Текст книги "О команде Сталина - годы опасной жизни в советской политике"

Автор книги: Шейла Фитцпатрик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

Хотя арест учителя расстроил Молотова, в 1930-е годы он продолжал заниматься английским и немецким; Сталин, Микоян, Куйбышев и другие члены команды также занимались языками. Это может показаться странным, поскольку их идеология провозглашала Советский Союз первым в мире пролетарским социалистическим государством, которое неминуемо победит загнивающий капиталистический Запад. Однако эта неизбежная победа ожидалась в будущем, а пока, несмотря на депрессию, Запад еще не погиб, раздавленный собственными противоречиями; и хотя команда Сталина внушала народу чувство превосходства над Западом, в этом был и оттенок низкопоклонства. Или, как говорили они сами, культурный человек должен знать основные европейские языки, и члены команды не только рекомендовали это народу, но и к себе предъявляли такие же требования[276]276
  Kun, Stalin, р. 146–147; С. Микоян, Воспоминания, с. 27; Куйбышева, Валериан Владимирович Куйбышев, с. 215.


[Закрыть].

Если какое-то низкопоклонство и присутствовало, Сталин старался этого не показывать. К 1930-м годам он уже считал себя специалистом по международным делам и инструктировал своих ближайших сподвижников, Молотова и Кагановича, что им следует делать. Сталин сформулировал несколько максим о том, как обращаться с представителями капиталистического Запада: никогда не доверять им, распознавать их коварство и стараться их перехитрить, пользоваться их разногласиями. Никогда не забывать, что они хотят уничтожить Советский Союз и только ждут повода, чтобы напасть. Понимать, что все они, скорее всего, шпионы, хотя могут представляться как журналисты, дипломаты или ученые, и не верить тому, что они публично заявляют о своем отношении к Советскому Союзу. Обычно эти рекомендации Сталина объясняют его паранойей, но в них был и здравый смысл, а также они отражают тот факт, что Сталина очень беспокоило то, что он недостаточно знал об иностранцах и не мог определить, является ли человек тем, за кого себя выдает.

Следовало поощрять конфликты между капиталистическими странами. Осенью 1935 года Сталин преподал Кагановичу и Молотову урок на эту тему. Поводом послужило сомнение Наркомата иностранных дел, надо ли ввиду конфликта в Абиссинии экспортировать в Италию советское зерно. Сталин объяснил, что это в действительности конфликт между двумя блоками: с одной стороны – Италия и Франция, а с другой – Англия и Германия. «Чем сильнее будет драка между ними, тем лучше для СССР. Мы можем продавать хлеб и тем и другим, чтобы они могли драться. Нам вовсе не выгодно, чтобы одна из них теперь же разбила другую. Нам выгодно, чтобы драка у них была как можно более длительной, но без скорой победы одной над другой»[277]277
  Сталин и Каганович, с. 569, 545.


[Закрыть]. Было принципиально важно не дать Западу себя запугать, а для этого часто надо было разговаривать с ним жестко. «Жулики» – один из эпитетов, которые Сталин использовал в отношении западных лидеров, это касалось как внутренних обсуждений, так и публичных выступлений. Им «ответили в самый нос – щелчком»[278]278
  РГАСПИ, 558/11/768, ЛЛ. 138–142.


[Закрыть], с удовлетворением говорил Молотов в 1929 году. Через несколько лет Сталин поздравил Молотова с тем, что он нашел правильный тон в своей речи о международном положении: «Вышло хорошо. Уверенно-пренебрежительный тон в отношении „великих" держав, вера в свои силы, деликатно-простой плевок в котел хорохорящихся „держав" – очень хорошо. Пусть „кушают»[279]279
  Письма И. В. Сталина, с. 245.


[Закрыть].

И для команды, и для самого Сталина начало 1930-х годов было временем интенсивного изучения иностранных дел. Абсолютно всем членам команды пришлось в эти годы выполнять поручения, связанные с международными вопросами. Основной груз лег на Сталина и Молотова, а Ворошилов, Орджоникидзе и Микоян помогали в своих областях (армия, промышленность, международная торговля)[280]280
  Политбюро ЦК РКП(б) – ВКП(б) и Европа (привлечение членов команды к решению международных дел в 1930–1933, по частоте: Сталин —14 раз, Молотов – п, Ворошилов —8, Орджоникидзе—7, Микоян —5, Каганович —4, Куйбышев – 2, и по одному разу Киров, Косиор, Рудзутак и Калинин).


[Закрыть]. Роль дипломатов в формировании советской внешней политики была ограниченной, как позднее вспоминал Молотов, «потому что все было в кулаке сжато у Сталина, у меня – иначе мы не могли в тот период»[281]281
  Чуев, Сто сорок бесед, с. 97–98.


[Закрыть].

Роль Максима Литвинова, наркома иностранных дел с 1930 по 1939 год, явно была недооценена, и сам Молотов, который в 1939 году сменил Литвинова на этом посту, никогда его особо не любил. Молотов признавал, что тот был умным человеком и хорошим дипломатом, имевшим опыт в иностранных делах, но душой он не был с ними и внутренне не всегда соглашался с решениями, которые он принимал, поэтому «он не мог пользоваться нашим полным доверием»[282]282
  Чуев, Сто сорок бесед, с. 97–98.


[Закрыть]. Тем не менее Литвинов был старым большевиком, у него были большие революционные заслуги и он не был связан с оппозицией, что было нетипично для еврейского интеллектуала и бывшего эмигранта, хорошо владевшего иностранными языками. Молотов утверждал, что Литвинов хорошо относился к Сталину, пока занимал свою должность, но позже высказывал весьма желчные мнения о членах команды. (Его эксцентричная образованная жена-англичанка Айви была не столь сдержанной в своих комментариях, даже когда он был наркомом иностранных дел.) В 1930-е годы Литвинов, когда бывал в Москве, часто присутствовал и на официальных заседаниях Политбюро, и на неформальных встречах со Сталиным и главными членами Политбюро, но его статус был ниже, он не был даже членом Центрального комитета, не говоря уже о Политбюро, и никогда не принадлежал к ближнему кругу.

Имя Литвинова связано со вступлением Советского Союза в Лигу Наций и с попытками создать в 1930-х годах антигерманский альянс. Конечно, это была в 1930-е годы политика Сталина, но, без сомнения, Литвинов и советский посол в Великобритании Иван Майский внесли свой вклад в то, чтобы Советский Союз предпочел западные демократии, в то время как Сталин и Молотов просто стремились отсрочить начало войны при невозможности не остаться с вероятным агрессором (Германией) один на один. Сталин и другие члены команды, действительно, в переписке позволяли себе много презрительных комментариев в отношении Литвинова, часто на том основании, что раз он на регулярной основе общается с иностранцами, то они, вероятно, водят его за нос. Но антифашизм был не просто политической линией Министерства иностранных дел, с середины 1930-Х годов это был также и принцип Коминтерна – единственная политическая линия Коминтерна, которая когда-либо имела широкую привлекательность для левых в международном масштабе[283]283
  Соловьев, «Тетради», Неизвестная Россия, т. 4, с. 202–204;
  Письма И. В. Сталина, с. 155, 161, 167; РГАСПИ, 558/11/768, лл. 87–89; РГАСПИ, 558/11/769, лл. 132-34; Сталин и Каганович, с. 71, 94, 107,189, 563–564.


[Закрыть].

Команда в целом не общалась с иностранцами, и даже близкие контакты с людьми, профессионально занимающимися иностранцами, были весьма ограничены. Конечно, были исключения, но гораздо меньше, чем в случае с оппозиционерами-космополитами. Сталин использовал Евгения Варгу, венгра, в качестве советника по международной экономике; и он, и Молотов консультировались с финном Отто Куусиненом[284]284
  РГАСПИ, 558/11/766, лл. 125–126 (Молотов Сталину, 25 августа 1926); Arvo Tuominen, The Bells of the Kremlin (Hanover: University Press of New England, 1983), p. 92, 93, 96.


[Закрыть]. У Молотова был близкий друг детства Александр Аросев, который заменил Ольгу Каменеву в качестве главы Общества культурных связей с зарубежными странами и в 1930-х годах проводил большую часть времени в Европе, женившись вторым браком на чешке[285]285
  David-Fox, Showcasing the Soviet Experiment, p. 223–226; Вячеслав Никонов, Молотов: молодость (Москва: Вагриус, 2005), с– 45-


[Закрыть]. Два родственника Сталина, Александр Сванидзе и Павел Аллилуев, оба близкие друзья его семьи, в 1920-х годах много времени проводили в Берлине в качестве торговых представителей. Когда болгарский герой дела о поджоге Рейхстага Георгий Димитров поселился в 1934 году в Москве и вскоре после этого стал главой Коминтерна, он был допущен в более широкий круг общения членов команды. В этом качестве у него было много возможностей увидеть достаточно пренебрежительное отношение Сталина и его сподвижников к Коминтерну и европейским коммунистам[286]286
  The Diary of Georgi Dimitrov, 1933–1949, intro, and ed. Ivo Banac
  (New Haven: Yale University Press, 2003), p. 69–70.


[Закрыть]. Несмотря на то что Запад был озабочен Коминтерном как символом международного заговора, Сталин, Молотов и остальные относились к нему настолько пренебрежительно, что это поражало в коммунистах, на словах заявлявших о своем интернационализме.

У Соединенных Штатов в глазах членов команды был другой, более позитивный, образ, чем у старой Европы. Хотя США и были капиталистическими, но не были упадочническими и кастовыми, как Европа, и с точки зрения технологического прогресса это был мировой лидер. Сталин мог с некоторой теплотой говорить об американском ноу-хау и предпринимательском духе, рекомендуя их как образец для подражания[287]287
  Сталин, Сочинения, т. 13, с. 114–15 (беседа с Эмилем Людвигом, 1931).


[Закрыть]. Конечно, он знал это лишь из вторых рук, даже на личных встречах с американскими дипломатами, журналистами и бизнесменами он использовал снисходительный тон. Но несколько крупных советских проектов индустриализации опирались на опыт американских консультантов.

Соответственно именно в Америку летом 1936 года отправили Микояна в беспрецедентную двухмесячную поездку для изучения пищевой промышленности и ее новых технологий. Это была идея Сталина – по-видимому, спонтанная, поскольку она означала отмену в последнюю минуту запланированного отпуска семьи Микоян в Крыму и включение (в качестве компенсации) его жены Ашхен в группу вместе с разными специалистами в области промышленности. Любопытна «домашняя», неформальная помощь от Сталина: он снаб-дил группу переводчиком в виде племянника гувернантки своей дочери Светланы, англоязычного немца с Кавказа, который, по словам Микояна, проделал хорошую работу не только как переводчик, но и консультант (на основании каких знаний – неясно) по поводу местных нравов. Запад был совершенно новым для Анастаса и Ашхен, и они прекрасно провели время; Микоян так много узнал из поездки, что позже назвал ее своим «университетом». Микояну, по характеру не склонному к сильным подозрениям и бдительности, свойственной Сталину и другим членам команды, американцы казались приветливыми, дружелюбными и полезными. Они показали ему заводы по производству мороженого, фабрики упаковочных материалов и чикагские скотобойни. Они отвезли его в Детройт, где он увидел, как строятся машины, и встретился с Генри Фордом, с удивлением обнаружив, что Форд вегетарианец. Микоян не мог говорить с американцами напрямую из-за незнания английского, но это, похоже, не имело значения. По настоянию посла Трояновского он встретился с государственным секретарем Корнеллом Халлом и нашел его таким же приятным, как и остальные американцы. Он вернулся не только с обширными знаниями о холодильном оборудовании, американских промышленных процессах и универмагах, но и с намерением познакомить советских людей с мороженым и сосисками[288]288
  А. И. Микоян, Так было, с. 300–315; Kun, Stalin, р. 296–297.


[Закрыть].

Еще одна инициатива в области международной политики, которая нашла отклик у советских людей, была поддержка республиканской стороны в Гражданской войне в Испании. Без сомнения, в подходе Сталина и Молотова к этому вопросу была большая доля расчета, но советские люди проявили искреннее сочувствие, они охотно участвовали в митингах в поддержку испанских республиканцев и жертвовали деньги для испанских сирот. Этот эмоциональный отклик явно затронул некоторых членов команды, судя по воодушевленному тону Кагановича в частном письме к Орджоникидзе, где он пишет, что хотя военные действия в Испании идут не слишком успешно, «разворачивающаяся в стране кампания показывает, какие у нас замечательные, прекрасные люди и сколько у них интернационального чувства и сознания». Каганович, чей приемный сын Юрий считался сиротой из Испании, был в восторге от сталинской дипломатической стратегии в отношении Испании (направить туда прямую советскую военную помощь, формально соблюдая принципы коллективной безопасности и невмешательства): «Брат, это действительно великая диалектика, – писал он Орджоникидзе, – которую наш великий друг и отец освоил в энной степени»[289]289
  Сталин и Каганович, с. 681; Сталинское Политбюро, с. 149, 151.


[Закрыть].

Испанская кампания была неотъемлемой частью сближения с иностранными левыми интеллектуалами, особенно европейскими, и интенсивно поддерживалась с середины 1930-х годов как дополнение к официальной дипломатии. До этого времени в Коминтерне и советских органах считалось, что Советский Союз должен обхаживать и поддерживать коммунистических и крайне левых интеллектуалов, презирая более умеренных (и часто более известных и более выдающихся) представителей с той же энергией, с которой партии Коминтерна презирали и боролись против социалистов. Стимул для новой политики в области культуры, которая, по сути, предвосхитила создание Народного фронта, пришел от писателя Ильи Эренбурга, европейского космополита с широкими связями, который написал Сталину в 1934 году, предлагая отойти от ориентации на узкий круг сектантов. По мысли Эренбурга, была нужна «широкая антифашистская организация», которая привлекла бы писателей-некоммунистов, известных и обладавших высокой международной репутацией. Эта организация должна была иметь двойную цель: «борьба с фашизмом» и «активная защита СССР». Сталин поддержал эту идею и велел Жданову и Кагановичу обеспечить ее реализацию[290]290
  Сталин и Каганович, с. 493, 718–719.


[Закрыть].

Результатом стал Конгресс в защиту культуры, состоявшийся в Париже в июне 1935 года. На нем присутствовали такие знаменитости, как Андре Мальро, Э.М. Фостер, Андре Жид, Олдос Хаксли, Бертольд Брехт и Вальтер Беньямин, а также некоторые из наиболее известных советских писателей, в том числе Эренбург, Исаак Бабель и беспартийный поэт Борис Пастернак[291]291
  Katerina Clark, Moscow the Fourth Rome (Cambridge, MA: Harvard University Press, 2011), p. 177–179; http://www.gise-le-freund.com/international-congress-for-the-defense-of-cul-ture-hall-of-the-mutualite-paris-2ith-of-june-i935/


[Закрыть]. Параллельно с этим европейских интеллектуалов горячо приглашали в Советский Союз, чтобы они сами могли увидеть «советский эксперимент» и наладить контакты с художниками и учеными в своих областях под эгидой организации Аросева. Приехали многие, в том числе Бернард Шоу и Уэббы (Сидни и Беатрис) из Великобритании, Андре Жид из Франции, Лион Фейхтвангер из Германии и Пол Робсон из США, и результаты в целом с советской точки зрения были удовлетворительными. Уэббы написали большой том под названием «Советский коммунизм: новая цивилизация?» (во втором издании они сняли вопросительный знак)[292]292
  David-Fox, Showcasing, p. 215–219; Политбюро ЦК РКП(б) – ВКП(б): повестки, т. 2, с. 303, 718, 772.


[Закрыть]. Лион Фейхтвангер получил возможность взять интервью у Сталина и опубликовал свое положительное мнение о нем, несмотря на то что был в Москве во время первых показательных процессов над старыми большевиками. Разочаровал только Жид – он опубликовал критическое послесловие к своим мемуарам «Возвращение из СССР», и после этого к нему стали относиться как к отступнику[293]293
  David-Fox, Showcasing, р. 262–268.


[Закрыть]. На Фейхтвангера, как и на Уэббов сильное впечатление произвел Сталин, а остальные члены команды остались в тени, с ними они почти не контактировали. Этот аспект советских международных отношений определенно был личной территорией Сталина.

В своей стране Сталин и его команда относились к русской интеллигенции с таким же неуважением, как и к иностранцам. У русской интеллигенции с царских времен сохранялась традиция критики правящего режима, в период культурной революции она испытала на себе действие кнута, после чего ее поманили пряником в виде различных привилегий. Она только-только начинала соглашаться с коммунистами, но процесс советизации шел в 1930-х годах быстрыми темпами. Как и с иностранцами, Сталин и члены его команды изначально чувствовали себя не в своей тарелке с интеллигенцией, их пугали гораздо более тесные связи интеллигенции с оппозицией и ее культурный авторитет, хотя Ворошилов быстро подружился с художниками, рисовавшими его портреты. В 1920-х годах Сталин все еще не обращал внимания на свой авторитет в сфере культуры. Кто-нибудь вроде Троцкого, с его знанием языков, начитанностью и сообразительностью, мог легко посмеяться над ним как над невеждой. Смеяться, однако, явно не стоило. Сталин был неутомимым читателем, его ежедневной нормой было примерно пятьсот страниц; круг его чтения охватывал историю, социологию, экономику и русскую литературу – классическую и современную, а также современные дела. Он следил за периодической печатью на русском языке (как за местной, так и за эмигрантской) и получал переводы важных публикаций на европейских языках. Он часто ходил в оперу и в драматический театр. Хотя после смерти Кирова службы безопасности потребовали, чтобы он ограничился посещением только Большого, Малого и Московского художественного театров, ранее он позволял себе приключения, например, посетил концерт Персимфанс – первого оркестра без дирижера (идея ему не очень понравилась: оркестрам, как политическим командам, нужен лидер).

Сталин совершил пробную атаку на искусство во второй половине 1920-х годов, когда начал поощрять молодых активистов из Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП) и аспирантов Коммунистической академии общественных наук, которые собирались бросить вызов «буржуазным» культурным и академическим институтам. Это кончилось плохо. Лидер РАПП Леопольд Авербах, молодой еврейский (непролетарский) коммунист, женатый на родственнице руководителя органов госбезопасности Ягоды, раздражал Сталина тем, что играл в политику и не сумел стать его личным учеником[294]294
  Fitzpatrick, Cultural Front, р. 104–106; Михаил Ильинский, Нарком Ягода (Москва: Вече, 2005), с. 450; ^Счастье литературы'». Государство и писатели, 1925–1938 (Документы), (Москва: РОССПЭН, 1997), с. 130–132 (резолюция Политбюро от 23 апреля 1932).


[Закрыть]. Молодой индийский деятель Коминтерна М.Н.Рой, которого Сталин избрал в качестве участника своей личной группы экспертов по внешней политике, потерпев крах, покинул Москву и в конечном счете Коминтерн на фоне взаимного разочарования[295]295
  M.N.Roy, М. Jf. Roy’s Memoirs (Bombay: Allied Publishers, 1964), P-538.


[Закрыть]. Что касается аспирантов Института красной профессуры и Коммунистической академии, то Сталин принял неудачное решение послать туда неинтеллигентного Кагановича, который проигрывал своему оппоненту (Бухарину)[296]296
  Евгений Евсеев, Каганович (Москва: Яуза, 2005), с. 97, 101–102.


[Закрыть].

В апреле 1932 года Политбюро закрыло РАПП и другие пролетарские культурные организации, что вызвало вздох облегчения в мире культуры, над которым они безжалостно издевались. Это было началом новой эры в отношениях партии с интеллигенцией. Нападки на Большой театр (оплот художественного консерватизма, но также и национальная икона) были прекращены. Привилегии «специалистам» были восстановлены и расширены. В Переделкине под Москвой построили новый дачный поселок для писателей, причем не только для коммунистов, дачу дали и Борису Пастернаку.

К середине 1930-х годов Сталина в команде по праву считали самым эрудированным, культурным и умным ее членом. Его особый интерес к вопросам культуры отразился в том, за что он взялся отвечать в Политбюро в середине 1930-х годов: другим он предоставил следить за сельским хозяйством, финансами, промышленностью, железными дорогами и т. д., но под своим непосредственным контролем оставил такие сферы, как государственная безопасность и культура. Однако он все еще нащупывал свой путь в культурной сфере. Попытка утвердить теоретическое превосходство в науке, организованная Кагановичем в 1931 году, оставила кислую ноту: на молодых коммунистических интеллектуалов сталинское «Письмо к редактору „Пролетарской революции"» не произвело впечатления, а другие ученые, которых заставили проводить официальные обсуждения этого бессмысленного (для них) документа, отнеслись к нему с насмешкой[297]297
  Katerina Clark and Evgeny Dobrenko, Soviet Culture and Power (New Haven: Yale University Press, 2007), p. 141; Tucker, Stalin in Power, p. 151–159.


[Закрыть].

Каганович, несмотря на свою непригодность для этой задачи, по-прежнему был на переднем плане и в следующем культурном предприятии Сталина: организации шумихи по поводу возвращения известного русского писателя Максима Горького в Советский Союз в конце 1920-х годов. Горький хотя был близок к Ленину и другим большевистским лидерам с 1910-х годов и происходил из простого народа, был энергичным защитником старой интеллигенции от преследований ЧК в годы Гражданской войны, и это, наряду с его слабым здоровьем по причине туберкулеза, привело к тому, что он уехал и в течение большей части 1920-х годов проживал на Капри, в неоднозначном, не совсем эмигрантском статусе. Но Горький всегда хотел вернуться, при условии, что ему дадут определенные гарантии. И вот в конце 1920-х годов Сталин сумел заставить его сделать это. Горький получил огромные привилегии и льготы, в том числе отдельный дом в центре Москвы (бывший особняк Рябушинского в стиле модерн, выбранный лично Сталиным), дачи в Крыму и в Подмосковье, но самым лестным предложением была дружба Сталина и неограниченный доступ к нему. В 1932 году Сталин и его команда были озабочены многим, в том числе надвигающимся голодом, проблемами промышленного строительства, массовым бегством из сельской местности и острой нехваткой продовольствия в городах. Однако в разгар всех этих кризисов Сталин, Каганович и Ворошилов много дней и часов проводили с Горьким, они знакомились друг с другом и беседовали о том, как организовать новый объединенный Союз писателей.

С благословения Сталина Горький стал представителем Советского Союза по культурным вопросам на международной арене, а внутри страны – представителем интеллигенции, особенно ее некоммунистической части. Он был де-факто защитником деятелей культуры, подпадавших под политические обвинения, а также, к раздражению Сталина, поддерживал контакты со старыми друзьями-коммунистами, которые оказались в оппозиции. Все более критично относясь к сталинскому режиму и не имея возможности выехать за границу, Горький начал чувствовать себя узником, хотя и весьма привилегированным. Дружба со Сталиным, Кагановичем и Ворошиловым, похоже, длилась недолго: что касается Сталина и Горького, разочарование было взаимным[298]298
  Ilinskii, Narkom lagoda, р. 83; Gromov, Stalin, p. 151–154.


[Закрыть]. Дополнительный раздражитель, с точки зрения Сталина, заключался в том, что человек, которому было поручено присматривать за Горьким на самом высоком уровне – глава органов безопасности Ягода, знавший Горького с юности и бывший ему почти родственником, – влюбился в невестку Горького Тимошу, которая вместе с сыном и внучкой Горького Марфой Пешковой была частью большой семьи писателя[299]299
  Ильинский, Нарком Ягода, с. 366–373, 3^5~3^^’ Виталий Шенталинский, Рабы свободы (Москва: Парус, 1995), с. 339–346.


[Закрыть]. Маленькая Марфа, единственная из семьи Горьких, оказалась ближе всего к Сталину благодаря тому, что стала подругой детства дочери Сталина Светланы. Горького возвышали и чествовали до его смерти в 1936 году, а затем в Советском Союзе он был канонизирован, но во время Большого террора последовал ужасный постскриптум, когда Ягоду, которого теперь называли преступником, обвинили в убийстве сына Горького (и мужа Тимоши) Максима Пешкова, распущенного человека, умершего в мае 1934 года, вероятно, в результате запоя[300]300
  Шецталинский, Рабы, с. 355–358.


[Закрыть].

С Горьким Сталин в некотором смысле заключил субконтракт, передав ему функцию покровителя культуры, сам же в 1930-х годах предпочитал оставаться в стороне, быть человеком-загадкой, о встрече с которым писатели буквально мечтали[301]301
  Власть и художественная интеллигенция, сравн. Андрей Артизов и Олег Наумов (Москва: Международный фонд «Демократия», 1999)’ с-529; Шенталинский, Рабы, с. 120.


[Закрыть], инициатором неожиданных телефонных звонков писателям, имевшим репутацию среди интеллигенции, таким как Михаил Булгаков и Борис Пастернак. Эти звонки быстро становились легендой. НКВД, которое следило за тем, как народ воспринимал эти телефонные звонки, сообщало, что это работало прекрасно: после того как Сталин позвонил Булгакову, драматургу, чье творчество было подвергнуто политической критике и который сам был под подозрением, по Москве сразу же распространилась новость, что Сталин «дал пощечину» негодяям, которые преследовали Булгакова, а в кругах интеллигенции теперь говорили о Сталине «тепло и с любовью». Звонок Пастернаку несколько лет спустя имел такой же успех с точки зрения Сталина, но не с точки зрения Пастернака: когда Сталин спросил его, действительно ли Осип Мандельштам, который подвергался преследованиям из-за его политических взглядов, включая резкое сатирическое стихотворение о Сталине, действительно ли он великий поэт, Пастернак, который не любил признавать величие кого-либо кроме себя, замешкался с ответом, Сталин упрекнул его в том, что он не заступился за товарища[302]302
  Шенталинский, Рабы свободы, с. 124, 239; Nadezhda Mandelstam, Hope against Hope (New York: Modern Library, 1999), p.147.


[Закрыть].

Хотя Сталин считал ниже своего достоинства оказывать покровительство отдельным писателям и художникам, остальная часть команды активно занималась покровительством, этим же увлекались различные военные и огэпэушные начальники рангом пониже. Патрон-клиентские отношения, включавшие личные и зачастую общественные связи, приносили покровителю культурный престиж. Клиенту это обеспечивало защиту от ОГПУ, цензуры и других несчастий, помощь в организации публикаций, выставок или выступлений и получение льгот, таких как дачи, квартиры и, если очень повезет, автомобили с шофером и поездки за границу. К середине 1930-х годов было трудно найти члена команды, за исключением Сталина, который не был бы покровителем, к которому определенные писатели, художники, театральные деятели, музыканты и ученые при необходимости могли обратиться, и одновременно трудно было найти члена культурного истеблишмента (коммунистического или некоммунистического), у которого не было связей на самом высоком уровне (хотя они могли быть не прямыми, а через Горького или другого посредника). Ворошилов, начавший меценатствовать раньше других, проявлял искренний энтузиазм, у него была когорта своих деятелей искусства, особенно художников, некоторые из них стали не только его клиентами, но и друзьями. Он также был покровителем музыкального мира, особенно артистов Большого театра, а также начинающего молодого композитора Шостаковича, который познакомился с ним в начале своей карьеры. Молотов считал, что Ворошилов слишком дружит со своими художниками, и утверждал, что и Сталин тоже так думал. Но и сам Молотов оказывал покровительство, хотя обычно без личных привязанностей, как у Ворошилова или Рудзутака: его правительственный почтовый ящик был полон запросов о помощи от писателей, художников, ученых, и он делал все возможное, чтобы ответить на их просьбы.

Калинин, Андреев, Жданов, Хрущев, Киров, Берия и Маленков имели свою клиентелу в художественном, литературном и научном мире. Ворошилов, Рудзутак и Куйбышев любили общаться со своими подопечными. Даже Каганович, который был загружен больше других членов команды и меньше всего интересовался искусством, пошел на спектакль театрального режиссера-авангардиста Всеволода Мейерхольда по билету, который Мейерхольд послал ему. У Кагановича были свои подопечные среди интеллигенции, к тому же он был покровителем Союза архитекторов. Два щедрых и доступных кавказца, Микоян и Орджоникидзе, были покровителями для многих; Микоян, естественно, для армян, Орджоникидзе для грузин, а также для инженеров. Когда молодой Николай Ежов начал быстрое восхождение, которое сделало его главой органов госбезопасности и организатором Большого террора в 1937 году, он и его жена, которая любила литературу, с большим успехом выступили в роли покровителей: среди их подопечных был писатель Исаак Бабель, а вот поэт Мандельштам в 1930 году отказался от помощи Евгении Ежовой, приняв политически ошибочное решение остаться в окружении Бухарина[303]303
  коян, Так было, с. 631–634 (Микоян); РГАСПИ, ф. 85, письма грузин; Были индустриальные, с. 12, 17,189–195 (Орджоникидзе); Надежда Мандельштам, Воспоминания (Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1970), с. 119–120 (Ежов).


[Закрыть].

Сближение советских политических лидеров и сливок интеллигенции в 1930-х годах только начиналось, в 1940-х, когда подросшие дети членов команды стали разделять интересы интеллигенции, а во многих случаях сделали творческий труд своей профессией, это сближение пошло еще быстрее. Пока же границы этой близости только обозначались, испытательным полем стали литературные и художественные салоны. Такой салон создала журналистка Евгения Ежова; среди его постоянных посетителей были ее бывший любовник Исаак Бабель и король джаза Леонид Утесов (но не ее муж Николай Ежов, глава НКВД). Другой салон принадлежал Ольге Михайловой, оперной певице из Большого театра, которая была второй женой героя Гражданской войны маршала Семена Буденного. Ольга Бубнова, жена старого большевика Андрея Бубнова, давнего друга Ворошилова и Куйбышева, была одной из двух хозяек салона, в котором в середине 1930-х годов проводились регулярные встречи по средам и пятницам. Там высокопоставленные партийцы и военные общались со знаменитостями из мира искусств. Второй хозяйкой была Галина Егорова, кинозвезда, жена маршала Егорова, с которой Сталин якобы флиртовал в вечер смерти своей жены. Несмотря на эту связь, маловероятно, чтобы Сталин там бывал: ни он, ни члены команды литературные салоны не любили[304]304
  Шенталинский, Рабы, с. 59–50, 62–63, 66–67; Jansen, Stalin’s Loyal Executioner, 1/, p. 121; Васильева, Кремлевские жены, с. 97–112.


[Закрыть]. Во время Большого террора основная часть завсегдатаев салона, как политиков, так и художников, были арестованы, в том числе Ольга Михайлова (хотя ее муж, Буденный, оставался на свободе), а также Бубновы и Егоровы. Ежова покончила жизнь самоубийством в 1938 году, поскольку судьба ее мужа оказалась под угрозой и стало ясно, что ей самой грозит арест[305]305
  Jansen, Stalin's Loyal Executioner, p. 166–171 (русское издание: H. Петров, М.Янсен, «Сталинский питомец» – Николай Ежов, с. 186–190); Лубянка: Сталин и НКВД – НКГБ – ГУКР «СМЕРШ» (Москва: Международный фонд «Демократия», 2006), с. 71.


[Закрыть].

«Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее». Этот новый лозунг середины 1930-х годов объявлял, что страдания и трудности периода первой пятилетки остались в прошлом [306]306
  Сталин, Сочинения, ed. McNeal, vol. 1 (14), р. ю6 (речь от 1 декабря 1935).


[Закрыть]. Символом будущей хорошей жизни стал московский метрополитен, первые линии которого были построены под руководством Кагановича и Хрущева и торжественно открыты в 1935 году. Это было редкое исключение – обычно все имеющиеся ресурсы члены команды использовали для тяжелой промышленности и обороны. Сталин и несколько членов его семьи вместе с Кагановичем и Молотовым однажды ночью за несколько недель до официального открытия спонтанно поехали покататься на метро[307]307
  N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, p. 64–70; Иосиф Сталин в объятиях семьи, с. 173–175.


[Закрыть]. Новогодние елки, ранее запрещенные как буржуазный пережиток, благодаря инициативе Павла Постышева вернулись[308]308
  Khrushchev Remembers: The Glasnost Tapes (Boston: Little, Brown,1990), p. 31–32; http://atz-box.ru/stati/aznaete-li-vy/1428-is-toriia-novogodnei-elki.html


[Закрыть]. Растущая парфюмерная промышленность Полины Жемчужиной предлагала женщинам новые марки: «Красная Москва», «Красная Звезда» и «Новая Заря»[309]309
  Jukka Gronow, Caviar with Champagne: Common Luxury and the Ideals of the Good Life in Stalin's Russia (Oxford: Berg, 2003), p. 56–60; А. И. Микоян, Так было, с. 298–299.


[Закрыть]. Мужчины тоже принарядились. Вернувшись из поездки по Америке, Микоян снял форму времен Гражданской войны и начал носить костюмы в западном стиле. Сталин, по общему признанию, был неисправим, до конца жизни он предпочитал носить свой военный китель и сапоги. Тем не менее и он присоединился к остальным, когда все позировали для фотографии, появившейся на первой странице московской газеты в июле 1935 года, там члены команды были в шикарных новых белых летних куртках[310]310
  С. Микоян, Воспоминания, с. 25; Труд, 2 июля 1935, с. 1.


[Закрыть]. Лучше всего было то, что после многих лет нехватки продовольствия, благодаря Микояну и его поездке в Америку, сосиски, мороженое и даже шампанское стали доступны советским потребителям. Заново открылся бывший продуктовый магазин купца Елисеева на улице Горького в Москве, в нем был волшебный ассортимент деликатесов, по общему признанию дорогих, в том числе тридцать восемь сортов колбас, пятьдесят видов хлеба и свежие карп, лещ и щука, плавающие в аквариумах[311]311
  Fitzpatrick, Everyday Stalinism, р. 90–91 (русское издание: Ш. Фицпатрик, Повседневный сталинизм. Социальная история Советской России в30-е годы: город (Москва: РОССПЭН, 2001)).


[Закрыть].

Этот новый культурный сдвиг, который такие критики, как находившийся в эмиграции Троцкий, называли обуржуазиванием и «советским термидором»[312]312
  Leon Trotsky, The Revolution Betrayed (London: New Park Publications, 1967), p. 86–114.


[Закрыть], нравился и элите, и простым гражданам. Но надежда на то, что жизнь действительно станет лучше с наступлением изобилия и прекращением террора, оказалась миражом. В то время как советские средства массовой информации готовились к кампании «радостной жизни» и отмене карточек на хлеб, действовавших в городах с конца 1920-х годов, произошла катастрофа. Дата отмены нормирования была і января 1935 года[313]313
  Khlevniuk, Master, p.111 (русское издание: О.Хлевнюк, Хозяин. Сталин и утверждение сталинской диктатуры (Москва: РОССПЭН, 2010)).


[Закрыть]. Всего месяцем ранее, і декабря 1934 года, в штабе ленинградской партийной организации террористом-одиночкой был убит Киров. Мотивом, вероятно, была личная обида, но после этого убийства надежда на скорое прекращение террора исчезла.

Убийство Кирова, как и убийство Кеннеди в Соединенных Штатах тридцать лет спустя, породило бесконечные теории заговора, несмотря на тот факт, что настоящим убийцей был одиночка, которого сразу задержали. Хотя многие хотели бы верить в то, что за этим стоял Сталин, никаких убедительных доказательств его причастности найдено не было, притом что найти исчерпывающее доказательство его невмешательства также, естественно, невозможно. Слухи о причастности Сталина возникли сразу же, как это всегда бывает, когда неожиданно умирает выдающийся человек. Команда, судя по более поздним свидетельствам, в то время не верила слухам, хотя в дальнейшем некоторые из ее членов изменили свое мнение. Дочь Сталина Светлана, хотя впоследствии была враждебно настроена по отношению к отцу, никогда не относилась к этим слухам всерьез: и она, и Молотов понимали, что Сталин был привязан к Кирову, который ему ничем не угрожал, и его смерть, последовавшая всего через несколько лет после смерти Надежды Аллилуевой, была для Сталина тяжелым ударом. Услышав эту новость, Сталин кинулся в Ленинград вместе с Молотовым и Ворошиловым, оставив Кагановича присматривать за хозяйством в Москве, и лично участвовал в допросе убийцы – Леонида Николаева[314]314
  Аллилуева, Двадцать писем, с. ю8; Чуев, Сто сорок бесед, 310; Lenoe, Kirov Murder, р. 251–262; N. Khrushchev, Khrushchev Remembers: The Glasnost Tapes, p. 24; А. И. Микоян, Так было, с-589-59⁶-


[Закрыть].