Текст книги "О команде Сталина - годы опасной жизни в советской политике"

Автор книги: Шейла Фитцпатрик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

Все более воинственный тон партии на апрельском и июльском пленумах 1928 года встревожил правых. Их беспокоило обострение конфронтации с крестьянством и то, что они считали нереалистичными цели, намеченные по индустриализации в первой пятилетке. Томский, как профсоюзный лидер, был встревожен разговорами о жертвах, требующихся от рабочего класса во имя быстрой индустриализации, и усилением власти управленцев над рабочими. В какой-то момент, в конце 1920-х годов, у Томского и Сталина произошла серьезная ссора, которая положила конец их дружбе: как гласит легенда семьи Томских, последний дружеский визит Сталина с бутылкой в руке закончился тем, что Томский вышвырнул его со словами: «Ты подлец, настоящий подлец! Убирайся со своей бутылкой ко всем чертям!»[132]132
  Томский, Воспоминания, с. 159.


[Закрыть]

Бухарин также, по имеющимся свидетельствам, в это время поссорился со Сталиным, после чего они не разговаривали несколько недель. Хуже всего пришлось Бухарину на пленуме ЦК в июле 1928 года. В конце пленума он покинул Кремль с Григорием Сокольниковым, старым большевистским интеллектуалом из фракции Зиновьева, с которым он дружил с детства. Что именно произошло дальше, является предметом спора. Бухарин (который имел тенденцию присочинять, когда у него были проблемы) рассказал Анне Лариной, своей будущей третьей жене, что он и Сокольников случайно наткнулись на опального оппозиционера Льва Каменева на улице и вступили в разговор, который был эмоциональным со стороны Бухарина, но никоим образом не был заговорщическим. Каменев говорил, что встретил Бухарина и Сокольникова после пленума неожиданно, но что ранее в тот же день у него была встреча с Сокольниковым, где обсуждался конфликт Бухарина со Сталиным и возможность сближения правых с зиновьевцами. Это свидетельствует о том, что со стороны Сокольникова, по крайней мере, дело имело заговорщический аспект. С точки зрения Сталина, это был явно заговор-тайная встреча, целью которой было формирование блока между старой зиновьевской оппозицией и правыми. Какими бы ни были точные обстоятельства, это был акт невероятной политической глупости со стороны Бухарина, как он позже признал («Какой же я был мальчишка, какой дурак!»).

Версия Сталина представляется вполне правдоподобной, учитывая то, что рассказал об этой встрече Каменев. Бухарин позднее признавал, что Каменев в целом изложил все верно. Общаясь с Каменевым, Бухарин был взволнован и говорил о Сталине с ненавистью, ему представлялось тогда, что раскол неминуем. И себя, и Томского он считал участниками блока и говорил, что они считают линию Сталина «губительной для всей революции». Более того, Сталина он описывал как «беспринципного интригана, который все подчиняет сохранению своей власти <…>. Он теперь уступил, чтобы нас зарезать». Сталин привил в ЦК «чингисхановскую культуру». Он шпионил за ними: ГПУ следило за ними и прослушивало их телефоны. Бухарин и его союзники пришли к выводу, что Зиновьев и Каменев гораздо лучше Сталина. Каменев настаивал на том, чтобы он сказал, кто конкретно эти союзники, но Бухарин подразумевал, что это большая часть Политбюро, хотя не все были готовы выйти и признать это открыто. Разумеется, «тупица Молотов, который учит меня марксизму и которого мы называем „каменной задницей"», был безнадежным случаем. Но Рыков и Томский, вместе с Бухариным, абсолютно преданы оппозиции против Сталина; с ними был Андреев, а также зампред ОГПУ Ягода. Ленинградцы (то есть Киров) «вообще с нами, но испугались, когда зашла речь о возможной смене Сталина». Ворошилов и Калинин были сочувствующими, но «предали нас в последнюю минуту», очевидно, потому что Сталин имел какую-то власть над ними. Орджоникидзе был еще одним сочувствующим, который подвел их, несмотря на то, что «ходил ко мне и ругал Сталина».

Все это было должным образом отмечено Каменевым и напечатано его секретарями для переда-чи Зиновьеву. Как и следовало ожидать Бухарину, учитывая его замечания по поводу слежки, вскоре этот отчет был в руках у Сталина, и он сразу же дал его прочитать Рыкову, который был потрясен глупостью Бухарина, – через несколько месяцев этот отчет оказался в руках запрещенной троцкистской оппозиции, которая распространила его через свое подполье. Это было вынесено на обсуждение и осуждение на совместном заседании ЦК и ЦКК партии в апреле 1929 года.

Сталин был в ярости, когда до него дошли новости об этом предательстве. В рукописной записке, которую он передал Бухарину на пленуме ЦК в апреле 1929 года, он сердито (все еще обращаясь на «ты») писал: «Ты меня не заставишь молчать или прятать свое мнение… Будет ли когда-либо положен конец нападкам на меня?»[133]133
  Anna Larina, This I Cannot Forget (London: Norton, 1993), p. 112–113, 115 (русское издание: A. M. Ларина, Незабываемое. Воспоминания о Н. И. Бухарине (Москва: Вагриус, 2002)); Как ломали НЭП, т. 4, с. 152, 162–163, 188–190, 559–562; «„Прости меня, Коба“: неизвестное письмо Н. Бухарина», Источник, 1993, №о, с. 24 (Бухарин Сталину, ю декабря 1937).


[Закрыть] Бухарин мог выступить с аналогичной жалобой: ведь с точки зрения любого другого, кроме Сталина, преследовали именно его. Говорят, что Бухарин был шокирован, когда Сталин публично отверг их дружбу, заявив, что «личный момент есть мелочь, а на мелочах не стоит останавливаться[134]134
  Советское руководство: Переписка, 1928–1941 (Москва: РОССПЭН, 1999). с– 73-


[Закрыть]. Мы [он и Бухарин], вчера еще личные друзья, теперь расходимся с ним в политике»[135]135
  Дмитрий Волкогонов, Триумф и трагедия: политический портрет И. В. Сталина (Москва: Новости, 1989), кн. 1, пкт. 2, с. 30.


[Закрыть]. Этот разрыв не должен был быть сюрпризом. Мало того что Бухарин фактически предал Сталина как лично, так и политически, но заявление Сталина о том, что личные связи это «мелочь» было аксиомой для большевиков, да и вообще всех революционеров в России, еще с XIX века. Когда Сталин сказал: «У нас не семейный кружок, не артель личных друзей, а политическая партия рабочего класса», он говорил что-то совершенно очевидное и безупречное с точки зрения партии, но это не значит, что он сказал всю правду о своих чувствах по этому поводу[136]136
  Как ломали НЭП, т. 4, с. 452.


[Закрыть]. Эта команда действительно была «артелью личных друзей», и, между прочим, Сталин только что услышал, что один из этих друзей утверждал, что ненавидит его и считает его руководство катастрофическим, в то время как другие, включая Кирова, к которому Сталин был особенно привязан, и его старые друзья Орджоникидзе и Ворошилов, по слухам, придерживались сходного мнения.

Бухарин удивительно медленно осознал неизбежность катастрофы, которую он сам спровоцировал, но определенно заметил, что полупубличная кампания против него, организованная Молотовым, ведет к подрыву его влияния в Коминтерне, вызывая нападки на его труды по экономике и наказания его молодых учеников[137]137
  РГАСПИ, 329/2/6, лл. 58–60 (Бухарин Сталину [август 1928]).


[Закрыть]. Одним из обвинений, выдвинутых против него, было то, что он был лицемером, который публично поддерживал политику коллективизации партии, но фактически выступал против нее. Это, конечно, было правдой, но таковы правила игры: как только решение принято внутри Политбюро, все члены должны были публично поддержать его. Альтернатива состояла в том, чтобы заявить вслух о несогласии и, таким образом, начать фракционную борьбу, как это сделали левые. Но Бухарин и его союзники отчаянно пытались избежать всего, что могло бы быть истолковано как фракционная деятельность: они полагали, что Сталин пытается изобразить их как раскольников, как он ранее сделал с левыми. «Вы новой оппозиции не получите!» – кричал Бухарин Сталину на апрельском пленуме 1929 года. «Вы ее иметь не будете! И ни один из нас никакой „новой" или „новейшей" оппозиции возглавлять не будет!»[138]138
  Как ломали НЭП, т. 4, с. 151 (цитата), 187–188.


[Закрыть] В статье «Записки экономиста», опубликованной в «Правде» [139]139
  «Записки экономиста», Правда, 30 сентября 1928.


[Закрыть], Бухарин выступил с эзоповской критикой политики индустриализации, нарушив тем самым правила. Он надеялся, что это нарушение было незначительным и что его можно будет не признавать. Кстати, он также был вовлечен в публичное одобрение политики, против которой выступал в частном порядке, и, что еще более неловко, в публичное осуждение неназванных злодеев, которые пытались подорвать эту политику. Это была провальная позиция, и Сталин с Молотовым с радостью воспользовались конфузом Бухарина.

В соответствии со сталинским принципом дозирования, трое правых были сняты со своих постов постепенно и по отдельности, но задолго до их окончательного исключения команде было ясно, что это скоро произойдет. «Надо прогнать <…> Рыкова и его компанию, – писал Сталин Молотову осенью 1929 года. – Но это пока между нами» (курсив в оригинале)[140]140
  Письма И. В. Сталина, с. 220 (Сталин Молотову [до 15 сентября 1929]).


[Закрыть]. Бухарин был формально отстранен от должности главного редактора «Правды» в июне 1929 года и от руководства Коминтерном месяц спустя, но фактически он чувствовал себя подавленным и не собирался работать ни в одном из этих мест с тех пор, как вернулся в том году из отпуска. Таким образом, его можно было легко обвинить в том, что он расслабился из-за задетого самолюбия[141]141
  Как ломали НЭП, т. 3, с. 1; т. 4, с. 194.


[Закрыть]. Точно так же Томский перестал ходить на работу в свой профсоюзный кабинет после того, как в качестве сторожевого пса туда направили Кагановича, и в июне 1929 года Томского окончательно сместили. Рыков, более осторожный и ловкий, чем двое других, продолжал работать в качестве главы правительства, но сталинцы предприняли меры, чтобы он ничего не мог сделать на этом посту. В канун нового года, в декабре 1929-го, все трое предприняли последнюю попытку примирения, они неожиданно пришли к Сталину домой рано утром с бутылкой грузинского вина. Но было слишком поздно[142]142
  Roy A. Medvedev, Xikolai Bukharin (New York: Norton, 1980), p. 15, 25; Gregory, Politics, Murder, and Love, p. 65.


[Закрыть]. Их не выгнали с позором – как левых, которые фактически не организовали ничего, даже отдаленно похожего на фракцию; а затем одного за другим исключили из Политбюро – Томского в июле 1929 года, Бухарина четыре месяца спустя и Рыкова в декабре 1930 года. После смещения с поста главы правительства в конце 1930 года Рыков получил второстепенную должность наркома связи, а Бухарин и Томский заняли третьестепенные посты в управлении экономикой.[143]143
  Письма И. В. Сталина, с. 124, 190–191; Daniels, Conscience, р. 368;
  Cohen, Bukharin and the Bolshevik Revolution, p. 301; Daniels, Conscience, p. 368; Правда, 31 марта 1931, с. 6.


[Закрыть]

На ранних этапах расставания с правыми команда или, по крайней мере, некоторые из ее членов были склонны надеяться на примирение. «Рыкова, Томского, Бухарина и даже Зиновьева и Каменева мы честно не хотели отсекать», – вспоминает Микоян, не уточняя, кто именно «мы»[144]144
  А. И. Микоян, Так было, с. 289.


[Закрыть]. Молотов, как обычно, решительно поддерживал Сталина и в его отсутствие следил за надежностью остальной команды. В августе 1928 года он сообщил Сталину о «наших друзьях, склонных к панике», и, похоже, ожидал, что некоторых из этих «маятников от политики» – возможно, большую группу, чем этих троих, впавших в немилость, – из команды придется исключить[145]145
  РГАСПИ 558/11/767,111–116 (Молотов Сталину, 20 августа 1928).


[Закрыть]. Сталин боялся, что Микоян и Куйбышев могут поддаться влиянию Томского, поэтому написал Куйбышеву, что Томский «злой человек и не всегда чистоплотный», который, несмотря на дружеские отношения, «собирается обидеть тебя»[146]146
  Как ломали НЭП, т. 3, с. 9.


[Закрыть]. Молотов, как вспоминал позднее Каганович, говорил о Бухарине, что он «лиса хитрая; это Шуйский нашего времени» (намекая на князя Василия Шуйского, участника событий Смутного времени XVII века)[147]147
  Чуев, Так говорил Каганович, с. 74–75.


[Закрыть].

Орджоникидзе, никогда не любивший порывать с друзьями, поначалу был категорически против любых дальнейших расколов в руководстве. «Я глубоко убежден, что изживем все», – сказал он Рыкову осенью 1928 года, обращаясь к нему на «ты». Он был уверен, что между группой Рыкова и остальной командой не было принципиальных разногласий, просто всех взволновала прошлогодняя проблема с хлебозаготовками. Он умолял Рыкова сделать все возможное, чтобы добиться примирения между Бухариным и Сталиным (хотя знал достаточно об их отчуждении, чтобы понять, что это будет трудно), и любой ценой избегал конфликтов по политическим вопросам. Изгнание Рыкова, Бухарина и Томского из команды было бы «смешно», «безумно»[148]148
  Советское руководство, с. 58–59 (письмо Рыкову [до 16 ноября 1928]).


[Закрыть]. Месяц спустя он с радостью писал Ворошилову, что «Миша [Томский]… вел себя весьма дипломатично», но выразил недовольство по поводу скрытой критики политики Политбюро, которую Бухарин опубликовал в «Записках экономиста»: «Это плохо со статьей Бухарина. Бедному Бухарину очень тяжело на заседаниях. Он не должен был писать такую статью. Вы читали ее? Это довольно запутанно: Бухарчик не посмел выйти и открыто сказать, что он хотел сказать в этой статье, и поэтому сделал шаг как влево, так и вправо; в результате все недовольны».

Но как только содержание его разговора с Каменевым стало известно команде, симпатия к бедному Бухарчику резко уменьшилась. Он запятнал или оскорбил практически всех в команде, и для тех, кто был его друзьями, это было особенно неловко. В самом деле, Бухарин едва ли мог нанести более жестокий удар по колеблющимся членам команды (если таковые были), скорее всего, после этого они примкнули обратно к Сталину. Возможно, они действительно были несколько нелояльны в частных беседах, с кем не бывает? Скорее всего, никто из них действительно не хотел изгнания правых. Их колебания, возможно, не стали неожиданностью для Сталина, если бы слежка ОГПУ за лидерами действительно была так хороша, как утверждается. Таким образом, санкционировав публикацию заметок Каменева, хотя и для ограниченного круга членов ЦК, Сталин не только нанес удар по Бухарину, но и сделал предупредительный выстрел по Орджоникидзе, Ворошилову, Андрееву, Кирову и Калинину – и они отреагировали соответственно. «К черту его [Бухарина]», – написал Орджоникидзе Ворошилову, который пожаловался ему на коварство Бухарина. «К нашему полному удивлению, он оказался не особо порядочным человеком. Он сделает все возможное, чтобы создать впечатление, что люди оскорбляют и унижают его, и в то же время сам будет поливать нас дерьмом»[149]149
  РГАСПИ, 74/2/43, лл. 38–39 (письмо Ворошилову, 28 октября 1928).


[Закрыть].

Ухудшение личных отношений стало очевидным на заседании ЦК в апреле 1929 года, на котором обсуждался разговор Бухарина с Каменевым[150]150
  РГАСПИ, 74/2/43, лл. 50–51 (письмо Ворошилову, 26 июня


[Закрыть]. Утомленный долгим теоретическим рассуждением Бухарина об экономике, придравшись к его метафоре о закручивании гаек, Рудзутак презрительно прервал его: «Ну, мотай, мотай», на что Бухарин ответил: «Ты думаешь, это очень остроумно?» Орджоникидзе засмеялся, что еще больше разозлило Бухарина. «Вот те на, и смеяться запрещено», – заявил Орджоникидзе, чем вынудил Бухарина ответить. Ссылаясь на печально известный вспыльчивый характер Орджоникидзе, он сказал: «Я знаю, что тебе и шоферов бить по морде никто не запрещал»[151]151
  Как ломали НЭП, т. 4, с. 170.


[Закрыть]. Когда Бухарин выступил против Ворошилова на заседании Политбюро, тот совершенно потерял самообладание, назвал Бухарина лжецом и ублюдком и угрожал физическим насилием. Ворошилов сам был смущен своим поведением, но, как он сказал своему другу Орджоникидзе, Бухарин просто вывел его из себя: «Бухарин дрянь-человек и способен в глаза говорить подлейшие вымыслы, делая при этом особенно невинную и свято-подлую мину на своем всегда иезуитском лице»[152]152
  Письма И. В. Сталина, с. 123–124 (8 июня 1929).


[Закрыть].

Ворошилов выступил с нападками на правых и на международный капитал, который их спонсировал. Сам он считал свою речь провальной («Я своим докладом замучил ленинградцев, и в другой раз они меня не позовут докладывать»), но Сталин его похвалил, сказав, что это была хорошая принципиальная речь: «Всем гуверам, Чемберленам и бухариным попало по заднице» [153]153
  Советское руководство, с. 68 (Ворошилов Сталину [март 1929]).


[Закрыть]. Но не все получали поддержку от Сталина. Когда в одном из (ложных) признаний специалистов, обвиняемых в авариях и саботаже, полученных органами госбезопасности в 1930 году, было названо имя Калинина, Молотов, получив запись, предложил ее отредактировать, но Сталин быстро поправил его: «Что Калинин грешен, – в этом не может быть сомнения. Все, что сообщено о Калинине в показаниях – сущая правда. Обо всем этом надо обязательно осведомить ЦК», «чтобы Калинину впредь не повадно было путаться с пройдохами». Другими словами, пусть Калинин поймет, что как бы высоко его ни ценили в партии, его положение не является неуязвимым[154]154
  РГАСПИ, 558/11/769, лл.5-11 (Молотов Сталину, 11 августа 1930); Письма И. В. Сталина, с. 198 (Сталин Молотову, не ранее 23 августа 1930).


[Закрыть].

Тем не менее Калинин остался в команде, возможно, потому, что большинству так и не пришло в голову его исключить. То же самое можно сказать и о других «колеблющихся», таких как Ворошилов и Орджоникидзе, хотя именно непоколебимые Молотов и Каганович стали ближайшими политическими союзниками Сталина. Будущие члены команды проходили боевые испытания в провинциях и готовились к переводу в Москву, как несколькими годами ранее Микоян, Орджоникидзе и Киров. Андрей Жданов работал в Нижнем Новгороде на Волге, на строительстве крупного нового автозавода. Молодой человек с интеллектуальными претензиями («Я всегда был лучшим учеником в школе и закончил с отличием», – писал он в автобиографии 1922 года), Жданов был более известен своей способностью приспосабливаться к изменениям в партийной линии, чем какой-либо особой эффективностью в достижении целей первой пятилетки, но Сталин любил его[155]155
  Revelations from the Russian Archives, p. 336–337; Kees Boterbloem, The Life and Times of Andrei Zhdanov, 1896–1948 (Montreal: McGill-Queens, 2004), p. 74–79.


[Закрыть]. Лаврентий Берия находился на Кавказе, поднимаясь от главы грузинского ГПУ до главы Закавказского партийного комитета, и через своего покровителя Орджоникидзе стремился попасть в Москву, предпочтительно на партийную должность, а не в структуры госбезопасности. Он постоянно информировал Орджоникидзе и Сталина о тонкостях кавказской политики, к которой оба сохраняли живой интерес, и воспользовался регулярными поездками Сталина на юг, чтобы заслужить его благосклонность. Заслуги Берии в должности местного руководителя, как в области сельского хозяйства, так и в промышленности, похоже, превосходили успехи Жданова; он действовал эффективно и жестко, и, если верить его сыну, ему удалось обеспечить выполнение первого пятилетнего плана в Грузии, который предполагал выращивание цитрусовых и чая, что подразумевало более мягкую форму коллективизации, чем где-либо еще, а также подавил восстания против коллективизации в Азербайджане «с максимальной хитростью и минимальной огневой мощью»[156]156
  Amy Knight, Beria: Stalin’s First Lieutenant (Princeton: Princeton University Press, 1993), p. 45; РГАНИ (Российский государственный архив новейшей истории), 5/30/4, лл. 64–79 (В. Н. Меркулов Хрущеву, 21 июля 1953); S. Beria, Beria, Му Father, р. 11–13; Rayfield, Stalin and His Hangmen, p. 336.


[Закрыть].

Сталин и другие первоначально ожидали, что будущие лидеры выйдут из Института красной профессуры и Коммунистического университета им. Я.Свердлова, которые были созданы в начале 1920-х годов как учебные заведения по общественным наукам для коммунистической элиты. Но эти студенты разочаровали. Сильно политизированные, они были склонны проводить время в идеологических дебатах и фракционной политике. И что еще хуже – в неправильной фракционной политике, поскольку фаворитом студентов был популярный и доступный молодой теоретик Бухарин. С началом культурной революции Сталин и его команда перешли на жесткую «классовую» политику в наборе элиты, отдавая предпочтение пролетариям и членам партии, и были крайне враждебно настроены по отношению к студентам из бывших господствующих классов: «Гоните их в шею из Москвы, – писал Сталин Молотову, – и ставьте вместо них молодых ребят, наших людей, коммунистов»[157]157
  Fitzpatrick, “Stalin and the Making of a New Elite,” in Fitzpatrick, Cultural Front; Письма И, В. Сталина, с. 156 (Сталин Молотову, 28 августа 1929).


[Закрыть].

Наряду с этой политикой создания преимуществ для пролетариев произошел резкий сдвиг в ориентации высшего образования в сторону инженерного дела (теперь под началом сталинских промышленных ведомств, а не правых интеллигентов из сферы образования), диплом инженера в тридцатые годы стал наиболее желательным как для политической, так и для профессиональной карьеры. Заглядывая в будущее, заметим, что почти все члены команды Брежнева – Косыгина, находившиеся у власти с середины 1960-х до 1980-х годов, имели инженерные специальности, но и в команде Сталина в середине 1930-х годов уже появились два таких человека – Георгий Маленков и Никита Хрущев. Маленков, из дворянской русской семьи, был женат на родственнице Глеба Кржижановского, старого большевика, друга Ленина. В начале 1920-х годов, вернувшись с Гражданской войны, он учился в самой престижной из всех инженерных школ России, Высшем техническом училище им. Баумана. Как рассказывал его сын, он учился хорошо, так что профессор электротехники поощрял его продолжать учебу в аспирантуре, но вместо этого он решил пойти работать в аппарат Центрального комитета и продвигался там под покровительством Сталина[158]158
  А. Г. Маленков, О моем отце Георгии Маленкове (Москва: НТЦ
  «Техноэкос», 1992), с. 8–20; Зенкович, Самые секретные родственники, с. 249.


[Закрыть].

Хрущев, этнический русский, хотя и провел молодость на Украине, был сыном крестьянина, который сезонно работал в промышленности; сам Хрущев стал фабричным рабочим с пятнадцатилетнего возраста. Он вступил в партию в 1918 году, был мобилизован в Красную армию во время Гражданской войны, в 1920-х годах начал работать в местной партийной организации на Украине и был протеже Кагановича. Хрущев переехал в Москву в 1930 году, воспользовавшись привилегиями, которые предоставлялись людям с пролетарским происхождением. Он стал студентом в зрелом возрасте, имея уже значительный политический опыт. Его местом учебы была Промышленная академия, менее выдающаяся, чем училище им. Баумана, но специализировавшаяся на предоставлении высшего образования коммунистам из рабочего класса, таким как Хрущев, которые не имели возможности получить его раньше. Среди его сокурсников были Дора Хазан (жена Андреева) и Надежда Аллилуева, чья дружба с Хрущевым, возможно, впервые привлекла к нему внимание Сталина. В тридцать пять лет Хрущев был, вероятно, слишком стар и слишком занят политикой, чтобы изучать инженерное дело, но он оставил свой след в качестве партийного секретаря академии, возглавив кампанию против правых. Он был быстро вознагражден за это назначением вторым секретарем Кагановича в Московском комитете партии[159]159
  William Taubman, Khrushchev: The Man and His Era (New York: Norton, 2003), p. 30–71; N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, p. 38–42.


[Закрыть].

В дополнение к новым людям на флангах были и некоторые старые, отказавшиеся от прошлых ошибок и возвращенные, хотя и на уровни ниже Политбюро. Для некоторых из бывших левых оппозиционеров сталинское движение индустриализации имело большой интерес не только потому, что эта политика исходила от левых, но и потому, что ее реализация в период первой пятилетки была необыкновенно захватывающей задачей. С 1930 года сталинская команда достигла высокого уровня; победив оппозицию и получив решительную поддержку рядовых членов партии, она приступила к осуществлению смелой, агрессивной программы социальных преобразований, казавшейся естественной для революционной партии. Первым среди бывших левых, успешно восстановившихся в партии, был Юрий Пятаков, когда-то близкий соратник Троцкого, который вскоре стал главным заместителем Орджоникидзе в Наркомате тяжелой промышленности[160]160
  О.В.Хлевнюк, Сталин и Орджоникидзе (Москва: Россия молодая, 1993), с. 67.


[Закрыть].

Наступил «героический период нашего социалистического строительства», – восхищался Пятаков[161]161
  Davies, Socialist Offensive, р. 148.


[Закрыть]. Это чувство, разделяемое командой, было с энтузиазмом воспринято молодыми коммунистами, ставшими «ударной силой» коллективизации, индустриализации и культурной революции. Каганович, один из самых ярких ораторов команды, сказал делегатам комсомольского съезда в 1931 году, что будущее за ними. Первая пятилетка начала «гигантский прорыв, который покажет всему миру, что недалек тот час, когда мы догоним и перегоним самую передовую страну – Соединенные Штаты Северной Америки [так]… Социализм победит… Вы будете хозяевами всего мира»[162]162
  Robert W. Davies, Crisis and Progress in the Soviet Economy, 131–33 (London: Macmillan, 1996), p. 10.


[Закрыть].