Текст книги "О команде Сталина - годы опасной жизни в советской политике"

Автор книги: Шейла Фитцпатрик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

Какой бы ни была первоначальная роль Сталина, нет сомнений в том, что он быстро воспользовался возможностью свести счеты со своими противниками. По словам Молотова, Николаев признался, что был последователем Зиновьева и был зол на свое исключение из партии, но Молотов считал его просто «озлобленным человеком», а не «настоящим зиновьевцем»[315]315
  Чуев, Сто сорок бесед, с. 310.


[Закрыть]. (На самом деле любой ленинградский член партии в середине 1920-х годов был в некотором смысле зиновьевцем, поскольку Зиновьев руководил ленинградской партийной организацией.) Но Сталин принял пас и двинулся вперед, приказав местному НКВД искать сообщников убийцы среди зиновьевцев[316]316
  Lenoe, The Kirov Murder, p. 281.


[Закрыть]. Поначалу в НКВД были не в восторге от этого поручения, но за десять дней тем не менее получили надопросах показания, подтверждавшие существование террористического «московского центра» во главе с Зиновьевым и Каменевым. Зиновьев и множество оппозиционеров, которые не имели никакого отношения к убийце, но были признаны виновными в том, что отравляли воздух самим своим существованием, были арестованы за терроризм. По тому же принципу более десяти тысяч бывших дворян и других «классовых врагов» были арестованы или поспешно высланы из Ленинграда. Молодой Николай Ежов из ЦК, уже заслуживший доверие Сталина, поехал с ним в Ленинград и организовал от имени Сталина атаку на оппозицию; в течение месяца он составил список из примерно 2500 бывших зиновьевцев в Ленинграде, 238 из которых были немедленно арестованы[317]317
  Khlevniuk, Master, p. 130; J. Arch Getty and Oleg V. Naumov, Yezhov (New Haven: Yale University Press, 2008), p. 139, 143.


[Закрыть]. На закрытом судебном заседании Николаев признал себя виновным и в конце декабря был казнен[318]318
  Lenoe, Kirov Murder, p. 358, 370.


[Закрыть]. В Москве были арестованы Зиновьев, Каменев и другие, связанные с ними лица, и следователи сделали все возможное, чтобы найти доказательства их непосредственной причастности, но оба лидера признали только то, что их оппозиционная деятельность могла создать атмосферу, побуждающую других действовать. На суде в середине января 1935 года Зиновьев был приговорен к десяти годам лишения свободы, а Каменев – к шести[319]319
  Lenoe, Kirov Murder, р. 377–379; Getty and Naumov, Yezhov, P-159


[Закрыть].

Во время своих поездок в Москву Киров часто останавливался у Сталина, он провел в Сочи со Сталиным и Светланой часть своего последнего лета[320]320
  Аллилуева, Двадцать писем, с. ю8; Service, Stalin, p. 294.


[Закрыть]. После смерти Надежды Аллилуевой, по словам сентиментальной невестки Сталина, Киров больше всех его утешал: «сумел подойти к И[осифу] сердечно, просто и дать ему недостающее тепло и уют». После смерти Кирова, разговаривая со своим зятем Павлом Аллилуевым, Сталин сказал: «Осиротел я совсем»[321]321
  Иосиф Сталин в объятиях семьи, с. 168 (дневник Марии Сванидзе, запись от 5 декабря 1934).


[Закрыть]. В свой день рождения, который отмечался несколько недель спустя и на котором присутствовали члены команды, первый тост (от Орджоникидзе) был в память о Кирове, и позже, когда Сталин предложил тост за Надежду, «у него было лицо, полное страдания». Но после скорбного молчания каждый раз вечеринка возобновлялась и даже становилась довольно шумной[322]322
  Там же, с. 169–170 (дневник Марии Сванидзе, запись от 23 декабря 1934).


[Закрыть].

Не все оплакивали Кирова. В провинции гулял маленький противный стишок со словами: «Убили Кирова – убьем и Сталина»[323]323
  Fitzpatrick,Stalin sPeasants,р.290–293.


[Закрыть]. У Сталина были причины нервничать, хотя его подозрения приобретали параноидальный характер. Он чувствовал, что вокруг были враги, что особенно опасно – скрытые. Вскоре после смерти Кирова слышали, как Сталин говорил: «Заметили, сколько их [дежурных от НКВД] там стоит? Идешь каждый раз по коридору и думаешь: кто из них? Если вот этот, то будет стрелять в спину, а если завернешь за угол, то следующий будет стрелять в лицо. Вот так идешь мимо них по коридору и думаешь»[324]324
  Сталин в воспоминаниях современников и документах эпохи, с. 361 (цит. адмирал И. С. Исаков).


[Закрыть].

ГЛАВА 5
Большой террор

В ПОЛИТИЧЕСКОЙ идее генеральной чистки «было что-то великое и дерзкое», это была «всемирно-историческая миссия», в которой индивидуальная вина и невиновность были несущественны. Этот комментарий исходил не от кого-нибудь, а от Бухарина, который вскоре сам стал одной из жертв репрессий[325]325
  «Прости меня, Коба», Источник, 1993, №о, с. 23–24 (Бухарин Сталину, io декабря 1937 года).


[Закрыть]. Возможно, на самом деле он так не думал, в конце концов, он написал одно из своих многочисленных обращений к Сталину, но он полагал, что Сталин и его команда воспринимают это именно так, что само по себе важно. Бухарин не был уверен, судя по его письму, состояла ли цель (по крайней мере, по мысли Сталина) в том, чтобы нанести упреждающий удар в свете неизбежности войны, или это была «демократическая» инициатива с целью помочь простым людям избавиться от недостойных функционеров разных уровней. Позже Молотов выбрал аргумент о «неизбежности войны», который с тех пор стали повторять историки, несмотря на то что он был чем-то вроде отговорки. Молотов также утверждал, что без больших чисток Советский Союз проиграл бы Вторую мировую войну. Ему был известен противоположный аргумент, что именно из-за варварских репрессий среди военных Советский Союз поначалу так плохо воевал, но Молотов имел в виду нечто другое, а именно, что вследствие политических репрессий «во время войны у нас не было пятой колонны». Кто составлял эту потенциальную пятую колонну? Молотов, как можно было бы ожидать, не стал указывать на недовольных и пострадавших граждан, которых было много в результате коллективизации и политического террора. Вместо этого он сосредоточился на кажущихся лояльными членах партии: «Ведь даже среди большевиков были и есть такие, которые хороши и преданны, когда все хорошо, когда стране и партии не грозит опасность. Но если начнется что-нибудь, они дрогнут, переметнутся»[326]326
  Чуев, Молотов, с. 464.


[Закрыть].

У нас никогда не будет однозначного ответа на вопрос, для чего предназначался Большой террор. С некоторой уверенностью можно сказать, что в той степени, в которой существовало твердое политическое намерение, это было намерение Сталина. Команда пошла за ним, по крайней мере, Молотов был искренне убежден в необходимости этого, но члены команды были лишь исполнителями (и потенциальными жертвами), а не инициаторами. Они были напуганы, как и вся остальная советская политическая элита. Но, как и в случае с коллективизацией, в команде была определенная степень восхищения смелостью Сталина. Кто бы еще мог подумать о создании чего-то такого огромного, драматичного и рискованного? Как справедливо говорил впоследствии Молотов, такое мог предложить только Сталин[327]327
  Чуев, Сто сорок бесед, с. 395.


[Закрыть].

Для команды Большой террор был последним эпизодом в истории партийной борьбы, которая началась с революции и Гражданской войны и продолжилась в годы коллективизации. Они были членами революционной партии, а революционеры должны бороться с врагами. На этот раз враги были как внутри партии, так и за ее пределами, и это также создало значительный прецедент: команда Сталина провела почти десятилетие, сражаясь с фракциями. Каганович совершил нехарактерный для него экскурс в историю, чтобы объяснить интервьюеру в начале iggo-x годов, почему было необходимо столь радикально очистить партию: существовала опасность Термидора, жертвами которого в годы Французской революции стали Робеспьер и якобинцы. Фракционным врагом якобинцев были жирондисты, от них избавились с помощью террора, французского революционного эквивалента больших чисток. Но им не удалось разобраться с «болотом», то есть с колеблющимся большинством делегатов революционного конвента. «„Болото", которое вчера аплодировало Робеспьеру, сегодня его предало. Уроки истории нельзя забывать», и даже те, кто когда-то были настоящими революционерами, «связаны с „болотом" многими нитями, как семейными, так и не семейными». Большой террор, другими словами, был радикальным способом осушить «болото»[328]328
  Г.А.Куманев, Рядом, со Сталиным (Москва: Былина, 1999), с. 78 (интервью 1991 года).


[Закрыть].

Вопрос о том, могли ли в репрессиях пострадать невинные люди, не интересовал Молотова и Кагановича. Сорок или пятьдесят лет спустя они говорили: конечно, такое случалось; иначе и быть не может («нельзя приготовить яичницу, не разбив яйца»). Когда Молотов вспоминал отдельные случаи, например, дело его бывшего соратника по команде Рудзутака, он признавал, что, хотя они, возможно, и не были виноваты в том, в чем их обвиняли, то есть не были шпионами и диверсантами, у них в груди больше не было революционного огня. Выражаясь языком 1920-x годов, они «переродились».

Светлана Аллилуева вспоминала, что ее отец все это время был дома в плохом, раздраженном настроении[329]329
  Аллилуева, Двадцать писем, с. 149.


[Закрыть]. Наверняка, так и было. Тем не менее когда читаешь архивные записи о том, как он работал в своем кабинете – неустанно изучая материалы о «врагах», сохраняя некоторые дела в категории «ожидающих решения», быстро отклоняя просьбы, подписывая смертные приговоры, – испытываешь волнение, даже восторг, видя его твердую подпись, быстрые и четкие решения, отсутствие каких-либо колебаний или сомнений. Он был на войне и наконец сразился с врагами в открытом бою. Остальные члены команды не могли с этим справиться, хотя Молотов и Каганович сделали все возможное. Во время Большого террора страх испытывал каждый, но были разные виды страха. Внутри политической элиты, но ниже уровня членов команды, это был прежде всего страх стать жертвой новой волны репрессий. Что касается Сталина, его главный страх должен был состоять в том, что все это развалится или обратится против него. В остальной части команды, одновременно преступников и потенциальных жертв, присутствовали оба вида страха.

Насколько можно судить, убийство Кирова послужило спусковым крючком. Именно оно дало Сталину возможность свести счеты со старой левой оппозицией, и миссия человека, который выполнял эту задачу, заключалась в том, чтобы стать великим палачом, пока он сам не будет казнен. Николай Ежов, молодой человек, из-за своего очень низкого роста чем-то похожий на мальчишку, работал в аппарате ЦК с конца 1920-х годов, был протеже Кагановича, а затем стал любимцем Сталина[330]330
  Соловьев, «Тетради», Неизвестная Россия, т. 4, с. 178; Сталин и Каганович, с. 702; Сталинское Политбюро, с. 148, 152.


[Закрыть]. У него было очень слабое здоровье – врачи диагностировали туберкулез, миастению, неврастению, анемию, недоедание, стенокардию, псориаз и ишиас – так что удивительно, что он вообще мог справляться со своей рабочей нагрузкой еще до того, как стал палачом. Изначально все в команде любили его; никто не чувствовал угрозы. «Отзывчивый, гуманный, мягкий и тактичный», – так говорили бывшие коллеги из провинции; в глазах Молотова он был хорошим работником, хотя, возможно, «слишком старался», потому что находился под сильным давлением со стороны Сталина. Бухарин считал его «честным», и даже жена поэта Надежда Мандельштам находила его «скромным и довольно покладистым человеком»[331]331
  Jansen, Stalin's Loyal Executioner, p. 19–20 (H. Петров, M. Янсен. «Сталинский питомец» – Николай Ежов, с. 31); Чуев, Сто сорок бесед, с. 438; Анна Ларина-Бухарина, Незабываемое (Москва: АПН, 1989), с. 269–270; Мандельштам, Воспоминания, с. 119–120.


[Закрыть].

Стремительный взлет Ежова начался, когда Сталин поручил ему найти (или изобрести) связь Зиновьева и Каменева с убийством Кирова. Назначенный секретарем ЦК в начале 1935 года, он бывал в кабинете Сталина и почти так же часто говорил о вопросах государственной безопасности, как Ягода, на чью территорию он, по воле Сталина, посягал задолго до того, как сменил его на посту наркома внутренних дел в сентябре 1936 года. Его задача состояла в том, чтобы разобраться с «троцкистско-зиновьевским блоком», чего Ягода не смог сделать эффективно. Судебный процесс над Зиновьевым и Каменевым в 1935 году не привел к полному признанию или максимальному наказанию, и одна из первых задач Ежова состояла в том, чтобы исправить это на повторном процессе 1936 года, первом из трех крупных публичных действ, известных как московские показательные процессы. На важность работы Ежова указывает то, что 12 октября 1937 года он стал кандидатом в члены Политбюро. В 1937 году он был вторым после Молотова по частоте посещений кабинета Сталина[332]332
  Jansen, Stalin's Loyal Executioner, p. 25, 54; Getty, Fezhoo, p. 204;
  Сталин и Каганович, с. 682–683; Сталинское Политбюро, с-159-


[Закрыть]. Казахский бард Джамбул посвятил ему оду: «огонь, опаливший змеиные гнезда»[333]333
  Джамбул, «Нарком Ежов», Правда, 3 декабря 1927, с. 2.


[Закрыть].

После убийства Кирова следующим потрясением стало дело против Авеля Енукидзе, старого друга и товарища многих членов команды, включая Сталина, которого он называл Сосо. На похоронах Надежды Аллилуевой Енукидзе успокаивал шестилетнюю Светлану, качая ее на коленях; впоследствии он в числе группы близких друзей отмечал пятидесятипятилетний юбилей Сталина. Возможно, он также пытался защитить Зиновьева и Каменева и спасти их от ареста после убийства Кирова.

Енукидзе работал под непосредственным руководством Калинина в Верховном Совете, который находился в Кремле. Его обвинили в потере бдительности за то, что он позволил «классовым врагам» работать в своей организации, иногда даже лично защищал их. Он, действительно, был замечательным покровителем: без излишнего шума делал все, что мог, с негласного одобрения Калинина, чтобы защитить людей, имевших дворянское происхождение, подвергавшихся преследованиям во время культурной революции. Енукидзе пользовался репутацией мягкого человека. Но, вероятно, главным фактором было не это, а то, что в свете случившегося в штабе Кирова в Ленинграде он не проявил достаточно бдительности в Кремле. В беседе с французским писателем Роменом Ролланом Сталин в ярких красках описал грозящую опасность: «наши враги» нанимали библиотекарш сомнительного социального происхождения, чтобы они отравили членов команды. Говоря о борьбе против Термидора, которую он вел совместно с Молотовым и Кагановичем, приводил Енукидзе в качестве примера члена партии, который считает, что теперь «можно расслабиться: поскольку мы одержали великую победу и наша страна движется вперед, они теперь позволяют себе передохнуть, подремать»[334]334
  Рой А. Медведев, Что читал Сталин? (Москва: Права человека, 2005), с. 144; Getty and Naumov, Yezhov, p. 163.


[Закрыть]. Никто не должен думать, что можно расслабиться.

Очень кстати оказалось, что несколько родственников Каменева, включая зятя и бывшую жену его брата, были сотрудниками Енукидзе в Кремле[335]335
  Зенкович, Самые секретные, с. 178.


[Закрыть]. Всего в рамках так называемого кремлевского дела было арестовано по сотрудников кремлевской администрации (включая родственников Каменева); их обвинили в том, что они организовали группу, которая ставила целью совершить покушения на государственных служащих и получала «террористические инструкции» от Зиновьева и Каменева. Позднее в эту группу включили и первую жену Каменева Ольгу, которая была сестрой Троцкого[336]336
  РГАСПИ, 558/11/728, лл. 52–66 (переписка со Сталиным); Аллилуева, Двадцать писем, с. 88; Edvard Radzinsky, Stalin (New York: Doubleday, 1996), p. 331; Jansen, Stalin's Loyal Executioner, p. 33–34; Getty and Naumov, Yezhov, p. 159, 161–162; РГАСПИ, 17/2/542, лл. 81, 83 (список арестованных).


[Закрыть].

Сталин, похоже, не мог решить, что делать с Енукидзе, хотя, может быть, за этой нерешительностью скрывалась его обычная осторожность: Енукидзе был популярен, и команде нужно было время, чтобы осознать, что он полностью дискредитирован. Спустя месяцы после начала обвинений Калинин все еще пытался найти какой-то компромисс, а Орджоникидзе, к раздражению Сталина, продолжал относиться к Енукидзе как к другу. Посланный в Кисловодск в качестве представителя Верховного Совета, Енукидзе раздражал местных деятелей тем, что изображал из себя великого человека и рассказывал о своем скором восстановлении и возвращении в Москву. Сталин решил, что его нужно перевести куда-нибудь в менее заметное место, и и сентября Политбюро отправило его в Харьков – возглавлять автотранспортное управление. Новое назначение явно не нравилось Енукидзе, и потребовалось несколько недель, чтобы убедить его покинуть Кисловодск. Тем не менее это было политическим концом Енукидзе, несмотря на то что в июне 1936 года Сталин и Молотов без особого энтузиазма предложили восстановить его в партии[337]337
  Сталин и Каганович, с. 557–558, 580, 583; РГАСПИ, 558/11/89;
  Политбюро ЦК РКП(б) – ВКП(б): повестки, с. 695; Getty, Tez-hov, р. 164–165.


[Закрыть]. Он был арестован спустя несколько месяцев и казнен в 1937 году, а в 1938 году посмертно назван в третьем московском показательном процессе правым уклонистом и соучастником Бухарина и Ягоды[338]338
  Khlevniuk, Master, p. 145, 148; Robert Conquest, The Great Terror
  (Harmondsworth: Penguin, 1971), p. 514, 549; Gregory, Politics, Murder, p. 127–128.


[Закрыть].

Летом 1936 года Каменев и Зиновьев были привлечены к суду во второй раз и признались в причастности к убийству Кирова и множестве других террористических планов, все с подробными и драматическими сценариями. Все это широко освещалось в прессе. Они были приговорены к смертной казни и казнены. Это, конечно, был Рубикон. До этого момента существовало табу на убийство побежденных противников из числа членов партии; теперь это табу было нарушено. Действительно, через несколько месяцев его нарушили еще раз – ради того, кто был намного ближе к команде, чем любой оппозиционер, – Енукидзе. В мемуарах члены команды ничего не рассказали о своей реакции, но трудно поверить, чтобы Молотов, по крайней мере, был рад. В это время по причинам, которые остаются неясными, Молотов был в немилости у Сталина и страдал от унижения, поскольку его не назвали целью убийства в предполагаемых заговорах Зиновьева и Каменева, хотя остальные члены команды были в списке. Эта несправедливость была исправлена на втором московском процессе через шесть месяцев, когда Молотов оказался на своем месте в качестве главной мишени, что указывает на то, что прежний разлад был преодолен. На самом деле это предполагаемое отчуждение не могло длиться дольше, чем шестинедельный отпуск, который Сталин и Молотов взяли летом 1936 года, так как и до и после отпуска Молотов был, как обычно, самым частым посетителем Сталина. Это был один из тех маленьких пинков, которые Сталин любил раздавать членами команды, чтобы держать их в напряжении. Когда такой пинок доставался Молотову, то он, со своим бесстрастным выражением лица, редко давал Сталину удовольствие увидеть, что растерялся[339]339
  Khlevniuk, Master^ р. 148; Alexander Orlov, The Secret History of Stalin's Crimes (London: Jarrolds, 1954), p. 162–166.


[Закрыть].

Московские показательные процессы были необычным спектаклем, там излагались фантастические истории заговора, нити которых в конечном итоге вели к изгнанному Троцкому, действовавшему рука об руку с иностранными разведками. Сценарии, составленные на основе признаний, полученных в ходе допросов и часто под пытками, координировал Лев Шейнин, высокопоставленный сотрудник НКВД, ответственный за следственный отдел, который, как оказалось, заодно был драматургом: на сцене настоящего советского театра, в отличие от политического показательного процесса, его «Очная ставка» была одним из хитов 1937 года[340]340
  Очная ставка: пьеса в четырех действиях с прологом. Авторы – братья Тур и Л. Шейнин (Москва – Ленинград 1938); John Scott, Behind the Urals (Bloomington: Indiana University Press, 1989), p. 197–203: Sheila Fitzpatrick, Everyday Stalinism (New York: Oxford University Press, 1999), p. 203.


[Закрыть]. Сталину нравилось читать протоколы допросов, регулярно присылаемые ему Ягодой. «Вы читали признания Дрейцера и Пикеля? – писал он Кагановичу. – Как вам нравятся буржуазные шавки из лагеря Троцкого – Мрачковского – Зиновьева-Каменева? Эти дураки, мягко выражаясь, хотели „убрать" всех членов Политбюро! Разве это не абсурд! До чего могут дойти люди!»[341]341
  РГАСПИ, 558/11/96, лл. 16, 31, 37, 41; РГАСПИ, 74/2/38, л. 82.


[Закрыть]

Во время суда над Зиновьевым и Каменевым в 1936 году, первого московского показательного процесса (который мог окончиться провалом), Сталин благоразумно уехал из Москвы в отпуск, возможно, для того, чтобы скрыть свою ключевую роль в организации этого процесса. Но он вел постоянную переписку с Кагановичем и Ежовым о том, как это лучше всего организовать, с особым вниманием к реакции на Западе. «Роль гестапо [как вдохновителя заговорщиков] должна быть раскрыта в полной мере», – заявили государственный обвинитель Андрей Вышинский и судья Василий Ульрих, когда начался процесс. Крайне важно, чтобы Троцкий занимал видное место не только в обвинении, но и в заключительной речи судьи, чтобы иностранные читатели знали, что судья был в этом убежден. Должно быть ясно, что целью заговорщиков было свержение советского режима. Когда в Москве проходил показательный процесс, Каганович держал Сталина в курсе тех моментов в сценарии, которые иностранцы сочли особенно сенсационными, а НКВД регулярно предоставлял зарубежные обзоры этого спектакля – не только вырезки из прессы, но и стенограммы перехвачен-них телефонных разговоров и телеграммы корреспондентов[342]342
  Сталин и Каганович, с. 631, 638, 642–643, 666; РГАСПИ, 558/11/96,
  л. 52 (перлюстрированные материалы, октябрь 1936).


[Закрыть].

Как и любой хороший детектив, сценарий первого московского показательного процесса намекал на возможность продолжения. Были предположения о связях с правыми, и в протоколах допросов появлялся многообещающий «резервный центр» террористического заговора с участием бывших левых, в том числе Карла Радека и Юрия Пятакова. Пятаков был проблемой: раскаялся и снова принят в партию, он был бесценным заместителем Орджоникидзе в Наркомате промышленности, и Орджоникидзе не сдавался без боя. Каганович 17 августа все еще не был уверен, можно ли будет публично назвать его в суде. В последний день судебного разбирательства прокурор Вышинский сделал поразительное заявление о том, что в результате компрометирующих показаний, представленных в только что завершившемся процессе, начнутся расследования по Томскому, Рыкову, Бухарину, Радеку, а также Пятакову[343]343
  Сталин и Каганович, с. 631, 638; Conquest, Great Terror, р. 166.


[Закрыть].

Под следствием, но благодаря Орджоникидзе все еще на работе, Пятаков отчаянно пытался спасти свою шкуру во время суда, требуя смертной казни для группы Зиновьева – Каменева («эти люди… должны быть уничтожены как падаль») и, что совсем удивительно, вызываясь лично расстрелять всех приговоренных к смертной казни по этому делу, включая свою бывшую жену[344]344
  Хлевнюк, Сталин и Орджоникидзе, с. 68–69; Jansen, Stalin's Loyal Executioner, p. 48 (жена, о которой идет речь, это или его вторая жена Зинаида Васильева или третья жена Людмила Дитяева, обе они – бывшие оппозиционерки, арестованные в 1936 году. Я благодарна за эту информацию Андреа Грациози).


[Закрыть]. Его предложение с насмешкой было отклонено Ежовым, и отчаянные усилия Орджоникидзе также потерпели неудачу. Пятаков был снова исключен из партии и сентября и арестован на следующий день. Он стал главным обвиняемым во втором показательном процессе, который начался в Москве 23 ян-варя 1937 года[345]345
  Хлевнюк, Сталин и Орджоникидзе, с. 67, 69, 71; Сталин и Каганович, с. 631, 673.


[Закрыть].

Орджоникидзе также был взбешен и расстроен арестом своего старшего брата на Кавказе, истолковав отказ Сталина вмешаться как отказ в доверии к себе. Молотов считал, что именно арест брата послужил последней каплей[346]346
  Чуев, Молотов, с. 250–251.


[Закрыть], но давление на Орджоникидзе началось давно. Его друг Енукидзе был арестован и февраля 1937 года, и повестка дня предстоящего пленума ЦК включала обвинения в «развале» в Наркомате тяжелой промышленности, который Орджоникидзе возглавлял. По словам Микояна, Орджоникидзе почувствовал, что Сталин его предал («Сталин плохое дело начал. Я всегда был близким другом Сталину, доверял ему, и он мне доверял»), угрожал ему. Он сказал, что больше не сможет работать со Сталиным и скорее убьет себя. Орджоникидзе был вспыльчивым человеком, и Микояну казалось, что он сумел его успокоить[347]347
  А. И. Микоян, Так было, с. 328–330.


[Закрыть]. Но затем 18 февраля, накануне пленума ЦК, после особенно бурной беседы со Сталиным Орджоникидзе ушел домой и застрелился[348]348
  Хлевнюк, Сталин и Орджоникидзе, с. 118–129; Сталинское Политбюро, с. 153–155-


[Закрыть].

Его смерть стала ударом для многочисленных друзей по команде, включая Сталина, который наверняка воспринял это как очередное предательство. Орджоникидзе был похоронен с государственными почестями, соответствующими его статусу; его смерть не была объявлена самоубийством, и Хрущев утверждал, что сам узнал об этом только годы спустя[349]349
  Khrushchev Remembers, р. 84–85.


[Закрыть]. Но для тех, кто мог читать между строк, было достаточно признаков того, что Орджоникидзе умер после того, как попал в беду. Второй московский показательный процесс, начавшийся несколько дней спустя, был еще одним знаком, поскольку среди подсудимых, которые получили смертный приговор, фигурировал Пятаков. На заседании Центрального комитета в феврале Сталин неоднократно упоминал о слабости Серго, которая проявлялась в его привязанности к подчиненным, не заслуживавшим доверия, и разоблачение сетей заговорщиков в промышленной империи Орджоникидзе было центральной темой доклада Молотова по тому же поводу. Этот пленум, инициировавший волну обвинений, доносов и арестов правительственных функционеров и партийных секретарей по всей стране, обычно считается началом Большого террора[350]350
  Большевик, 1937, № 8, с. 12–45.


[Закрыть].

Дальше пошло еще хуже. В конце мая группа военнослужащих, в том числе маршалы Михаил Тухачевский, Иона Якир и Иероним Уборевич, были арестованы по обвинению в заговоре в сотрудничестве с троцкистами, правыми и немецкой разведкой. Их пытали до тех пор, пока они не признались, а Ежов лично следил за допросом. Через несколько дней их расстреляли[351]351
  Jansen, Stalin’s Loyal Executioner, p. 69–70 (H. Петров, M. Янсен.
  «Сталинский питомец» – Николай Ежов, с. 83–84).


[Закрыть]. В объявлении об этом «Правда» от 12 июня называла их «иудами», которые продались фашистам.

Это был еще один шок для команды, многие из членов которой были близки к военачальникам. Каганович и Хрущев дружили с Якиром, и его арест представлял угрозу лично для них. Микоян был другом Уборевича и позже сказал, что выступал в Политбюро в июне 1937 года против его ареста. Он также был другом Яна Гамарника, еще одного из группы военных, избежавшего участи остальных лишь потому, что совершил самоубийство, возможно, после того, как его предупредил Микоян[352]352
  Vitaly Rapoport and Yuri Alexeev, High Treason (Durham, NC:
  Duke University Press, 1985), p. 274; Rees, Iron Lazar, p. 80, 194; Молотов, Маленков, Каганович, 1957 (Москва, 1998), с. 69; Khlevniuk, Master, р. 218; N. Khrushchev, Khrushchev Remembers: The Glasnost Tapes, p. 27–29; С. Микоян, Воспоминания, с. 33, 35; А. И. Микоян, Так было, с. 553.


[Закрыть]. Ворошилов служил со всеми обвиняемыми и был в хороших отношениях с большинством из них (за исключением Тухачевского, который был его соперником в военном деле); он должен был признаться, что «не только не заметил этих подлых предателей, но даже когда начали разоблачать некоторых из них <…>, не хотел в это верить»[353]353
  Radzinsky, Stalin, р. 371; Источник, 1994, № 3, с. 72.


[Закрыть]. Еще больше угнетало то, что его использовали для их поимки: именно по вызову Ворошилова его друг Якир приехал в Москву из Киева и в поезде был арестован НКВД[354]354
  Conquest, Great Terror, р. 303.


[Закрыть].

Немецкая разведка подбросила Советам ложную информацию о том, что Тухачевский планировал государственный переворот, но это не фигурировало ни на его судебном процессе, ни на предварительном заседании в начале июня 1937 года, когда Сталин в нехарактерной для него дикой, бессвязной речи выдвинул необоснованные обвинения против Тухачевского, Якира и остальных. По словам одного историка, он «просто выразил желание избавиться от них»[355]355
  Roy A. Medvedev, Let History Judge (New York: Alfred A. Knopf, 1970– P-301-


[Закрыть]. Идея, которая должна была вызвать дрожь в сердцах всех, кто его слышал, состояла в том, что опасность грозила не только бывшим оппозиционерам: врагом мог оказаться любой. Особую тревогу у команды вызвало то, что был схвачен один из ее членов – Рудзутак, арестованный 24 мая. По словам Сталина, он отказывался признать свою вину, но было доказано, что в Берлине он дал информацию красивой немецкой шпионке (которая также якобы соблазнила Енукидзе). Кроме того, еще один член команды, Андреев, получил тревожный сигнал, когда ему напомнили, что в 1921 году он был активным троцкистом, хотя и в контексте заявления Сталина о том, что не все бывшие троцкисты враги[356]356
  «Речь Сталина 2 июня 1937 г.», Источник, 1994, № 3, ^с– 7²”^8.


[Закрыть].

Много лет спустя Молотов признал, что Тухачевский и остальные на самом деле не были шпионами, но они были связаны с разведками и в решающий момент на них нельзя было положиться[357]357
  Чуев, Сто сорок бесед, с. 392.


[Закрыть]. Возможно, в то время Молотов действительно так думал, учитывая его близость к Сталину и ту центральную роль, которую он играл. Хрущев, менее привилегированный по части получения информации, говорил, что он поверил обвинениям, несмотря на свою дружбу с Якиром. На самом деле в своих мемуарах он старался изо всех сил отрицать, что в то время чувствовал симпатию к Якиру и другим. Напротив, он писал: «Я был зол на них и возмущен, потому что тогда мы были убеждены, что Сталин не мог ошибаться»[358]358
  Цит. по: Taubman, Khrushchev, р. 103.


[Закрыть].

Лидеры правых, конечно, тоже были под прицелом. Томский, находившийся под следствием во время процесса Зиновьева – Каменева в августе 1936 года, застрелился, оставив Сталину записку, в которой утверждал, что невиновен. В русском революционном движении существовала традиция относиться к самоубийству, совершенному по принципиальным причинам, с уважением, даже как к героическому действию, но Сталину и Молотову это было чуждо. Самоубийство Томского было объявлено трусливым и антисоветским, и Молотов даже предположил, что оно было частью заговора, организованного Томским и другими, чтобы, убив себя, дискредитировать режим[359]359
  Сталин и Каганович, с. 639–640; О.В.Хлевнюк, 1937-й (Москва: Республика, 1992), с. 199, 201.


[Закрыть]. Тем не менее у Бухарина был бы более достойный конец, последуй он примеру Томского, но он позволил Сталину долгие годы держать себя на привязи, все это время сочиняя отвратительные письма Кобе, все еще обращаясь к нему на «ты» и уверяя в своей преданности. Он даже послал Сталину стихотворение, которое написал в его честь («Взглядом орла, холодно и спокойно/Капитан смотрит сверху»[360]360
  Стихи Бухарина: РГАСПИ, 329/2/6, л. 93 (перевод опубликован в: Gregory, Politics, Murder, р. 90–91).


[Закрыть]), и прокомментировал смерть Зиновьева и Каменева так: «Прекрасно, что расстреляли негодяев. Воздух сразу стал чище»[361]361
  Цит. по: Gregory, Politics, Murder, р. 89.


[Закрыть]. В начале 1936 года он отправился за границу, чтобы договориться о покупке архива Маркса-Энгельса во Франции с посредником, меньшевиком Борисом Николаевским; причем ему разрешили, против всех правил, взять с собой молодую беременную новую жену Анну Ларину. Он проигнорировал намек на то, что ему следовало бы остаться за границей, и при этом, с нетипичным для него отсутствием здравого смысла, сделал Николаевскому исчерпывающее и крайне критическое изложение советской высокой политики, сказал другому эмигранту-меньшевику, что Сталин «не человек, [а] дьявол». В довершение ко всему сообщил французскому левому писателю Андре Мальро, что Сталин собирается его убить. Эти комментарии, по-видимому, недолго оставались неизвестными Сталину[362]362
  Gregory, Politics, Murder, p. 83–84.


[Закрыть].

С такой заманчивой целью, как Бухарин, Сталин дал волю своим садистским наклонностям, и команда тоже присоединилась, как банда школьных хулиганов. Это публичное издевательство сопровождалось слезами, криком, истериками и приступами депрессии у Бухарина. В какой-то момент Бухарин заперся в маленькой комнате в своей кремлевской квартире, бывшей сталинской («Надя умерла здесь. Я тоже здесь умру»), объявив голодовку и отказавшись приехать на февральско-мартовский пленум, чтобы ответить на выдвинутые против него обвинения, но потом передумал и дал Сталину и Молотову, как комикам, возможность развлекать делегатов диалогом:

Сталин. Сколько дней Бухарин голодает?

Молотов. Он сказал, что в первый день он голодал 40 дней и 40 ночей, во второй день – 40 дней и 40 ночей, а затем каждый день после этого – 40 дней и 40 ночей.

Сталин. Почему он начал голодовку в полночь? Молотов. Я думаю, потому что люди не едят ночью; врачи им это не рекомендуют[363]363
  Цит. по: Gregory, Politics, Murder, р. 99, 107.


[Закрыть].

Бухарин написал отчаянное письмо своему старому другу Ворошилову с вопросом: «Вы верите всему этому? Правда?» Заканчивалось письмо словами: «Обнимаю тебя, потому что я чист». Но Ворошилов написал ему жесткий ответ, вызвав у Бухарина крик боли по поводу «твоего ужасного письма». Более того, Ворошилов направил письмо Бухарина и свой ответ Сталину, и строчка о чистоте вызывала насмешку у всех членов команды, которым Сталин давал читать это письмо. Бухарин даже написал Хрущеву, которого знал мало, с пафосной просьбой объяснить, почему на банкете для строителей Московского метрополитена он назвал его «классовым врагом». Молотову, который меньше всего был склонен реагировать на эмоциональные обращения, он писал (обращаясь, как ни удивительно, на «ты»), пытаясь объяснить свои мучения, что окружен «морально невыносимым» подозрением, «боится любого косого взгляда, каждого недружественного жеста». В постскриптуме он вопрошал: «Разве этот кошмар не может быть рассеян? Разве вы не можете мне сказать, какие у вас есть сомнения, чтобы я мог спокойно на них ответить?» Молотову был симпатичен Бухарин, но, конечно, ответ был «нет», а точнее – молчание[364]364
  РГАСПИ, 329/2/6, лл. IO-15; 558/11/96, лл. 22, 26 (Ворошилов);
  329/2/6, л. 119 (Хрущев); там же, лл. 41–44 (Молотов).


[Закрыть].

Бухарин был арестован 27 февраля 1937 года, но даже тогда агония ожидания не закончилась. В ЦК было некоторое беспокойство по поводу смертного приговора, за который выступал Ежов[365]365
  Gregory, Politics, Murder, р. 120.


[Закрыть]. Бухарин, все еще надеясь, продолжал писать Сталину из тюрьмы, предлагая 10 декабря 1937 года, чтобы Сталин отправил его в Америку для пропаганды показательных процессов и агитации против Троцкого. «Моя совесть чиста перед тобой, Коба», – завершил он письмо[366]366
  «Прости меня, Коба», Источник, 1993, №о, с. 24–25.


[Закрыть]. Неудивительно, что Сталин проигнорировал его письмо. Бухарин вместе с Ягодой и другими стали обвиняемыми на последнем московском процессе, состоявшемся в марте 1938 года.

Почему Бухарин и другие обвиняемые на показательных процессах каялись в своей вине, было предметом большого количества спекуляций. Очевидно, что пытки – это один из ответов, наряду с угрозами семьям (чаще каялись те, у кого, как у Бухарина и Каменева, были дети, совсем маленькие или подростки). Но это также был способ получить возможность весь день быть в суде, откуда мировая печать передавала каждое слово. Ягода использовал свое последнее слово, чтобы указать на абсурдность обвинения в шпионаже против него («Если бы я был шпионом, то десятки стран могли бы закрыть свои разведки»)[367]367
  Судебный отчет по делу антисоветского право-троцкистского блока, рассмотренного Военной коллегией Верховного суда СССР, Москва, 2-13 марта, (Москва: Наркомат юстиции СССР, 1938), с. 786.


[Закрыть]. Бухарин предпринял аналогичную попытку противопоставить себя Шейнину в качестве, так сказать, контрсценариста: его план заключался в том, чтобы преувеличивать все до абсурда, так, чтобы в его тексте и голосе был слышен сарказм. Он признавал свое участие в чудовищных заговорах, но затем подрывал это признание, отмечая, что заговорщицкая группа, к которой он принадлежал, фактически не существовала. По словам Молотова, дикие и неправдоподобные преувеличения (обычно приписываемые НКВД) были стандартной уловкой бывших оппозиционеров-обвиняемых на показательных процессах[368]368
  Чуев, Сто сорок бесед, с. 404–405.


[Закрыть]. Но если это так, то, похоже, эта тактика была не очень успешной, поскольку публика все-таки все это проглотила, хотя иностранная аудитория была несколько озадачена.