Текст книги "Крест"

Автор книги: Сигрид Унсет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)

Но тут же, оглядываясь назад, она все еще могла разглядеть вершины родных гор под Хёврингом. Они лежали в тени, но ее привычный глаз различал то место, где дорога с горного выгона уходила в лес. Над зеленым ковром леса она различала также серые пики, окружавшие старое горное пастбище Силя.

Звуки рога донеслись с гор – резкие, громкие звуки, которые то замирали вдали, то раздавались вновь, – казалось, будто дети упражняются в игре на рожке. Отдаленный звон бубенчиков, и глухой шум горного потока, и глубокие вздохи леса в такой тихий, теплый день? Сердце Кристин беспокойно трепетало в тишине.

Словно тоска по родине влекла ее вперед, и словно та же тоска по родине тянула ее назад в долину, в родную усадьбу. Перед ней теснилось множество картин – все события повседневной жизни: вот она видит себя бегущей вместе с пастухами по тропинке в редком лесу к югу от их горного пастбища – корова увязла в болоте; жарко печет солнце, и когда она на минутку останавливается, прислушиваясь, то чувствует, как кожу саднит от пота. Она видит двор родной усадьбы, утонувший в снегу, – снежно-сумрачный, ненастный день уже застилает мгла бурной зимней ночи. Кристин чуть не швырнуло обратно в сени, когда она отворила дверь, и у нее захватило дух от ветра, но тут из мрака вынырнули два бесформенных заснеженных куля, оказавшихся мужчинами в меховых куртках: Ивар и Скюле вернулись домой. Полозья их лыж глубоко увязли в снегу: его всегда наметало во дворе, когда ветер дул с северо-запада. Два больших снежных сугроба всегда оставались лежать во дворе – и вдруг Кристин с какой-то любовной тоской подумала об этих двух кучах снега, которые они вместе со всеми обитателями усадьбы проклинала каждую зиму, – Кристин казалось, что ей уже никогда больше не суждено их увидеть.

Сердце ее словно надрывалось от тоски. Подобно тому как кровь струится по жилам, тоскливые мысли Кристин устремлялись ко всем уголкам обширной страны, где ей только приходилось бывать, ко всем ее сыновьям, которые странствовали по белу свету, ко всем умершим, которых она похоронила… Она удивилась – неужто она труслива? Этого Кристин никогда раньше за собой не знала…

Вдруг она заметила, что Гэуте пристально смотрит на нее. И она улыбнулась быстро и чуть виновато – пора было им распрощаться, а ей – идти дальше.

Гэуте окликнул свою лошадь, которая паслась на зеленой лужайке и ушла далеко вперед. Он побежал за лошадью, вернулся назад, и они попрощались. Кристин уже вскинула котомку на спину, а Гэуте вдел ногу в стремя, как вдруг он обернулся и шагнул к ней:

– Матушка! – На мгновение она заглянула в глубину его растерянных, пристыженных глаз. – Вы, верно, были не… вы, верно, были не очень довольны этот последний год, матушка? Ведь Юфрид ничего плохого не думает, она вас очень почитает; но мне, быть может, следовало бы почаще напоминать ей, какая вы женщина и какой вы были всегда…

– Что это тебе взбрело в голову, мой Гэуте? – Мать говорила кротко и изумленно. – Я и сама хорошо знаю, что уже немолода, а старым людям трудно угодить, но я все же не такая дряхлая старуха, чтобы мне не хватило ума понять тебя и твою жену. Мне очень неприятно, если Юфрид думает, что я не ценила ее старания избавить меня от лишних хлопот и забот. Сын мой, не думай, что я не вижу достоинств твоей жены или не чувствую твоей верной сыновней любви. А если я и не выказывала этого так, как вам бы по справедливости, быть может, и хотелось, то будь снисходителен ко мне и помни; таковы уж мы, старики…

Гэуте, разинув рот, уставился на мать…

– Матушка… – Вдруг он разразился слезами, прислонился к лошади и стоял так, содрогаясь от рыданий.

Но Кристин держалась стойко; в ее голосе не прорвалось ничего, кроме изумления и материнской доброты:

– Мой Гэуте, ты молод летами, и так уж повелось, что ты всегда был моим любимым ягненочком, как, бывало, говорил твой отец. Но все равно, сынок, тебе не следует принимать это так близко к сердцу: ведь теперь ты уже взрослый мужчина и сам стал хозяином в доме. Если бы я еще шла в Римград или в Иерусалим, тогда… А на этом пути меня вряд ли поджидают большие опасности. Спутников я всегда найду, если не доходя до Тофтара, то, уж во всяком случае, когда приду туда. В это время года из Тофтара каждое утро отправляются в путь толпы пилигримов…

– Матушка, матушка, простите нас!.. Простите нас за то, что мы отобрали у вас власть и могущество, загнали вас в угол…

Кристин, слегка улыбнувшись, покачала головой:

– Боюсь, что вы, дети, считаете меня очень властолюбивой женщиной…

Гэуте обернулся к ней; тогда она взяла его руку в свою, а другую руку положила к нему на плечо, снова убеждая его в том, что она не хочет быть неблагодарной ни к нему, ни к Юфрид, да благословит его бог. Потом она повернула сына к лошади и со смехом стукнула его кулаком между лопаток – на счастье.

Она неподвижно стояла и смотрела ему вслед, пока он не скрылся за холмом. Как красив он был верхом на рослом вороном коне!

Кристин испытывала странное ощущение – она так остро воспринимала все окружающее: напоенный солнцем воздух, знойный аромат соснового леса, треск кузнечиков в траве. И в то же время в своей собственной душе она видела встававшие там картины прошлого. Так перед внутренним взором человека, горящего в лихорадке, встают какие-то видения! Она видела покинутый людьми дом, совершенно безмолвный и мрачный; от него веяло запустением. Одно видение сменилось другим – час отлива, берег, от которого далеко отступило море, светлые, отточенные прибоем камни, кучи безжизненных темных водорослей, всевозможные обломки кораблекрушений…

Потом она приладила поудобнее котомку за плечами, взяла посох и отправилась в путь – вниз, в долину. Если ей не суждено было больше вернуться сюда, значит так угодно богу и бесполезно этого бояться. Но, видно, это все оттого, что она состарилась… Кристин осенила себя крестом и зашагала быстрее, стремясь поскорее спуститься с горы и выйти на дорогу, которая проходила мимо усадеб.

Со стороны проселочной дороги лишь в одном месте можно было различить домики усадьбы Хэуг на самом высоком краю горной цепи. При мысли об этом сердце Кристин начинало колотиться.

Как Кристин и предполагала, она встретила множество паломников, когда к концу дня пришла в Тофтар. На следующее утро их собралось несколько человек, и все они вместе отправились в горы.

Священник со своим слугой и две женщины – мать и сестра священника – ехали верхом и вскоре намного опередили пешеходов. Кристин почувствовала, как кольнуло в сердце, когда она поглядела вслед этой другой женщине, ехавшей между своими двумя детьми.

Ее спутниками были двое пожилых крестьян из небольшой усадьбы, расположенной тут же, в горах Довре. С ними были еще двое мужчин помоложе – ремесленники-горожане из Осло, – да еще крестьянин с дочерью и ее мужем, совсем юными. Они везли с собой ребенка, маленькую девочку около полутора лет от роду, и у них была лошадь, на которой они по очереди ехали верхом. Эти трое людей были из отдаленного прихода Андабю, находившегося на юге страны. Кристин и не знала, где это.

В первый же вечер Кристин попросила, чтобы ей дали взглянуть на ребенка, потому что он не переставая плакал и пищал. Девочка была такая жалкая, с большой лысой головкой и маленьким, бессильным тельцем! Она не могла ни говорить, ни даже сидеть. Мать, казалось, стыдилась своего ребенка, и когда не следующее утро Кристин предложила молодой женщине понести немного ее дочку, та охотно оставила ребенка на попечение Кристин, а сама ушла далеко вперед; она, по-видимому, была кукушкой. Но они были очень молоды, и она и ее муж, – лет по восемнадцати, не больше; и женщина, видно, устала таскать тяжелого ребенка, который вечно хныкал и плакал. Дедушка малютки был некрасивый, угрюмый и сварливый человек, не очень еще старый; он-то и пожелал отправиться с внучкой в Нидарос, так что, видимо, он любил ее. Кристин шла в этом шествии последней, вместе с ним и двумя францисканскими монахами, и сердилась на своего путника из Андабю за то, что тот ни разу не предложил монахам воспользоваться его лошадью. Всякий мог видеть, что молодой монах был тяжко болен.

Старший монах, брат Арнгрим, был маленький, кругленький человечек с круглым румяным веснушчатым лицом, живыми карими глазами и рыжим, как у лисицы, венчиком волос вокруг лысой макушки. Он болтал без умолку. Все больше рассказывал он о бедности, в которой жили они, босоногие монахи из Скидана. Их орден недавно получил усадьбу в этом городке, но они так обнищали, что были почти не в состоянии отправлять богослужения, а церковь, которую они намеревались построить, вряд ли будет когда-нибудь воздвигнута. Он считал виновными во всех бедах богатых монахинь с острова Гимсёй, которые преследовали бедных нищих братьев своей завистью и затаенной злобой и затеяли против них судебную тяжбу. Ничтоже сумняшеся возводил он на них самые тяжкие обвинения. Кристин была не по душе эта болтовня монаха, и маловероятными казались ей его рассказы о том, что аббатиса монастыря была-де избрана не по правилам и что монахини просыпают часы молитвы, и сплетничают, и ведут непотребные речи за столом в монастырской трапезной. Об одной сестре-монахине он даже прямо сказал, что люди не верят в ее целомудрие. Но, впрочем, Кристин видела, что брат Арнгрим был добросердечным и услужливым человеком. Он подолгу нес больного ребенка, когда замечал, что у Кристин уставали руки. Когда же ребенок кричал благим матом, монах пускался бежать со всех ног вперед, высоко задирая полы своей рясы, так что можжевельник царапал его черные, волосатые икры, а брызги болотной воды разлетались в разные стороны. Он громко звал молодую мать, крича ей, чтобы она остановилась и покормила голодного ребенка. Потом он бежал обратно к больному, к брату Тургильсу; с ним он обращался точно самый нежный и любящий отец.

Нечего было и думать о том, чтобы добраться с больным монахом до Йердкинна этой же ночью. Но оба крестьянина из Довре знали, что немного южнее, в стороне от проезжей дороги; близ озера, есть каменная хижина, и туда-то они все и направились. Между тем вечер становился все холоднее. Над болотистыми, топкими берегами озера поднимался белый туман, и березовая роща истекала росой. На западе, над горными вершинами, застыл маленький серп луны, почти такой же бледно-золотистый и тусклый, как само вечернее небо. Все чаще и чаще приходилось останавливаться брату Тургильсу; он кашлял так, что жалость брала его слушать. Брат Арнгрим поддерживал его в это время, вытирал ему лицо и вокруг рта, а потом, покачивая головой, показывал Кристин свою руку, на которой виднелись следы крови от мокроты больного.

Паломники нашли хижину, но она оказалась разрушенной. Тогда они отыскали защищенное от ветра местечко и развели костер. Бедняги южане никогда не думали, что ночь в горах может быть такой леденяще холодной. Кристин вытащила из своей котомки плащ покупного сукна, подбитый бобровым мехом. Этот плащ Гэуте заставил ее взять с собой, так как он был особенно легким и теплым. Когда она закутывала в этот плащ брата Тургильса, молодой монах, охрипший так, что едва шевелил языком, прошептал: ребенка тоже можно положить к нему под плащ. И тогда ему дали ребенка. Ребенок плакал, а монах кашлял, но в перерывах между приступами кашля и плачем обоим удавалось поспать.

Часть ночи Кристин вместе с одним из доврских крестьян и с братом Арнгримом бодрствовала и поддерживала огонь в костре. На севере занимался светло-желтый рассвет – серебристое и спокойное лежало там горное озеро. Плескались рыбы, и на поверхности озера то и дело всплывали круги. Но по ту сторону, у подножия горных пиков, озеро все еще отражало черную мглу ночи. Один раз оттуда донесся к ним ужасный, пронзительный крик – монах испугался и крепко сжал руки своих спутников. Кристин и крестьянин сначала было подумали, что это какой-нибудь зверь, но тут они услыхали шум осыпающихся камней, словно кто-то спускался по каменистому склону; а затем снова раздался чей-то грубый оклик – похоже было, что кричит мужчина. Монах принялся громко молиться. «Jesus Kristus, soter»,1 (Иисус Христос, спаситель {лат.) – разобрала Кристин и «Vicit leo de tribu Juda».22 (Лев из колена Иудова победил (лат.). Но тут они услыхали, как где-то под горой хлопнула дверь.

Вставал серенький рассвет, все более отчетливо проступали каменистые осыпи и заросли березняка по ту сторону озера. Тут сидящих у костра сменили второй крестьянин из Довре и человек из Осло. Последнее, о чем подумала Кристин, засыпая у костра, было: если и впредь они будут совершать столь маленькие дневные переходы, то она вынуждена будет побираться по усадьбам, когда они спустятся вниз, в Гэульдал. Ведь ей еще придется дать при расставании денег нищенствующим монахам.

Солнце стояло уже довольно высоко в небе, а утренний ветерок затянул легкой рябью потемневшее озеро, когда замерзшие паломники собрались вокруг брата Арнгрима, читавшего утренние молитвы. Брат Тургильс сидел скорчившись, стучал зубами от холода и, бормоча вместе со всеми молитвы, изо всех сил старался удержаться от кашля. При виде этих двух пепельно-серых монашеских ряс, ярко освещенных утренним солнцем, Кристин сразу же вспомнила, что видела во сне брата Эдвина. Правда, она уже не могла вспомнить, что именно ей приснилось, но она преклонила колена и поцеловала руки монахов, прося их благословить паломников.

По плащу на бобровой подкладке все прочие паломники догадались, что Кристин была не из простых. А после того, как она упомянула невзначай, что ей уже дважды случалось проделывать этот путь по королевской дороге через Доврские горы, она стала своего рода вожаком для этих странников. Крестьянам из Довре никогда раньше не приходилось подниматься в горы выше Йердкинна, а жители Осло и округи здесь и вовсе не бывали.

Вечернее богослужение еще не начиналось, когда путники пришли в Йердкинн, и, отстояв службу в часовне, Кристин одна отправилась в горы. Ей захотелось отыскать ту тропинку, по которой она некогда шла вместе со своим отцом, и то место у ручья, где она сидела вместе с ним. Места этого она не нашла, но ей показалось, что она отыскала пригорок, на который взобралась тогда, чтобы еще раз посмотреть ему вслед, когда он уезжал от нее. Впрочем, здесь все возвышенности, окружавшие лощину, очень походили друг на друга.

Она стояла на коленях среди красной толокнянки на вершине холма. Надвигались серые летние сумерки – воедино сливались поросшие березняком склоны невысоких гор, серые осыпи и бурые полосы болот. Но над широко раскинувшимися гористыми просторами вечернее небо опрокинуло свою бездонную светлую чашу. Белым пятном отражалось небо в стоячей воде, преломленным и более бледным казалось его отражение в небольшом горном ручейке, который, шумно пенясь, бежал по камням, а потом выбегал среди светлых каменистых мелей вокруг небольшого озера на болоте.

Снова нашло на нее это чувство, чувство удивительно лихорадочного внутреннего видения. Река напомнила ей ее собственную жизнь: подобно ей, стремительно неслась она сквозь глухие дебри быстротечного времени, вспениваясь и взволнованно рыча перед каждым камнем, который ей предстояло преодолеть. Свет вечной жизни мог найти лишь свое слабое, преломленное и бледное отражение в ее жизни… Но в уме Кристин-матери шевельнулась какая-то смутная мысль: переживала ли она страх, горе или любовь, все равно ее земная и своевольная душа только тогда воспринимала отблеск света небесного, когда плоды ее греха приносили ей каждый раз одно лишь горе… «Слава и хвала тебе, Мария присноблаженная. Благословенна ты в женах и благословен плод чрева твоего – Иисус, проливший кровь свою за грехи наши…»

Читая пять раз молитву «Аvе» в память тайны мук искупления, она почувствовала, что осмелится искать прибежища для себя и для своих скорбей под покровом матери божьей. Она укроется там со своей скорбью о сыновьях, которых потеряла, с еще более тяжкой скорбью о постигавших ее сыновей ударах судьбы, которые она не в силах была отвести от них. На долю Марии, совершенной в чистоте своей, в смирении, в послушании воле отца небесного, выпала самая тяжкая материнская скорбь. И ее милосердие могло бы пробудить слабый и бледный отзвук в сердце грешницы, в сердце, горевшем страстной, испепеляющей любовью и переполненном всеми грехами, присущими плотской любви: строптивостью и непослушанием, закоренелым упрямством, своеволием и гордыней… И все-таки оно было сердцем матери…

Кристин закрыла лицо руками. С минуту ей казалось, что бремя разлуки с ними со всеми, со всеми ее сыновьями, не по плечу даже ей «Pater Noster». Ей вспомнилось расставание с отцом здесь, на этом самом месте, столько лет назад, расставание с Гэуте два дня назад. Сыновья обижали ее по детскому недомыслию, но она все равно знала, что если бы они обидели ее так же, как она, Кристин, обидела своего отца, с греховным умыслом, то это все равно никогда не отвратило бы от них ее сердца. Своим детям легко прощать…

«Gloria patri et filii et spiritui sancto»,1 (Слава отцу, и сыну, и святому духу (яат.) – закончила она молитву и поцеловала крест, полученный некогда от отца. Она была преисполнена смирения и благодарности за то, что, несмотря на все, несмотря на всю свою строптивость, ее беспокойному сердцу дано было познать слабый отблеск той любви, которая отражалась в душе ее отца, подобно тому как небо, ясное и спокойное, отражалось сейчас в водах большого озера.

На следующий день погода стала пасмурной, ветреной и холодной, начались ливни и туманы, и Кристин трудно было решиться идти дальше с больным ребенком и братом Тургильсом. Но усерднее всех настаивал на этом сам больной монах. Кристин понимала, что он боится умереть, не дойдя до Нидароса. Тогда они двинулись в путь через плоскогорье, но туман подчас становился таким густым, что Кристин не решилась идти по крутым, обрывистым тропинкам, которые, как она помнила, вели вниз, к постоялому двору в Дривдале. Дойдя до края ущелья, они развели костер и расположились на ночлег. После вечерних молитв брат Арнгрим рассказал им прекрасную сагу о корабле, потерпевшем бедствие на море и спасенном благодаря молитвам аббатисы, обращенным к деве Марии, которая повелела Утренней звезде взойти над морем.

Видно было, что монах отличал Кристин среди других спутников. Когда она, сидя у костра, баюкала ребенка, чтобы другие паломники могли уснуть, он подсел к ней и начал шепотом рассказывать о себе. Он был сыном бедного рыбака и четырнадцати лет лишился разом и отца и брата, которые однажды зимней ночью погибли в море. А его спасли рыбаки с другой лодки. Он счел это знамением небесным. К тому же он с тех пор стал очень бояться моря. Все это навело его на мысль сделаться монахом. Но ему пришлось еще три года прожить дома с матерью, и они голодали и трудились не покладая рук, да и страх его постоянно одолевал, когда он выходил в море. Но тут сестра его вышла замуж, и ее муж взял на себя дом и долю Арнгрима в лодке, и он смог пойти в монастырь миноритов в Тюнсберге. Там он наслушался вначале насмешек за свое незнатное происхождение, но настоятель был добрым человеком и взял его под свое покровительство. А с тех пор как в орден вступил брат Тургильс, сын Улава, все монахи стали гораздо более благочестивыми и миролюбивыми, потому что сам он такой благочестивый и кроткий, хотя родом он и выше их всех. Брат Тургильс происходил из богатого крестьянского рода в Слагне, а его мать и сестры не оставляли монастырь своими щедротами. Но с тех пор как они перешли в Скидан, а брат Тургильс заболел, им опять стало гораздо тяжелее. Брат Арнгрим намекнул Кристин, что удивляется, как это Христос и Мария допустили своих бедных братьев идти столь тернистой стезей.

– Они ведь и сами избрали бедность своим уделом, пока жили на земле, – молвила Кристин.

– Легко тебе так говорить. Сама-то ты, сразу видать, богатая, – сердито сказал монах. – Тебе, видно, никогда не приходилось ходить с голодным брюхом… – И Кристин пришлось ответить, что так оно и было…

Когда они спустились вниз в долину и проходили через Упдал и Сокнадал, брату Тургильсу посчастливилось часть пути проехать где верхом, а где и в телеге, но он становился все слабее и слабее. Из-за этого спутники Кристин то и дело менялись, потому что одни люди обгоняли их, а вместо них присоединялись новые паломники.

Когда она добралась до Стэурина, из прежних спутников, с которыми она вместе перевалила горы, не осталось никого, кроме этих двух монахов. А наутро к ней явился плачущий брат Арнгрим и сказал, что у брата Тургильса ночью шла горлом кровь, он не в силах идти дальше; теперь они, видно, запоздают в Нидарос и не увидят храмового праздника.

Кристин поблагодарила своих спутников за духовные наставления и помощь в дороге. По-видимому, брат Арнгрим был поражен щедростью ее прощального подарка, потому что лицо его просияло, А вот сейчас и она получит от него ответный подарок. Он вынул из своего мешка коробку с несколькими грамотами. На них красивыми письменами была выведена молитва с благословениями в самом низу грамот. Поперек же было оставлено чистое место, чтобы вписать имя молящегося. Кристин сама понимала, что если даже она и назовет имя своего отца, монах вряд ли узнает, кто она такая, за кем была замужем и какая судьба постигла ее супруга. Но все-таки она попросила его вписать лишь только: «Кристин, вдова».

Проходя через долину Гэульдал, Кристин шла задами поселений, выбирая безлюдные тропинки, так как думала, что если она встретит кого-нибудь из богатых усадеб, то в ней легко смогут признать бывшую хозяйку Хюсабю, а ей очень этого не хотелось, хотя она и сама не могла бы объяснить почему. На следующий день она поднялась лесными тропинками на гору Ватсфьелль, где находилась маленькая церквушка, носившая имя Иоанна Крестителя. Но окрестные жители называли ее церковью святого Эдвина.

На просеке густого леса у подножия холма стояла часовня. И часовня и холм отражались в пруду, из которого брал начало целебный источник. На берегу ручья стоял деревянный крест, кругом валялось несколько брошенных костылей и палок, а повсюду на кустах висели лохмотья старых повязок.

Церковь была обнесена невысокой оградой. Но калитка оказалась запертой. Кристин встала на колени перед оградой. Она вспомнила, как однажды сидела там, в этой церкви, держа на коленях Гэуте. Тогда она была разодета в шелк и принадлежала к горстке празднично разодетых, родовитых и знатных мужчин и женщин из окрестных приходов. Рядом с ней стоял отец Эйлив, крепко держа за руки Ноккве и Бьёргюльфа, в толпе перед церковью были ее слуги и служанки. Тогда она молилась так истово, обещая, что если только это несчастное дитя обретет человеческий разум и здоровье, она никогда больше ничего не пожелает. Она даже не будет молить о том, чтобы самой избавиться от острой боли в пояснице, мучившей ее со времени рождения близнецов.

Она подумала о Гэуте. Как он был красив и статен верхом на своем рослом вороном коне! А она сама! Немногие женщины в ее годы – а ведь ей под пятьдесят – пользуются таким завидным здоровьем; она заметила это во время своих странствий в горах. «Господи, ниспошли мне только это, и это, и это – тогда я возблагодарю тебя и не буду молить больше ни о чем, кроме того, и того, и того…»

Ни о чем другом она, пожалуй, никогда не молила бога, кроме того, чтобы он помог ей поставить на своем. И она всегда добивалась чего хотела – большей частью. А теперь вот сидит она здесь, и сердце ее разбито – и не оттого, что она согрешила перед богом, а оттого, что недовольна, зачем ей было позволено поступать по своей воле до самого конца пути.

Она не приходила к богу ни с венцом своим, ни с грехом, ни со скорбями своими – не приходила до тех пор, пока в мире оставалась хоть капля сладости, которую можно было примешать в ее кубок. А вот теперь она пришла. Теперь, когда она узнала, что мир – это харчевня, где тех, кому нечем платить, выставляют за дверь.

Кристин не испытывала ни малейшей радости от своего решения, но ей казалось, будто не она сама решила это. Бедняки, которые приходили тогда, явились в ее дом, чтобы побудить ее уйти из него. Чья-то чужая воля, а вовсе не ее собственная смешала Кристин с толпою бедняков и больных и повелела ей идти вместе с ними прочь от ее дома, где она распоряжалась как хозяйка и властвовала как мать мужей. И если она и покорилась теперь без особого сопротивления, то только потому, что знала: Гэуте будет лучше, если она покинет усадьбу. Свою судьбу она повернула по-своему, она добилась в жизни всего, чего хотела. Но сыновей своих она не могла переделать: они были такими, какими их создал бог. Ими двигало своеволие, против которого она была бессильна. Гэуте был добрый хозяин, хороший муж и преданный отец; он был деятелен и честен, как и большинство людей. Но он не был прирожденным рыцарем и вельможей; он даже не помышлял о том положении, о котором страстно мечтала для него мать. Но он очень любил ее и мучился, зная, что она ждет от него совсем другого. Потому и собиралась она теперь просить крова и пристанища, хотя гордость ее тяжко страдала оттого, что ей приходится идти к богу столь обнищавшей, что и пожертвовать теперь нечего.

Но она понимала, что ей нужно идти. Еловый лес на вершине холма тихо вздыхал и шелестел, впитывая в себя струящийся солнечный свет; молчаливая и замкнутая лежала церквушка, распространяя вокруг запах смолы. С тоской думала Кристин об умершем монахе, который взял ее за руку и повел к свету, под покров божьего милосердия, когда она была еще непорочным ребенком, и который раз за разом протягивал ей руку, чтобы вернуть обратно с ложных стезей, как при жизни своей, так и после смерти… И вдруг она живо вспоминала свой сон о нем прошлой ночью в горах.

Ей снилось, что она стояла на солнышке во дворе какой-то богатой усадьбы, и в дверях дома появился брат Эдвин. Руки его были полны хлеба, и, подойдя к ней, он отломил большой ломоть и дал ей. Она поняла, что ей следует поступить, как она и предполагала, – просить милостыню, когда она спустится в долину. И вдруг каким-то образом она очутилась рядом с братом Эдвином, и они вдвоем пошли и просили милостыню… Но вместе с тем она знала, что сон ее имел двойное значение: усадьба, как ей казалось, обозначала святое место, и брат Эдвин был одним из ее обитателей, а хлеб, который он ей подал, был не простой лепешкой, как казался, – он означал облатку, panis angelorum,1 (Хлеб ангелов (лат.) и она приняла пишу ангелов из его рук. И брат Эдвин принял изреченный ею обет.