Текст книги "О команде Сталина - годы опасной жизни в советской политике"

Автор книги: Шейла Фитцпатрик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Разногласия обострились по поводу Германии, это был очень острый вопрос. После блокады Берлина 1948 года фактическое разделение Германии было формализовано созданием двух государств, Федеративной Республики Германия в западной зоне и Германской Демократической Республики (ГДР) в советской. Лидеры ГДР проводили политику быстрой советизации по образцу советской политики эпохи коллективизации. Как и в Восточной Европе, это вызвало заметные возражения населения, но ситуация в Германии была уникальной в том смысле, что ее граждане могли – до строительства Берлинской стены в 1961 году – голосовать ногами и перейти в Западную Германию, причем делали это в большом количестве. Кроме того, в Берлине и в других местах вспыхнули забастовки и уличные демонстрации. Это очень встревожило советское руководство, и его представители вызвали восточногерманских лидеров в Москву и зачитали им отчет о беспорядках, убеждая отказаться от политики «принудительного строительства социализма» во избежание катастрофы.

Команда была согласна в этом вопросе, даже Молотов и Каганович, но Берия хотел пойти еще дальше, он предложил убрать слово «принудительное» и потребовать от немцев вообще отказаться от политики построения социализма. По его словам, социализм в Восточной Германии поддерживался только советскими войсками, а Советскому Союзу нужна была не обязательно социалистическая Германия, но обязательно мирная. В Президиуме Берия так презрительно говорил о лидерах ГДР, что Шепилов был вынужден возразить, что именно это правительство будет строить социализм в новой Германии. «Какой социализм? – крикнул ему Берия. – Какой социализм? Надо прекратить безответственную болтовню о социализме в Германии!» Он говорил, как позже вспоминал Шепилов, «с такой презрительной миной, с такой неприязнью, будто само слово „социализм" и журналисты, которые его применяют, для него непереносимы». Такое пренебрежительное отношение к социализму было, конечно, возмутительно для Молотова и приводило в замешательство большую часть команды. Особенно решительно поддерживал Молотова Хрущев, он считал лидера ГДР Вальтера Ульбрихта «искренним коммунистом, который вел жестокую борьбу за осуществление старой большевистской мечты о том, чтобы в сердце Европы было немецкое пролетарское государство», и опасался западных немцев как возможных наследников гитлеровского рейха. Молотов был настолько взволнован, что сделал нехарактерный для него личный жест – предложил Хрущеву перейти на «ты», хотя раньше Хрущев, как младший по возрасту и по должности, использовал в общении с ним уважительное официальное «вы»[785]785
  Шепилов, Непримкнувший, с. 255.


[Закрыть].

Члены команды не только чувствовали, что Берия над ними насмехается, они еще и боялись его. Как человек, отвечающий за госбезопасность, он, как считалось, хранил компромат на каждого из них. Инициативу взял на себя Хрущев, возможно, наименее запуганный Сталиным член команды[786]786
  Аксютин, Хрущевская «оттепель», с. 40–41; А. И. Микоян,
  Так было, с. 584; Чуев, Сто сорок бесед, с. 334~335> Zubok, Inside the Kremlin's Cold War, p.197; Taubman, Khrushchev, p. 250.


[Закрыть]. Задача была очень непростой, так как если бы Берия узнал, что против него что-то замышляют, у него хватило бы ресурсов, чтобы изменить сюжет и арестовать заговорщиков. Первым человеком, с которым Хрущев заговорил о необходимости отстранить Берию, был Молотов, который сразу же понял его и выразил полное одобрение лаконичным вопросом: «Просто отстранить?» – подразумевая, что, возможно, были бы уместны более жесткие меры. Маленков был более сомнительной фигурой, так как он и Берия были старыми союзниками. Оказалось, однако, что Маленкову надоело высокомерие Берии, его усилия по поддержанию коллегиального единства в Президиуме потерпели крах из-за отказа Берии сотрудничать. Он присоединился к заговору, как и Каганович, который привел с собой Ворошилова. Хрущев беспокоился насчет Микояна, у которого были хорошие отношения с Берией, поэтому не сообщил ему заранее о своих планах арестовать Берию, предположив лишь, что, может быть, предложение вывести его из МВД и назначить ответственным за добычу нефти, на что Микоян согласился.

Пока заговор зрел, Берия находился в Германии, где в начале июня 1953 года наблюдал за подавлением восстания в Берлине. Когда его вызвали из Германии, он явно не подозревал, что происходит. Позднее Хрущев любил рассказывать историю о том, как накануне вечером он обманывал Берию, «балагурил и шутил», бесстыдно хвалил его за то, как он руководил после смерти Сталина. Польщенный, Берия сказал ему, что это только начало, и изложил планы обеспечить членам команды роскошную жизнь, с особняками и дачами, которые будут их собственностью и которые они смогут оставить своим наследникам. Здесь он сделал две грубые ошибки, странные для человека, известного своей хитростью: первая заключалась в том, что он доверился Хрущеву и был обманут его «простыми крестьянскими» манерами, а вторая – в идее сыграть на алчности Хрущева. Уже из дискуссий по ГДР Берия должен был бы понять, что Хрущев действительно верил в социализм, был возмущен предположением, что советский руководитель может захотеть приобрести наследственную частную собственность. Тем не менее, будучи лучшим актером, чем Берия, он долго и горячо тряс его руку, про себя думая (как он потом будет об этом рассказывать): «Ладно, сволочь, последний раз я пожимаю твою руку».

Все еще ничего не подозревавший Берия, как положено, появился на следующий день, 26 января, на заседании Президиума. Сначала он подумал, что это какая-то шутка, когда другие члены команды стали нападать на него; действительно, его реакция предполагает, что он не только считал, что Хрущев и Маленков были его друзьями, но и что они действительно раньше были друзьями, насколько вообще дружба возможна в политике[787]787
  N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, р. 321–341; Шепилов, Неприскнувший, с. 259–267 (пересказывает рассказ Хрущева); Rees, Iron Lazar, р. 250; Чуев, Тах говорил Каганович, с. 65–66; А. И. Микоян, Так было, с. 587; С. Хрущев, Никита Хрущев: рождение сверхдержавы, с. 77.


[Закрыть]. После того как с Берией расправились и его стало возможно обвинить во всем, что было плохо в Советском Союзе, всем было удобно делать вид, что они ненавидели его все время, но в это сложно поверить. Самым честным из них был поли-тик-практик Молотов, который никогда не претендовал на какую-то великую любовь к Берии и, возможно, в июне 1953 года вполне мог подумать, что Берия слишком опасен, чтобы оставлять его в живых, и, более того, что он враг социализма. Тем не менее в своих беседах 1970-х годов с Чуевым он не утверждал, что не любил его[788]788
  А. И. Микоян, Так было, с. 587; Чуев, Сто сорок бесед, с. 334“335»


[Закрыть].

Поняв, что происходит, Берия выглядел удивленным, но не оказал сопротивления, когда его арестовали маршал Жуков (возвращенный после смерти Сталина из провинции и назначенный на пост заместителя министра обороны) и организованная Хрущевым группа военных, которая ждала снаружи зала заседаний. Затем Берию отправили в военную тюрьму, откуда он писал полные надежды обращения к Маленкову, Хрущеву, Молотову и Ворошилову, напоминая им об общих сражениях и прошлом товариществе. «Мы всегда были большими друзьями», – писал он Хрущеву и Маленкову, обращаясь к ним на «ты»[789]789
  Политбюро и дело Берия., с. 19–22.


[Закрыть]. В течение нескольких месяцев его допрашивали (без пыток, отмененных в МВД по его поручению несколькими месяцами ранее), он отвечал довольно откровенно, но не признавал никакой существенной вины[790]790
  Там же, с. 58–63, 75–78, 90–95,1Ю-116,151–155,169-183,194–197,211-217 и 230–235.


[Закрыть]. Многие другие, как соратники, так и жертвы, также дали показания, и первоначальный сценарий, как и в случае с Жемчужиной в 1949 году, стал меняться и сосредотачиваться на его сексуальной жизни, с обвинениями в многочисленных изнасилованиях, похищении молодых женщин на улице и т. п. Хотя впоследствии эта тема вошла в советский фольклор, история Берии как сексуального хищника кажется хотя и не полностью безосновательной, но сильно преувеличенной. Его собственный рассказ на допросе об отношениях с женщинами, с которыми у него были сексуальные приключения, включал эпизод с молодой женщиной, которую подобрал для него на улице его подчиненный. Его рассказ подтверждается главным образом показаниями одной певицы, которая утверждала, что стала его любовницей после того, как он заметил ее во время представления. Она описала соблазнение (вероятно, при пугающих обстоятельствах), но не изнасилование[791]791
  А. В. Сухомлинов, Кто въг, Лаврентий Берия? (Москва: Детектив-Пресс, 2003), с. 222–245; Политбюро и дело Берия, с. 98-104,101–104; Нина Алексеева, Лаврентий Берия в моей жизни (Москва, 1996) (подтверждений ее рассказу нет).


[Закрыть].

В декабре закрытый военный суд, заседания которого бывшие коллеги Берии слушали по специально установленной связи с Кремлем, вынес свое решение: виновен в государственной измене, антисоветском заговоре, терроризме и шпионаже в пользу иностранной державы (работал на контрразведку мусульманской партии «Мусават» в Баку во время Гражданской войны, а следовательно, и на англичан). Это решение было явно в духе старых сталинских процессов, а вовсе не приговором, продиктованным весомыми доказательствами. Смертный приговор был приведен в исполнение немедленно[792]792
  37– Правда, 17 декабря 1953.


[Закрыть]. Очевидно, большая часть команды пришла к выводу, что казнь Берии была «необходима» – очень удобная категория марксистского мышления, – хотя Микоян, который сказал Хрущеву, что Берия может «еще быть полезен», вероятно, не был убежден[793]793
  А. И. Микоян, Так было, с. 587–588.


[Закрыть]. Мы можем, однако, догадаться, что команду в какой-то степени тревожило возвращение к сталинским методам, по судьбе жены и сына Берии, которые были арестованы, что было стандартной процедурой в таких случаях, но впоследствии освобождены. Серго Берия говорил, что именно ученые-атомщики из уважения к его отцу «добивались моего освобождения из тюрьмы, <…> стремились помочь… я не мог принять от этих людей материальную помощь, потому что <…> считал это неприемлемым, но моральная поддержка, а я ее ощущал постоянно, была для меня крайне важна». Но политики, должно быть, тоже поспособствовали: за Серго и его мать, очевидно, заступился Молотов, которого поддержал Микоян; Хрущев, как говорят, был «тронут» их обращениями, и его жена была рада, что Нине Берия и ее сыну позволили жить[794]794
  S. Beria, Beria, Му Father, р. 184, 273; Васильева, Кремлевские жены, с. 185 (интервью с Радой Хрущевой).


[Закрыть].

Что касается общественного мнения, казнь Берии и его последующее шельмование оказались мастерским ударом. Не то чтобы репутация Берии в стране была совершенно плохой. Его любили на Кавказе, и к нему также хорошо относились заключенные, бывшие заключенные и их семьи – немалая часть общественного мнения – из-за амнистий и массовых освобождений из ГУЛАГа. Надо отметить, что была и другая часть общественности, которая связывала его с освобождением врачей-евреев и ненавидела как замаскированного еврея, который, возможно, был ответственен за смерть Сталина, но для большинства советских граждан он изначально не особо отличался от остальных участников сталинской команды. Более негативное отношение к нему стало складываться после того, как пропагандистская машина начала предавать гласности его предполагаемые преступления, включая сексуальную развращенность («Может, повесить его?» – с надеждой спрашивал один анонимный автор) [795]795
  О. V. Edelman, in Kozlov et al., Sedition, p. 115 (Крамола, c. 128–129);
  Аксютин, Хрущевская «оттепель», с. 47–48; РГАНИ, 5/15/407, лл. 74,114, 118; РГАНИ, 5/30/3, л. 74; РГАНИ, 5/15/407, л. 114; РГАНИ, 5/30/4, лл. 12, 21; РГАНИ, 5/15/407, л. 115.


[Закрыть]. Переворот в общественном сознании, которому способствовало решение уничтожить местные архивы органов безопасности сталинского периода[796]796
  Пихоя, Советский Союз, с. 124; Crankshaw, Khrushchev’s Russia, р. 102.


[Закрыть], состоял в том, что люди подумали: раз казнен глава госбезопасности и возможный преемник Сталина, то это признак того, что новые лидеры отказываются от сталинских репрессий. Дополнительным плюсом, с точки зрения команды, было то, что отныне все прошлые акты репрессий, включая Большой террор, исполнителем которого Берия, по сути, не был, а только ликвидировал его последствия, можно было повесить на него.

«Мы все ходили опьяненные от радости», – вспоминал Шепилов, говоря о периоде после смещения Берии. Он был уверен, что «ленинские нормы» могут быть восстановлены и «чудесное здание социалистического общества» завершено без постыдных деформаций, наложенных на него ежовыми и бериями[797]797
  Шепилов, Непримкнувший, с. 264.


[Закрыть]. Для Шепилова и Хрущева, а также для старой гвардии Молотова, Кагановича, Ворошилова и Микояна (последний был менее догматичен), чудесное общество, которое должно было наконец появиться, было по определению и по существу социалистическим (Берия и, вероятно, Маленков были менее идеологизированы). Часть их эйфории, без сомнения, была просто облегчением от исчезнувшей угрозы и от того, что их хитрый маневр удался. Хрущев не мог не хвастаться своим блестящим успехом в операции против Берии; после этого он изменился, стал более динамичным, приобрел уверенность в себе и осознал, что, начав действовать, проявил себя самым энергичным и решительным в команде[798]798
  Shepilov, Kremlin's Scholar, р. 274–275; Taubman, Khrushchev,р. 257 (цитирует Алексея Аджубея); Симонов, Глазами, с. 246–247.


[Закрыть]. До дела Берии он занимал пятое место в руководстве и его очень мало знали за пределами Москвы и Украины; теперь он поднялся на третье место, после Маленкова и Молотова, и, без сомнения, стремился подняться выше[799]799
  Шепилов, Непримкнувший, с. 267.


[Закрыть].

Частью освобождения команды стала свобода путешествовать. Для Хрущева и Булганина поездка на Женевскую встречу лидеров четырех держав в 1955 году была захватывающей, несмотря на насмешки в европейской прессе над их одинаковыми «мешковатыми бледно-лиловыми летними костюмами с хлопающими брюками». Трехнедельная поездка Маленкова в Англию весной 1956 года также, очевидно, стала жизненной вехой: его впервые «выпустили» за границу. Их дети, принадлежавшие к поколению, влюбленному в Хемингуэя, были еще более очарованы внешним миром. Серго Микоян, которому удалось попасть в состав делегации на Цейлон, и муж Рады Хрущевой Алексей Аджубей, который вместе с шестью другими журналистами отправился в поездку по Соединенным Штатам в 1955 году, были предметом зависти своих современников[800]800
  N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, р. 392–400; Маленков,
  О моем отце, с. 76–77; Zubok, Zhivago's Children, р. 92; С. Хрущев, Никита Хрущев: реформатор, с. 208–209.


[Закрыть].

«Мы смотрели в будущее с оптимизмом», – вспоминала Рада Хрущева, которая, как и ее муж, была журналистом. – Мы верили, что мы все сможем, что в нашей стране все будет хорошо»[801]801
  Zubok, Zhivago's Children, р. 34.


[Закрыть]. Началось десятилетие, которое впоследствии получило название «оттепель», когда журналисты-реформаторы взяли на себя миссию «говорить правду» о прошлом и настоящем, а поэты, такие как Евгений Евтушенко, собирали стадионы. Серго и Степан Микояны в 1955 году безусловно, знали, кто такой Евтушенко, но для их отца было полной неожиданностью, когда в центре Москвы толпа заблокировала его правительственный лимузин. Микоян спросил, что происходит, и получил краткий ответ: «Евтушенко». Когда он поинтересовался, кто это такой, ему сказали – «поэт». Позже Микоян вспоминал: «Я увидел, как люди стояли в очереди за стихами, а не за продуктами. Я понял, что началась новая эра»[802]802
  Ibid., р. 59 (цитирует Евтушенко).


[Закрыть].

На дне рождения Петра Ворошилова в июле 1954 года, где были сыновья и дочери Микояна, Кагановича и Шверника, жарко спорили о Пабло Пикассо, и когда Екатерина Ворошилова слушала их, ее сердце трепетало от гордости («Многие из них кандидаты наук!»)[803]803
  РГАСПИ, 74 /1/429 (Ворошилова, «Нечто вроде дневника», с. 58–59» запись от 23 июля 1954).


[Закрыть]. Поклонники Пикассо придерживались официальной доктрины социалистического реализма, но Степан Микоян говорил иначе. Кремлевские дети, как и остальная интеллигенция, становились все более политически ангажированными сторонниками реформ, в результате некоторые из них стали конфликтовать со своими родителями. Степан вспоминал, как они всей семьей ездили на дачу к Ворошиловым, где сыновья Микояна, Петр Ворошилов, приемная дочь Ворошиловых Татьяна Фрунзе и их супруги так отчаянно спорили с родителями, что Микоян попросил Степана, чтобы он «не спорил с ним вечером, потому что он не может уснуть»[804]804
  С. Микоян, Воспоминания, с. 212–213.


[Закрыть]. Микоян был отцом, реагировавшим на перемены и на отношение к ним детей[805]805
  С. Хрущев, Никита Хрущев: реформатор, с. 330.


[Закрыть]. Другие, например Хрущев, были более консервативны. Хотя на публике Хрущев всегда был дружелюбным, как отец он был не столь открыт, как некоторые его коллеги; и когда его младший сын Сергей, с опозданием присоединившийся к кампании, которую интеллигенция вела против лысен-ковщины, попытался объяснить ему, кто такой Лы-сенко и что такое генетика, он просто отмахнулся. Тем не менее именно зять Хрущева Аджубей, который был редактором молодежной газеты «Комсомольская правда», в эпоху оттепели стал в среде реформаторов одним из властителей умов, а позднее был назначен Хрущевым (!) редактором официальной государственной газеты «Известия»[806]806
  Zubok, Zhivago's Children, р. 142.


[Закрыть].

Еще одна примета времени – в 1955 году ворота Кремля открыли для всех желающих, так что Молотову, Ворошилову и Микояну пришлось переезжать из их кремлевских квартир. Семьи младших членов команды – Маленкова, Хрущева и Булганина – никогда в Кремле не жили, у них были квартиры поблизости, на улице Грановского; весной 1953 года там же поселился Жуков, вернувшийся из уральского изгнания. Общению между членами команды в эти годы придавали очень большое значение, и Маленков предложил, чтобы вся команда переехала в особняки, которые для них построят на Ленинских горах, возле похожего на свадебный торт здания университета. Более молодая часть команды действительно туда переехала. Однако Молотов и Ворошилов отказались и переехали в квартиры на улице Грановского[807]807
  Сергей Хрущев, Никита Хрущев: пенсионер (Москва: Время, 2010), с. 26.


[Закрыть]. Молотовы по-прежнему держались в стороне от остальных членов команды, хотя Сергей Хрущев, в то время уже взрослый, вспоминал редкий случай, когда они всей семьей отправились в гости к Молотовым. Сергей был удивлен, что Молотов, который был для него живой легендой, оказался «маленьким плешивеньким старичком», с радостью показывавшим свою библиотеку[808]808
  С. Хрущев, Никита Хрущев: реформатор, с. 103–104.


[Закрыть].

Маленковы в этот период дружили семьями с Хрущевыми, с которыми дружили также и Микояны. Хрущев очень старался установить такие же дружеские отношения с Булганиными и Жуковыми, но в обоих случаях это не удалось, потому что жена Хрущева не одобряла того, что Булганин и Жуков бросили своих предыдущих жен, поэтому с Жуковым Хрущев стал общаться без жены. Коммуникабельный Хрущев побуждал членов команды продолжать общаться и во время отпуска, который они начиная с 1953 года проводили в Крыму. Там Хрущевы, Ворошиловы и Кагановичи составлял «одну большую интересную компанию», хотя, как отмечала в своем дневнике Екатерина Ворошилова, подводные течения имелись[809]809
  РГАСПИ, 74/1/429 (Ворошилова, «Нечто вроде дневника»,
  с. 47, 81, 85, 97–98,107, записи от 5 октября 1953,19 и 28 сентября 1956, 2 сентября 1957).


[Закрыть]. Микояны также отдыхали в Крыму и в последующие годы Хрущевы звали и их, и Ворошиловых и остальных на разнообразные мероприятия у себя на даче. Там принимали коммунистов из Восточной Европы, а также дружественных иностранцев, таких как Пол Робсон[810]810
  Taubman, р. 265; С. Хрущев, Никита Хрущев: пенсионер, с. 104.


[Закрыть].

Андреев после смерти Сталина не вернулся к работе в составе команды; он был единственным из живых членов команды, которого в марте 1953 года не включили ни в состав правительства, ни в Президиум[811]811
  Лаврентий Берия, с. 207.


[Закрыть]. Обеспокоенный гражданин из Пензы спрашивал, «почему [он] не в Президиуме?»[812]812
  Региональная политика Н. С. Хрущева: ЦК КПСС и местные партийные комитеты, 1953–1964 гг., сост. О. В. Хлевнюк и др. (Москва: Российская политическая энциклопедия, 2009), С. 22.


[Закрыть]. Ясного ответа на этот вопрос не было. Возможно, проблема была в его глухоте, а возможно, новое руководство считало его слишком старорежимным сталинистом. В 1955 году Ворошиловы, Кагановичи и Булганины пришли поздравить его с шестидесятилетием. Как отметила в своем дневнике Екатерина Ворошилова, это было особенно трогательно, потому что «отчасти из-за состояния здоровья, а возможно, и по другим причинам Андрей Андреевич не мог уже так много работать»[813]813
  РГАСПИ, 74/1/429 (Ворошилова, «Нечто вроде дневника», с. 74, запись от августа-сентября 1955).


[Закрыть]. Все же ему оказали прощальный знак внимания, добавив его имя, явно уже позднее, к списку выдающихся деятелей, составленному к XX съезду партии, который состоялся в следующем году[814]814
  Президиум ЦК КПСС, 1954–1964 (Москва: РОССПЭН, 2003), т. 1, с. 104, 925 (XX съезд партии).


[Закрыть].

Маленков, которого многие за рубежом считали возможным преемником Сталина, был, похоже, вполне доволен работой в составе коллектива. Сын Хрущева Сергей позже сформулировал это как недостаток: Маленков «никогда ничем не руководил, он всегда служил при ком-то»[815]815
  С. Хрущев, Никита Хрущев: реформатор, с. 127–128.


[Закрыть]: сначала Сталину, потом Берии, а затем Хрущеву, не говоря уже о том, что дома им управляла волевая жена Валерия. Человеком, который, напротив, инстинктивно чувствовал, что у него есть задатки лидера, был отец Сергея, Никита Хрущев. Хрущев не был доволен растущей популярностью Маленкова, которого любили за то, что он облегчил экономическое бремя крестьянства и добился увеличения производства потребительских товаров для жителей городов. На второй год после смерти Сталина напряженность в отношениях между Маленковым и Хрущевым усилилась. Личные отношения, которые раньше были хорошими, ухудшились из-за оскорбительного, снисходительного тона, с которым Хрущев теперь разговаривал с Маленковым, что вызывало неловкость даже у его собственной жены и сына. Конфликт между ними, главным образом инициированный Хрущевым, чувствовался не только в Президиуме, но и мог быть угадан внимательными читателями газет, поскольку Хрущев начал публично противоречить Маленкову по таким вопросам, как ядерная война (Маленков считал, что она немыслима, а по мнению Хрущева, социалистический блок сможет в ней выжить), хотя имя Маленкова при этом публично не упоминалось. Молотов и Каганович, которые не любили Маленкова, подозревали его в отсутствии преданности идеям социализма и считали, что Хрущев – лучший социалист, пусть у него и не такие хорошие манеры. Они поддерживали этот конфликт, склоняясь в пользу Хрущева[816]816
  А. И. Микоян, Так было, с. 599–600; Taubman, Khrushchev, р. 265; Crankshaw, Khrushchev's Russia, p. 43.


[Закрыть].

В конце концов в январе 1955 года Маленкова заставили уйти в отставку с поста премьер-министра. Его обвиняли в том, что у него были близкие отношения с Берией, а также в том, что, обещая увеличить производство потребительских товаров, он зарабатывал себе «дешевую» популярность. «Мы не сомневаемся в честности товарища Маленкова, – сказал Хрущев на пленуме ЦК, – но я очень сомневаюсь в его возможностях проведения твердой линии: у него нет твердого характера, хребта не хватает»[817]817
  А. Г. Маленков, О моем отце^ с. 116.


[Закрыть]. Что, если ему придется вести переговоры с хитрым капиталистом, таким как британский премьер-министр Уинстон Черчилль? (Черчилль перед тем несколько раз намекал, что хотел бы получить приглашение в Москву, чтобы встретиться с новым премьером.) Маленков с его мягким характером может просто все ему сдать. Молотов и Каганович согласились, что Маленков оказался не на высоте. Тем не менее тот факт, что его заменил Булганин, который наверняка еще менее подходил для переговоров с хитрым Черчиллем, чем Маленков, говорит о том, что реальной причиной было не это. Маленкова не исключили из Президиума, а его новая должность министра электростанций была, по крайней мере, в Москве (и по его старой инженерной специальности). И все же, по словам сына, это был один из худших периодов его жизни[818]818
  Там же, с. 76–77.


[Закрыть].

Хрущев, как и Берия до него, ухватился за открывшуюся возможность и выдвинул целый ряд инициатив по внутренней и внешней политике. 1955 год ознаменовался появлением Хрущева в качестве фигуры на Западе, когда он совершил широко разрекламированные поездки – в Белград, Женеву и Лондон, а затем в Индию, Бирму и Афганистан, – от которых он был в восторге. Мировая пресса приветствовала это как огромный прорыв в отношениях, а также как свидетельство нового статуса Хрущева, но дома недовольные голоса шептались о том, что, разъезжая по миру, он тратит народные деньги[819]819
  Kozlov et al., Sedition, p. 113–14, 121, 124-25, 143-44 (В. А. Козлов и др., Крамола, с. 125–127, 135–136, 138–139, 157–159); РГАНИ, 5/30/140, л. 19; РГАСПИ, 82/2/1466, л. 93.


[Закрыть]. По мере продвижения Хрущева во внешнюю политику с очевидным намерением установить более тесные отношения с Западом и приоткрыть границы Молотов стал относиться к нему все более критически, и их отношения, которые никогда не были особо близкими, становились все хуже. Как вспоминал позднее Хрущев, при всей своей интеллигентности Молотов был настолько ограничен и догматичен, что становилось просто жаль его[820]820
  N. Khrushchev, Khrushchev Remembers: The Glasnost Tapes, p. 87.


[Закрыть]. Хрущев настаивал на примирении с югославским лидером Йосипом Броз Тито, которого Сталин и Молотов в конце 1940-х годов исключили из числа социалистов. Для Молотова, как, по-видимому, и для многих советских людей, Тито оставался ренегатом и предателем, и подобный поворот вызывал большую настороженность. Также была напряженность и во внутренней политике. Молотов полагал, что амбициозный и дорогой проект Хрущева по освоению целины, направленный на то, чтобы превратить Казахстан в крупный зерновой регион, был «нелепым», по крайней мере, так он позднее утверждал[821]821
  Чуев, Сто сорок бесед, с. 346.


[Закрыть]. Что касается импульсивного решения Хрущева о передаче Крыма из Российской Федерации Украинской Республике в начале 1954 года, то, когда этот вопрос обсуждался на Президиуме, Молотов пробормотал, что это, конечно, неправильное предложение, «но, по-видимому, придется его принимать»[822]822
  Shepilov, Kremlin's Scholar, p. 311 (русское издание: Шепилов, Непримкнувший, с. 306).


[Закрыть].

На пленуме ЦК в июле 1955 года между Хрущевым и Молотовым произошли серьезные столкновения по вопросам внешней и внутренней политики. Хрущев обвинил Молотова в «желании подмять под себя Президиум» и в заскорузлых взглядах на международные отношения. «Почему бы вам не уйти в отставку, мы дадим вам хорошую пенсию», – взорвался Хрущев[823]823
  Taubman, Khrushchev, р.269.


[Закрыть]. Личные отношения окончательно разрушились, когда Хрущев стал упрекать жену Молотова за то, что она встречалась с послом США Чарльзом Боленом и его женой. В этом не было ничего нового, так как Полина, единственная из жен, общалась с послами и их женами с 1930-х годов, когда она принимала жену посла Джозефа Дэвиса на обеде на даче Молотова. Но Хрущев решил перейти в наступление: «Почему это жена министра открывает частный дипломатический салон и принимает всех, кто ей нравится. Вы – министр иностранных дел, но ваша жена не является вашим заместителем… Я должен сказать вам, Вячеслав Михайлович, что ваша жена оказывает вам медвежью услугу»[824]824
  Bromage, Molotov, р. 183–184.


[Закрыть]. Хотя остальные члены команды также были критически настроены по отношению к Молотову из-за отсутствия у него гибкости в международных вопросах, Молотов устоял в этом раунде и оставался министром иностранных дел в течение еще одного года. В июне 1956 года его окончательно сместили, хотя, как и Маленков, он оставался членом Президиума. Его новая работа, куда он был назначен только через несколько месяцев после увольнения, была относительно незначительной должностью министра государственного контроля[825]825
  Watson, Molotov, p. 257, 259.


[Закрыть].

Сталинское наследие оставалось для общественности открытым вопросом. Хотя бериевская амнистия 1953 года не распространялась на политзаключенных, их начали освобождать из ГУЛАГа в индивидуальном порядке в 1954 году. Жертвы – или, чаще, жены и дети высокопоставленных жертв – начали возвращаться, они обращались к отдельным участникам команды и просили помочь им добиться реабилитации и получить квартиры в Москве[826]826
  Stephen F. Cohen, The Victims Return (London: I.B.Tauris, 2011), P-З5-36.


[Закрыть]. Дочь Рыкова Наталья, сосланная после ареста отца, когда она только что окончила университет, была одной из тех, кто вернулся в Москву в 1956 году. Ее мать умерла в тюрьме. Ворошилов и Молотов проигнорировали ее просьбы о помощи, но Микоян помог ей получить комнату в коммунальной квартире. Когда через несколько лет она столкнулась с Молотовым и Полиной в метро, то поприветствовала Полину, но не стала здороваться с Молотовым[827]827
  Зенкович, Самые секретные, с. 338; Чуев, Сто сорок бесед, с. 415.


[Закрыть]. Джонни (Джон-Рид) Сванидзе, двоюродный брат Светланы Аллилуевой, тоже вернулся, теперь он носил простое русское имя Иван, или по-грузински Вано; Хрущев помог ему получить квартиру[828]828
  Там же, с. 406.


[Закрыть].

Известный своей щедростью Микоян был завален обращениями и многим помог; с 1954 года он возглавлял официальную комиссию по реабилитации[829]829
  А. И. Микоян, Так было, с. 595–596; Cohen, The Victims Return, p. 90–91.


[Закрыть]. Но всем членам команды, даже тем, у кого было каменное сердце, пришлось общаться с жертвами репрессий, со всеми болезненными воспоминаниями и чувством вины, которое сопровождало это общение. Дочь Аросева, друга Молотова, вернулась в 1955 году; Полина приняла ее тепло, а Молотов – прохладно. За ужином Полина упрекнула мужа, что он не помог Аросевым, но когда он молча встал и вышел из-за стола, она пожалела о своих словах и сказала Ольге Аросевой: «Он ничего не мог сделать»[830]830
  Аросева, Без грима, с. 256–259.


[Закрыть]. После смерти Сталина заключенные-евреи начали писать Кагановичу, надеясь найти в нем защитника, и в одном нетипичном случае он действительно принял меры. Исключение было сделано для Льва Александровича Шейнина, человека, которого он знал еще по дореволюционному подполью и который был арестован в связи с делом ЕАК. МГБ, как было предписано, освободило Льва Шейнина, но оказалось, что это был более известный Лев Романович Шейнин, главный следователь в московских показательных процессах 1930-х годов и успешный драматург, который был арестован в связи с делом Жемчужиной. Затем, когда Каганович указал на ошибку, «они выпустили правильного Шейнина»[831]831
  ГАРФ, 5446/83/38, л. 98 (письмо Л. А. Шейнина); Чуев, Так говорил Каганович, с. 79; РГАНИ, 3/32/12, лл. 116–118.


[Закрыть].

Бывшие ссыльные и заключенные возвращались и рассказывали шокирующие истории о пережитом. Некоторые вернулись как глашатаи, готовые публично обнародовать правду о сталинских репрессиях. Наибольшее влияние на команду оказали Ольга Шатуновская и Алексей Снегов – старые большевики, имевшие давние связи с несколькими членами команды, которые были арестованы в ходе больших чисток и освобождены после почти двадцати лет пребывания в ГУЛАГе.

Снегов был еще в заключении во время ареста Берии в 1953 году, но из лагеря ему удалось передать письмо с обличением преступлений Берии Микояну, который передал его Хрущеву. В результате Снегова привезли в Москву для дачи показаний на суде над Берией в декабре 1953 года (говорили, что Берия узнал его и крикнул: «Ты еще жив?!» – на что Снегов, также обращаясь к нему на «ты», ответил: «Паршиво работает твоя полиция»). Позже он ненадолго устроился на работу в МВД, куда его направил Хрущев (который много консультировался с ним при подготовке обвинительной речи против Сталина в 1956 году), чтобы новые руководители МВД оставались честными[832]832
  Жорес Медведев, Никита Хрущев (Москва, 2013), с. 155–158;
  А. И. Микоян, Так было, с. 589–590; текст письма Снегова: Политбюро и дело Берия, с. 997–1002.


[Закрыть]. Микоян сказал, что Снегов и Шатуновская «на многое мне открыли глаза, рассказав о своих арестах и применяемых при допросах пытках, о судьбах десятков общих знакомых и сотнях незнакомых людей… Они сыграли огромную роль в нашем «просвещении» в 1954–1955 годах»[833]833
  А. И. Микоян, Так было, с. 58–59


[Закрыть].

Насколько команда действительно нуждалась в «просвещении» и сколь много они знали как сталинские соратники и соправители – это сложный вопрос. Если жертв следовало реабилитировать, то есть объявить невиновными, то кто же должен был нести ответственность за преследования невинных людей? Очевидно, это был Сталин, и команде было выгодно подчеркнуть, что виноват был он один, а все остальные ни при чем (это является основной причиной широко распространенного непонимания того, что команда при Сталине действительно имела значение). Покойного Берию также можно было безопасно обвинять в подстрекательстве Сталина к злодеяниям. Но такие люди, как Снегов, не были рады видеть, как сообщники освобождаются от ответственности. Обвинения в подстрекательстве Сталина к совершению злодеяний были уже в деле Берии, и Хрущев начинал видеть политические преимущества в распространении подобных обвинений на других членов команды. Вопрос о роли Маленкова был поднят в ходе конфликта, который привел к его замене на посту главы правительства в 1955 году, Молотов и Каганович, как главные приспешники Сталина в 1930-х годах, были на очереди.

По словам его сына, Хрущев думал о проблеме противодействия преступлениям Сталина еще летом 1953 года, когда спросил нового генерального прокурора СССР Романа Руденко, можно ли верить показательным судебным процессам 1930-х годов, и Руденко сказал, что нельзя[834]834
  С. Хрущев, Никита Хрущев: рождение сверхдержавы, с. 71.


[Закрыть]. Но эта цель была сопряжена с большим риском. Команда, коллективно и индивидуально, была замешана в сталинских репрессиях. Это относилось даже к Хрущеву, который позже сделал заявление о своей невиновности в репрессиях и непричастности к ним ключевым моментом в своих автобиографических записях, хотя он действительно был менее уязвим, чем большинство других. Обостряющаяся напряженность между членами команды в связи с этим вопросом подтверждается тем, какой шум поднялся, когда в конце 1956 года Микоян на основании обвинений Ольги Шатуновской доложил Президиуму, что ленинградский НКВД, а значит, и Сталин, виновен в смерти Кирова[835]835
  Lenoe, Kirov Murder, р. 568–569, 607–608, 627.


[Закрыть]. Даже без каких-либо веских доказательств, подтверждающих это, само обвинение было политическим взрывом. Ворошилов закричал, что это ложь, Молотов предложил более спокойное опровержение, но Хрущев сказал, что это плохо пахнет и необходимо расследование. Была создана комиссия по расследованию сталинских репрессий, ее возглавил Петр Поспелов, секретарь ЦК, который в 1940-х годах был редактором «Правды»[836]836
  Молотов, Маленков, Каганович, 1957, с. 8о.


[Закрыть].