясников, – все, несомненно, «этa», о чём свидетельствовал и их приниженный вид и тёмный цвет кожи. Казалось, на красноватых лицах этих людей выжжено клеймо. Они исподлобья поглядывали на посетителей, провожая их кто тупым, кто воровато испуганным взглядом, – так часто смотрят люди из низших слоёв этой касты. Наблюдательный дядя сейчас же заметил их и подтолкнул Усимацу локтем. У Усимацу же и без того тревожно сжималось сердце. Едва локоть дяди коснулся его плеча, как по всему его телу словцо пробежал электрический ток. К счастью, он сумел подавить своё волнение, и дядя, успокоившись, вовлёк его в общий разговор.

В помещении для осмотра кроме быка находились ещё две коровы: они, словно приговорённые к казни, ждали своего конца. Усимацу, дядя и крестьянин стали возле огороженной ячейки, в которой находился бык. Странно, но Усимацу не испытывал ни чувства гнева, ни ненависти к этому красивому животному, погубившему его отца. Перед его мысленным взором проплывали одна за другой мучительные картины страдания и смерти отца, хлынувшая на траву из распоротого рогами живота кровь. В других ячейках стояли коровы породы «садо», одна чёрная, другая рыжая, обе до того худые, что едва ли годились на мясо. Разве можно было сравнить с ними злополучного быка – этого огромного красавца великолепного сложения с лоснящейся чёрной шкурой. Хозяин животного, перегнувшись через барьер ячейки, гладил ему морду, щекотал шею.

– Эх, почтенный, наделал ты бед! А то разве я привёл бы тебя сюда по доброй воле! По делам и заслуга. Хочешь не хочешь, а придётся тебе распрощаться с жизнью.

Крестьянин разговаривал с быком, как отец, старающийся утешить сына перед лицом неотвратимой судьбы. Видно, нелегко ему было расставаться со своим любимцем.

– Вот видишь, это сын Сэгавы-сана, – говорил он ему. – Проси у него прощения! Проси! Не может быть, чтоб у такой животины, как ты, не было души. Запомни как следует, что я тебе скажу: в новой своей жизни стань каким-нибудь более разумным существом.

Крестьянин рассказал всю родословную быка. Много ему довелось повидать домашней скотины, только лучшего по крови, чем этот, он никогда не встречал. Отец быка был завезён из Америки, а мать, если б не её дурные повадки, считалась бы лучшей коровой на пастбище Нисиноири. Крестьянин вздохнул и сказал, что выделит часть выручки за мясо на поминальную службу по покойному пастуху, чтобы хоть этим утешить душу усопшего.

Тем временем пришёл ветеринар. Не снимая фуражки, он поздоровался со всеми. Следом за ним появился владелец мясной лавки, по-видимому, он пришёл за тушами. Вскоре подоспели и Рэнтаро с адвокатом Итимурой.