Текст книги "О команде Сталина - годы опасной жизни в советской политике"

Автор книги: Шейла Фитцпатрик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

Когда низший функционер или даже член его собственной команды из ведомственных интересов говорил Сталину, что что-то невозможно, он немедленно начинал подозревать говорящего в попытке облегчить работу для своего ведомства. Он считал, что бюрократия естественно склонна к беспорядку, что она инертна, а если за ней постоянно не следят и не подталкивают, то она всегда будет отступать от радикальной политики в сторону умеренной, «оппортунистической». Используя большевистскую лексику периода коллективизации, можно сказать, что главная опасность заключалась не в том, чтобы «не перегнуть палку», а в том, что ее не сгибали достаточно сильно. Примером последнего было предложение вернуть кулакам гражданские права. Услышав это, Сталин вздохнул и сказал: «Я так и знал, что в эту мышиную щель обязательно хотят пролезть ослы из мещан и обывателей»[196]196
  Сталин и Каганович, с. 68, 72, 479.


[Закрыть]. Он имел в виду, что, если чиновников и политиков не подталкивать к радикальной политике, такой как раскулачивание, через некоторое время они неизбежно попытаются ее ослабить.

Защита ведомственных интересов всегда считалась злом, но на деле это была обычная практика в Политбюро и советском правительстве. Сталин с подозрением относился к разногласиям в руководстве, проистекающим из идеологии, и не одобрял конфликтов, основанных на личных или семейных интересах, но считал само собой разумеющимся, что члены команды будут защищать интересы возглавляемых ими учреждений. Он мог бы упрекнуть членов команды в том, что они защищали интересы своих ведомств слишком рьяно, но, по его мнению, это был простительный грех – на самом деле даже не грех, а поведение, являвшееся необходимой составляющей их работы. Сталин даже мог пошутить по этому поводу. Например, когда в 1934 году, находясь на даче и будучи в хорошем настроении, захотел уговорить своего друга Кирова приехать к нему из Ленинграда, то позвонил ему и сказал, что тому лучше приехать немедленно, чтобы защитить интересы Ленинграда от возможного повышения цен на хлеб как следствия недавней отмены карточек[197]197
  Иосиф Сталин в объятиях семьи, с. 158–159 (дневник Марии Сванидзе, запись от 4 ноября 1934).


[Закрыть].

Начало 1930-х годов было временем, когда в промышленности господствовала советская версия предпринимательского духа – умелого, рискованного, яркого стиля, который воплощал Орджоникидзе. Лидерство такого рода включало в себя способность к энергичной и эффективной защите своих ведомственных интересов (фабрика, отрасль промышленности, промышленный наркомат), способность включать их в бесконечно оспариваемые списки приоритетов, которые имели в Советском Союзе решающее значение при распределении товаров. Орджоникидзе олицетворял это качество, и во многом благодаря его динамичному руководству советская промышленность так бурно развивалась в первой половине 1930-х годов. Из членов команды он лучше всех умел настоять на своем и упрекать других, если у него это не получилось. Молотов и Сталин часто напоминали друг другу, что с ним нужно действовать осторожно из-за его взрывного темперамента и ранимого самолюбия. После того как Молотов стал главой правительства, у него часто возникали проблемы с Орджоникидзе из-за того, что он любил действовать так, как будто его наркомат было полностью независимым институтом, «государством в государстве». Когда в отсутствие Сталина эти конфликты привели к открытым столкновениям между Орджоникидзе и Молотовым в Политбюро, Сталин был возмущен «хулиганством» Орджоникидзе: что он возомнил о себе, что игнорирует директивные указания правительства и ЦК? И почему Молотов и Каганович не могут его остановить?[198]198
  Письма И. В. Сталина, с. 82–83, 247; РГАСПИ, 558/11/766, лл. 139–142; РГАСПИ, 558/11/769, лл. 68–71; Сталин и Каганович, с.379.


[Закрыть]

Терпение Сталина по отношению к чрезмерной настойчивости отдельных членов команды, конечно, имело свои границы, и Орджоникидзе приблизился к этим границам вплотную. Вероятно, сам его успех стал раздражать Сталина: к середине 1930-х годов Орджоникидзе поклонялись «его люди» в промышленности, а промышленные предприятия и стройки в его ведомстве просились быть названными в его честь. Отношения со Сталиным испортились в последние годы жизни Орджоникидзе, и его самоубийство в 1937 году произошло сразу после серьезного разногласия со Сталиным. Эти разногласия были связаны с ведомственными интересами, а также с тем, на что Сталин обращал особое внимание: с кадрами. Орджоникидзе издавна раздражал Сталина своей привычкой энергично защищать любого из своих подчиненных, попавших под подозрение НКВД, а в 1936 году это происходило все чаще, особенно с арестом его незаменимого заместителя, бывшего оппозиционера Юрия Пятакова. Хуже всего, с точки зрения Сталина, было то, что Орджоникидзе не принимал негласного правила, что члены команды не должны защищать своих родственников. Когда брат Орджоникидзе попал под подозрение НКВД, он страстно защищал его и был в ярости, когда Сталин отказался его спасать[199]199
  Сталин и Орджоникидзе, с. 81–82; Хлевнюк, Сталин и Орджоникидзе, с. 37–38, 76–82.


[Закрыть].

Сталин был подозрителен. Он подозревал даже членов своей команды, особенно тех, кто в данный момент не составлял ядро его ближнего круга. Он следил за ними, поощрял доносы, любил держать их на равном удалении и иногда ставил ловушки. Он часто говорил им (особенно Молотову и Кагановичу), какие политические интриги он замышлял, но на это нельзя было положиться. Когда ему этого хотелось, Сталин был мастером откровенной лжи. Например, во время коллективизации он обвинил низовых партийных деятелей в чрезмерном рвении («головокружение от успехов»), хотя их побуждали к этому из центра, а примерно через год, в разгар беспрецедентного оттока из деревень населения, спасавшегося от коллективизации, он мог спокойно объявить, что при советской власти крестьянин больше не чувствует необходимости бежать из деревни[200]200
  Fitzpatrick, Stalin's Peasants, р. 62–63, 91.


[Закрыть]. Разумеется, эта ложь предназначалась для общественного потребления, хотя члены команды, лучше осведомленные о жизни в деревне, не решались затрагивать этот вопрос: а вдруг Сталин действительно верит своим собственным публичным заявлениям. Он мог использовать «конспирацию» – концепцию и набор практик, которые были дороги большевикам, – не только в отношении внешнего мира, но даже и в отношении членов команды. «В целях конспирации» в 1930 году Сталин поручил своему секретарю Александру Поскребышеву сказать людям, что он не вернется из отпуска до конца октября, хотя на самом деле собирался вернуться несколькими неделями ранее. Это вызвало проблемы с Надеждой, которая, основываясь на сведениях, полученных ею от своего крестного отца Авеля Енукидзе, считала, что именно ее таким образом ввели в заблуждение. Сталину, чтобы успокоить ее, пришлось объяснить ей свою стратегию. «Я пустил слух через Поскребышева… Авель, видимо, стал жертвой такого слуха». Некоторым из внутреннего круга, однако, было оказано доверие: «О сроке моего приезда знают Татька (так Сталин называл жену), Молотов и, кажется, Серго»[201]201
  Иосиф Сталин в объятиях семьи, с. 33 (24 сентября 1930).


[Закрыть].

Между Сталиным и его женой были моменты любви и доверия, но их становилось все меньше. Их отношения долгое время были неустойчивыми из-за его занятости и ее ревности. Она редко сопровождала его в ежегодных поездках на юг, и их переписка, когда он отсутствовал, была скудной, а со стороны Надежды холодной и враждебной. В 1926 году она была беременна вторым ребенком и в письме к своей невестке ясно дала понять, что меньше всего тогда хотела еще одного ребенка, связывающего ее со Сталиным и домашними обязанностями[202]202
  Kun, Stalin, р. 202.


[Закрыть]. После рождения Светланы Надежда, по-видимому, пыталась уйти от Сталина: взяв с собой двух маленьких детей, она отправилась в Ленинград (где жили ее родители), надеясь найти там работу и начать новую жизнь, но ее убедили вернуться. Этому частично способствовала жена Томского Мария, действовавшая по просьбе Сталина. В последние годы жизни у Надежды было слабое здоровье, как психическое, так и физическое. Учеба в Промышленной академии должна была открыть для нее новые возможности, но на деле она увеличивала психологическое напряжение, так как это были годы сельскохозяйственного кризиса – академия была полна правых, которые не одобряли политику Сталина. То, что она узнавала от своих сокурсников об оппозиции, арестах и ситуации в деревне, а также преследование Бухарина, который был ей другом, несомненно, усилило ее критическое отношение к мужу, хотя она держала это все при себе, и поэтому трудно найти достоверные сведения о ее политических взглядах. Ее дочь Светлана позже вспомнила, как няня говорила ей, что Надежду раздражали визиты ее матери и сестры Анны, «они были чрезвычайно открытые, откровенные – что на уме, то и на языке», и ждали и от нее открытости[203]203
  Vasilieva, Kremlin Wives, p. 64; Томский, Воспоминания, с. 158; Kun, Stalin, p. 214; N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, p. 36–40; Васильева, Кремлевские жены, с. 65–66; Ольга Трифонова, Единственная: жена Сталина (Москва: Астрель, 2010) (художественное произведение, но на документальной основе); Аллилуева, Двадцать писем, с. 85.


[Закрыть].

Последней каплей стала вечеринка в квартире Ворошиловых в Кремле. Сталин начал флиртовать с кем-то – по воспоминаниям Молотова, это была нарядная жена генерала Егорова, – и Надежда в ярости ушла. Полина Жемчужина пошла за ней, они обошли Кремль, пока она, казалось, не успокоилась и не пошла домой спать. Но когда она оказалась дома, одна, ее страдания, очевидно, вспыхнули с новой силой, и она застрелилась из небольшого пистолета, который брат Павел привез ей в качестве сувенира из Берлина. Это случилось 9 ноября 1932 года. Ее мотивы и даже тот факт, что это было самоубийство, ничем не подтверждаются; известно, что никакой записки она не оставила. Хотя сразу пошли слухи о том, что ее убил Сталин, тем не менее никаких доказательств этому нет, и поведение семьи и соратников после того, как ее тело было обнаружено на следующее утро, позволяет предположить, что все они полагали, что это самоубийство. Шестилетняя Светлана не знала, что произошло, но вспомнила, как дядя Клим (Ворошилов) вывел ее и Васю на прогулку в то утро, а дома все было очень странно и все плакали[204]204
  Чуев, Молотов, с. 307–308; Аллилуева, Двадцать писем, с. 88.


[Закрыть].

О реакции Сталина сообщают по-разному, но, очевидно, что там было и горе, и чувство вины и предательства[205]205
  Kun, Stalin, р. 209–210.


[Закрыть]. Спустя долгое время Молотов сообщил, что слышал, как Сталин бормотал у могилы: «Я не уберег ее», – нехарактерная для Сталина сентиментальность, но и для Молотова это также было нехарактерно, так что, возможно, он, действительно, так сказал[206]206
  Чуев, Молотов, с. 309.


[Закрыть]. Светлана вспоминала, что долгое время отец был выведен из равновесия, не хотел говорить о матери и, казалось, воспринимал ее смерть как враждебный акт (последнее, возможно, она поняла задним числом, так как о том, что это было самоубийство, узнала, уже когда была почти взрослой)[207]207
  Чуев, Сто сорок бесед, с. 250–251; Аллилуева, Двадцать писем, с. 89.


[Закрыть]. Сам Сталин признавал: «После кончины Нади, конечно, тяжела моя личная жизнь. Но ничего, мужественный человек должен остаться всегда мужественным»[208]208
  Сталин в воспоминаниях современников и документах эпохи, под ред. М. Лобанова (Москва: ЭКСМО, 2002), с. 234 (письмо от 24 марта 1934).


[Закрыть]. Поскольку он написал это спустя более года в письме к своей матери, с которой не поддерживал близких отношений, это мало что говорит нам о его подлинных чувствах.

В политической культуре, где не принято было публично обсуждать частную жизнь лидеров, не было прецедентов публичных объявлений о такой смерти, все прошло с удивительной открытостью. В уведомлении Центрального комитета о ее смерти в «Правде» сказано, что Надежда Аллилуева была «активным и преданным членом партии» и студенткой Индустриальной академии, которая умерла «неожиданно». Это могло означать внезапную болезнь, несчастный случай или самоубийство, но высокопоставленные партийные чиновники, по крайней мере, в Москве, официально сообщили, что это самоубийство. Слухи распространялись, несмотря ни на что: в Промышленной академии сокурсники Надежды говорили, что Сталин застрелил ее из ревности или из-за политических разногласий[209]209
  А. Г. Соловьев, «Тетради красного профессора», Неизвестная Россия (Москва: Мосгорархив, 1993), т. 4, с. 172 (запись от 9 ноября 1932).


[Закрыть]. Похороны в 11:00 утра 11 ноября на Новодевичьем кладбище были открыты для публики, и кадры документальной съемки показывают невыразительного Сталина и дерзкого Ворошилова, стоящих у открытого гроба, а мимо проходят обычные люди, в основном молодые женщины. Крестный отец Надежды Енукидзе возглавил похоронную комиссию, в которую вошла Дора Хазан, жена члена Политбюро, которая была подругой и сокурсницей Надежды; речь произнес Каганович[210]210
  Правда, 10 ноября 1932; Чуев, Так говорил Каганович, с. 73.


[Закрыть]. Это был беспрецедентный шаг, который никогда больше не повторился: некролог был подписан членами Политбюро и их женами, хотя, поскольку не все жены использовали фамилии своих мужей, общественность не воспринимала их именно как жен. Из жен некролог подписали Екатерина Ворошилова, Полина Жемчужина (Молотова), Зинаида Орджоникидзе, Дора Хазан (Андреева), Мария Каганович, Ашхен Микоян и Татьяна Постышева; подпись последней – своего рода аномалия, поскольку муж Татьяны Павел (также подписавший) был секретарем ЦК, но не членом Политбюро. Некролог был единственным местом, где Надю называли «женой, близким другом и верным помощником товарища Сталина»[211]211
  Правда 10 ноября 1932, с. 3 (обратите внимание, что хотя Куйбышев, Киров и Калинин подписали некролог, как члены Политбюро, их жены этого не сделали; Енукидзе, не являвшийся членом Политбюро, подписал, но четыре члена Политбюро – холостяк Рудзутак и три украинских представителя, Петровский, Чубарь и Станислав Косиоров списке отсутствовали).


[Закрыть].

Смерть Надежды Аллилуевой ознаменовала для команды конец хороших времен, о которых так жалела жена Ворошилова. Следующий год был ужасным и для партии, и для страны. Ежегодная борьба с крестьянами за заготовки зерна, которая шла с начала коллективизации, осенью 1932 года достигла особого напряжения. Массовые аресты и высылки, неумение многих новых колхозов организовать дело, бегство недовольных крестьян – все это привело к тому, что урожай, который по погодным условиям обещал быть хорошим, оказался посредственным. Во время поездки по Северному Кавказу и Украине Ворошилов был поражен, когда увидел, что поля заросли сорняками, а крестьяне работали без всякого энтузиазма. «Не знаю, что предпринять, чтобы заставить народ по-другому, но-нашему, по-социалистическому относиться к делу», – писал он Сталину, с грустью признаваясь, что у него «болит душа» от того, что он увидел[212]212
  Советское руководство, с. 181–184 (Ворошилов Сталину, 26 июля 1932).


[Закрыть].

У Сталина была своя версия происходящего. Крестьяне, как он считал, устраивали итальянскую забастовку, тем самым бросая политический вызов режиму. Этот вызов был тем более опасным, что избегал открытого восстания. После смерти жены в его комментариях о ситуации на селе в течение нескольких недель отчетливо усиливается нотка паранойи. Что касается Украины, то неспособность крестьян сдавать хлеб, предполагаемый голод и бегство голодающих из пострадавшей сельской местности были работой польских шпионов, проникающих через границу. Сталин был вне себя от того, что коммунисты на Украине смотрели на это иначе, чем он (хотя на самом деле мало кто осмеливался открыто выражать свое несогласие), и злился на украинских лидеров Косиора и Чубаря[213]213
  Koenker and Bachman, Revelationsfrom the Russian Archives, p. 398(Сталин Михаилу Шолохову, 3 мая 1933); История СССР, 1989> № 3. с. 46.


[Закрыть].

«Дела на Украине из рук вон плохи», – писал он Кагановичу, но имел в виду не голодающих крестьян. Плохи были партийные начальники: районные комитеты говорили, что задания по сбору зерна были нереалистичными (очевидно, корыстная ложь), плохи были советские органы, плохо ГПУ. Польские агенты проникли в украинскую компартию, а также отправляли своих агентов в украинскую деревню: «Если не возьмемся теперь же за выправление положения на Украине, Украину можем потерять. Имейте в виду, что Пилсудский не дремлет, и его агентура на Украине во много раз сильнее, чем думает Редене [начальник украинской милиции] или Косиор»[214]214
  Сталин и Каганович, с. 210, 273–274 (Сталин Кагановичу, 11 августа 1932).


[Закрыть]. Летом 1932 года Сталин заявил Кагановичу и Молотову, что Украине требуется новое руководство. Однако он, как обычно, подошел к делу осторожно, возможно, опасаясь противодействовать полумиллионной украинской партийной организации[215]215
  Terry Martin, The Affirmative Action Empire (Ithaca, NY: Cornell University Press, 2001), p. 297–298; Сталин и Каганович, с. 738, 749, 760.


[Закрыть]. В 1934 году Чубарь был переведен в Москву в качестве одного из заместителей Молотова во главе правительства, но хотя для Косиора и предусматривалось подобное почетное изгнание в столицу, он фактически оставался первым секретарем Компартии Украины до Большого террора (что не означает, что Сталин забыл о своем недовольстве его работой)[216]216
  Советское руководство, с. 204–225.


[Закрыть]. Для наведения порядка в республике Сталин послал Павла Постышева, чтобы тот был его глазами и ушами на Украине. Формально Постышев был подчиненным Косиора – вторым секретарем украинской партии, но чаще действовал там в качестве руководителя.

Не лучше были новости, приходившие из Казахстана, другого крупного сельскохозяйственного региона, где попытки насильственно загнать кочевых казахов в колхозы привели к голоду среди людей и крупного рогатого скота, а также к массовому бегству в соседние регионы и через границу в Китай. Команда знала об этой тяжелой ситуации, так как большинство ее участников получили подробный отчет от храброго местного коллеги, но это мало повлияло на них. Казахстан был далеко. Его ближайший сосед, хаотичный и децентрализованный Китай, не представлял такой же угрозы, как Польша – орудие западных капиталистов. Бегущих и голодающих казахов не было видно из Кремля, тогда как украинцы иногда даже добирались до Москвы, несмотря на приказ наркома путей сообщения Андреева, чтобы никому из украинской деревни без специального разрешения не продавали билеты на поезда и чтобы ОГПУ проверяло все поезда с Украины у российской границы и искало безбилетников[217]217
  Fitzpatrick, Stalin’s Peasants, р. 95.


[Закрыть].

Официальные лица на Украине и в других пострадавших районах пытались донести до сведения Москвы, что нельзя заставить крестьян сдавать больше зерна, потому что у них больше ничего не осталось и они уже съедают то, что запасено на зиму, и то зерно, которое оставлено для весеннего сева. Но Сталин ничего не желал знать. Он гордился своей проницательностью и тем, что никогда не позволял местным деятелям облегчать себе жизнь, принуждая Москву снизить требования. Они все притворяются, настаивал он, они прячут зерно, чтобы морить голодом советские города и деморализовать армию. Это представление о притворстве было подхвачено прессой, которая рассказывала необычные истории о том, как крестьяне нарочно «устраивают» голод, притворяясь жертвами, и даже заставляют свои семьи голодать «для пропаганды»[218]218
  Ibid., р. 74–75.


[Закрыть]. Если крестьяне, по мнению Сталина, просто имитировали голод, то их антисоветские намерения были реальны. Это «война на измор», которую крестьянство ведет против режима, сказал он писателю Михаилу Шолохову, который написал ему о страшной ситуации на его родине в казачьей области Дона; эти крестьяне, как он считал, не были невинными, страдающими жертвами. Другими словами, не Сталин вел войну против крестьян, а наоборот[219]219
  Koenker and Bachman, Revelations from the Russian Archives, p. 398 (Сталин Шолохову, 3 мая 1933).


[Закрыть].

В январе 1933 года, в разгар голода, Сталин говорил ЦК, что коллективизация спасла бедных крестьян от эксплуатации, дала им тракторы и комбайны, создала колхозы в качестве «прочного фундамента» для их жизни и спасла их от постоянной угрозы разорения. В его речи не было упоминания о голоде[220]220
  Сталин, Сочинения, т. 13, с. 198 (речь 7 января 1933).


[Закрыть]. Действительно, слово «голод» было табу в советской прессе и, очевидно, в команде тоже. Конечно, на местах чиновники наблюдали не столь радужную картину, не говоря уже о крестьянах, которые засыпали лидеров партии письмами о своем положении. Одна украинская местная партийная организация, которая еще не была под полным сталинским контролем, в феврале 1933 года издала отчаянный приказ, в котором требовала от местных партийных комитетов «срочно ликвидировать крайнее истощение среди колхозников и крестьян-единоличников в результате серьезного недоедания и поставить на ноги к 5 марта всех, кто полностью потерял трудоспособность от истощения». Это чудо должно было быть достигнуто путем кормления их, хотя к этому времени все города находились на строгом нормировании и не было дано ни намека на то, где можно получить допол-нительное продовольствие.[221]221
  Koenker and Bachman, Revelations from the Russian Archives, p. 417–418 (инструкция киевского обкома, 22 февраля 1933)-


[Закрыть]

Команда знала о положении в деревне, хотя степень информированности была разной. Подобно Сталину, Молотов и Каганович, по-видимому, воспринимали ситуацию как борьбу за слом антисоветского духа крестьянства и просчитывали, насколько жестко они могут действовать, не приводя к экономически нежелательным последствиям в виде массовой смерти. Молотова и Кагановича раз за разом отправляли в проблемные районы, чтобы выбить зерно, что привело к их посмертному осуждению киевским судом в постсоветское время, наряду со Сталиным, за геноцид на Украине (голодомор). Молотов же спустя десятилетия продолжал отрицать тяжесть голода. Он дважды посещал Украину в разгар кризиса, сказал он интервьюеру, и не видел там ничего подобного. Но другие участники команды, вероятно, колебались. Калинин, известный как друг крестьян, получал больше всего отчаянных писем от крестьян, и, как глава Верховного Совета, он и его заместитель Енукидзе были завалены информацией о жертвах Великого перелома и ходатайствами от них. В мае 1932 года он проголосовал против еще одной высылки кулаков и, таким образом, на несколько недель предвосхитил смену политики Сталина. После своего ежегодного путешествия на юг в августе 1933 года Ворошилов еще раз заявил о том, как ужаснуло его то, что он увидел. Пустая, голая степь, писал он Енукидзе, выглядела так, будто там прошел Чингисхан или белый генерал Колчак во время Гражданской войны[222]222
  Чуев, Сто сорок бесед, с. 453–454; http://rt.com/politics/ho-lodomor-famine-stalin-ukraine/; Советское руководство, с. 249–250; Golfo Alexopoulos, Stalin's Outcasts (Ithaca, NY: Cornell University Press, 2003); Khlevniuk, Master of the House (New Haven: Yale University Press, 2009), p. 62–63.


[Закрыть].

Из всех великих и ужасных событий, в которых команда участвовала более чем за тридцать лет, голод был тем, о чем члены команды говорили меньше всего, и в то время, и позже. Похоже, что никто из них палец о палец не ударил, чтобы помочь голодающим крестьянам. Даже в 1970-е годы этот вопрос был столь болезненным для Молотова, что когда симпатизирующий ему журналист стал цитировать критические высказывания о том, как Москва решала проблему голода, он стал кричать, что все это «говорят враги коммунизма! <…> Подавляющее большинство теперешних коммунистов пришли на готовое, и только давай все, чтобы у нас хорошо было все». В одной из следующих бесед он добавил, уже спокойнее: «Я понимаю крестьянских писателей: им жаль мужика. Но что поделаешь? Без жертв тут было не обойтись»[223]223
  Чуев, Молотов, с. 453, 461.


[Закрыть]. Хрущев, который довольно подробно писал о голоде на Украине 1946–1947 годов, с которым ему пришлось непосредственно иметь дело, мало что рассказал о голоде 1933–1934 годов, когда он был далеко, в Москве. Он знал, что был голод, но он в это время отвечал за Москву и московские городские проблемы; он думал, как «накормить рабочий класс»[224]224
  А. И. Микоян, Так было, с. 294–297; N. Krushchev, Khrushchev Remembers, р. 61; Сергей Хрущев, Никита Хрущев: реформатор (Москва: Время, 2010), с. 30.


[Закрыть].

После своей знаменитой поездки 1930 года Сталин больше не ездил с инспекциями на места, а совершал ежегодные поездки на юг, и его путь проходил через охваченные голодом территории на Северном Кавказе. Он, как и Ворошилов, мог видеть опустошение из окна поезда, но если и видел, то никак не комментировал. В течение нескольких лет его позиция состояла в том, что проблема – в непослушании и враждебности к режиму, поэтому ответом были массовые репрессии. В дополнение к огромному количеству крестьян, арестованных и депортированных в 1930–1931 годах, печально известный закон от 7 августа 1932 года, который, как говорили, разрабатывал сам Сталин, объявлял собственность колхоза «священной и неприкосновенной» собственностью государства и предусматривал смертную казнь для любого крестьянина, не важно, голодного или нет, который пытался украсть зерно с полей. Большое количество партийных и государственных работников в сельской местности, а также председателей колхозов также были арестованы за то, что не сумели получить от крестьян зерно; арестованных было так много, что село фактически осталось без кадров, что вынудило власти в 1935 году аннулировать эти приговоры. Сталин и Молотов, как обычно, сделали хорошую мину (тактика Сталина с «головокружением от успехов» в 1930 году повторялась потом много раз): прежнюю политику отбрасывали без признания вины или извинений, а всю вину за «перегибы» возлагали на местных деятелей. Так, 8 мая 1933 года была выпущена секретная инструкция, не обсуждавшаяся заранее на Политбюро, которая внезапно отменила массовые репрессии и высылки в сельской местности. Несмотря на то что под инструкцией, наряду со сталинской, была также подпись Молотова в качестве главы правительства, она написана с характерной именно для Сталина наглостью[225]225
  Arch Getty and Oleg V. Naumov, The Road to Terror (New Haven: Yale University Press, 1999), p. 114–118; Fitzpatrick, Stalin’s Peasants, p. 78–79.


[Закрыть].

Поскольку максималистская политика Сталина привела к голоду на селе и напряженной ситуации в городах, которые теперь были переполнены и снабжались по карточной системе, неудивительно, что начала циркулировать подпольная критика лидеров. Особенно доставалось Калинину – как «другу крестьян», который их предал, но главной мишенью критических комментариев и сатирических песен, которые широко распространялись в сельской местности, стал Сталин. Именно Сталина считали ответственным за жесткую коллективизацию, и его правление часто не в лучшую сторону сравнивали с ленинским. В одной популярной антисталинской песне говорилось, что когда жил Ленин, нас кормили, а когда пришел Сталин – мучили голодом. «Все было бы иначе, если бы был жив Ленин, человек с высшим образованием и большим жизненным опытом, но у Сталина, к сожалению, этого нет», – было одно из высказываний, зафиксированных шпионившим по деревням ОГПУ. Если бы этот комментарий дошел до Сталина, он был бы особенно раздражен: отсталые крестьяне не должны были называть великого социалистического модернизатора некультурным[226]226
  Fitzpatrick, Stalin’s Peasants, р. 289–290.


[Закрыть].

Антисталинские настроения проявлялись и в партийных кругах. Самым печально известным примером был подпольный манифест, написанный Мартемьяном Рютиным, коммунистическим функционером второго эшелона, который был исключен из партии за правый уклон в 1930 году. Суть критики Рютина заключалась в том, что Сталин совершил бонапартистский переворот и сделал себя диктатором. Его политика привела режим к столкновению с крестьянами, и пришло время избавиться от него. Сталин был явно очень раздражен этой критикой, хотя слухи о том, что он потребовал смертный приговор для Рютина (который получил десять лет тюрьмы), однако это требование было отклонено Политбюро, не подтвердились архивными исследованиями[227]227
  Khlevniuk, Master, p. 64–66; Getty, Road to Terror, p. 52–64.


[Закрыть]. Чувствительность Сталина к критике была очевидна уже в конце 1930-х годов, когда обсуждалась критика руководства бывшими сталинскими протеже Сергеем Сырцовым и Бесо Ломинадзе, давним другом Орджоникидзе. Сталин горько жаловался на то, что Сырцов и Ломинадзе сочли необходимым оскорбить и опорочить его. «Ну, это их дело, пусть они ругают меня. Я привык к этому», – заключил он, но ясно, что это было бравадой; ему не было все равно. Его также раздражал Орджоникидзе. Когда Постышев мимоходом заметил, что Сырцов должен был рассказать Орджоникидзе о своих опасениях, поскольку Орджоникидзе, как известно, был доступен, Сталин добавил: «Он только и делает, что с людьми говорит», – замечание, которое он позже удалил из протокола[228]228
  Стенограммы заседаний Политбюро, т. 3, с. 125, 176.


[Закрыть].

Вопрос о критике со стороны правых вновь возник месяц спустя, когда Политбюро и ЦКК собрались, чтобы разобраться с «контрреволюционной группой» Александра Смирнова, старого большевика из крестьян и бывшего наркома земледелия РСФСР, который в 1930 году был понижен в должности, вероятно, из-за правого уклона и переведен на работу в лесном хозяйстве, и Николая Эйсмонта, работавшего у Микояна, в сфере торговли и снабжения. ОГПУ утверждало, что имел место заговор, но представленные доказательства вызывают сомнения. Видимо, Смирнов, Эйсмонт и другие близкие к ним люди выражали недовольство, которое становилось типичным: смесь умеренно правой критики политики партии с враждебностью по отношению к Сталину и его руководству. Сталин снова пожаловался, что оппозиционеры сваливают все на него, но при этом сказал, что им это не сойдет с рук, поскольку они действительно критиковали партийную линию. Андреев поддержал его, заявив, что цель этой группы, как и других, состоит в том, чтобы избавиться от товарища Сталина, и это совершенно неприемлемо.

Команда, естественно, поддерживала Сталина. Тем не менее было ясно, что многие из них были не готовы выдвинуть обвинения в контрреволюционной деятельности, и вполне может быть, что отсутствие энтузиазма с их стороны привело к тому, что Сталин убавил свой карательный пыл, по крайней мере временно. Некоторые члены команды были расстроены и выражали сочувствие своему старому товарищу Смирнову, что было необычно в таких случаях. Куйбышев назвал Смирнова его прозвищем Фома и сказал, что он знает его как преданного коммуниста еще по дореволюционной нарымской ссылке и что, очевидно, произошло нечто необычное, что сделало старого Фому «совершенно неузнаваемым». Рудзутак, обращаясь к Смирнову на «ты», сказал, что его речь «очень трудно слушать». Обе эти формулировки были глубоко двусмысленными. Микоян, бывший начальник Эйсмонта и, следовательно, тоже потенциальная жертва, до позднего вечера молчал, а затем не смог выдвинуть ни четкого обвинения, ни оправдания; в коротком разговоре со Смирновым он тоже обращался к нему на «ты». Сталин сочувствия не выразил, хотя тоже вспомнил о совместном пребывании в нарымской ссылке со Смирновым, он перебивал его (хотя позже вычеркнул это из протокола) и обращался к нему на «вы». На встрече присутствовали бывшие правые лидеры Рыков и Томский, не в качестве обвиняемых, но в обороне. (Бухарин уехал на охоту на Памир, его отсутствие вызвало несколько злых реплик.) Томскому досталось больше всех, но команда, казалось, разделилась по вопросу о том, считать ли его заблуждающимся другом или уже врагом. Томский все еще был в дружеских отношениях с Орджоникидзе, Куйбышевым и Кировым, чья критика в отношении него была особенно добродушной и почти шутливой по тону, но не с Молотовым и Кагановичем[229]229
  Стенограммы заседаний Политбюро, т. 3, с. 581, 590, 631, 635, 638.


[Закрыть]. Вскоре на заседании ЦК Ворошилов говорил о своей дружбе с Томским в прошедшем времени – он, похоже, чувствовал, что дело Томского и Рыкова было безнадежно. Однако он был гораздо более оптимистичен в отношении Бухарина, заявив, что в последнее время тот делал «хорошую честную работу», и он даже надеялся, что заблудший Смирнов в конечном итоге вернется в стадо[230]230
  Getty, Road to Terror, p. 99–101 (текст речи Ворошилова на заседании Центрального комитета, январь 1933)-


[Закрыть].

Рудзутак громогласно одобрил руководство Сталина на январском (1933) пленуме. «Мы, члены ЦК, голосуем за Сталина, потому что он наш», – сказал он. «Вы не найдете ни одного случая, когда Сталин не был в первых рядах во время самой активной, самой ожесточенной битвы за социализм и против классового врага. Вы не найдете ни одного случая, когда товарищ Сталин колебался или отступал. Вот почему мы с ним. Да, он энергично отрубает то, что прогнило… Он является лидером самой революционной, самой боевой партии в мире… И он не был бы лидером партии, если бы не знал, как отрубить и ликвидировать то, что нужно ликвидировать»[231]231
  Getty, Road to Terror, p. 93.


[Закрыть]. Еще более красноречиво высказался Ворошилов, который высоко оценил великодушие Сталина, о чем свидетельствует его личная забота о здоровье Рудзутака. Странным в комплиментах Ворошилова было то, что все это было написано в частном письме к Енукидзе и в таких продуманных выражениях, что возникает вопрос, действительно ли он обращался к Енукидзе или (через перлюстрацию ОГПУ) к Сталину. Как позже сокрушалась его жена, команда прекрасно проводила время вместе, пока жизнь в партии не стала более сложной, и их взаимоотношения тоже. Письмо Ворошилова косвенно показывает изменение в отношениях в команде, в то время как Сталин пытался делать вид, что ничего не замечает. «Замечательный человек, наш Коба, – заверял Ворошилов Енукидзе, еще более старого друга Сталина, чем он сам, которому не нужно было рассказывать о достоинствах Сталина. – Просто непостижимо, как он может сочетать в себе и великий ум пролетарского стратега, и такую же волю государственного и революционного деятеля, и душу совсем обыкновенного, простого, доброго товарища, помнящего всякую мелочь, обо всем заботящегося, что касается людей, которых он знает, любит, ценит. Хорошо, что у нас есть Коба!»[232]232
  Советское руководство, с. 241 (письмо от 29 июня 1933).


[Закрыть]