Текст книги "О команде Сталина - годы опасной жизни в советской политике"

Автор книги: Шейла Фитцпатрик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

В середине 1947 года в качестве европейской программы восстановления Соединенные Штаты предложили план Маршалла. Оставляя в стороне вопрос о том, одобрил бы Конгресс США включение в этот план Советского Союза, если бы Советский Союз захотел участвовать, само предложение поставило перед Сталиным и его командой сложный вопрос. С одной стороны, восстановление советской экономики после войны было задачей, истощающей советские ресурсы до предела. С другой стороны, в Советском Союзе существовало давнее марксистское недоверие к иностранным деньгам и политическим последствиям их использования. Как сказал экономист Евгений Варга, когда выступал на Политбюро в качестве экономического эксперта, план Маршалла являлся не просто экономическим империализмом, но и культурным империализмом, направленным на то, чтобы протолкнуть в Советский Союз американские идеи и западные товары. Сталин поддержал эту позицию, настаивая на отказе от плана Маршалла как со стороны Советского Союза, так и со стороны восточноевропейских стран-сателлитов, включая Польшу и Чехословакию, чьи поддерживаемые Москвой режимы демонстрировали признаки желания принять этот план. Сталин отверг его, «даже не пытаясь договориться», полагая, что чем меньше контактов будет у Советского Союза с Западом, тем лучше. «По его мнению, этот план был направлен на установление американского контроля над Европой». Молотов поддержал Сталина, сказав позднее, что «империалисты хотели превратить всю Европу в нечто вроде зависимых колоний». Но некоторые из команды, в частности Микоян и Берия, были более благосклонны к советским контактам с Западом. Микоян хотел договориться о плане Маршалла и в 1948 году все еще продвигал эту идею. Берия, по словам его сына, был против категорического отказа от американской помощи, с ним были согласны Вознесенский и другие, участвовавшие в органи-зации немецких репарации. [588]588
  43. Пихоя, Советский Союз, с. 34–35 (Варга); S. Beria, Beria, Му Father, р. 205; Gellately, Stalin’s Curse, p. 306; Павлов, Анастас Микоян, с. 226.


[Закрыть]

Советский ответ на план Маршалла и создание западной сферы влияния в Европе состоял в провокационном воскрешении Коминтерна (распущенного в 1943 году, чтобы успокоить союзников) в смягченной форме Коминформа, основанного в сентябре 1947 года на встрече европейских коммунистических партий в Шклярской Порембе на юго-западе Польши. Из членов команды там присутствовали Жданов и Маленков. Жданов задал тон резко антизападной риторики, объявив мир разделенным на «два лагеря», критикуя «правящую клику американских империалистов», которая начала «порабощение ослабленных капиталистических стран Европы», и призвал европейские коммунистические партии сопротивляться присутствию США в Европе любыми необходимыми средствами, включая саботаж. Как и в сталинских комментариях к речи Черчилля о пресловутом железном занавесе, в советском отчете об этой встрече антисоветские империалистические цели западных держав рассматривались как продолжение движения Гитлера на восток[589]589
  Vladislav Zubok and Constantine Pleshakov, Inside the Kremlin’s Cold War (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1996), p. 132–134.


[Закрыть].

Жданов был не особенно рад присутствию Маленкова, который фактически был послан, чтобы за ним наблюдать (и наоборот, Жданов должен был следить за Маленковым). Они были политическими конкурентами и искренне не любили друг друга. В доме Ждановых Маленкова всегда называли женским именем Маланья, поскольку он был упитанным и совсем не походил на мачо. Эта взаимная враждебность не была ни чем-то необычным среди членов команды, ни нежелательной, с точки зрения Сталина. Когда в 1948 году Жданов умер, то, как горько вспомнил его сын, Берия шел по улице Горького за гробом, даже не удосужившись притво-риться, что он опечален, и всю дорогу смеялся, разговаривая с Маленковым. Берия, по воспоминаниям его сына, со своей стороны, никогда не скрывал своей антипатии к Жданову и высмеивал его художественные претензии[590]590
  Alliluyeva, Only One Year, p. 394; Жданов, Взгляд в прошлое,с. 123; S. Beria, Beria, Му Father, р. 160.


[Закрыть]. Было время, грустно вспоминала Екатерина Ворошилова, когда в команде царил дух товарищества и дружбы, но теперь два самых любимых члена команды – Орджоникидзе и Киров – давно умерли, и стал преобладать дух недоверия, злобной конкуренции и взаимных интриг. Сталин поощрял это по принципу «разделяй и властвуй». Это все еще была команда, о чем наглядно свидетельствуют события последних лет жизни Сталина, но после Большого террора стало гораздо более очевидно, что это была команда соперников. Антагонизм между Маленковым и Ждановым и их людьми в ЦК был ярким примером. Но были и напряженные отношения между когортами – с одной стороны, старожилами Молотовым и Микояном, а также частично отстраненными Ворошиловым, Андреевым и Кагановичем, у которых было сильное чувство командной идентичности; с другой стороны, была средняя группа из Маленкова, Жданова, Хрущева, Булганина и Берии, которые, в отличие от старшей когорты, по большей части никогда не создавали связей друг с другом; и, наконец, были новые люди, Вознесенский и Кузнецов, которые были восприняты, особенно средней группой, как угроза.

Берия, «величайший интриган», как позднее характеризовал его Молотов, был, по его словам, источником конфликтов[591]591
  Чуев, Сто сорок бесед, с. 436.


[Закрыть]. Кроме того, он был единственным, кроме Сталина, кто был ближе всего к органам безопасности, которые к этому моменту постоянно следили за членами команды, по крайней мере, так считалось. «По-моему, всю жизнь меня подслушивают», – сказал Молотов в ответ на вопрос Чуева о прослушивании телефонных разговоров. «Чекисты мне говорили, я не проверял. <…> Поэтому стараемся не болтать такого чего-нибудь»[592]592
  Молотов, Маленков, Каганович, /957, с. 47; Чуев, Сто сорок бесед, с. 314.


[Закрыть]. После войны «бериевская мафия <…> плотным кольцом окружила каждого члена Политбюро, ЦК, правительства, в том числе и Маленкова, – сообщает Андрей Маленков. – Все телефоны полностью прослушивались. Не только отец и мать, но и мы, дети, не могли выйти из дома без сопровождения офицера из органов»[593]593
  Маленков, О моем отце, с. 59.


[Закрыть]. Членов команды повсюду сопровождали телохранители, так же, как и их детей, хотя Светлана, когда поступила в университет, смогла убедить Сталина отменить это требование[594]594
  Аллилуева, Двадцать писем, с. 134, 141.


[Закрыть]. Таинственная частная информационная служба Берии якобы работала на благо Сталина, хотя некоторые, в том числе и сам Сталин, начали подозревать, что это делалось и для его собственной выгоды. Но советская безопасность не была сосредоточена в одних руках. В последние годы жизни Сталина у Маленкова в кабинете якобы хранилось пятьдесят восемь томов записей телефонных разговоров Ворошилова, Жукова и других. Красивый особняк Берии на улице Качалова (он был единственным членом команды, у которого был свой особняк) тоже прослушивался[595]595
  S.Beria, Beria, Му Father, р. 193, 246; А. Г. Маленков, О моем отце, с. 59; Radzinsky, Stalin, р. 535–536.


[Закрыть].

По преобладающему в послевоенный период обыкновению, члены команды стали более осторожно, чем раньше, высказывать мнения, которые могли противоречить взглядам Сталина. По имеющимся данным, Молотов больше других был готов отстаивать свои взгляды, также время от времени возникали споры с Вознесенским и Ждановым. Позже Микоян описал ряд своих разногласий со Сталиным в послевоенный период, хотя, возможно, он высказывал свое мнение в личных беседах, а не на совещаниях с несколькими участниками, и то же самое относилось и к Берии, как утверждал его сын. Но в целом, по сообщениям наблюдателей, было принято покорно соглашаться с тем, что предлагал Сталин[596]596
  Молотов, Маленков, Каганович, <957, с. 121; Волкогонов, Сталин, с. 390–391.


[Закрыть]. По мнению адмирала Кузнецова, для членов команды было бесполезно спорить со Сталиным, особенно, если рядом находился Берия: «Стоило Сталину высказать только еще предположение, как все хором вторили ему, думая о том, как бы угодить „вождю и учителю"»[597]597
  Кузнецов, Крутые повороты, с. 82–83.


[Закрыть]. Сталин иногда огрызался на них: «Что с вами говорить? Вам что ни скажешь, вы все: „Да, товарищ Сталин", „Конечно, товарищ Сталин", „Вы приняли мудрое решение, товарищ Сталин"»[598]598
  Симонов, Глазами, 139 (слова Сталина в передаче маршала Жукова), с. 360.


[Закрыть].

Но собственное понимание Сталиным очевидного раболепия членов команды отличалось от того, как понимал его Кузнецов. Сталин считал, что они лишают его ценных знаний о своих внутренних разногласиях. Он полагал важным «обращать внимание на разногласия, на возражения разбираться, почему они возникли, в чем дело. А они прячут это от меня», – возмущался Сталин. Для него это сокрытие было на самом деле командной стратегией, позволяющей вести дела без особого вмешательства со стороны старика. «Если у них есть между собой разногласия, – однажды пожаловался Сталин, – стараются сначала согласовать между собой разногласия, а потом уже в согласованном виде довести до моего сведения. Даже если остаются не согласными друг с другом, все равно согласовывают на бумаге и приносят согласованное»[599]599
  Симонов, Глазами, с. 139 (слова Сталина Симонов услышал от послевоенного министра путей сообщения Ивана Ковалева), с. 348.


[Закрыть].

Неписаным правилом советской высокой политики стало, что члены ближнего круга не создавали никаких особых альянсов и не встречались друг с другом в обществе, кроме как под присмотром Сталина и у него в гостях. Когда семья Хрущева в 1950 году переехала из Киева в Москву, молодой Сергей Хрущев обнаружил, что жизнь в Москве была иной, чем в Киеве. «Не стало гостей… Здесь друзья и дружба таили в себе опасность»[600]600
  С. Хрущев, Никита Хрущев: рождение сверхдержавы, с. 29.


[Закрыть]. Алексей Аджубей, муж дочери Хрущева Рады, вспоминал, что когда семья Хрущевых проводила лето в Крыму в 1949 году, Светлана Сталина и ее новый муж Юрий Жданов тоже были там, обе семьи жили в старом царском дворце в Ливадии, но «никакого общения между нами не было. Семейные знакомства не поощрялись»[601]601
  Аджубей, Те десять лет, с. 27–28.


[Закрыть]. Конечно, было несколько исключений. Берия, у которого было больше возможностей нарушать правила, часто ездил вместе с Маленковым на дачу на одной машине. Хрущев, который, возможно, был не в курсе изменений в нравах, пытался немного пообщаться на даче с другими членами команды после возвращения семьи с Украины в начале 1950 года, но без особого успеха. В Москве Хрущевы и Маленковы жили на соседних этажах в доме № 3 по улице Грановского, и какое-то время Хрущев организовывал совместные семейные прогулки по близлежащим улицам по вечерам: он и Георгий шли впереди, за ними следовали их жены и дети, вся величественная прогулка проходила в сопровождении охранников; как ни странно, мало кто узнавал их, и не было никаких неприятных инцидентов[602]602
  Волкогонов, Триумф и трагедия, кн. 2, пкт. 1, с. 131; С. Хрущев,
  Никита Хрущев: реформатор, с. 236–238; Дмитрий Шепилов, Непримкнувший (Москва: Вагриус, 2001), с. 33; С. Хрущев, Никита Хрущев', рождение сверхдержавы, с. 29–30.


[Закрыть].

По воспоминаниям сыновей Берии и Маленкова, их семьи предпочитали общаться с представителями интеллигенции, а не с другими членами команды. Сын Маленкова, очевидно, забыв про прогулки по улице Грановского своего детства и, конечно же, знавший о неприязни своей семьи к Хрущеву после 1957 года, писал: «Наш семейный круг был миром, в котором отец и мать оставались высокоинтеллигентными людьми», и по этой причине они считали, что старшие члены руководства, с их бранью и плохими манерами, вульгарны. «К нам ни разу не приезжал в гости никто из олигархов первого сталинского ранга и никто из их домочадцев». Действительно, у его родителей был такой утонченный вкус, что трудно было даже представить за семейным столом «наводящего скуку „человека в футляре" Молотова» или грубого Кагановича, который «матерился как извозчик», не говоря уже о вульгарном Хрущеве[603]603
  Маленков, О моем отце, с. 24–25.


[Закрыть]. По словам сына Берии, в его семье были столь же разборчивы. «Думающие, инициативные, энергичные люди» – вот с кем любил общаться Берия и его культурная жена Нина (научный сотрудник Тимирязевской сельскохозяйственной академии), а среди гостей за их обеденным столом были физики, историки, выдающиеся медики и архитекторы (вспомним первую специальность самого Берии), а также грузинские писатели, художники и философы[604]604
  С. Берия, Мой отец (1994), с. 3^-


[Закрыть].

Булганин был известен своими связями с художественными кругами, хотя это не была семейная дружба, скорее, это были романы с балеринами и певицами. Оперная певица Галина Вишневская в своих мемуарах с иронией вспоминала, как он упрямо преследовал ее, не обращая внимания на то, что она недавно вышла замуж за молодого виолончелиста Мстислава Ростроповича. Она превратила его в объект насмешек, хотя при этом ценила его покровительство[605]605
  Г. Вишневская, Галина (Москва: Русич, 1999), с. 203–214; Говорят сталинские наркомы, с. 411 (Жимерин)


[Закрыть]. У Ворошилова также было много знакомых в кругу интеллигенции, в основном он дружил с художниками и скульпторами (мужчинами), которых он, к некоторому неудовольствию своей жены, приводил домой[606]606
  РГАСПИ, 70/1/429 (Ворошилова, «Нечто вроде дневника», с. 14, 15–16, 76).


[Закрыть]. Что касается Молотова, то никто в команде или вне ее, кажется, не помнит общения с ним в послевоенный период: когда в последующем члены команды вспоминали свои отношения с ним, то в этих воспоминаниях преобладал прохладный тон осторожного уважения. Его жена Полина была совершенно иной: у нее было много знакомств в среде интеллигенции, о которых стало известно несколько позже, но, очевидно, она общалась с ними по большей части без участия постоянно занятого Молотова. По словам дочери Андреевых, у них в послевоенный период были друзья и среди интеллигенции, и среди военных. Действительно, очевидно, что большая часть команды приобрела новых друзей среди профессиональных военных[607]607
  Андреев, Воспоминания, с. 330.


[Закрыть].

Вполне может быть, что дети членов команды, которые позже написали мемуары, преувеличивали степень близости своих родителей с интеллигенцией, так как по большей части дети тоже чувствовали себя участниками команды. В частности, они, вероятно, преувеличивали частоту этого общения, поскольку отцы были настолько заняты, что их жизнь оставляла для него мало места, за исключением отдыха на даче. Но сами дети, которые теперь уже в основном выросли, вероятно, были единственными, с кем большинство членов команды находились в постоянном общении за пределами круга профессиональных политиков, и именно через них осуществлялись контакты членов команды с интеллигенцией. В группу высокообразованных «кремлевских детей» входили выпускники гуманитарных факультетов (Светлана Сталина, Светлана Молотова, Этери Орджоникидзе, Рада Хрущева и Серго Микоян), ученые и математики (Юлия Хрущева, Владимир Андреев, Серго Берия, приемная дочь Ворошиловых Татьяна Фрунзе, Степан Микоян, Наталья Андреева, Егор Маленков, Андрей Маленков и Юрий Жданов) и архитекторы (Майя Каганович, Галина Куйбышева и Валентина Маленкова). Многие из них впоследствии получили научные степени, а некоторые стали профессорами в своих областях. Юрий Жданов, получивший ученую степень по философии, был единственным, кто последовал за отцом в политику, но вскоре вернулся в академию и стал ректором Ростовского государственного университета. Серго Берия стал выдающимся физиком, а Андрей Маленков достиг такого же уровня как биолог[608]608
  Sheila Fitzpatrick, “Stalin and the World of Culture,” in Totalitarian Dictatorship: New Histories, ed. Daniela Baratieri and Giuseppe Finaldi (New York: Routledge, 2014), p. 75–77.


[Закрыть].

Эти молодые люди, как вспоминала впоследствии Светлана Сталина, «старались не пропускать хорошие концерты в консерватории» и учили тому же своих родителей. «В какой-то степени родители здесь прислушивались, приноравливались к взглядам молодого поколения».[609]609
  Alliluyeva, Only One Tear, p. 390; С. Микоян, Воспоминания, с. 166.


[Закрыть]

Светлана, без сомнения, больше имела в виду семьи Ждановых, Микоян, Маленковых, Берия и Молотовых, чьей теплой семейной жизни она завидовала, чем свою семью. Даже занятый Молотов находил время для своей Светланы, которая, к радости родителей, получила золотую медаль перед вступительными экзаменами в университет в 1946 году и продолжила изучать историю в МГУ[610]610
  РГАСПИ, 82/2/1592, л. 16 (письмо Полине [1946]).


[Закрыть]. Это означало, что он встречался с ее университетскими друзьями. Как ни удивительно, послевоенная студенческая жизнь в Московском университете была, по всей видимости, исключительно оживленной, интеллектуально серьезной и пронизанной чувством оптимизма по поводу будущего, которое еще не оторвалось от своих социалистических корней и не переросло в диссидентство[611]611
  Vladislav Zubok, Zhivago's Children: The Last Russian Intelligentsia
  (Cambridge, MA: Belknap Press, Harvard University Press, 2009), p. 30–31, 40, 290; Benjamin Tromly, Making the Soviet Intelligentsia (Cambridge: Cambridge University Press, 2014).


[Закрыть]. Молотова радовали здравые политические настроения среди студентов. «Приходит новое поколение, – писал он Полине, – и, судя по Светлане и ее друзьям, они получили солидное образование и, более того, они преданы советскому государству и с уверенностью смотрят в будущее»[612]612
  РГАСПИ, 82/2/1592, лл. 57–60 (письмо Полине, 19 июня 1947).


[Закрыть].

Сталин и его дочь Светлана отдалились друг от друга с самого начала войны, когда подростком Светлана была эвакуирована в Куйбышев. После того как во время войны Светлана вышла замуж и уехала из Кремля, они больше не обедали вместе. Сталин был одинок после того, как распался его довоенный круг общения, сначала из-за смерти жены, затем из-за ареста родственников во время террора, а после войны он стал еще более одиноким, полностью порвав с родственниками от своих двух браков, и у него не было новых друзей или спутницы, которые могли бы заполнить пустоту. Это привело к тому, что общаться он стал только с членами команды. Сложившаяся в войну привычка заканчивать рабочие встречи членов команды общим ужином продолжилась в менее спартанской форме. Так как Сталин не любил быть один, команду все чаще приглашали на обеды на дачу Сталина, которые начинались поздно, часто после просмотра фильма в Кремле; на этих обедах (в обязательном порядке) много пили, а также там велись рабочие дискуссии, и продолжалось все это до раннего утра (до 4:00 или 5:00 часов)[613]613
  Gorlizki and Khlevniuk, Cold Peace_ь p. 49.


[Закрыть].

В 1944 году приехавший в гости югославский коммунист Милован Джилас нашел эти ужины вполне приятными: потребление еды и напитков не было чрезмерным, и члены команды «тесно общались друг с другом. Каждый рассказывал о новостях в своей области, с кем он в тот день встречался, какие строил планы». Атмосфера была дружеской и неформальной, и «неподготовленный посетитель едва ли мог заметить разницу между Сталиным и остальными. Тем не менее она существовала. Его мнение тщательно бралось на заметку. Никто ему особо сильно не возражал. Все скорее напоминало патриархальную семью во главе со своенравным человеком, чьи слабости вынуждают домашних все время быть настороже».[614]614
  Milovan Djilas, Conversations with Stalin (Harmondsworth: Penguin, 1962), p. 64, 117–135 (Милован Джилас, Беседы co Сталиным (Москва: Центрполиграф, 2002), с. 91, 172–184).


[Закрыть]

Но когда Джилас вернулся в Москву в январе 1948 года (тогда, по общему признанию, югославско-советские отношения резко ухудшались и были на пути к полному разрыву, произошедшему в июне того же года), он обнаружил, что атмосфера стала гораздо более стесненной. Сталин заставлял своих товарищей напиваться, так что они иногда теряли сознание и их приходилось нести домой. По словам Хрущева, чтобы избежать пьянства, Берия, Маленков и Микоян в какой-то момент договорились с официантками подавать им подкрашенную воду вместо вина, но затем Александр Щербаков, непопулярный зять Жданова, выдал их. Сталин был очень зол на них за этот обман. Жен уже больше не приглашали, и было много грубых шуток и розыгрышей, могли, например, подложить на стул помидор. Говорили, что подобные шутки инициировал, в частности, Берия. Сталину нравилось унижать, поэтому он заставлял Молотова вальсировать с польским лидером Якубом Берманом или Хрущева – плясать гопак, для этого надо было присесть на корточки и выбрасывать ноги, что, по правде говоря, полному Хрущеву было не очень легко[615]615
  N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, р. 296–306 (цитата, р. 301);
  Service, Stalin, р. 524–525; Alliluyeva, Only One Year, p. 363.


[Закрыть].

Сталин превратился в сову, и одной из странностей того периода было то, что не только команда, но и все правительство было вынуждено перейти на его график. Даже когда члена команды не приглашали в какую-то ночь пообедать со Сталиным, он должен был оставаться в своем кабинете, часто далеко за полночь, на случай, если его вызовут в последнюю минуту[616]616
  Gorlizki and Khlevniuk, Cold Peace, p. 63–64, 196.


[Закрыть]. Когда по медицинским причинам Ворошилов хотел отойти от сталинской ночной жизни, ему пришлось просить у него специального разрешения. Этот режим сказался на здоровье членов команды, все они испытывали хроническую усталость. Состояние сердца Жданова ухудшилось, и он также, по словам Хрущева, стал алкоголиком, так что, в отличие от своей практики относительно других членов команды, Сталин требовал, чтобы он не пил во время обеда. Как описывал Жданова в то время один из коллег, «его лицо было очень бледным и невероятно усталым, а глаза воспалены от недосыпания. Он задыхался, ему не хватало воздуха. Для Жданова с его больным сердцем ночные бессменные бдения на „ближней даче" были катастрофическими»[617]617
  N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, р. 284; Djilas, Conversations, p. 121; Dmitrii Shepilov, The Kremlin's Scholar (New Haven: Yale University Press, 2007), p. 91.


[Закрыть]. Андреев тоже был в плохой физической форме, впрочем, не из-за ужинов, на которые его больше не приглашали. Ворошилов страдал от головных болей, бессонницы и головокружения. Плохое здоровье было присуще всей советской политической элите, врачи связывали это с неестественным рабочим временем. В мартовской записке 1948 года говорилось, что двадцать два министра страдали от сильной усталости, трое от язв и один от нервного истощения[618]618
  Gorlizki and Khlevniuk, Cold Peace, p. 63.


[Закрыть]. У Молотова, Микояна, Берии и Хрущева, похоже, было от природы железное здоровье, хотя Хрущев и Молотов позволяли себе вздремнуть в дневное время, а Микоян признался, что устраивал перерывы на отдых во время бесконечных ужинов под предлогом похода в туалет[619]619
  Service, Stalin, p. 525; Montefiore, Stalin, p. 521.


[Закрыть].

В то время как личный образ жизни Сталина оставался аскетичным, члены команды и политическая элита в целом вели все более роскошную жизнь. Писали, что некоторые из жен – Зинаида Жданова, Нина Берия и Полина Жемчужина – периодических посещали Карловы Вары в Чехословакии (один из бонусов восточноевропейской империи), а про любимую дочь Полины Светлану говорили, что она «настоящая большевистская принцесса»: ее ежедневно возили на машине в университет, и она «каждый день носила новый наряд». Жена Молотова «всегда была одета лучше всех правительственных дам», а бедная Екатерина Ворошилова, когда-то революционерка, «превратилась в дородную даму», как и Зинаида Жданова. Квартира и дача Молотова отличались «хорошим вкусом и роскошью обстановки – по советским стандартам, конечно», дача Ворошиловых была «роскошной», полной «ковров, золотого и серебряного кавказского оружия, дорогого фарфора», некоторые из этих вещей были подарками от стран социалистического блока. Теперь на дачах были теплицы, кинозалы и даже конюшни (Ворошилов и Микоян по-прежнему любили кататься верхом, хотя жена Ворошилова считала, что он слишком стар для этого). Скромное происхождение Кагановичей проявлялось в том, что у них был дом «богатый мелкобуржуазный, полный некрасивых дорогих вещей, с пальмами в кадках по углам». У Берия, с другой стороны, дача была даже более роскошная, чем у Ворошиловых, с дизайнерской мебелью, обоями и лампами, а также английскими и немецкими книгами и журналами.[620]620
  Montefiore, Stalin, p. 552.


[Закрыть]

«Трофеи», привезенные из Европы после войны, способствовали росту роскоши элитных квартир и популярности роялей. По мнению Светланы Сталиной, именно старшее поколение особенно любило роскошь (исключение составляла лишь скромная Ашхен Микоян). Маленковы, Ждановы и Андреевы жили менее экстравагантно и более «демократично», но даже там, как отмечала Светлана, государство – которое владело всеми этими квартирами, дачами и прекрасной мебелью (мало что было частной собственностью) – поддерживало их быт на уровне, недоступном простым советским гражданам[621]621
  Alliluyeva, Only One Year, p. 378–390; РГАСПИ, 74/1/429 (Ворошилова, «Нечто вроде дневника», запись от 20 мая 1951).


[Закрыть].

Ждановы, пожалуй, больше других членов команды стремились продемонстрировать свою высокую культуру. Тем не менее имя Жданова вскоре навсегда оказалось связано с репрессивной культурной политикой, которая была глубоко оскорбительной для русской интеллигенции – по этой причине у детей членов команды, которые идентифицировали себя с ней, вызывало чувство неловкости. «Ждановщина» – такое название получила кампания, начатая в 1946 году с целью усиления дисциплины в сфере культуры и борьбы с декадентским модернизмом и западным влиянием. Одновременно проходила кампания против «космополитов», осуждавшая «низкопоклонство» перед Западом во всех проявлениях.

Первыми под удар культурной кампании попали два ленинградских литературных журнала и ленинградские писатели Михаил Зощенко и Анна Ахматова. Жданов, в обязанности которого как секретаря ЦК входила идеология и культура, был исполнителем и, несомненно, сторонником восстановления контроля в сфере культуры, который несколько ослаб во время войны. Но инициатива, очевидно, исходила от Сталина, который постоянно подсказывал, как надо действовать; и кажется маловероятным, чтобы Жданов по собственной инициативе выбрал бы в качестве мишени свою бывшую вотчину, Ленинград, или тех писателей, которых он прежде защищал. Сталин лично отредактировал речь Жданова перед ленинградскими писателями и необычайно тепло похвалил текст, который среди прочего интересен тем, что автор заранее позаботился включить в него инструкции для режиссера («бурные аплодисменты») в соответствующих местах. Органы безопасности также внесли свой вклад, подготовив компрометирующие материалы на Зощенко и Ахматову. После речи Жданова и постановления Оргбюро от 9 августа 1946 года, на которое Жданов ссылался, писатели, высмеивавшие, как Зощенко, советскую жизнь или пытавшиеся ее игнорировать, уйдя во внутреннюю эмиграцию, как Ахматова, не могли больше публиковаться в советских журналах[622]622
  Gorlizki and Khlevniuk, Cold Peace, p. 32–33; С. Куняев, “Post Scriptum”, Наш современник, 1995, N^fiio, c. 190.


[Закрыть]. Сталин, взявший на себя ведущую роль в перекрестном допросе ленинградцев на заседании Оргбюро, добавил от себя: Ленинград слишком долго шел своим собственным путем в культуре, влияние местной интеллигенции было таким же, как и влияние партии, и его культурный климат проявлял тенденцию к низкопоклонству перед иностранцами, о чем он уже говорил в связи с речью Черчилля в предыдущем году[623]623
  Сталин и космополитизм, с. 70; «Литературный фронт», с. 214, 200, 221–225.


[Закрыть].

Следующий удар был направлен против исследователей рака (профессоров Нины Клюевой и Григория Роскина), которые при поддержке министра здравоохранения передали информацию о результатах своих исследований американским ученым через посольство США[624]624
  Nikolai Krementsov, The Cure (Chicago: University of Chicago Press, 2002).


[Закрыть]. Конечно, в эту историю был внесен шпионский мотив, но главное – предупреждение советской интеллигенции и бюрократии, что они должны быть очень осторожными в своих отношениях с иностранцами, всегда помня о неприкосновенности постоянно расширяющейся 79 категории советских «государственных секретов». После этого появилось «Закрытое письмо Центрального комитета», в котором низкопоклонство перед Западом критиковалось как «недостойное для наших людей», особенно это касалось интеллигенции[625]625
  «Закрытое письмо от 16 июля 1947 г.», Сталин и космополитизм, с. 124; Симонов, Глазами, с. 128; РГАСПИ, 558/11/732, лл. 89–90.


[Закрыть]. И снова Жданов выступал перед публикой, а стоял за ним Сталин, который, как и прежде, тщательно редактировал текст ждановской речи[626]626
  РГАСПИ, 558/11/732, л. 1.


[Закрыть]. Эта речь была произнесена на «суде чести» по делу Клюевой – Роскина. Такие суды стали новым оружием в советском идеологическом арсенале и были одним из любимых проектов Жданова. Отличительной чертой судов чести было то, что они унижали и осуждали тех, кого судили, но обычно не приводили к арестам и заключению в ГУЛАГ. Жданов, вероятно, рассматривал их как прогрессивную, даже демократическую меру, укрепляющую дисциплину без жестких карательных мер 1930-х годов, и, кроме того, опирающуюся на мнение профессионального сообщества. Проблема заключалась в том, что после Большого террора это не работало: коллеги обвиняемых просто ждали инструкций сверху (в которых не было недостатка) и превосходили самих себя в клевете, чтобы, как говорили в Советском Союзе, «перестраховаться»[627]627
  Krementsov, Сиге, р. 111–112; В. Д. Есаков и Е. С. Левина, Дело КР: суды чести в идеологии и практике послевоенного сталинизма (Москва: Институт российской истории РАН, 2001).


[Закрыть].

Кампания против космополитов изначально была прочно привязана к внешней угрозе, хотя к концу 1940-х годов, после смерти Жданова, превратилась в эвфемизм антисемитизма. Зарубежные контакты были особенно опасны для интеллигенции, но не только для нее. «Закрытое письмо» рекомендовало более пристальное наблюдение за иностранными гостями, а последовавшие за ним репрессии в разных концах страны касались широкого круга деяний: от прослушивания радиопередач «Голоса Америки» в Краснодаре до излишних симпатий к немецкой культуре во время немецкой оккупации в Великих Луках. В портовом городе Риге от моряков на океанских пароходах требовалось излечиться от восхищения американской «свободой» и уровнем жизни[628]628
  С. Борисов, Андрей Александрович Жданов (Шадринск, 1998), с. 31; РГАСПИ, 17/88/819, 129-30, лл. 35–38 (Краснодар), л. 35 (Великие Луки); РГАСПИ, 17/122/326, л. 30 (Рига).


[Закрыть].

Во время войны и сразу после нее многие представители советской элиты общались с иностранными журналистами или дипломатами, ходили на приемы и показы фильмов в посольствах. Но затем начали закручивать гайки. В 1947 году запретили браки между иностранцами и советскими гражданами, что разрушило личную жизнь ряда жителей Запада, в том числе будущего сталинского биографа Роберта С. Такера, который тогда был младшим дипломатическим сотрудником в посольстве США[629]629
  Сталин и космополитизм, с. 107 (текст решения Политбюро от 15 февраля 1947); York Times, 31 July 2010 (некролог Такера).


[Закрыть]. Те, кто проводил слишком много времени в иностранных посольствах или дружил с дипломатами, рисковали быть обвиненными в связи со шпионами, как, например, бывшая жена композитора Сергея Прокофьева, Лина, которая оказалась в ГУЛАГе и оставалась там до смерти Сталина[630]630
  Simon Morrison, Lina and Serge (Boston: Houghton Mifflin Harcourt, 2013), p. 5–7, 249–254, 270.


[Закрыть]. Борис Сучков, молодой деятель культуры с хорошими связями в Центральном комитете, специалист по англо-американской литературе, был директором Государственного издательства иностранной литературы, когда его арестовали как американского шпиона, вместе с женой, по сути, только потому, что они общались с американскими дипломатами[631]631
  РГАСПИ, 17/121/616, лл. 20–26; Лубянка: Сталин и МГБ СССР
  (Москва: Материк, 2007), с. 60–65; Сталин и космополитизм, с. 729.


[Закрыть]. Два иностранных русскоязычных издания, распространяемых в Советском Союзе, «Британский союзник» и «Америка», подвергались критике за «тенденциозное» содержание, и их тиражи сокращали до тех пор, пока их стало невозможно купить практически нигде, кроме как в гостиницах «Метрополь» и «Националь» в Москве[632]632
  Сталин и космополитизм, с. 547–548; Johnson, Being Soviet, р. 176.


[Закрыть].

Последнее значительное вмешательство Жданова в культуру имело место в январе 1948 года, за восемь месяцев до его смерти. На этот раз речь шла о музыке, которую Жданов очень любил[633]633
  Shepilov, Kremlin’s Scholar, р. 95.


[Закрыть]. Он обрушился на всех ведущих советских композиторов, включая Шостаковича, Прокофьева и Арама Хачатуряна, обвинив их в модернизме, потакании вкусам элитной аудитории, пренебрежении мелодичностью и гармонией, уступках западному буржуазному вырождению и несоответствии вкусам народа[634]634
  Alexander Werth, Musical Uproar in Moscow (London, 1949).


[Закрыть]. Интеллигенция обеих столиц была возмущена, и Шостакович позже написал сатиру по этому случаю[635]635
  Elizabeth Wilson, Shostakovich (Princeton: Princeton University Press, 1994), p. 296–298.


[Закрыть]. Но, в соответствии с общим подходом Жданова, наказание композиторов было мягким по советским стандартам (проблемы с публикацией и заказами, что вело к падению доходов, но не к потере привилегий и статуса, тем более не к арестам). Хотя Жданов, видимо, искренне верил, что композиторам лучше вернуться к более мелодичной и менее диссонирующей музыке, во время разбирательства он, по-видимому, находился в странно веселом настроении. Когда Прокофьев, вернувшийся из эмиграции и еще не полностью освоившийся в советских нравах, несмотря на замечание главы Контрольной комиссии партии, продолжал разговаривать с соседом, несколько свидетелей утверждают, что Жданов, наблюдая за этим с трибуны, начал смеяться. Неизвестно, понравилось ли ему наблюдать за тем, как неловко себя чувствует человек из Контрольной комиссии, или его развеселило столкновение двух разных систем ценностей и иерархий[636]636
  Simon Morrison, The People’s Artist (Oxford: Oxford University Press, 2009), p. 29 (цитирует Мстислава Ростроповича и Тихона Хренникова).


[Закрыть]. Жданов даже написал свой собственный сатирический скетч (только слова, без музыки), в котором изображен министр, которого тащит на концерт его любящая культуру жена. Он, как обычно, засыпает, и когда жена его будит, он, как сознательный гражданин, говорит ей, что она, должно быть, не читала резолюцию ЦК, осуждающую весь этот вырожденческий модернистский мусор. Но тут выясняется, что музыка написана знаменитым русским композитором XIX века Михаилом Глинкой[637]637
  Жданов, Взгляд, с. 91–92.


[Закрыть].

Сын Жданова, Юрий, написал об этой маленькой пародии в своих мемуарах в соответствии с его общим представлением о своем отце как о культурном, доброжелательном и приятном человеке. Ждановы, кажется, были счастливой семьей, чья жизнь «крутилась вокруг единственного сына, его друзей, его интересов. Здесь бывали интересные и веселые молодежные вечера». Так описывала эту семью Светлана Сталина, которой образ жизни Ждановых казался особо привлекательным из-за контраста с ее собственной одинокой жизнью в Кремле[638]638
  Alliluyeva, Only One Year, p. 390.


[Закрыть]. Брак Светланы с Морозовым распался, и она снова жила в квартире Сталина со своим сыном Оськой (сокращенное от Иосиф) и его няней, а Сталин проводил большую часть времени на даче. Она отчаянно пыталась выбраться, и Юрий решил спасти» ее от кремлевской изоляции[639]639
  Аллилуева, Двадцать писем, с. 145–146; Жданов, Взгляд, с. 73.


[Закрыть].