Текст книги "О команде Сталина - годы опасной жизни в советской политике"

Автор книги: Шейла Фитцпатрик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

Что касается самооговора Бухарина, Сталин положил конец этой тактике, по крайней мере, в том, что касалось опубликованного протокола, просто удалив самые важные слова («я был с Троцким в несуществующем блоке» превратилось в «я был с Троцким в блоке») и тем самым оставив только простое признание. Присутствующие в зале, похоже, не поняли подрывную тактику Бухарина, по крайней мере иностранцы с несовершенным русским языком. Они приняли это за настоящее признание, хотя удивлялись, почему он это сделал. Ответ для многих заключался в почти мистической революционной вере, выраженной в конце последнего слова Бухарина, которое впоследствии было увековечено в романе Артура Кестлера «Слепящая тьма». Кестлер несколько перефразировал эту речь, а в оригинале Бухарин сказал: «В тюрьме я переоценил все свое прошлое. Ибо когда спрашиваешь себя: если ты умрешь, во имя чего ты умрешь? И тогда представляется вдруг с поразительной яркостью абсолютно черная пустота. Нет ничего, во имя чего нужно было бы умирать, если бы захотел умереть, не раскаявшись… И когда спрашиваешь себя: ну, хорошо, ты не умрешь; если ты каким-нибудь чудом останешься жить, то опять-таки для чего? Изолированный от всех, враг народа, в положении нечеловеческом, в полной изоляции от всего, что составляет суть жизни…»[369]369
  Отчет о судебных слушаниях, с. 777; Gregory, Politics, Murder,
  р. 138-40; Arthur Koestler, Darkness at Noon, trans. Daphne Hardy (London: Jonathan Cape, 1940), p. 240.


[Закрыть]

«Расстрелять как бешеных собак!» – кричал Андрей Вышинский, государственный обвинитель на показательных процессах. Почти всех подсудимых расстреляли, а многие их коллеги, друзья и родственники были отправлены в ГУЛАГ как «враги народа». Как объяснил Чуеву Молотов спустя годы, очевидно, что семьи нужно было изолировать, иначе, чувствуя себя обиженными, они создавали бы проблемы[370]370
  Чуев, Сто сорок бесед, с. 415.


[Закрыть]. Жены высокопоставленных коммунистов, в том числе подсудимых на показательных процессах, как правило, арестовывались и отправлялись в специальный лагерь для жен врагов народа в Казахстане. Сейчас на месте этого лагеря недалеко от Астаны стоит памятник, на котором начертано много выдающихся имен, в том числе имя молодой вдовы Бухарина, Анны Лариной. Бывших жен также могли схватить, но иногда им могло и повезти: вторая жена Бухарина была арестована, а первая, Эсфирь, осталась на свободе, как и их дочь-подросток Светлана, давняя подруга Светланы Сталиной[371]371
  Зенкович, Самые секретные, с. 61–66; Gregory, Politics, Murder, р. 131.


[Закрыть]. Взрослых сыновей часто расстреливали[372]372
  Зенкович, Самые секретные, с. 176–177, 420 (Александр и Юрий Каменевы, Михаил и Виктор Томские).


[Закрыть], а дочерей и сыновей-подростков обычно отправляли в ГУЛАГ или ссылку[373]373
  Зенкович, Самые секретные, с. 337, 320–321, 420, 177 (Наталья Рыкова, Леонид и Владимир Постышевы, Юрий Томский, Владимир Каменев).


[Закрыть]. Маленькие дети, такие как малыш Анны Лариной Юрий, оказывались в детских домах, под другими именами, если ни один член семьи или преданный домочадец не был готов взять их[374]374
  Gregory, Politics, Murder, р. 131.


[Закрыть].

В это время предполагаемый главный враг, Лев Троцкий, продолжал жить в своем мексиканском изгнании, читая обвинения против себя и лихорадочно указывая на несоответствия и неточности в сценариях в надежде дискредитировать эти показательные процессы и очистить свое имя перед международной аудиторией. Советские агенты следили за всеми его перемещениями и перемещениями его сына Льва Седова, прослушивали их телефоны, читали их переписку и регулярно отправляли информацию Сталину[375]375
  РГАСПИ, 558/11/96, лл. 39, 46, 50.


[Закрыть]. Преследуемый советскими спецслужбами, куда бы он ни пошел, Троцкий в конце концов был в 1940 году убит советским агентом. Его жена Наталья и маленький внук Сева, которые были с ним в Мексике, выжили, но почти все остальные, кто был связан с Троцким, были уничтожены, как в Советском Союзе, так и за его пределами, в том числе его первая жена Александра и их сын Сергей, который был инженером и не занимался политикой[376]376
  Service, Trotsky, р. 500; Зенкович, Самые секретные, с. 429–432;
  Deutscher, Prophet Outcast, р. 281–282.


[Закрыть].

Если Сталин был главным инициатором Большого террора, то всю его команду, которая поддерживала его усилия и иногда добавляла свои собственные инициативы, следует также считать преступниками. Любой член Политбюро, который в тот момент оказался рядом, вместе со Сталиным подписывал списки выявленных врагов, для которых НКВД предлагал смертный приговор. Молотов, Каганович, Ворошилов и Жданов чаще всех, после Сталина, подписывали эти списки, но это отражает только частоту контактов со Сталиным в эти годы. Микоян подписывал и бывал у Сталина несколько реже. Эта коллективная подпись может быть понята как форма шантажа, которая делала всех членов команды, а не только Сталина, соучастниками, но одновременно это была стандартная рабочая процедура[377]377
  Чуев, Молотов, с. 514


[Закрыть]. Сталин почти всегда привлекал команду к своим инициативам, что не означает, что он позволял им самостоятельно принимать важные решения. Иногда он провоцировал их. Когда апелляция Якира на смертный приговор была вынесена на рассмотрение Политбюро, Сталин, отказывая в помиловании, якобы написал «негодяй и проститутка» рядом со своей подписью, после чего Каганович почувствовал себя обязанным пойти дальше и добавить, в отношении своего бывшего друга: «Для предателя, мрази и [непристойное слово] одно наказание – смертный приговор»[378]378
  Цит. по: Rees, Iron Lazar, р. 194.


[Закрыть].

На протяжении всего террора Сталин не покидал Москву; он даже не поехал летом в отпуск на юг ни в 1937 году, ни в последующие годы до окончания войны. Молотов также редко покидал Москву в этот период. Но ббльшая часть членов команды отправилась в путешествия. Они ездили по провинциям, председательствовали там на партийных собраниях, результатом которых, как правило, был арест местного первого секретаря и близких к нему людей. Весьма неожиданно, что молчаливый Андрей Андреев, как правило, не входивший в состав команды, стал в это время рабочей лошадкой: в течение года он съездил в Воронеж, Челябинск, Свердловск, Курск, Саратов, Куйбышев (ранее Самара), Ростов, Краснодар, Узбекистан, Таджикистан и Республику немцев Поволжья. Поскольку он так часто бывал в отъезде, ему редко приходилось подписывать смертные приговоры в Москве. Но «куда бы он ни ездил, – как сказал позднее Хрущев, – везде погибало много людей»[379]379
  Вопросы истории 1990, № 4, с. 78.


[Закрыть]. Беспощадные донесения Андреева Сталину сохранились; когда он заканчивал чистку, то иногда проверял, как идут дела в местной промышленности или (отголосок начала 1930-х) как идет посевная. Члены команды много путешествовали по железной дороге, в специальных вагонах, которыми пользовались только они и военачальники, в таких поездках Андреев, ценитель музыки, любил слушать Бетховена[380]380
  Вестник АПРФ, дополнительно к Источник, 1995, № 1, с. 127;
  Советское руководство, с. 371–375; РГАСПИ, 558/11/65, л. 33 (доклады Сталину); Андреев, Воспоминания, с. 218–220, 236, 301.


[Закрыть].

Каганович отправился в Челябинск, Ярославль, Иваново, на Донбасс и в Смоленск для чистки местных партийных комитетов. Он всегда проявлял агрессию, кричал и издевался и делал эту работу с большей энергией и более устрашающими драматическими эффектами, чем Андреев. По словам очевидца из НКВД, 7 августа 1937 года Каганович приехал в Иваново на поезде с вооруженной охраной из тридцати пяти человек и сразу же вселил ужас в сердца местных партийных начальников, отказавшись по соображениям безопасности ехать на дачу, которую они подготовили к его приезду. Он организовывал доносы на этих начальников со стороны их коллег, лично контролировал аресты, требовал, чтобы следователи добивались скорых признаний и все это время по нескольку раз в день консультировался со Сталиным, оставшимся в Москве[381]381
  Rees, Iron Lazar, р. 195; Михаил Шрейдер, НКВД изнутри (Москва: Возвращение, 1995), с. 64–71.


[Закрыть]. Жданов выполнял свой долг в Казани, Оренбурге и Уфе – его подход был менее запугивающим и более решительным, чем у Кагановича. Вычистив старых коррумпированных руководителей, мы сняли «моральное давление», сказал Жданов на одном из местных партийных собраний, но свою работу он сделал[382]382
  Н. Карякин, «„Ждановская жидкость**, или Против очернительства», Иного не дано, под ред. Ю. Н. Афанасьева (Москва: Прогресс, 1988); С. А. Кислицын, Юрий Жданов: рядом со Сталиным, Шолоховым, Ильенковым (Москва: URSS, 2013), с. 23.


[Закрыть]. Маленков отправился в Белоруссию, Армению, Ярославль, Тулу, Саратов, Омск, Тамбов и Казань. Двадцать лет спустя, уже при Хрущеве, когда он был окончательно политически дискредитирован, коллеги упрекали его в гибели партийных секретарей, арестованных в провинциальных городах, в которых он побывал, но его сын объяснял эти поездки иначе. Он утверждал, что Маленков только собирал данные для отчета об эксцессах, допущенных на местах в ходе чисток. Такой доклад он действительно сделал для ЦК в январе 1938 года. Возможно, обе версии верны[383]383
  Rees, Iron Lazar, р. 195; Молотов, Маленков, Каганович, ^57,с. 45; Маленков, О моем отце, с. 33.


[Закрыть]. Микояна, похоже, отправили в поездку только один раз – в сентябре 1937 года в Армению, в сопровождении Берии и Маленкова, и, по мнению Сталина, он справился плохо. В присутствии такого большого количества друзей и поклонников он чувствовал себя неловко, на партийном пленуме держался на втором плане и предоставил говорить Маленкову[384]384
  М. Ю. Павлов, Анастас Микоян (Москва: Международные отношения, 2ою), с. 92–93.


[Закрыть].

Все были вовлечены в чистки подведомственных им учреждений, иначе их бы обвинили в защите своих подчиненных – именно в этом посмертно упрекали Орджоникидзе. Каганович, которому приходилось чистить железные дороги, без сомнения, говорил от имени всей команды, когда в старости обижался на историков, извлекших из архивов «десятки писем Кагановича, где он согласен или предлагает арестовать», и объявивших это доказательством его вины[385]385
  Чуев, Так говорил Каганович, с. 8о.


[Закрыть]. Конечно, были такие письма, сказал Каганович, это была одна из условностей процесса: когда в твоем ведомстве происходили аресты, ты должен был подписать. «Ну, что было делать?» Ворошилову пришлось следить за репрессиями военных, хотя он был этим недоволен[386]386
  Vadim Rogovin, Stalin’s Terror of 1937–1938 (Oak Park, MI: Mehring Books, 2009), p. 151.


[Закрыть]. Жданов, Хрущев и Берия (последние два еще не стали членами Политбюро) занимались тем же самым в регионах, которые они возглавляли (Ленинград, Москва, а затем Украина и Закавказье соответственно), хотя делали это под руководством местного НКВД и без особого энтузиазма, поскольку чистили «своих» людей[387]387
  Boterbloem, Zhdanov, p. 161, 165; Волынец, Жданов, с. 214; N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, p. 82, 105–116; Жорес Медведев и Рой Медведев, Никита Хрущев (Москва: Время, 2012), с. 124, 127; Knight, Beria, р. 78–86.


[Закрыть].

Еще в начале 1930-х годов, во время коллективизации, члены команды объезжали области и контролировали аресты, но сейчас это не было простым повторением. Теперь арестовывали не безвестных крестьян и функционеров местного уровня. Отныне это были высокопоставленные работники, люди, которых зачастую члены команды знали лично, среди них были их доверенные подчиненные, для которых в обычное время они выступали бы в роли покровителей. Так происходило не только в провинциях и на уровне республик, но и в Москве, где НКВД занимался чисткой всего правительства и партийного аппарата. Уровень потерь во втором эшелоне политической иерархии, чуть ниже команды, был необыкновенным: согласно широко цитируемой цифре, две трети членов ЦК, избранных в 1934 году (в основном это были высокопоставленные лица из правительства, партии, военных), и членов местных комитетов – погибли во время Большого террора, и если мы посмотрим на книгу назначений Сталина за середину 1930-х годов, то, за исключением команды и некоторых иностранных гостей, мы увидим практически список будущих жертв чисток, которые на тот момент управляли ключевыми секторами экономики под общим руководством членов команды (Политбюро). Из двадцати пяти наркомов в правительстве, которое возглавлял Молотов, двадцать стали жертвами чисток. Единственными выжившими были члены команды – Молотов, Микоян, Ворошилов и Каганович, а также министр иностранных дел Максим Литвинов[388]388
  Khrushchev Remembers, р. 572; Рой Медведев, Они охраняли Сталина (Benson, VT: Chalidze Publications, 1984), р. 26.


[Закрыть].

Молотов, как тогда, так и впоследствии, производил впечатление человека, который был стоически верен идее чисток, но у него не было того элемента восторга, который чувствовался у Сталина. В 1980-х годах он прямо заявил Феликсу Чуеву: «37-й был необходим». Сталинская команда, действительно, выиграла битвы 1920-х и начала 1930-х годов, но у них осталось много «врагов разных оттенков», которые «перед лицом угрозы фашистской агрессии могли объединиться». Когда Чуев сказал, что его волнуют судьбы отдельных жертв, Молотов возразил, что это «обывательский» подход, упрямо повторяя: «Это было необходимо». В изложении Чуева «Молотов рассматривал репрессии не как произвол руководства, а как продолжение революции в сложной международной обстановке»[389]389
  Чуев, Сто сорок бесед, с. 390.


[Закрыть]. Каганович, почти с благоговением относившийся к Сталину, считая себя «учеником» этого человека, который «сформировал его как политика», никогда не высказывал настоящего сожаления по поводу политических репрессий[390]390
  Сталин и Каганович, с. 284.


[Закрыть].

Хрущев, который позже раскрыл многие из ужасов репрессий, сказал в своих мемуарах, что в то время он был просто верным исполнителем, притом убежденным: «Я видел все глазами Центрального комитета, то есть глазами Сталина. Я также говорил его устами, я повторял то, что слышал от него»[391]391
  N. Khrushchev, Khrushchev Remembers: The Glasnost Tapes, p. 31.


[Закрыть]. Андреев, по словам его дочери, «полагал, что вредители и пятая колонна разрушают наше государство и должны быть уничтожены»; его жена Дора также была «полностью убеждена»[392]392
  Montefiore, Stalin, p. 258.


[Закрыть]. С другой стороны, Андреева говорила, что ее родители не обсуждали аресты в присутствии своих детей, так же осторожно вели себя Микояны[393]393
  С. Микоян, Воспоминания, с. 30–31.


[Закрыть] и, вероятно, все остальные члены команды, поэтому вопрос о том, что мужья – члены команды говорили своим женам наедине, остается спорным. Известно, что Чу-барь, одна из жертв из числа членов Политбюро, говорил своим друзьям, «как глубоко <…> возмущался фактами незаконных репрессий, как отказывался он верить, что его лучшие друзья <…> могли оказаться шпионами и предателями»[394]394
  В.Дробижев, Н. Дубова, В.Я.Чубаръ (Москва: Государственное издательство политической литературы, 1963), с. 71.


[Закрыть]. При этом неясно, отличает ли это его от выживших членов команды, таких как Микоян и Калинин; возможно, единственное отличие было в том, что он был менее осторожен.

Частью механизма террора было получение под пытками признаний арестованных и обнародование их в качестве доказательства их вины. Такая система действовала по всей стране, если же дело касалось члена команды, то к этому добавлялся особый механизм – их приглашали на личные встречи с бывшими коллегами, которые теперь находились под арестом, и они должны были принять участие в их допросах либо в Политбюро, либо на Лубянке[395]395
  РГАСПИ, 558/11/96, лл. 41, 43; Larina, This I Cannot Forget, p. 31,ЗВ-


[Закрыть]. В январе 1937 года Орджоникидзе, который сам был в очень шатком положении, вместе с опальным Бухариным пришлось допрашивать избитого Пятакова. Он настойчиво расспрашивал его, было ли его признание сделано под давлением, но Пятаков уверял, что это не так. Во время другого допроса, в котором участвовали Сталин и ббльшая часть Политбюро, а также Бухарин, Бухарин пытался заставить Радека признать, что тот вынужден был дать ложные показания против него, но получил очень твердый отпор, который, должно быть, смутил аудиторию Радека так же, как и современных читателей: «Никто не заставлял меня говорить то, что я сказал. Никто не угрожал мне прежде, чем я дал показания. Мне не говорили, что меня расстреляют, если я откажусь. Кроме того, я достаточно взрослый, чтобы не верить никаким обещаниям, данным в тюрьме»[396]396
  Gregory, Politics, Murder, p. 113–114.


[Закрыть]. Молотов был вызван на допрос своего арестованного заместителя Николая Антипова, который выдвинул обвинения в отношении других людей, работавших у Молотова. Я «чувствовал, что он, может наговорить», вспоминал Молотов, но затем следует оборот в духе «а что было делать?»[397]397
  Чуев, Сто сорок бесед, с. 413, 486–487.


[Закрыть]. Эти встречи, должно быть, были мучительными, тем более что нельзя было быть уверенным, что арестованный не скажет бог знает что и про тебя.

Арестованные не всегда придерживались линии Радека и Пятакова. Рудзутак отказался признать свою вину во время очной ставки с Молотовым, Микояном и другими членами команды и сказал им, что его пытали. Поскольку он был заместителем Молотова, арест был сигналом опасности и для Молотова, хотя тот и утверждал, что они не были лично близки. Молотов считал Рудзутака расходным материалом, потому что он не особо усердно работал, хотел главным образом хорошо жить и проводил время с художниками и актерами: «настоящей борьбы, как революционер, уже не вел»[398]398
  Чуев, Молотов, с. 483–486.


[Закрыть]. Московские слухи были в том же духе, ходила история о том, что его арестовали «за ужином с некоторыми артистами. Говорят, что на Лубянке несколько недель спустя на дамах все еще оставались лохмотья бальных платьев»[399]399
  Montefiore, Stalin, р. 223.


[Закрыть]. Рудзутак по-прежнему был крепким орешком, и хотя он рассказал своим коллегам о пытках (новость не произвела на них заметного впечатления), все же, несмотря на эти пытки, он отказался признать вину. По крайней мере, много лет спустя Молотов не думал, что Рудзутак был буквально виновен в том, в чем его обвиняли; он просто стал немного «либеральным», как правые. Действительно, Молотов сказал, что на очной ставке с членами команды он более или менее поверил в невиновность Рудзутака, но молчал из осторожности (по-видимому, понимая, что Сталин не собирается снимать Рудзутака с крючка).

Рудзутак был первым из пяти членов или кандидатов в члены Политбюро, которые были арестованы. Как и остальные в той группе – Роберт Эйхе, Косиор, Чубарь и Павел Постышев, – в середине 1930-х годов он был относительно маргинальным членом команды (все они, кроме Косиора, были кандидатами в Политбюро, а не полноправными членами). Одной из общих для всей этой группы черт было слабое здоровье. Рудзутак и Чубарь незадолго до этого были отправлены за границу для дорогостоящего лечения – обычное явление для политической элиты в целом, но необычное для членов Политбюро. Именно во время этой поездки Рудзутака якобы соблазнила прекрасная шпионка. Роберт Эйхе хотя и был относительно молодым человеком (родился в 1890 году), тоже имел серьезные проблемы со здоровьем. Латыш, как и Рудзутак, Эйхе вряд ли был настоящим членом команды, потому что очень недолго был в Политбюро и большую часть времени находился далеко от Москвы. Эйхе много лет был партийным руководителем в Сибири, в 1935 году стал кандидатом в члены Политбюро, но редко посещал сталинский кабинет и почти никогда не бывал на заседаниях Политбюро до своего назначения наркомом земледелия и переезда в Москву в октябре 1937 года. Вероятно, это перемещение само по себе было знаком того, что его звезда угасает. Он был арестован в апреле 1938 года, и, несмотря на письма Сталину из тюрьмы, в которых настаивал на своей невиновности, 4 февраля 1940 года был расстрелян[400]400
  Khievniuk, Master^ р. 212–213, 215; N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, p. 579–581.


[Закрыть].

Остальные три жертвы из числа членов Политбюро были из украинской партийной организации. Это было почти полное уничтожение украинского руководства: первый и второй партийные секретари и глава украинского правительства были в 1938 году арестованы, а президент республики – старый большевик Григорий Петровский, депутат от большевиков в Думе в 1912 году, снят с должности – как сказал Сталин, ему повезло остаться в живых[401]401
  Medvedev, Let History Judge, p. 295–296.


[Закрыть].

Станислав Косиор был старшим из четырех братьев-революционеров, украинцев польского происхождения. Трое из них были большевиками, хотя один, Владислав, вступил в левую оппозицию в 1920-х годах и был отправлен в ссылку; Станислав, очевидно, раздражал Сталина тем, что в 1936 году пытался заступиться за жену Владислава. Другой брат, Казимир, был еще более дискредитирован, потому что в 1916 году ненадолго вступил не в ту партию – Польскую социалистическую. Хотя впоследствии он перешел на сторону Советов, этого давнего проступка было достаточно, чтобы в апреле 1938 года арестовать его как польского шпиона. На этот раз Косиор не пытался защитить брата: он написал раболепное письмо Сталину, в котором отрекся от него («он никогда не был мне близок»), но Сталин проигнорировал это. Сам Станислав был у Сталина на заметке с начала 1930-х годов, когда разозлил его тем, что не проявил достаточную жесткость во время голода. Тем не менее рассказывали, что они были в достаточно хороших отношениях со Сталиным. Косиор заехал к Сталину в Москву по дороге на юг в свой обычный отпуск, и Сталин тепло проводил его со словами: «Хорошо отдохни, используй весь отпуск», и тут же в поезде Косиора арестовали. Каганович, его старый друг, сказал, что протестовал против ареста Косиора, но Сталин остался непоколебимым. Петровский позднее вспоминал, что Косиору устроили очную ставку со Сталиным, Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым и с ним. Но даже когда Петровский сказал, что не верит ему, Косиор продолжал твердить: «Мне нечего больше сказать. Ты знаешь, я польский шпион». Вероятно, он был деморализован или устал от сталинских игр[402]402
  Khlevniuk, Master, р. 217–218; www.alexanderyakovlev.org/fond/ issues (документы А. Н. Яковлева, док. 322: Ежов Сталину, 16.04.1938 об аресте Казимира); РГАСПИ, 558/11/754, лл. 112–113 (С. Косиор Сталину, 20 апреля 1938); О Станиславе Косиоре (Москва: Политиздат, 1989), с. 218–219 (цитата из А. Г. Снегова); Куманев, Говорят сталинские наркомы, с. 107 (интервью с Кагановичем); Medvedev, Let His-tory Judge, p. 295–296.


[Закрыть].

Чубаря в 1934 году вызвали в Москву и назначили одним из заместителей Молотова. После этого он стал регулярно посещать заседания Политбюро и несколько раз в месяц бывал в кабинете Сталина. Наряду с Молотовым он был среди тех, кого вызвали на допрос арестованного Николая Антипова, другого заместителя Молотова (и, как оказалось, соседа по даче как Чубаря, так и Молотова). Во время очной ставки Антипов обвинил своего бывшего друга Чубаря в предательстве, а он, в свою очередь, назвал его провокатором и возмущенно воскликнул: «Я такую змею на своей груди держал!» Вскоре Молотов снова участвовал в очной ставке, на этот раз с Чубарем. В конце жизни его спросили, верил ли он в вину Чубаря, и Молотов уклонился: возможно, Антипов все придумал, но он также не был уверен, что Чубарь говорит всю правду. Как бы то ни было, он уверял, что «Сталин не мог на Чубаря положиться, никто из нас не мог». Вероятно, он имел в виду их конфликты во время коллективизации[403]403
  Чуев, Сто сорок бесед, с. 413–414; Сталинское Политбюро, с. 167;Хлевнюк, Политбюро, с. 229.


[Закрыть].

Это был типичный прием Сталина – перевести выдающегося человека перед арестом на новую работу, по-видимому, для того, чтобы поместить его в новый коллектив, в незнакомую обстановку. Новым назначением Чубаря, причем с резким понижением в должности, был пост начальника строительства целлюлозного комбината на Урале, оттуда он в слезах звонил Сталину и уверял в своей полной невиновности. Хрущев, который оказался в это время в кабинете Сталина и хорошо относился к Чубарю, был рад услышать, что Сталин разговаривает с ним тепло и сочувственно. Он подумал, что Чу-барь, должно быть, сорвался с крючка, но на следующий день Чубарь был арестован[404]404
  N. Khrushchev, Khrushchev Remembers: The Glasnost Tapes, p. 35.


[Закрыть].

Наиболее захватывающую игру в кошки-мышки Сталин вел с Павлом Постышевым, своим бывшим любимцем и личным представителем на Украине. Первоначально работа Постышева состояла в том, чтобы в качестве постороннего рубить головы украинским функционерам, но через некоторое время он, кажется, в какой-то степени стал там своим, установил связи с местной политической и культурной элитой и стал активно участвовать в культурной жизни. На Украине он запомнился тем, что открыл сеть кафе-мороженых и организовал в Киеве бесплатные летние концерты под открытым небом. Почему Сталин отвернулся от Постышева, неясно; возможно, его враждебность была частично направлена против жены Постышева Татьяны – она принадлежала к категории «подружек Надежды» (куда входили также жены Молотова и Андреева), и все они в конце 1930-х годов пережили плохие времена. Татьяна сделалась влиятельной фигурой на украинской культурной сцене (под своим собственным именем – Постоловская), и, как любая влиятельная и заметная фигура, особенно женщина, состоящая в браке с еще более влиятельным мужчиной, она была уязвима для доносов. Один из таких доносов, через посредство Кагановича, привлек к себе внимание Сталина, и он публично оценил его как пример целительного воздействия простых людей, которые не дают высшим чиновникам сбиться с пути. Сам Постышев был подвергнут критике за недостаточную бдительность против врагов на Украине и отправлен на новую работу в Куйбышев, где он перегнул палку в другом направлении, санкционировав арест всех, кто попадал в его поле зрения. Однако ничего не помогло. В начале января Маленков отправился в Куйбышев с инспекционной поездкой и обнаружил, что Постышев переборщил, распустив целых тридцать районных комитетов и арестовав их председателей как «врагов народа». В январе 1938 года, вскоре после того как Сталин и Каганович заверили его, что к нему больше нет претензий и его собираются вернуть на службу в Москву, на него неожиданно ополчилась вся команда. Они издевались над ним, как группа хулиганов на школьном дворе, – тактика, которая ранее уже применялась к Бухарину. Это была, конечно, прелюдия к аресту, и после года тюрьмы Постышев был казнен. Его расстреляли вместе с Чубарем и Косиором 26 февраля 1939 года[405]405
  Valentin М. Berezhkov, At Stalin's Side (New York: Birch Lane
  Press, 1994), p. 229; Леонид Постышев, «Из уходящего прошлого», Факел (Москва, 1989), с. 202–203; N. Khrushchev, Khrushchev Remembers: The Glasnost Tapes, p. 34–35; Правда, 29 мая 1937, с. 2; Khlevniuk, Master, p. 210; Хлевнюк, Политбюро, с. 216–223.


[Закрыть].

Заседание ЦК в январе 1938 года, на котором клеймили позором Постышева[406]406
  Сталинское Политбюро, с. 156–167 (текст речи 14 января 1938).


[Закрыть], было двусмысленным, поскольку на нем также был сделан отчет Маленкова (преемника Ежова в ЦК в качестве специалиста по высшим партийным кадрам), вероятно, действовавшего от имени Сталина, который, по-видимому, предвещал прекращение террора. В докладе Маленков критиковал чрезмерные чистки на местном уровне, но когда в качестве примера такого перегиба он привел работу Постышева и присоединился к его травле, это произвело неоднозначное впечатление. Другие члены команды подхватили критику эксцессов, Молотов предостерегал от огульных обвинений во «вредительстве», когда что-то шло не так, Жданов также критиковал необоснованные обвинения. Калинин, у которого было слабое здоровье, хотя формально все еще являлся главой государства, теперь редко участвовал в заседаниях. Но на этот раз он пришел, возможно, чтобы добавить свою лепту в обсуждение вопроса об арестах. По его словам, важно иметь доказательства вины, а не просто решать вопрос о чьей-то виновности, основываясь на чувствах или «посмотрев человеку в глаза и увидев там врага». Но если доклад Маленкова и был сигналом торможения, он, похоже, не сработал, по крайней мере это плохо согласуется с тем фактом, что в марте начался третий показательный процесс в Москве с участием Бухарина и Ягоды. Было еще много арестов, в том числе вскоре после пленума, например, Постышева, а затем Косиора и Чубаря[407]407
  Jansen, Stalin’s Loyal Executioner, p. 126; Г. А.Чигринов, «Почему Сталин, а не другие?», Вопросы истории КПСС, i960, № 6, с. 92.


[Закрыть].

Дела были заведены на всех, включая членов команды; все были под подозрением. «Против меня тоже собирают улики», – сказал Сталин Хрущеву, пожав плечами, и, действительно, после ареста Ежова у него в сейфе нашли дело на Сталина[408]408
  N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, р. ю8; Маленков, О моем отце, с. 34.


[Закрыть]. Но многое из этого было просто рутиной: поступали доносы от общественности или коллег, их подшивали в дело, но совсем не обязательно им давали ход. Другое дело, когда на допросах арестованных вынуждали давать правдивую или выдуманную информацию о ком-либо. Екатерина Лорберг, жена Калинина (хотя они больше не жили вместе), была арестована осенью 1938 года по обвинению в том, что в ее квартире содержался антисоветский салон. Из ее допроса Берией стало ясно, что от нее хотели получить компромат на Калинина. Ей дали пятнадцать лет лагерей[409]409
  Васильева, Кремлевские жены, с. 291–293; Исторический архив,
  2000, № 6, с. 212–213; Политбюро и дело Берия (Москва: Кучково поле, 2012), с. 536–539.


[Закрыть].

Арест Лорберг примечателен тем, что это был первый, но не последний арест и ссылка жены человека, который остался, хотя бы формально, в команде. «Калинин был с другой женщиной, не с женой, это было известно»[410]410
  Чуев, Сто сорок бесед, с. 315.


[Закрыть], – сказал Молотов Чуеву, как будто это как-то объясняло ее арест. Но можно было жить со своей женой и любить ее, и все равно ее могли арестовать, как это случилось через несколько лет с самим Молотовым. Калинин знал, что просить за члена семьи бессмысленно, и выжидал: прошло шесть лет, в преддверии победного конца войны и накануне операции, которую, как ему казалось, он может не пережить, он написал короткое письмо Сталину с просьбой, без объяснений и оправданий, выпустить его жену[411]411
  Исторический архив, 2000, № 6, с. 212–213.


[Закрыть].

Никто в команде не мог чувствовать себя в безопасности. Им всем периодически напоминали о том, что им не гарантирована неприкосновенность при охоте на врагов. Молотову сигнал был дан, когда его исключили из списка намеченных жертв покушений на процессе Зиновьева-Каменева. Маленков попал под прицел во время чистки московской партийной организации в мае 1937 года, когда его обвинили в контактах с белыми во время Гражданской войны в Оренбурге. Он также знал, что у Сталина есть какая-то таинственная компрометирующая информация о его «личной жизни», которую тот может использовать, если захочет. Очевидно, в июле 1938 года Ежов уже был готов арестовать Берию, но тот был вовремя предупрежден и прилетел в Москву, где смог успешно защитить себя перед Сталиным и через несколько месяцев получил должность Ежова. Андрееву Сталин публично напомнил, что он когда-то поддержал Троцкого. По словам Хрущева, в случайном разговоре Сталин мимоходом, но со скрытой угрозой ссылался на компрометирующий материал о нем, в том числе предположение, что он на самом деле поляк, а не русский. О подобных намеках вспоминал и Микоян, ему намекали на возможность обвинить его в предательстве 26 бакинских комиссаров, расстрелянных, по-видимому, англичанами во время Гражданской войны[412]412
  РГАСПИ, 558/11/762, л. 2 (Маленков Сталину, 22 сентября 1938); Маленков, Омоем отце, с. 32; Knight, Beria, р. 78–79; Вопросы истории, 1990, № 4, с. 78; N. Khrushchev, Khrushchev Remembers: The Glasnost Tapes, p. 37–38; Медведев, Они окружали Сталина, с. 149 (Микоян).


[Закрыть].

Как бы активно ни участвовали члены команды в проведении репрессий, это не могло защитить близких им людей. Каждый из членов команды потерял коллег по работе, друзей, многие потеряли родственников. Всякий раз, когда это происходило, это угрожало их собственной безопасности, поскольку жертвы могли под пытками дать показания против них. Ярким примером может служить преданный стоик Молотов. За арестом его учителя по немецкому языку последовал арест няни его дочери. Его ближайшего друга Александра Аросева арестовали в июле 1937 года и через шесть месяцев казнили[413]413
  РГАСПИ, 82/2/1439, л. 48 (учитель); Montefiore, Stalin, р. 188(няня); David-Fox, Showcasing, р. 301 (Аросев).


[Закрыть]. Из четырех его заместителей к середине 1937 года были арестованы Рудзутак и Антипов, Валерий Межлаук – в декабре, а Чубарь – в середине 1938 года. Это представляло непосредственную угрозу для самого Молотова, поскольку такое якобы вероломство со стороны близких соратников обычно приводило к аресту руководителя, тем более если (как, очевидно, было в данном случае) он сам не инициировал эти аресты в ходе чистки своей организации. У помощников Молотова дела были не лучше. Начальник его кабинета А. М. Могильный был арестован в августе 1937 года, его заставляли дать показания против Молотова, но, «видимо, на него очень нажимали, а он не хотел ничего говорить и бросился в лифт в НКВД». Молотов знал, что НКВД собирает на него досье, хотя ему это досье никогда не показывали. Когда в 1970-е годы интервьюер наивно спросил: «Но Сталин это не принимал?» Молотов резко ответил: «Как это не принимал? Моего первого помощника арестовали. <…> И вот весь мой аппарат…»[414]414
  Чуев, Сто сорок бесед, с. 414–415.


[Закрыть]. Тот факт, что он остался на свободе, не означал, что его сочли невиновным.

Обычно те, кто находился у власти, имели возможность вмешиваться для защиты подчиненных, коллег и клиентов, попавших в руки НКВД, но во время Большого террора эта практика была приостановлена. По словам Микояна, «было даже специальное решение Политбюро, запрещавшее членам Политбюро вмешиваться в работу НКВД»[415]415
  А. И. Микоян, Так было, с. 583.


[Закрыть]. В 1935 году Молотов пытался, хотя и безуспешно, защитить своего учителя, но когда он на следующий год попытался заступиться за няню, Ежов предупредил его, чтобы он не вмешивался в дела следствия[416]416
  РГАСПИ, 82/2/1439, л. 52; Montefiore, Stalin, р. 188; Чуев, Сто сорок бесед, с. 420, 422; David-Fox, Showcasing, р. 301.


[Закрыть]. Ко времени, когда арест Аросева стал неминуем, Молотов даже не пытался его спасти, хотя очень любил его и считал честным человеком. «Позаботься о детях», – вот единственный совет, который он мог дать своему другу. Его жена Полина сделала больше, она помогла первой жене Аро-сева не только с едой и одеждой, но и дала ей работу в своем ведомстве[417]417
  Аросева, Без грима, с. 30.


[Закрыть]. Молотов следовал той же схеме невмешательства в отношении своих заместителей и помощников, за одним известным исключением. Когда дочь-школьница его основного секретаря, покончившего с собой после ареста, чтобы не давать показания, написала Молотову, что после ареста родителей их квартиру опечатали и она осталась без зимней одежды, Молотов в т[418]418
  РГАСПИ, 82/2/1453.


[Закрыть]от же день переслал это письмо Ежову с запиской: «Лоре Мо-гильнои нужно выдать теплую одежду».