Текст книги "Нарушенный завет"

Автор книги: Симадзаки Тосон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Глава IV

Наступила пора уборки осеннего урожая. Крестьяне в пригородах Ииямы от зари до зари работали в поле. Рис повсюду был убран, и на его месте уже кое-где посеяли ячмень. Пришло наконец время получить воздаяние за целый год труда. Скорей, пока не выпал снег! Поля на берегах Тикумы превратились буквально в поле битвы.

В тот день, вернувшись из школы, Усимацу вышел из храма прогуляться. Аллея поблёкших тутовых деревьев незаметно вывела его за город. Он присел в тени скирды, прислонившись к ней и вытянув ноги на увядшей от заморозков траве, глубоко вдохнул живительный воздух полей, и ему показалось, что он воскрес. Вокруг, в клубах желтоватой пыли, трудились крестьяне – где мать с детьми, где муле с женой. И тут и там слышался отдающийся в земле весёлый стук цепов; а когда он затихал, доносился шелест – это прочёсывали рис. Кое-где вздымались столбы белого дыма. По временам в небо шумно взлетали стайки воробьёв и, звонко прочирикав, снова рассыпались по полю.

Стоял на редкость жаркий, безветренный день. Осеннее солнце палило нещадно, работать было трудно. Мужчины повязали головы полотенцами, женщины надели большие плоские шляпы; спины крестьян взмокли от пота. Сквозь сияние, заливавшее поле, Усимацу взирал на эту картину крестьянского труда. Вдруг его внимание привлекла фигура проходившего мимо мальчика лет пятнадцати. Усимацу сразу узнал в нём сына Кэйносина. Мальчика звали Сёго, он учился в четвёртом классе старшего отделения, который вёл Усимацу. Каждый раз при виде мальчика Усимацу невольно вспоминал старого Кэйносина.

– Кадзама-сан, куда ты? – окликнул он мальчика.

– А… а, это вы, – смущённо протянул Сёго и запнулся. – Мама в поле…

– Мама?

– Да, вон она! – показал рукой Сёго и слегка покраснел.

Усимацу приходилось слышать о жене своего коллеги, но он никак не подозревал, что она и есть та женщина, которая работает здесь неподалёку. В широкополой шляпе, в поношенной одежде, перетянутой широким коричневым поясом, в синих полотняных рукавицах, она усердно прочёсывала рис, поминутно наклоняясь то вправо, то влево. Женщины с севера Синано все – крепкие, сильные. Работают они не хуже мужчин. Но чтобы жена учителя работала в поле да ещё в такую жару! Такое случается не часто. Усимацу подумал о ней с сочувствием, видно, не сладко живётся женщине. Рядом с нею какой-то мужчина молотил зерно. Сёго сказал, что это крестьянин Отосаку, давнишний их знакомый, пришедший помочь. Жена его тут же веяла зерно, держа высоко над головой совок. Каждый раз, когда она подбрасывала зерно, в воздух поднимались клубы пыли и шелухи, и оттого казалось, что женщину обволакивает жёлтым дымом. Рядом с матерью Сёго Усимацу увидел девочку. Сёго объяснил, что это его сестра Осаку.

– А сколько же вас всех, братьев и сестёр? – поинтересовался Усимацу.

– Семеро.

– Целых семеро! Значит, ты, старшая сестра, потом Сусуму-сан, который учится в начальной школе, затем эта сестрёнка… А кто же ещё?

– Ещё одна младшая сестра и младший брат. Самый старший брат ушёл в солдаты и умер.

– Вот как!

– Покойный брат, сестра Осио, которая живёт в храме Рэнгэдзи, и я – мы трое от одной матери.

– А где лее ваша родная мать?

– Она умерла.

Тут послышался голос мачехи:

– Когда же, наконец, я дождусь твоей помощи? – и Сёго побежал к ней.

Сёго с понурым видом стоял перед мачехой; видимо, он её побаивался.

– Подумай, тебе уже пятнадцать лет, – сердито отчитывала пасынка женщина. – Ты же видишь, что нам пришлось сегодня даже позвать на помощь Отосаку-сана. Работаем здесь с раннего утра, все в пыли… Неужели ты сам не мог догадаться прийти сюда сразу после школы и помочь нам? Дорос до четвёртого класса, а только и знаешь, что гоняться за саранчой. Ну где это видано? Бездельник ты, вот и всё!

Жена Отосаку обернулась и, сочувственно глядя на Сёго, отряхнула передник и утёрла им струившийся по лицу пот. Намолоченное жёлтое зерно высилось горкой на циновке. Отосаку опёрся на длинную рукоятку цепа, потянулся всем своим натруженным телом и глубоко вдохнул густой синий воздух.

– Перестань, Осаку! – теперь уже мачеха Сёго бранила дочку. – Что ты вечно балуешься? Ты девочка и веди себя прилично. Ну что мне с вами делать! Никакой пользы от вас нет. Собственная дочь, и та опостылела! Посмотри-ка на Сусуму! От него помощи гораздо больше, чем от тебя и от Сёго вместе взятых.

– А что делает Сусуму – ничего! – робко возразил Сёго.

– Это он-то ничего не делает? – Женщина повысила голос – А кто нянчит маленьких? Вот от тебя действительно никакого толку не добьёшься. Ишь ты какой! Что ни скажешь – он сейчас же в спор. Отец вас избаловал, вот вы матери и не слушаетесь. Только и слышишь от вас дерзости. Особенно отличается в этом Сёго. Чуть с тобой станешь помягче, так ты уж до того распускаешься… Наверно, опять бегал в Рэнгэдзи языки чесать с сестрой. То-то ты так поздно пришёл. Только попробуй ещё раз отлучиться без разрешения…

Отосаку, видимо, тяготила эта сцена.

– Простите его сегодня, прошу вас, госпожа, – попросил он жену Кэйносина. – Знаешь, Сёго-сан, – обратился он к мальчику, – так не годится. Если ты не будешь слушаться матери, я больше никогда не заступлюсь за тебя.

Жена Отосаку подошла к Сёго и, потрепав его по плечу, тихо что-то сказала. Потом она вложила в руку мальчика цеп и подвела к мужу. – Ну, помогай!

– Что ж, начнём! – И Отосаку с Сёго принялись молотить. – Ой, ой! – слышались поочерёдно возгласы то одного, то другого. Женщины продолжили свою работу.

Так совершенно неожиданно Усимацу познакомился с семьёй Кэйносина. До той поры он не знал, что и этот славный мальчик, и Осио уже давно лишились родной матери. Понял он теперь и то, что жене Кэйносина приходится тяжело трудиться, чтобы хоть как-нибудь сводить концы с концами. Понял, что неудачи мужа и вечные заботы о пятерых детях сделали её суровой и раздражительной. И он от всего сердца посочувствовал бедняге Кэйносину.

Понемногу к Усимацу стало возвращаться мужество. Он снова стал яснее видеть и яснее мыслить. Зрелище расстилавшихся перед ним полей будило в его душе воспоминания. Он вспомнил детство, когда вот точно так же любовался картинами жатвы. Вспомнил горы Эбоси, лепившиеся по склонам поля и каменные ограды. Вспомнил, как иней покрывал листья тростника и полевых хризантем, росших вдоль меж. Осенний ветер проносился над полями, вздымая жёлтые волны, а он ловил саранчу, гонял полевых мышей, по вечерам слушал у очага рассказы о лисицах и барсуках, наводящих чары на людей, легенды о злых и добрых духах, бесхитростные рассказы крестьян – и беззаботно смеялся. О золотое время, когда ему ещё не была знакома горечь от сознания, что он «этa»! Подумать только, как давно это было! Казалось, что то время и нынешнее – две разных жизни, в двух разных мирах. Потом Усимацу вспомнил годы, проведённые в учительской семинарии в Нагано. Тогда он ещё мало знал жизнь и потому не мучился сомнениями, считал себя таким же, как все другие, смеялся и веселился. Вспомнил рыжие усы и бородку инспектора семинарии. Вспомнил запах ячменной каши в столовой. Вспомнил старушку из соседней лавки, где он покупал дешёвые лакомства. Вспомнил, как звонил колокол, возвещавший отход ко сну, как инспектор обходил общежитие и как его шаги удалялись, а затихшая было студенческая братия снова поднималась с постелей, и в тёмной спальне возобновлялись бесконечные разговоры. Вспомнил, как он взбирался на гору к храму Одзёдзи и, стоя у заросших камышом могил, громко кричал… Поистине всё в его жизни изменилось. Радостные воспоминания прошлого удваивали печаль настоящего. Отчего он теперь такой мнительный? Усимацу вздохнул, заглядевшись на небо. Набежало откуда-то лёгкое облачко. Следя за ним, Усимацу погрузился в свои мысли, а тут подкралась усталость, и он, прислонившись к скирде, незаметно задремал.

Когда он очнулся и огляделся вокруг, уже смеркалось. По полевым тропкам в разных направлениях тянулись цепочки людей. У одних были мотыги на плечах, у других – мешки зерна за спиной; некоторые женщины несли на руках младенцев. Трудный осенний день кончился.

Однако кое-кто ещё продолжал работать. Спешила покончить с уборкой и семья Кэйносина. Отосаку, согнувшись под тяжестью мешка, медленно шёл по направлению к дому. Две женщины и Сёго продолжали работать. Они домолачивали рис и ссыпали его в мешки. Вдруг раздался детский крик:

– Мама, мама!

С младшей сестрёнкой и младшим братишкой за спиной, ревевшим во всё горло, к матери подбежал Сусуму. Мать взяла ребёнка и стала кормить его грудью.

– Сусуму, ты не знаешь, что делает отец?

– Не знаю.

– Эх! – Мать с досадой утёрла рукавом глаза. – Как подумаю об отце – ни работать, ничего не хочется! Просто руки опускаются…

– Мама, Осаку-тян! – вдруг закричал Сусуму, показывая на сестрёнку.

Мать оглянулась.

– Кто развязал мешок? Кто это без спросу трогал мешок?

– Это Осаку-тян взяла и съела, – сказал Сусуму.

– Просто сладу нет с этой девчонкой, – рассердилась мать. – Дай сюда мешок! Кому говорят! Сейчас же дай сюда мешок!

Восьмилетняя Осаку растерянно держала полотняный мешочек и не решалась подойти, напуганная сердитым видом матери.

– Мама, дай поесть! – принялись просить дети. Сёго тоже подбежал к матери. Она вырвала мешочек из рук Осаку.

– Ну-ка, покажи! Всё съела! Ну, вы подумайте, что за скверная девчонка! То-то, смотрю, она присмирела. Только отвернёшься на минутку – она тут как тут. А ты знаешь, что тот, кто не спросившись берёт и ест, вор, воришка! Убирайся прочь! Такая девчонка мне не дочь!

С этими словами она вынула из мешочка оставшиеся холодные лепёшки и стала раздавать остальным детям.

– И мне, – протянула руку Осаку.

– А ты куда? Ты уже свою долю съела!

– Мама, дай мне ещё! – жалобно протянул Сёго. – Сусуму ты дала две, а мне только одну.

– Как тебе не стыдно, ты ведь старший…

– Ты дала Сусуму самые большие…

– Не нравится – отдавай обратно. Хоть бы раз ты был чем-нибудь доволен…

Набив полный рот, Сусуму держал в руке вторую лепёшку и приговаривал:

– Сёго дурак! Ну что, получил, получил?

Сёго рассердился и, подбежав к братишке, ударил его кулаком по голове. Сусуму не растерялся и дал ему в ухо. Обозлившись, оба мальчугана забыли обо всём на свете, сцепились, как петухи, и стали тузить друг друга. Когда жене Отосаку удалось наконец их разнять, оба они громко ревели.

– Разве можно братьям так ссориться! – накинулась на них мать. – Вы так безобразничаете, что с ума сойти можно.

Усимацу, оказавшись невольным свидетелем этой сцены, почувствовал ещё большую жалость к несчастной семье Кэйносина. Вечерний звон колокола, заставивший Усимацу вздрогнуть, вывел его из печальных раздумий. Он быстро поднялся и зашагал домой.

Грустную тишину осеннего вечера снова нарушил звон колокола Рэнгэдзи. Для усталых, натрудившихся за день крестьян он звучал радостным призывом к отдыху. Те, кто ещё задержались на поле, стали торопиться домой. Вечерний туман окутал противоположный берег реки Тикума и почти скрыл очертания гор Косядзан. На западе небо окрасилось багрянцем, заходящее осеннее солнце кинуло на поля свой последний луч. Видневшиеся вдали рощи и деревушки подёрнулись сиреневой дымкой. О, как радостна пора юности, когда можно наслаждаться таким чудесным вечером, не испытывая никаких тревог и горестей. Томимый душевными страданиями, Усимацу ещё глубже воспринимал красоту окружающей его природы. На юге блеснула первая звезда. Её чистое сияние придало вечеру какую-то торжественность. Устремив взгляд на звезду, Усимацу брёл вдоль полей, думая о своей жизни.

«Что же это происходит? Почему я должен жить в вечном страхе? – подбадривал он сам себя, – Ведь я такой же член общества, как и другие. Я имею такое же право на жизнь…»

Эта мысль влила в него бодрость и успокоение. Усимацу оглянулся. Вдали в сумерках белели платки двух женщин, значит – семья Кэйносина всё ещё продолжала работать. В посвежевшем воздухе слышался мерный стук цепа, до него донеслись отголоски слов: «Собирай солому». Кто-то стоит, обернувшись к нему лицом, – не Сёго ли? Стемнело настолько, что уже нельзя было разобрать ни лиц, ни фигур – видны были лишь движущиеся тени.

У жителей гор принято при встрече с кем-нибудь после захода солнца говорить вместо «Добрый вечер» – «Устали?». Пока Усимацу добирался до городка, он непрерывно обменивался этим приветствием со встречными крестьянами. И когда он уже вышел к дешёвой харчевне на окраине – месту отдыха крестьян, – он опять услышал: «Устали?» Это оказался Кэйносин.

– А, это ты, Сэгава-кун! – остановил его старик. – Вот кстати встретились. Мне давно хотелось поговорить с тобой по душам. Не торопись, посиди вечерок со мной. Здесь самое подходящее местечко для беседы. Зайдём, мне нужно тебе кое-что рассказать.

Поддавшись уговорам Кэйносина, Усимацу вошёл следом за ним в харчевню. Здесь бродячие торговцы – днём, а вечером – крестьяне забывали свою усталость. В большом очаге ярко пылал хворост. У стены, выстроившись в ряд, стояли старинные кувшины с сакэ. У крестьян сейчас горячая пора, засиживаться здесь им было недосуг, поэтому харчевня большую часть времени пустовала. Заскочит какой-нибудь крестьянин, прямо не снимая сандалий, хлебнёт кружку сакэ и тут же исчезает. Место у очага оказалось в их полном распоряжении.

Подошла хозяйка и, вешая над очагом котёл, спросила:

– Вам чего подать? Может, хотите похлёбку или скумбрию – сегодня наловили… Подать скумбрию?

– Скумбрию? – Кэйносин облизнулся. – Скумбрию – это хорошо. А если ещё и похлёбку – так будет просто замечательно. В такой вечер нужно что-нибудь горячее.

Кэйносин весь дрожал от желания выпить. В трезвом состоянии он был довольно угрюмым и молчаливым, казался даже болезненно замкнутым. Хотя ему уже минуло пятьдесят, он выглядел моложе своих лет, и его чёрные волосы ещё не тронула седина. Перед глазами Усимацу снова возникла случайно увиденная им сцена на поле, и его охватила горячая волна сочувствия к этому неудачнику.

В очаге пылало яркое пламя. Над котлом поднялся густой пар, разнося вокруг аппетитный аромат. Хозяйка налила полный горшок похлёбки, согрела сакэ и поставила каждому на столик по бутылочке старинной формы.

– Сэгава-кун, ты когда приехал в Иияму? – спросил Кэйносин, то и дело понемногу подливая себе водки.

– Я? Да вот уже три года, как я живу здесь.

– Неужто? А мне казалось, что совсем недавно. Как бежит время! Да-а, у нашего брата осталась одна дорога – старость, а вот вам шагать и шагать вперёд. А ведь и я был когда-то такой, как ты. Всё думаешь, завтра, завтра; глядь, а тебе уже полсотни стукнуло, и ничего ты не достиг. А ведь я, знаешь, из самурайского рода – из клана Иияма, в молодости служил самому князю, а потом в Эдо как раз перед переворотом.[9]9
  …как раз перед переворотом. – Имеется в виду незавершённая буржуазная революция Мэйдзи 1867 г. После революции система кланов была ликвидирована и самураи – воинское сословие – лишились своего основного и постоянного источника существования – жалованья, получаемого в кланах.


[Закрыть] Как быстро меняются времена – перемена за переменой. Вот посмотри… Видишь, на берегу Тикумы развалины замка? Сейчас осталась одна каменная ограда. Она тебе ничего не говорит. А когда я гляжу на неё, вижу, как всё там заросло плющом и травой… Нет, мне не выразить словами, что творится у меня на душе. Теперь всюду на месте старых замков тутовые сады. Самурайство выродилось, гибнет. А если кто и уцелел, то перебивается кое-как, тянет лямку бедного чиновника или учительствует в школе, только и всего… Самые непригодные люди – это самураи, а ведь я один из них…

Кэйносин горько усмехнулся. Он осушил чашечку сакэ, прищёлкнул языком и протянул её Усимацу.

– Поменяемся!

– Давайте я налью вам, – предложил Усимацу, берясь за бутылочку.

– Э, нет, так не годится. Если уж подносить – так подносить, а если пить – так пить. Я думал, что ты совсем не пьёшь, а ты, оказывается, умеешь выпить! Первый раз вижу, что ты пьёшь.

– Да разве это называется уметь выпить! Ведь я на третьей чашечке готов…

– Во всяком случае, эту чашечку выпей до дна. А потом налей мне. Я вот только с тобой впервые за долгие годы говорю по душам, откровенно. Вот уже двадцать лет… да, с тех пор, как я получил звание учителя, прошло уже пятнадцать лет, и всё это время я твердил изо дня в день одно и то же, одно и то же. Ты, может, будешь надо мной смеяться… но, поверишь ли, дошло до того, что я сам перестал понимать, чему я учу своих учеников! Тот, кто долго прослужил учителем, хорошо это знает. Откровенно говоря, я никогда и не считал, что занимаюсь воспитанием детей. Школа была для меня только службой, где я, наряженный в форму, мог получать жалованье. Учитель младших классов начальной школы – то же, что и рабочий, разве что образованный… За грошовое жалованье изо дня в день наводить порядок в шумном классе, следить за учениками, работать столько часов, что сам даже диву даёшься, как ещё на ногах держишься…

Может быть, тебе кажется, что мой уход со службы – безумие. Нет. Хотя я знаю – протяни я эту лямку ещё шесть месяцев, у меня была бы хоть и маленькая, но всё же пенсия. Знаю это и не могу ничего с собой поделать. Вот это плохо. Работать в школе или умереть – для меня теперь всё одно! Жена, как и полагается жене, волнуется: на что мы будем теперь жить? Если не хочешь быть учителем, иди служить в банк, садись за конторку. Но разве я сумею так сделать? Раз уж я не в состоянии заниматься делом, к которому привык за двадцать лет, как же я возьмусь за новое? Вся сила, вся моя бодрость – всё ушло. Выдохся я, выдохся, как старая ломовая лошадь, которую как ни погоняй, всё равно работать она уже не может…

Со двора вошёл какой-то мальчик, и Кэйносин замолчал. Хозяйка, которая при тусклом свете лампы гремела посудой у кухонного стола, подбежала к нему.

– Никак, это Сёго-сан?

У Сёго был озабоченный вид.

– Отец здесь?

– Как же, здесь, – ответила хозяйка. Кэйносин нахмурился. Он подвёл Сёго, стоявшего в полутьме у самой двери, к очагу и, пытливо всматриваясь в личико сына, спросил:

– В чём дело? Что тебе нужно?

– Вот… Мама прислала… сказать, чтобы отец поскорей приходил домой, – запинаясь, проговорил Сёго.

– Посылает на розыски… Опять взялась за старое, – пробормотал про себя Кэйносин.

– Значит, отец не пойдёт домой? – робко спросил Сёго.

– Приду, кончу беседу и приду. Так и скажи матери: отец беседует с учителем. Когда кончит, придёт, – проговорил Кэйносин, потом, понизив голос, спросил мальчика: – А что мама делает?

– Убирает зерно.

– Вот что! Она ещё работает?.. А… мама не сердилась, как всегда?

Сёго молчал. Он грустно смотрел на отца, видно, его детское сердце было исполнено жалости к нему.

Кэйносин взял сына за руку.

– Почему у тебя такие холодные руки? – воскликнул он. – Вот, возьми деньги. Купи себе хурмы. Только потихоньку, чтоб ни мама, ни Сусуму не знали. Хорошо? Иди скорей… и передай, как сказал отец. Ладно? Понял?

Сёго кивнул и вышел с поникшей головой. А старик снова предался воспоминаниям.

Помнишь, когда ты перебирался в Рэнгэдзи? И я тогда проводил тебя только до ворот? А знаешь почему? Право, я только тебе это рассказываю: я провинился, и настоятель очень на меня сердит. Сказал, что, пока я пью, он видеть меня не хочет. Жестоко это. Выходит, что я теперь с дочерью не могу повидаться. Осио, которая живёт в Рэнгэдзи, Сёго и покойный старший сын, эти трое – дети от моей первой жены. Она тоже была дочерью самурая. Я женился на ней в хорошее для нашей семьи время. Она скончалась ещё до того, как я опустился. Оттого каждый раз, как я о ней думаю, у меня перед глазами встают лучшие дни моей жизни. Выпью чашечку сакэ и непременно вспомню это время. Знаешь, с годами только и радости что воспоминания о прошлых днях.

Да, моя первая жена умерла в хорошее время. Человек – странное существо: самое доброе для него то, что он пережил в молодости. Только нет, она и действительно была хорошей женой. И нравом была покладистей теперешней моей жены. Всей душой мне верила, как в старину, когда жена во всём полагалась на мужа. Осио очень похожа на мать, особенно глазами. Как взгляну на неё, сразу так и вижу перед собой жену. Не я один, все так говорят, а теперешней жене моей это, видно, не по нутру. По правде говоря, не хотелось мне отдавать дочку в Рэнгэдзи. Но дома ей было бы хуже. Пожалел я её. Ну, а настоятель Рэнгэдзи очень этого добивался – у них своих-то детей нет. А ведь в Иияме не так, как в других местах, – здесь священнослужителей чтят… Вот я и отдал свою Осио…

Чем дальше Усимацу слушал, тем больше он жалел старика.

– А было ей тогда тринадцать, – добавил Кэйносин. – Эх, бестолковая у меня жизнь! – сказал он со вздохом. – Подумай, как горько это звучит – «бестолковая»! Говорят, что я беден оттого, что пью. А я скажу: пью я оттого, что беден. Ни одного дня не могу, чтоб не выпить. Сначала я пил, чтобы забыть горе. Теперь не то. Теперь, наоборот, я пью, чтобы почувствовать своё горе. Может, это смешно, но, если я хоть один вечер не выпью, на меня наваливается такая тоска, такая тоска, что я весь дрожу. Спать не могу. Сам не свой делаюсь. А как выпью, начинаю мучить себя разными мыслями; вот тогда я чувствую, что живу.

Если начать тебе рассказывать о всех моих бедах и унижениях, этому конца не будет. До того, как я стал работать в нашей школе, я долго служил в Симо-Такаи. На нынешней моей жене я женился как раз там. Она оттуда родом и работать умеет. Жать рис в мороз я так и не научился. Стоит мне только попробовать, как тотчас же заболеваю. А ей нипочём. Она выносливее меня. Когда нас одолела нужда и стало уже не до стыда, она и говорит: «Я сама буду крестьянствовать!» И что же? Своими женскими руками стала обрабатывать землю. Крестьянин Отосаку, который с давних пор связан с моей семьёй,[10]10
  …Отосаку… с давних пор связан с моей семьёй. – Имеется в виду, что раньше Кэйносин сдавал ему землю в аренду.


[Закрыть] предложил в благодарность за прошлое помогать нам. Но я всё равно был против. А жена и слышать не хочет. Ведь я-то самурай, я даже не знаю, сколько цубо[11]11
  Цубо – мера поверхности, равная 3,3 кв. м.


[Закрыть] в одном тане,[12]12
  Тан – 0,09 га.


[Закрыть] не знаю, сколько налога берётся за каждый сноп, сколько зерна даёт один сё[13]13
  Сё – 1,8 л.


[Закрыть] семян, сколько удобрений требуется в год – ровно ничего в этом не смыслю. Я далее не знаю, сколько земли жена арендует. Она считает, что и детей надо приучать работать в поле… видно, ей хочется, чтобы они стали простыми крестьянами.

Насчёт этого мы с ней постоянно препираемся. Необразованной женщине нельзя доверять воспитание детей! Уж если искать причины наших постоянных стычек, то они всегда из-за детей. Как ни странно: из-за того, что есть дети, супруги ссорятся, а из-за того, что супруги ссорятся, снова появляются дети. Ну, думаю, с нас хватит! Ведь, когда прибавляется ребёнок, прибавляется и нужда. Когда жена родила третью девочку, я сказал: «Назовём её Осуэ».[14]14
  Назовём её Осуэ. – Суэ – буквально: конец.


[Закрыть] Я думал: может быть, если назовём её Осуэ, будет конец. Что лее ты думаешь? Сразу же за ней появился четвёртый! Что было делать? Назвали его Томэкити.[15]15
  Назвали его Томэкити. – Томэ, составляющее первую часть имени, значит «остановка». Кити часто служит окончанием мужских имён.


[Закрыть] Представь, каково мне, когда вокруг ревут пятеро детей. Мука мученическая… Теперь, когда я вижу бедную семью, в которой много детей, я очень хорошо представляю себе её страдания. И с пятью детьми трудно прокормиться, а если будет больше, просто не знаю, что тогда делать…

Кэйносин рассмеялся, хотя глаза его наполнились слезами. Горячие струйки текли по щекам и падали на рукава его жалкой одежды. Кэйносин обеими руками потёр себе лоб, щёки, подбородок.

– Послушай, Сэгава-сан, – заговорил он опять. – Сёго теперь на твоём попечении. Скажи, выйдет что-нибудь путное из него? Ведь он такой робкий, нет в нём никакой живости. Он словно девочка: чуть что, сейчас же в слёзы. Вечно его младший брат обижает. Говорят, что для родителей все дети одинаковы, а всё же Сёго я как-то больше люблю. Может, жалею его за то, что он такой слабый. А жена стоит за младшего – Сусуму. Сёго для неё обуза, ругает она его ни за что ни про что. А если я заступлюсь, сейчас лее ссора – ты, мол, любишь только детей первой жены, а Сусуму не хочешь и знать. Оттого я и молчу. Забьюсь куда-нибудь в угол подальше или же потихоньку убегу из дома и пью один – для меня теперь это первое удовольствие. Сказать жене хоть слово – ни-ни… Она сейчас лее: «Я не такой голой за тебя выходила!» А что мне ей ответить? Нечего. Ведь всё её приданое я пропил… Глупой кажется моя жизнь, правда? – горько усмехнулся Кэйносин.

Когда старик излил всё накопившееся в душе, ему стало легче. Он быстро хмелел, язык у него стал заплетаться и наконец совсем перестал его слушаться.

Они встали. По счёту уплатил Усимацу, и они вышли из трактира. Было уже далеко за восемь. Город погрузился в темноту, на улице почти не встречалось прохожих. Навстречу им попалась какая-то помешанная женщина, разговаривавшая сама с собой, потом какой-то пьяный, который, видно, забыл дорогу домой. Кэйносин едва держался на ногах. Глаза его помутнели, в них далее как будто не отражался блеск звёзд. Усимацу решил довести его до дома. Он то поддерживал его под руку, то подставлял ему плечо и чуть ли не тащил старика на себе, то, обхватив его, балансировал вместе с ним.

Когда наконец он довёл Кэйносина до дома, они застали жену Кэйносина и крестьянина Отосаку с женой, вымокших от ночной росы, за работой во дворе. Увидев Усимацу» приведшего её пьяного мужа, жена Кэйносина смутилась.

– Ах, это вы! Сколько хлопот вам причинил мой муж!