Текст книги "Нарушитель границы"

Автор книги: Сергей Юрьенен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Я снова курил на кухне, думая о том, как быстро подпал я под власть этой дурной привычки (хотя еще недавно сам боролся с курением Вольфа), когда из соседней комнаты, где ворочалась и вздыхала Эльза, раздался стук в стену. «Сейчас», – ответил я. В комнате, на пороге которой я остановился, было черно, только щель зашторенного окна мерцала серебристо от уличного фонаря. «Чего стоишь? Темноты, что ли, боишься?» – спросила она из постели. Родители семьи, уехавшей на юг, наверное, любили друг друга, потому что двуспальная кровать была огромной, почти на всю комнату, в которую я вступил. Встал коленом, как бы проверяя матрас. Упал на спину рядом с Эльзой. «Чего на одеяло лег? Ложись под». «Жарко…» «А сам зубами лязгает! Давай, накрывайся». «Подожди, – сказал я, – свет на кухне забыл». Удалившись на мгновение из ситуации, развитие которой было неотвратимо, я спросил себя: «Неужели? Неужели вот сейчас э т о и произойдет?» Все как бы не со мной происходило, а с кем-то, от меня отслоившимся, с двойником. Пытаясь унять дрожь, которая и под одеялом не прошла, я сказал: «Думал, ты уже спишь». «Как-то, знаешь ли, расхотелось, – ответила она с соседней подушки. – Весь день говоришь себе, только бы дорваться до кровати. Одно желание: спать, спать, спать. А дорвешься – не уснуть. Никак! Аж плакать хочется». «Это от переутомления. Сделать тебе массаж?» Она повернулась ко мне: «Чего-о?» – «Как в спорте, знаешь?» Расхохотавшись, она упала лицом в свою подушку. Плечи ее обидно тряслись. «Ничего смешного, сказал я. И положил ей на спину ладони. Усталость как рукой снимет. Вот увидишь. Расслабься», – поколотил ее ребром ладони. Я взялся за ее мышцы с таким альтруизмом, словно партнера по секции классической борьбы (ходил немного) отбивал, разминал, растирал и поглаживал, и даже на какое-то время опять совпал со своим дрожащим двойником. Но когда отвернул одеяло ниже, я не смог убедить себя, что под ладонями у меня всего-навсего ягодичные мышцы. Сглотнул и сказал: «У тебя, Эльза, замечательная кожа, знаешь?» Огибая ягодицы, прохладные и матовые, мои руки скользили гладко и отлого к пояснице. «Кожа как кожа», – глухо отозвалось сверху. «Такая нежная. Такая упругая». – «Болтаешь много». «На то, Эльза, и язык нам даден». – «А с женщиной не языком работать надо!» – и с этими словами, с внезапно резкой, как бы дельфиньей силой тело, сбросив мои руки, гибко развернулось, и стиснуло меня ногами. Властно. Сердце бухнуло сильно – и пропало. Мой бездыханный двойник некоей туманностью навис над белеющим телом, взявшем его в клещи, как Красная Армия брала немцев (и наоборот, конечно). Сдвинув колени и опираясь на локти, двойник этот слепо тыкался чем положено куда должно, но ничего, кроме терпимой рези от волос, не ощущал, толкался, но не попадал, и в этом было нечто настолько глупое, телячье-щенячье, что туманность над неведомой планетой наполнилась виной и стыдом. «Не нахожу», – выдавил он отчаянно, чувствуя, что еще немного и слезы брызнут из глаз. «Ищи, – отозвалось под ним. – Я с тобой в прятки не играю. Или помочь?» Но он перехватил в запястье ее снявшуюся было на помощь руку. Он все еще был снаружи, толкаясь осторожно. Терра инкогнита. И он ее зондировал. В одном месте наконец почудилась под волосами, которые только затемняли все и путали, некая податливость, впадинка, ямка. Он послал женщине мысленный вопрос. Она ответила насмешливым молчанием. Он надавил, нерешительно, и его обняло-облепило теплой лепестковой вялостью. И снова остановило. Он толкнулся сильнее, и чуть не вскрикнул от ликующего торжества, раскрывая женщину изнутри, влажную, обжигающе-жаркую, живую, – до упора. Победительно он скосил глаза на лицо под ним, вытащился настолько, чтобы не потеряться снова, и толчком одним заполнил ее опять. «Хорошо, – ответила на это она. – В этом духе и действуй». После чего он с возрастающей уверенностью стал опустошать и заполнять ее – вперед и назад – для взаимного наслаждения. «Можешь еще сильней». Раз так, он принялся вколачивать изо всех сил, и она стала вскрикивать, одновременно пожимая ему предплечья в знак того, что не от боли это, а наоборот. Чтобы не так пронзительно вскрикивать, она укусила подушку. Она очень чутко при этом следила за ним, так что когда он – на самом краю оргазма – попятился из нее, чтобы по методу коитус интеруптус, прочитанному в книге, допустим, на живот, она вцепилась в его ягодицы и выйти не дала. Тогда – была не была! – он в три толчка восстановил ритм и пыл, и кончил. Внутри.

И растаял. Отвалившись на спину, я лежал неудовлетворенный еще, с большим запасом, но абсолютно счастливый, а она ласкала мою голову. «Славный ты парень… Я у тебя первая, что ль?» Я подумал. Кивнул утвердительно. «А даже не скажешь: так у тебя ладно получается. Не запнулся бы вначале, никогда бы не подумала. Ну ничего. Лиха беда начало. Дальше, пойдет у тебя, как по маслу. Ты правда завтра улетаешь?» «Должен». «Может, останешься? Жаль, квартира пропадает. Мой-то сюда не ходит, робеет обстановки. В первый день только и был, телевизор принес. Они, чья квартира, телевизора не имеют, чтоб парней от учебы не отвлекать. Так чтоб не скучно мне тут было сторожить. А потом мы с ним в эту неделю сменами разминулись, я в день, он в ночь. Не помешает Миша. А?» «Не могу я». «Сегодня я не в форме, а завтра б как на крыльях прилетела. Полежишь, почитаешь книжечку. А я водочки куплю, приготовлю чего-нибудь. Отужинаем, посидим, как люди, а там уж я тебя помучаю до третьих петухов… ну? Чего молчишь?» «Хорошо, – уступил я. – На день».

Она порывисто подмяла меня, сказала: «А хоть на всю оставшуюся жизнь!» и стала целовать, быстро, часто. Я поймал ее откачнувшуюся голову и, глядя снизу, сказал: «Больше не делай перманент, ладно? Просто обидно с такими волосами». «Не буду». Бедрами она стиснула неотъемлемый мой член. «Отпусти их и подвей, но слегка. Будешь неотразима. Как кинозвезда». «Ну, не томи ты меня,» – рассердилась она. «Устанешь, и завтра норму не дашь». «Ну, еще разок. А? Давай? Чтобы лучше спалось? Или я тебе не нравлюсь?» Я засмеялся и одним рывком уложил ее на лопатки.

* * *

Проснулся я к полудню поперек двуспальной кровати, весь в испарине. Давно уже не спал так крепко и так сладко. Эльзы не было. Изнанка шторы так и сочилась уличным солнцем. Приглушенный грохот транспорта наполнял спальню вибрацией. Над изголовьем чужой кровати, в которую занесла меня судьба, висел ковер с репродукцией картины русского художника-почвенника Шишкина «Утро в лесу». Излюбленный нашей коврово-ткацкой промышленностью сюжет: семейство медведей среди сосен, вывороченных с корнем. Наутро после урагана.

С минуту, может быть, и больше, я созерцал ковер, потом отбросил все, что на мне было, принял душ, смазал кремом «Нежность» стертость на локтях, оделся, прочитал и сжег на всякий случай записку, оставленную мне на кухне вместе с ключами. Запер квартиру и поехал в центр. В железнодорожном агентстве была не очередь, а толпа, с которой безуспешно пытались справиться три милиционера. Что-то произошло со мной. Еще вчера я не решился бы сговориться с девушкой, стоявшей третьей от кассы, чтобы она взяла мне без очереди билет до Сочи. но Сегодня, в качестве новоявленного в мир мужчины, я был дерзок, предприимчив и убедителен. Девушка денег не взяла, но шепотом предложила стать рядом. Когда сзади закричали, оспаривая мое на это право, я повернулся и сказал: «Я – брат». «Он брат», – подтвердила девушка. «Знаем мы таких братьев», – сказала очередь, но, тем не менее, призывать милиционера для проверки степени родства не стала, да и не пробился бы он к кассе. Минут через пятнадцать я вырвался из давки на залитый солнцем проспект – имени Ленина. С билетом на завтрашний скорый. До города Сочи. Что я там забыл, в этой «черноморской жемчужине», об этом я старался не вспоминать. Образ Дины после этой ночи как бы подернулся дымкой, и я упустил конечную цель из виду. Но как говорил идейный враг Ленина: «Цель ничто, движение – все». Враждебную установку я разделял целиком и полностью – еще со школьных уроков обществоведения. Главное – движение! Процесс!

При свете жаркого солнца и, главное, с билетом на руках мое отношение к городу Подпольску изменилось. Конечно: богатые жилые дворцы центра в стиле сталинского ампира, и все это окольцовано бедными окраинными «хрущобами», в свою очередь омываемыми темной волной еще более нищего жилья, бараков, черных деревенек. Но все это, наносное, не отнимало в моих глазах естественных достоинств города – он был холмист, он был зелен, над ним плыли задумчивые облака, и люди здесь были мягче, замедленней, свободней, и девушки были здесь – по сравнению с Москвой и Ленинградом – поразительно красивы, и вся эта отрадная душе провинциальная неиспорченность и наивность как-то размывала остроту социальных антагонизмов. Кроткий был город. Я его полюбил. Я женщину в нем познал.

* * *

Вечером, по просьбе Эльзы, действительно прилетевшей с работы, как ангел и с битком набитой продуктами сеткой, я бездействовал в гостиной. Здесь было старинное кресло-качалка, и я покачивался, почитывая вынутое из хозяйской библиотеки. Книга рассказывала о том, как славный КГБ борется и побеждает ЦРУ, называлась по-библейски «Тайное становится явным» и была бесконечно далека от хлопот и сует моей Эльзы, которая тем временем сервировала праздничный стол на двоих – и не на кухне, а здесь же, в «салоне». Когда она входила, я отрывался от очередного подвига наследников Дзержинского и устремлял глаза на нее, неотразимую, но четко ограничившую свое возбуждение столом. В рабочий полдень она побывала в парикмахерской, где не только развила свой перманент, но и сделала маникюр с педикюром, велев покрасить себе ногти, на пальчиках ног тоже, алым лаком. Придя с работы, она сбросила «лодочки» и переоделась в чужой махровый халатик, в белый, туго затянув поясок. Теперь, ловя мои взгляды, она посылала мне из нимба платиновых волос кроваво-красную улыбку женщины-вампа, краткую, но многообещающую. После очередной такой улыбки книга соскользнула с колен и шлепнулась на пол, но Эльза увернулась от меня, уже совершенно обалдевшего: «Будет еще время…» – А почему ты носишь крест, Алеша? – спросила она после того, как мы выпили по первой «за знакомство». – Ты разве не комсомолец?

– Комсомолец, как же, – кивнул я. – Как советский человек, я комсомолец, но как русский – христианин. Поэтому после первой не закусываю. И налил.

– По рождению?

– У-у. Я ведь крещеный.

– Но ты ведь не веришь во все это?

– Ну, почему, отчасти верю, – пробормотал я, выпивая вторую рюмку, которая прояснила мое отношение к вопросу… – А вообще-то нет. Не верю.

– Ну хоть немножко?

– Не-а.

– Ни во что?

– Абсолютно, – кивнул я, чувствуя себя легко и бесшабашно, и весело – чисто, казалось мне, по-русски.

– А крест вон носишь.

– Просто на память. О бабушке, Сувенир. Вернее, талисман. Как летчики носят, знаешь, иногда. Батя мой, к примеру, тоже носил.

– Он что, летчик был?

– Ещё какой! Ас. Посмертно героем стал. Совейского Союза.

– Разбился?

– Ага. Не помог ему крест.

– Мой папа погиб тоже, – сказала Эльза, разливая. – Тоже военным был. Только с другой стороны воевал.

– То есть?

– С германской.

– Он что, был немец? Виновато она потупилась:

– Оккупант…

– Так вот почему ты такая красивая! У тебя же идеальная арийская внешность. Недоверчивый взгляд серо-голубых.

– Красота есть красота, – поспешно сказал я. – Ничего плохого в том, если ты красива по-германски. Красота мир спасет. Федор Михайлович сказал. Давай, за тебя.

– Что за Михалыч? Указал на мрачновато-серый десятитомник за стеклами. Вздохнув, Эльза выпила.

– Моя, – сказала, – мир не спасет. Из-за этой красоты я сама чуть не погибла. Столько хлебнула горя, что не приведи Господь кому. Не родись красивой, а родись счастливой – это, по-моему, более в соответствии сказано. – Пауза. – Что, ты серьезно находишь меня красивой?

– Нет, не серьезно.

– А как?

– С шутками-прибаутками.

– У меня же нос.

– Он тебя только украшает! Он, если хочешь, совершенно преображает тебя. Будь у тебя прямой, твоя красота была бы слишком холодна. А так ты больше, чем красива. Миловидна ты. Мила! Твоя германская красота одушевлена русской курносостью.

– Твоя правда, нос от мамы, – сказала она так, что я не стал спрашивать, что сталось с мамой, «немецкой подстилкой», по клейму тех озверелых, а в общем-то совсем недавних лет, немецкими овчарками хватающих нас за пятки. Упреждая грусть, я поспешил налить.

– Ну и феномен ты, Алеша!

– Это чем же?

– Молоко на губах не обсохло, а выступаешь прямо как не знаю. По-книжному выдаешь. Кто тебя знает? Молодой да ранний. Может, и вправду, писателем станешь. Давай теперь за тебя! – Мы выпили за то, чтобы из меня получился писатель, и Эльза подперлась ладонью:

– И откуда ты на мою голову свалился? Зная о своей избранности, я скромно молчал.

– Ты закусывай давай, мой мальчик, не то захмелеешь. Селедочку вот намазывай. Я ее по-еврейски приготовила.

– Вкусная, – сказал я. – Откуда ты ты умеешь по-еврейски?

– А меня евреи воспитали. Подобрали на помойке и выходили. Хорошие люди. Жаль, уехали.

– Куда?

– За границу куда-то. Не в самую ли Америку? Мир-то, он по ту сторону велик.

– По эту тоже не мал.

– Не мал, – согласилась она. – Но деваться в нем почему-то некуда. Куда ни сунься, одно и тоже.

– А любовь?

– Где она, любовь-то?..

– Перед тобой, – сказал я, разливая водку. Чувствовал при этом я себя персонификацией Любви. – Нет, скажешь?

– Ангел ты мой залетный. Ну, давай за нее. Только по последней, да? Под столом босые ноги наступили на носки моих полукед, которые я тут же сбросил, подставляя ее ласкам наготу своих ступней. Мы выпили, глядя друг другу в глаза, после чего, бросив все, как было, удалились в спальню.

* * *

С рассветом над нами опять возник ковер «Утро после бури». Корабельные сосны, развороченные ночью, корни наружу, косматые медведи, самка и самец с выводком детишек, выползшие на солнце после катаклизма.

Заштампованный постельный образ, но в известной мощи – медвежьей – отказать ему нельзя. Во всяком случае, насмотревшись на этих медведей, я тронул Эльзу: «Ты спишь?» «Не, – сонно ответила она. – Давай, не стесняйся. Мне не мешает, наоборот, баюкает…» Я раздумчиво поглаживал ягодицу, прижатую к моему паху. Кривую бедра, круто и плавно съезжающую к талии. Я был в ней; в то же время, отстранившись, я созерцал ее спину, свой впалый мускулистый живот, склеившиеся колечки своих волос в паху, и время от времени приводил в движение мускулы, чтоб поддержать эрекцию на должной высоте. Но дело было не в этом. После оргазма я как-то задумался на общие темы. «Не в этом дело, – сказал я. – Эльза?» – «У?» – «Я тут за спиной у тебя знаешь к какому выводу пришел?» – «Ну?» – «Что нам бы пожениться не мешало». Она развернулась с уже знакомой гибкой силой, и, вылетев, член шлепнул своего хозяина по животу. «С ума, что ли, сошел?!» – сна как не бывало. Испуганные глаза в подтеках туши. Волосы спутанно сваливались набок. Я погладил ее по щеке, там где пушок. Кожа лица была обмякше нежной. «Нет, не сошел», – дал ей ответ. Она двинула ко мне колено. «Ложись-ка…» Я устроился у девушки меж ног, и она своими пальцами с лакированными ногтями разогнула мой член и вставила обратно. Так, без аффектации. Привычно. Подпершись кулаком, я лежал и левой рукой поглаживал слившиеся волосы на наших упершихся друг в друга лобках. Одни волосы светлые, другие темные. Это было красиво. И у нас с ней были очень красивые лобки. Широкие и надежные в любви. «А как же Михаил?» – «Муж, что ли?» Я стал накручивать на палец наши волосы. «Он самый». Я усмехнулся недобро. «Нет, – возразила Эльза, – он не плохой. Малопьющий. И руки, как говорится, золотые. Телевизор вон ими собрал». «Михаила, – сказал я, – бросишь. Пусть по себе найдет. Бабу домовитую». «Ну, брошу… Но я же старуха. 23 мне! Шесть лет разницы у нас».

– «Пять».

– «Зачем я тебе, такому, сдалась? Ну, кто я, сам посуди? Я ведь такое знавала, с самого детства… А кем только не перебывала до «чистого» производства! И полы мыла, и улицы мела. Даже армию я отслужила. Да. Вольнонаемной. А ты, ты студент. Вся жизнь перед тобой. Ты уж не сердись, Алеша, но я знаю, о чем говорю. Нет. Давай лучше делом займемся, а то времечко уходит зря». Она боднула меня бедрами, но я остался безучастным. «Да», – упрямо сказал я. «Господи, ну зачем?!» – «Затем, что в тебе есть небо». – «Что-о?» – «Небо», – повторил я. «Ты, верно, перетрудился, Леша. Мелешь невесть чего. Не хочешь меня, так поспим давай немного». «Я хочу, – сказал я, – но я и на всю оставшуюся тебя хочу». Сотрясая комнату, за окном прошел первый утренний трамвай. Она откинулась на подушку и, раскрыв выбритые для меня подмышки, подложила ладони под голову. «Поздно уже». «Можно сказать и рано». «Я, мой мальчик, не об этом. Беременная я».

Моя ладонь продолжала, как ни в чем не бывало, ласкать ее грудь, но восстановить разом упавшую эрекцию я не мог. С другой стороны, живот был у нее нормальный. Впалый. «Еще ничего не видно, – ответила она на взгляд, – но третий месяц уже пошел». «Ты врешь!» «Говорю, как есть. По-твоему, почему я давала кончать в себя?» «Почему?» «Поэтому. – И добавила: – Мальчик». Оскорбленно я выдернул обманутый свой член и отвалился на соседний матрас. «Обиделся. Тебе бы радоваться, а не дуться. Когда ты еще встретишь такую. Чтобы кончать внутри без риска влезть в хомут». «От кого ты беременна?» «От Святого Духа, от кого». «Аборт сделаешь». «У меня их уже столько было! еще один, и все, конец» «В каком смысле?» «Родить не смогу». «Родить… Как будто в жизни это главное!» «Для кого как, а для меня да. Не понимаешь ты, Алеша. Позади меня такая пустота, что удавиться легче, чем жить. Ну, кто я? А рожу, так хоть матерью кому-то стану». «Позади меня тоже пустота. Но папашей становиться я не собираюсь. Что? От тоски размножаться дальше? Нет уж. Мы с моей тоской как-нибудь в одиночку проживем».

«Тебе легче. Вам, мужчинам, вообще легче. Легкий вы народ в отличие от нас – от баб». «Ты не баба». «Баба, мой мальчик. Баба». «Ладно, – признал я. – Die ewige Weibe. Раз уж ты так настаиваешь». «Это по-каковски?» «Вечная женственность значит. На языке твоего фатера». «Вот я и говорю, – вздохнула Эльза. – Образованный уж больно…»

* * *

Перед тем как уйти навсегда из моей жизни, Эльза вспомнила, что забыла полить цветы. Провалявшись целый день взаперти «под медведями», я спохватился, что скоро на вокзал, а цветы так и не политы. В гостиной их было много. Хозяева, видимо, были неплохие люди. Во всяком случае, им хватало провинциальной непрагматичности на то, чтобы ухаживать за этой комнатной – абсолютно бесполезной – формой жизни. Под большие горшки были подставлены супные тарелки, под маленькие – блюдечки. У моей бабушки тоже были цветы. Она кормила голубей и воробьев. До войны у нее был даже кот, но после того, как во время блокады его съела соседка, бабушка своих кошек не заводила, только чужих подкармливала, вынося на лестницу блюдечки с молоком. Вспоминая обо всем об этом, я старательно поливал сухую землю в горшках из носика темно-зеленого эмалированного чайника, когда в дверь постучали. По рассеянности я открыл без предварительного вопроса. На пороге стоял мрачного вида увалень. В руке он держал сложенную детскую коляску. Новоприобретенную.

– Михаил, – пробурчал он. – Ее, что ль, нет? Не надо было открывать!..

– Кого?

– Моей, ну? Эльзы.

– Эльзы? Так она же в день работает? Увалень смутился, выразив это тем, что перевалился с боку на бок.

– В день, – признал он мою правоту.

– Что же, вы забыли?

– Да не! Не… Я тут вот в «хозяйственном» вашем три часа отстоял. Так, думал, воды попить у вас. Вдруг, думаю, приехали. Коляски в «хозяйственном» выбросили. Дай, думаю, возьму.

– Впрок?

– Как? Ну да. Вдруг пригодится.

Я вынес ему стакан воды из-под крана. Помутневшие в духоте отстоянной очереди глаза будущего папаши с каждым глотком прояснялись, но эта ясность была нехорошего свойства. Он на глазах становился подозрительным. А ручищи имел здоровенные. Металлическая пыль несмываемо въелась в поры кожи, а на запястье след недавно выжженной наколки, еще разборчивой: «Нет в жизни счастья». Теперь он его обрел, но в пору юности, видимо, тоже овладевали приступы мировой тоски. Он вернул мне стакан.

– А вы…

Я поднял брови, выказывая интерес к предстоящему вопросу, который, пусть и неуклюже, но прозвучал:

– Им, собственно… вы кто?

– Я?.. – Я повернулся в профиль, чтобы поставить стакан на подвешенную тут в прихожей попочку под небольшим трехстворчатым зеркалом. – Родня я им.

– И будете откуда?

– Из Москвы.

– Ясно… – Глубоко всаженные глазки так и буравили меня. – Приехали, значит, недавно?

– Только что, – сказал я. При этом оба мы бросили машинальный взгляд – он на свои наручные, а я на отсутствие своих, ненаблюдаемых в положенном месте с бесславного финала операции «Сорбонна». – Несколько часов как. Самолетом прилетел.

– Застали, значит?

– Эльзу? Да. Как раз на работу уходила. А что? Он бросил взгляд в приоткрытую дверь спальни, которую я перекрывал собственным телом.

– Так… Хозяйка говорит, вторые сутки дома не показывается. Моя-то. Дай, думаю, загляну, не здесь ли. Так, значит, телевизор наш могу забрать? Раз вы тут теперь?

– Разумеется, – сказал я. – Но как вы его возьмете?

– А вот в коляску. – Муж Эльзы отступил на шаг и на весу расшелкнул детскую коляску, которая в готовом к употреблению виде показалась мне еще более отвратительной.

– Я вам помогу?

– Да сам… – В гостиной он выдернул из розетки провод и взял телевизор в охапку. – Делов-то… – Погрузил в коляску, скрипнувшую рессорами. Любовно огладил полированную крышку. – Между прочим, сам собрал…

– Неужели?

– Вот этими руками. Считай, втрое дешевле купленного обошелся. А так ведь не отличишь?

– Вид вполне магазинный, – объективно оценил я.

– Я лично люблю посмотреть, – заявил он, польщенный. – С работы придешь, борща тарелку – и душа отдыхает. Есть очень хорошие программы, знаете? «Вокруг света». Или там, особенно люблю, «В мире животных». У вас-то, я смотрю, нет еще телевизора. У родни вашей, то есть?

– Нет.

– Зря они это. Надо смотреть. Чтобы, значит, это… в курсе быть, чем живет страна. Муж Эльзы взял в охапку коляску, вышел на лестницу и оглянулся:

– Да! Если после работы забежит, ей, значит, передайте… Отгул супругу дали. Чтоб не задерживалась, шла домой. Понятно?

– Передам.

– А то не дело это, – не спускал он взгляда. – Понимаешь…

Я закрыл дверь. Бурые медведи, с которыми я как-то уже сроднился, нависали над растерзанным ложем моей советской любви. Я упал лицом в душные простыни и оторвался только, когда затрещал будильник. Подержал под холодной водой опухшее от слез лицо, утерся, захлопнул дверь, лязгнувшую замком, почему-то называемым английским, и поехал медленным трамваем на вокзал.