Текст книги "Крест"

Автор книги: Сигрид Унсет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)

Наступила третья весна с той поры, как Эрленда опустили в могилу. Кристин не слышала больше толков о Ноккве и Турдис. Но она не слышала и разговоров о монастыре. И ее надежда росла – она не в силах была сладить с собою: с великой неохотой отдала бы она старшего сына в монашескую Жизнь.

Как раз перед самым Ивановым днем домой в Йорюндгорд приехал Ивар, сын Эрленда. Когда близнецы покидали дом, они были шестнадцатилетними подростками. А теперь Ивар стал совсем взрослым, ему было почти восемнадцать лет, и матери казалось, что он сделался удивительно красивым и мужественным. Она не могла вдоволь налюбоваться на него.

В первое утро после приезда Ивара мать принесла ему закусить, пока он лежал в постели – пшеничные медовые лепешки и пиво, которое она нацедила из последней рождественской бочки. Пока он ел и пил, она сидела на постели, улыбаясь всему, что бы он ни говорил. Потом она вставала и принималась разглядывать его одежду, вертела и обсуждала каждую вещичку, рылась в его дорожном мешке, взвешивала его новую серебряную застежку в своей узкой, покрасневшей от работы руке, вытаскивала из ножен кинжал, расхваливала и его и все вещи сына. А после она опять садилась на постель и с улыбкой во взгляде и на губах слушала все, о чем рассказывал сын.

Тут Ивар сказал:

– Будет лучше, матушка, если я поведаю вам, что привело меня нынче домой. Я приехал, чтобы испросить согласия Ноккве на мою женитьбу.

Кристин невольно взмахнула руками:

– Ивар мой! Ведь ты же еще так молод… Уж не натворил ли ты каких-нибудь глупостей?

Ивар попросил мать выслушать его. Речь шла о довольно молодой еще вдове Сигне, дочери Гамала, которая жила в Фэускаре, в усадьбе Рогнхейм. Земли у нее в усадьбе было на двенадцать десятков марок серебра, и большая часть являлась собственностью Сигне; она получила ее в наследство после смерти своего единственного ребенка. Но родичи мужа затеяли с нею тяжбу из-за этого наследства. Инге Муха решил поживиться на этом и потребовал от Сигне всяких беззаконных посулов за то, что поможет ей выиграть дело. Тогда Ивар разгневался, принял в женщине участие и повез ее к самому епископу Халварду, так как тот оказывал Ивару отеческое благоволение всякий раз, когда встречался с ним. Поведение Инге, сына Мюнана, в должности епископского управителя предстало бы в весьма неприглядном свете, если бы его стали тщательно расследовать. Но он умел поддерживать дружбу со знатью во всех приходах, а мелкий люд держал в ежовых рукавицах. А епископу он пускал пыль в глаза с превеликой ловкостью. К тому же господин Халвард ради Мюнана не желал быть слишком суровым с его сыном. Но теперь дело оборачивалось не слишком хорошо для Инге Мухи. Так что, когда Ивар сел на коня и ускакал из его усадьбы, троюродные братья расстались в открытой вражде. Тут Ивар решил, что ему следует съездить в Рогнхейм и проститься с Сигне, прежде чем навсегда покинуть здешние места. Это было перед пасхой; Ивар оставался у Сигне всю весну и помогал ей с работами в усадьбе. А потом они договорились, что он возьмет Сигне в жены. Она-то не сочла, Ивара, сына Эрленда, слишком молодым для того, чтобы он стал ее супругом. А епископ, как известно, весьма жалует его. Правда, Ивар еще слишком молод и неучен для того, чтобы господин Халвард мог доверить ему какую-либо должность, но уж с хозяйством Сигне Ивар отлично справится, когда вступит с нею в брак.

Кристин сидела и задумчиво перебирала связку ключей у себя на коленях. Все это были разумные речи. А что до Инге, так тот, видно, лучшего и не стоил. Но все-таки ее не покидала мысль о том, что скажет на это бедный старый Мюнан, сын Борда.

О невесте она узнала, что Сигне было тридцать зим; происходила она из незнатного и бедного рода, но первый муж ее разбогател, так что теперь она жила в большом достатке. Сама она была достойной уважения, доброй и работящей женщиной.

Никулаус и Гэуте отправились с Иваром на юг, поглядеть на вдову, но Кристин пожелала остаться дома с Бьёргюльфом. Когда сыновья возвратились домой, Ноккве сообщил матери, что Ивар обручился с Сигне, дочерью Гамала. Свадьба будет осенью в Рогнхейме.

Вскоре после возвращения домой Ноккве однажды вечером пришел к матери в ткацкую, где она сидела за шитьем. Он закрыл дверь на засов. И тут он сказал, что ныне, когда Гэуте исполнилось двадцать лет, а Ивар благодаря своей женитьбе тоже стал самостоятельным человеком, они с Бьёргюльфом уже этой осенью могут отправиться на север, чтобы просить о принятии их послушниками в монастырь. Кристин почти ничего не сказала в ответ, и в этот раз они лишь поговорили о том, как все устроить, чтобы выделить часть имущества для двух старших сыновей.

Но спустя несколько дней в Йорюндгорд прибыл посланный с приглашением на пир – Осмюнд из Шенне праздновал обручение своей внучки Турдис с добрым крестьянским сыном из Довре.

В этот вечер Ноккве опять явился в ткацкую и снова закрыл дверь на засов. Он уселся на краю очага и стал помешивать веточкой угли – Кристин развела небольшой огонь, так как ночи нынешним летом стояли холодные.

– Всё пиры да разъезды по гостям, матушка, – сказал он и коротко засмеялся. – Обручение в Рогнхейме, обручение в Шенне, а там, глядишь, и свадьба Ивара подоспеет. Но на свадьбе Турдис меня, как видно, уже не будет… В ту пору я, уж верно, облачусь в монашеское одеяние.

Кристин ответила не сразу. Но затем промолвила, не поднимая глаз от работы, – она шила праздничный кафтан для Ивара.

– Многие полагали, что Турдис, дочь Гюннара, будет очень опечалена, если ты уйдешь в монастырь.

– Было время, когда я и сам так думал, – отвечал Ноккве.

Кристин опустила шитье на колени. Она взглянула на сына – лицо его было покойно и непроницаемо. И он был так хорош собою! Черные волосы были откинуты с белого лба и слегка вились за ушами и над стройной смуглой шеей. У него были более правильные черты, чем у отца, – лицо более широкое и твердое, нос не так велик, а рот не так мал; ясные синие глаза красиво выделялись под стрельчатыми черными бровями. И все же он не казался таким красивым, каким был когда-то Эрленд. Отцовской кошачьей мягкости и ленивой грации, дыхания неувядающей молодости – вот чего недоставало Ноккве.

Мать снова взяла в руки работу, но шить не начинала. Немного погодя она сказала, опустив глаза долу и загибая край материи иглой:

– Вспомни, Ноккве, ни одним, словом не обмолвилась я против вашего благочестивого намерения. Этого я не смею. Но ты молод… Ты много ученее меня и знаешь, наверное, что в писании сказано: «Взявшись за плуг, не обращаются обратно».

Ни одна черточка не дрогнула в лице сына.

– Я знаю, вы давно уже замыслили это, – продолжала мать. – Еще с тех пор, как были малыми детьми. Но тогда вы еще не понимали, от чего отрекаетесь. А теперь ты достиг зрелости… Не думаешь ли ты, что было бы более разумным, если бы вы еще раз испытали себя, призваны ли вы к монашеской жизни? Что до тебя, так ты рожден наследовать эту усадьбу и стать главою рода.

– И вы дерзаете давать мне подобный совет теперь?

Ноккве несколько раз тяжело вздохнул. Он поднялся с места и вдруг, резко схватившись за грудь, рывком раздвинул ворот рубашки так, что мать могла разглядеть на его обнаженной груди то место, где среди курчавых черных волос выделялись родимые пятна – пять небольших кроваво-красных, огневых точек.

– Вы, видно, думали, что я был слишком мал, чтобы понимать, отчего вы плакали и причитали, Целуя это место на моей груди в те времена, когда я был еще несмышленышем… Я ничего не понимал, но слова, которые вы при этом произносили, я не мог забыть никогда… Матушка, матушка… Или вы забыли, что отец умер бесславной смертью, без исповеди и последнего напутствия? И вы решаетесь отговаривать нас?

Я полагаю, мы, братья, знаем, от чего отказываемся, Мне не кажется слишком уж большой жертвой, если я утрачу эту усадьбу и откажусь от жизни в браке… и от того счастья и доброго согласия, какие были у вас с отцом все эти годы на моей памяти…

Кристин уронила шитье на колени. Все, что пережили она и Эрленд… дурное и хорошее… Воспоминания потоком нахлынули на нее. О, как мало ведал этот мальчик о том, что он отвергал! Со всей его молодецкой удалью, кулачными боями, сумасбродствами и игрой в любовь, он все-таки был не более как невинное дитя.

Ноккве увидел слезы, навернувшиеся на глаза матери, и закричал:

– Quid mihi et tibi est, mulier?1 Что мне до тебя, женщина? {лат.).

Кристин вздрогнула, и тогда сын промолвил в сильнейшем волнении:

– Бог, верно, произнес такие слова вовсе не для того, чтобы унизить свою мать… Но когда она вознамерилась дать ему совет, он сказал ей, чистейшей и беспорочной жемчужине, что сам знает, как ему следует использовать ту силу, что была дана ему от его отца небесного, а не от его матери во плоти…

Матушка, вы не советчица мне в этом деле… Вы не смеете…

Кристин уронила голову на грудь.

Немного погодя Ноккве проговорил очень тихо:

– Или вы забыли, матушка, как прогнали меня прочь от себя… – Он помолчал, словно опасаясь, что голос изменит ему, но затем продолжал: – Я хотел преклонить колена около вас, у смертного ложа отца моего… Но вы попросили меня уйти прочь… Неужто вы не понимаете, что сердце сжимается у меня в груди всякий раз, как я вспоминаю

об этом?

Кристин почти беззвучно прошептала:

– Не оттого ли ты был столь… суров со мною все эти годы, с той поры, как я овдовела? Сын молчал.

– Я начинаю понимать… Ты не простил мне этого, Ноккве.

Ноккве отвел взор.

– Временами… я все же прощал тебе, мать, – сказал он слабым голосом.

– Не так уж часто это было… Ноккве, Ноккве! – воскликнула она горестно. – Неужто ты думаешь, что я люблю Бьёргюльфа меньше, чем ты… Я ведь мать ему… Я ведь мать вам обоим. Жестокосерден был ты, постоянно закрывая дверь между мною и им!..

Бледное лицо Ноккве побелело еще больше.

– Да, мать, я закрывал перед тобою дверь… Жестокосерден, говоришь ты… Помилуй тебя бог, ты не знаешь… – Голос юноши опустился до шепота, словно силы его иссякли: – Я полагал, что тебе не следует… Тебя-то мы должны были пощадить…

Он круто повернулся, подошел к двери, отодвинул засов, но продолжал стоять там спиною к Кристин. Тогда она тихонько окликнула его по имени. Он вернулся, подошел к матери и остановился перед нею, понурив голову:

– Матушка… я отлично понимаю, что все это… нелегко… вам…

Она положила руки к нему на плечи. Он отвел лицо от ее взора, но наклонился и поцеловал ее руку у запястья. Кристин вспомнила: то же самое сделал когда-то его отец… Только она не могла припомнить когда…

Она погладила его плечо; тогда он поднял руку и потрепал ее по щеке. Потом они сели и посидели так немного в молчании.

– Матушка, – спокойно и тихо сказал Ноккве спустя некоторое время, – на вас ли еще крест, который вам остался от моего брата Орма?

– Да, – отвечала Кристин, – но Орм велел просить меня, чтобы я никогда не расставалась с этим крестом.

– Я думаю, если бы Орм узнал об этом, то согласился бы, чтобы я получил этот крест после него. Я ведь теперь так же, как и он, буду человеком без роду и племени…

Кристин достала из-под рубашки маленький серебряный крест. Ноккве принял его; крест был еще теплый от материнской груди. Ноккве благоговейно облобызал ковчежец посреди креста, замкнул тяжелую цепь у себя на шее и спрятал крест под одежду.

– Помнишь ли ты своего брата Орма? – спросила мать.

– Не знаю. Подчас мне кажется, что да… Но, может, это просто оттого, что вы так много рассказывали о нем, когда я был ребенком…

Ноккве еще немного посидел рядом с матерью. Потом встал:

– Покойной ночи, матушка!

– Храни тебя бог, Ноккве, спи спокойно!

Он ушел. Кристин сложила неоконченную брачную одежду Ивара и принадлежности для шитья и загасила огонь в очаге.

– Храни тебя бог, храни тебя бог, мой Ноккве!.. Она задула свечу и вышла из ткацкой.

Спустя некоторое время Кристин повстречалась' с Турдис в одной из усадеб прихода. Хозяева усадьбы занемогли и не успели убрать сено. Тогда братья и сестры гильдии святого Улава пришли, чтобы помочь им управиться с работами.

Вечером Кристин немного прошлась с девушкой. Она шла неторопливой походкой пожилой женщины, болтая о том о сем, и исподволь так повернула беседу, что Турдис сама рассказала матери Ноккве обо всем, что было между нею и юношей.

Да, она встречалась с Ноккве у них дома, на выгоне. А минувшим летом, когда она жила на горном пастбище, он много раз бывал у нее по ночам. Однако он никогда не пытался вести себя с нею чересчур вольно. Вообще-то, она хорошо знает, что говорят в народе о Ноккве, но ее он ни разу не оскорбил – ни словом, ни деянием. Несколько раз он лежал с нею рядом на постели, поверх мехового одеяла, и они разговаривали. Как-то она спросила, намерен ли он посвататься к ней. И он ответил, что не может этого сделать, так как обещал отдать себя в услужение деве Марии. То же самое сказал он ей и той весной, когда им довелось однажды побеседовать. И потому она не стала больше противиться воле отца и деда.

– Великое зло навлекли бы вы оба на себя, если бы он нарушил свой обет, а ты воспротивилась воле своих родичей, – сказала Кристин.

Она стояла, опираясь на грабли, и глядела на молодую девушку. Какое кроткое и красивое личико у этого ребенка! И чудесные золотистые волосы, заплетенные в толстую косу.

– Я верю, что господь дарует тебе счастье, моя Турдис. Ладным и славным юношей кажется твой нареченный жених.

– Да, Ховард мне по сердцу, – промолвила девушка и вдруг залилась горючими слезами.

Кристин утешала ее словами, уместными в устах пожилой и рассудительной женщины. Но внутри у нее все стонало от тоски. Ах, как хотела бы она назвать это милое, здоровое дитя своей дочерью!

После свадьбы Ивара Кристин некоторое время оставалась в Рогнхейме. Сигне, дочь Гамала, не была красива и выглядела страшно изможденной и старой. Но она оказалась очень приветливой и доброй. Она, по-видимому, искренне любила своего мужа, а его мать и братьев принимала так, словно полагала, что они неизмеримо выше ее и сколько бы она ни почитала их и ни прислуживала им, всего этого будет недостаточно. Кристин была совершенно непривычна к тому, чтобы кто-нибудь хоть пальцем шевельнул, чтоб угодить ей. Даже когда она была богатой владелицей Хюсабю и распоряжалась бесчисленным множеством слуг, там не находилось никого, кто позаботился бы об удобствах и досуге самой хозяйки. Она сама не щадила себя, управляя работами на пользу всего семейства, и другим тоже не приходило в голову, что хозяйку следует щадить. Услужливые заботы Сигне о свекрови все время, пока та жила в Рогнхейме, были приятны Кристин. И ей скоро до того полюбилась Сигне, что так же горячо, как она молила бога о счастье Ивара в этом браке, стала она теперь молить всевышнего о том, чтобы Сигне никогда не имела повода раскаиваться, вручив себя и все свое имущество столь юному супругу.

Сразу же после Михайлова дня Ноккве и Бьёргюльф отправились на север, в Трондхеймскую область. Позднее Кристин слышала, что они в добром здравии прибыли в Нидарос и были приняты послушниками в монастырскую общину на Тэутре. Это было все, что она теперь знала о них.

И вот уже скоро год как Кристин жила в Йорюндгорде лишь с двумя остававшимися при ней сыновьями. Но ей казалось, что прошло гораздо больше времени. Год назад, в тот осенний день, когда она, проводив сыновей до самых Доврских гор, возвращалась домой мимо церкви и глядела вниз, на поля, столь густо окутанные покровом холодного тумана, что из-за него нельзя было разглядеть даже построек родной усадьбы, она думала: вот так же, наверное, чувствует себя тот, кто возвращается к дому своему и знает, что найдет там лишь пепелище и остывшие угли!..

И теперь, когда Кристин шла по заглохшей тропинке мимо развалин кузни, в нынешнем году окончательно скрытых за наступающей с луга буйной порослью желтого подмаренника, колокольчиков и мышиного горошка, ей представлялось, что она видит перед собой картину собственной жизни: разрушенный непогодой, закопченный, старый горн, в котором никогда уже не разведут огонь; пригорок, покрытый мелкими кусочками угля, и пробивающаяся повсюду на пожарище мягкая, нежная молодая трава. А в трещинах старого горна -там и сям ярко рдели красные пучки иван-чая.

II

Однажды, когда Кристин уже улеглась на покой, она вдруг пробудилась от шума: какие-то всадники въехали во двор усадьбы. Хлопнула дверь верхней горницы – Кристин услышала, как Гэуте громко и радушно приветствует своих гостей. Слугам пришлось встать и выйти во двор. Наверху послышались говор и топот ног – Кристин различила раздраженный голос Ингрид. Да, славная девушка, эта молодая служанка, уж она не допустит никаких вольностей с собою. Взрыв веселого молодого смеха был ей наградой за находчивые, язвительные речи. Фрида что-то вопила. Бедняжка, она так и не поумнела; ей было почти столько же лет, сколько и Кристин, и все-таки хозяйке по сей день приходилось опекать ее…

Кристин повернулась на постели и уснула.

На другое утро Гэуте поднялся с петухами. Обычно его утренний сон не был долог, даже если ему случалось выпить на ночь пива. Но гости вышли только к завтраку. Они остались в усадьбе на весь день. Приехали они частью по торговым делам, а частью по дружбе. Гэуте был необыкновенно гостеприимным хозяином.

Кристин позаботилась о том, чтобы друзьям Гэуте подали на стол все самое лучшее. Она не замечала, что молча улыбается шуму и веселью, которыми с приездом молодежи опять наполнилась старая отцовская усадьба. Но она сама мало беседовала с молодыми людьми и мало их видела. Впрочем, она заметила, что Гэуте был весел и обходителен.

Гэуте, сын Эрленда, пользовался большой любовью как среди мелкого люда, так и среди состоятельных крестьян. Хотя суд над убийцами Эрленда навлек большое несчастье на их родичей и в приходе было немало усадеб и семейств, где люди усердно избегали встреч с сыновьями Эрленда, но сам Гэуте не имел ни единого недруга.

Господин Сигюрд из Сюндбю возымел самую горячую приязнь к своему молодому родственнику. Этот двоюродный брат Кристин, которого она ни разу не встречала, пока судьба не привела его к смертному ложу Эрленда, выказал ей тогда самые преданные родственные чувства. Он оставался в Иорюндгорде почти до самого рождества и прилагал все силы к тому, чтобы помочь вдове и осиротевшим мальчикам. Сыновья Эрленда учтиво и благопристойно проявляли свою благодарность к нему, но один только Гэуте близко сошелся с ним и с того времени часто бывал в Сюндбю.

Когда этот внук Ивара Йеслинга умрет, усадьба Сюндбю уйдет из его рода. Господин Сигюрд не имел детей, и его ближайшими наследниками были сыновья Хафтура. Он был уже человеком преклонных лет, и в жизни ему выпала тяжкая участь: его молодая жена лишилась рассудка во время первых родов. Он уже сорок лет жил с сумасшедшей женой, но все-таки каждый день приходил в ее покой и справлялся о ней. Она жила в одном из лучших домов Сюндбю, и множество служанок было приставлено ходить за ней.

– Узнаешь ли ты меня нынче, Гюрид? – спрашивал муж.

Иногда она ничего не отвечала, но бывали дни когда она говорила:

– Тебя-то я знаю хорошо: ты пророк Исайя, что живет в Брутвейте, к северу под Брутвейтским холмом.

Она всегда сидела с веретеном. Когда ей бывало получше, она пряла ровную и хорошую нить. Но потом на нее что-то находило, она разрывала пряжу и расшвыривала по всей горнице шерсть, которую служанки чесали для нее. После того как Гэуте рассказал обо всем матери, она неизменно принимала своего родственника сердечно и приветливо, когда ему случалось приезжать к ней в усадьбу. Однако сама Кристин уклонялась от поездки в Сюндбю. Она не бывала там ни разу после того, как венчалась в тамошней церкви.

Гэуте, сын Эрленда, был не так высок ростом, как остальные сыновья Кристин. По сравнению с рослой матерью и долговязыми братьями он казался почти что маленьким, хотя на самом деле он был выше среднего роста. И вообще Гэуте стал более видным во всех отношениях после того, как два старших брата и близнецы, которые по годам следовали за ним, покинули усадьбу. Между ними всеми он как-то терялся. Все окрестные жители считали его необыкновенно красивым. Он и вправду был хорош собой. Он очень походил на своего деда по матери – светлыми, как лен, волосами, большими серыми глазами под высоким лбом, продолговатым, в меру округлым лицом, свежей кожей и красиво очерченным ртом. У него была очень красивая посадка головы, и необыкновенная силища таилась в его несколько великоватых, но прекрасной формы руках. Однако нижняя часть туловища у него была немного коротка, а ноги изогнуты колесом. Оттого он постоянно носил длинное платье, если только какая-либо работа в усадьбе не принуждала его надевать короткую куртку; хотя именно в эти годы стало считаться красивым и пристойным шить праздничную одежду мужчин более короткой, чем в прежние времена. Жители здешних мест переняли этот обычай у знатных путников, проезжавших через долину. Но когда Гэуте, сын Эрленда, появлялся в церкви или в гостях в своем долгополом с зеленой вышивкой кафтане, с серебряным кушаком вокруг тонкой талии и откинутым за плечи плащом, подбитым оленьим мехом, то все окрестные жители удовлетворенно и благожелательно провожали взглядом молодого хозяина Йорюндгорда. В руках у Гэуте всегда была прекрасная, отделанная серебром секира, которую Лавранс, сын Бьёргюльфа, некогда получил в наследство от своего тестя, Ивара Йеслинга. И людям казалось весьма похвальным, что Гэуте, сын Эрленда, столь еще юный, следует по пути своих отцов и придерживается Древних крестьянских обычаев как в одежде, так и в образе жизни.

И верхом на коне Гэуте тоже выглядел красиво, как никто другой. Он был отчаянно лихим наездником, и жители в округе похвалялись, что во всем норвежском королевстве не сыщется коня, которого их Гэуте не смог бы укротить или обуздать. Когда Гэуте год назад был в Бьёргвине, ему довелось там объезжать жеребца, с которым прежде никто не сумел сладить. И вот под руками Гэуте жеребец сделался таким смирным, что тот проехал на нем без седла, с девичьей лентой вместо уздечки. Но когда Кристин стала выспрашивать сына об этом случае, он только рассмеялся и не захотел ничего говорить.

Кристин знала, что Гэуте бывает ветреным в обращении с женщинами, и это было ей не по нраву, но она думала: все это происходит большей частью из-за того, что женщины слишком уж ласковы с красивым юношей, а Гэуте общителен и добросердечен. Наверное, чаще всего это были просто дурачества и забавы, потому что он никогда не принимал близко к сердцу своих любовных дел и не таил их от всех, как когда-то Ноккве. Он сам пришел и рассказал матери, когда у него родилось дитя от одной молодой девушки из Сюндбю. Это случилось два года назад. Гэуте щедро наделил мать ребенка приличным ее положению приданым, а девочку он намеревался взять к себе, когда ее отнимут от груди, рассказывал Кристин господин Сигюрд. Гэуте, казалось, очень любил свою маленькую дочь и всегда навещал ее, когда бывал в Вогэ. Она была прелестным ребенком, с гордостью рассказывал Гэуте, и при крещении он велел дать ей имя Магнхильд. Кристин также полагала, что раз уж мальчик согрешил, то лучше всего будет, если он возьмет свое дитя к себе домой и станет ему преданным отцом. Она сама очень радовалась тому, что маленькая Магнхильд будет жить здесь. Но девочка умерла, достигнув годовалого возраста. Гэуте очень сокрушался, прослышав об этом, да и Кристин была опечалена тем, что так ни разу и не повидала своей маленькой внучки,

Кристин всегда бывало очень тяжело бранить Гэуте. Он был таким хилым в младенчестве и потому дольше, нежели все другие дети, держался около материнской юбки. К тому же он очень походил на ее отца. И казался таким степенным и положительным малышом – серьезно, совсем как взрослый, ковылял он следом за матерью и постоянно с самыми благими намерениями пытался сделать что-нибудь для нее, полагая в своей детской невинности, что приносит ей этим огромную пользу. Нет, у нее никогда не хватало духу быть слишком строгой с Гэуте – если он и делал что-нибудь не так по свойственным его возрасту недомыслию или простоте, то всегда достаточно было нескольких ласковых наставлений. Ведь мальчик был такой понятливый и разумный.

Когда Гэуте минуло два года, их домашний священник в Хюсабю, который был весьма сведущ в детских недугах, посоветовал, чтобы мальчику снова стали давать женское молоко, раз уж никакие другие средства не помогают. Близнецы тогда только что родились, и у Фриды, кормившей Скюле, хватило бы молока еще на одного ребенка. Но Фрида брезговала бедняжкой Гэуте – он был такой уродливый, с огромной головой, худеньким и вялым тельцем. К тому же он еще не мог ни разговаривать, ни держаться на ножках. Служанка боялась, что он подкидыш троллей, хотя ребенок был вполне здоровым и пригожим до того, как с ним десяти месяцев от роду приключилась болезнь. Но все-таки Фрида отказалась положить Гэуте у своей груди; поэтому Кристин пришлось самой начать кормить, и он сосал материнскую грудь, пока ему не минуло четыре зимы.

С той поры Фрида невзлюбила Гэуте и постоянно придиралась к нему, насколько ей позволял страх перед хозяйкой. Фрида теперь сидела на женской скамье по правую руку от госпожи и распоряжалась ее ключами, когда Кристин отлучалась из дому. Она говорила своим хозяевам все, что вздумается. Кристин многое спускала ей с рук; служанка забавляла ее. И хотя подчас и досаждала ей, но ока всегда старалась все сгладить и поправить, если Фрида совершала какое-либо безрассудство или бывала уж очень несдержанна на язык. Фрида безмерно досадовала, что Гэуте сидит теперь на почетном месте и скоро станет хозяином в усадьбе. Она все еще считала его несмышленым мальчишкой. Фрида расхваливала других братьев особенно Бьёргюльфа и Скюле, которых выкормила грудью. Над Гэуте же она глумилась за его низкий рост и кривые ноги. Гэуте относился к этому благодушно:

– Да, знаешь ли, Фрида, если бы я сосал твою грудь, то стал бы таким же богатырем, как мои братья. Но мне пришлось довольствоваться молоком моей матери. – И он улыбался Кристин.

Мать с сыном часто бродили вечерами вместе на вольном воздухе. Тропинки через пашни бывали местами так узки, что Кристин приходилось идти следом за Гэуте. Он шел впереди нее, держа в руках секиру. Он казался таким возмужалым! Мать невольно улыбалась за его спиной. Ее вдруг, совсем как в молодости, охватывало проказливое желание налететь на него сзади, прижать его к себе, смеяться и шутить с ним, как она иногда делывала в те дни, когда он был мальчиком.

Несколько раз они доходили до того места, где обычно стирали белье. Они садились и прислушивались к шуму реки, которая стремительно неслась мимо, пенясь и белея в предвечерних сумерках. Чаще всего они почти не разговаривали между собою. Но случалось, что Гэуте расспрашивал мать о старине и о прошлом ее рода. Кристин рассказывала ему обо всем, что она видела и слышала в детстве. Ни об отце, ни о годах, проведенных в Хюсабю, никогда не говорили они в такие вечера.

– Вы, верно, озябли, матушка, – сказал Гэуте. – Нынче вечер холодный.

– Да… И спина у меня застыла, пока я сидела тут на камне. – Кристин поднялась. – Я становлюсь совсем старухой, Гэуте!

Она поднималась в гору, опираясь рукой о его плечо.

Лавранс спал как убитый в своей постели. Кристин зажгла небольшую светильню. Ей захотелось немного посидеть и насладиться покоем, царившим в ее душе. К тому же и руки у нее тоже всегда было чем занять. Наверху, у нее над головой, Гэуте с грохотом уронил что-то. Потом она услышала, как он лег в постель. Мать выпрямилась на минуту и улыбнулась язычку светильни. Она слабо пошевелила губами, осенила крестом свое лицо, и грудь, и воздух впереди себя. Потом опять принялась за шитье.

Бьёрн, старый пес Эрленда, вскочил, отряхиваясь. Он сладко потянулся на передних лапах и зевнул. Потом затрусил через горницу к хозяйке. Стоило ей потрепать его по шее, как он сразу же положил передние лапы ей на колени, а когда она ласково заговорила с ним, принялся вертеть хвостом и усердно лизать ей лицо и руки. Потом Бьёрн стал потихоньку отползать обратно, поворачивая морду и искоса поглядывая на женщину: воплощением нечистой совести были и его маленькие, похожие на бусинки глазки и все его тугое мохнатое тело до завитка хвоста. Кристин украдкой улыбнулась и сделала вид, будто ничего не замечает, – тогда пес вспрыгнул на ее постель и свернулся клубочком в ногах.

Спустя некоторое время она загасила пальцами тлеющий фитиль и бросила его в масло. Серый свет летней ночи брезжил за маленьким оконцем. Кристин прочла перед сном молитвы, тихо разделась и забралась в постель. Она удобно подоткнула подушки под грудью и под плечом, а старый пес привалился сзади к ее спине. Вскоре она уснула.

Епископ Халвард сделал отца Дага своим управителем в приходе, и тогда Гэуте откупил у него епископскую десятину на три года вперед. Он также скупал в приходе кожи и съестные припасы, посылая все это санным путем в Рэумсдал, а оттуда весною морем до Бьёргвина. Кристин не совсем по душе были эти торговые дела сына; сама она всегда продавала товары в Хамаре, потому что так поступали раньше и отец ее и Симон, сын Андреса. Но Гэуте основал нечто вроде торгового сообщества со своим зятем Герлаком Паусом, а тот был Умелым купцом и находился в близком родстве со многими из самых состоятельных немецких купцов в Бьёргвине.

Дочь Эрленда Маргрет и ее муж побывали в Йорюндгорде летом, вскоре после смерти отца; они принесли богатые дары церкви за упокой души Эрленда. Когда Маргрет была юной девушкой и жила в Хюсабю, ее отношения с мачехой не шли дальше весьма умеренной дружбы, и в те годы она не обращала внимания на своих маленьких сводных братьев. А ныне ей было уже тридцать лет, и она не имела детей в браке; теперь она выказывала своим красивым взрослым братьям самую горячую сестринскую приязнь. И не кто иной, как Маргрет устроила этот договор между мужем и Гэуте.

Маргрет была все еще хороша собою, но она сделалась такой громадной и толстой, что Кристин казалось, будто она никогда в жизни не видела столь тучной женщины. Но тем больше серебряных пластинок умещалось на ее кушаке, а серебряная застежка величиною с небольшой ручной щит вполне к месту красовалась на ее обширной груди. Ее дородное тело было всегда, словно алтарь, убрано самыми дорогими тканями и украшениями из позолоченного металла – Герлах, сын Тидекена, как видно, чрезвычайно горячо любил свою супругу.