Текст книги "Нарушитель границы"

Автор книги: Сергей Юрьенен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Глава четвертая:
Эльза

На рассвете следующего дня экспресс «Ост-Вест» подходил к Подпольску, где на перроне меня уже ждал наряд линейной милиции, вызванный по радиотелефону. Я сидел в тамбуре. На отогнутом сиденьи. Напротив стояли проводники международного вагона. Оба только что доказали профессиональное владение приемами самбо. Победительно отдуваясь, теперь они прихлебывали чай. Свеженалитый. Горячий. В стаканах, вставленных в мельхиоровые подстаканники, позвякивали ложечки. Пили они стоя, при этом обмениваясь мнениями так, будто я отсутствовал:

– Ну и «заяц» пошел! За спиной у иноподданных прячутся.

– Фарцовщик, наверно.

– «Я, – грит, – сопровождающий». Знаем мы таких сопровождающих! Ты, может, этот, как их, диссидент! Молчит. Молчи-молчи. Через семь минут тебя разговорят. Прими стакан, Степан.

Теперь Степан, который принял, стоял с двумя горячими стаканами. Удовлетвоенно глядя сверху вниз:

– Недолго музыка играла, а? Недолго фраер танцевал. То-то. Теперь будешь знать.

Его напарник с грохотом открыл дверь. Дохнуло воздухом. В проеме плыла, и достаточно быстро, индустриальная окраина. Вдохнув и выдохнув со зверским рыком наслаждения, проводник оттолкнулся обратно в тамбур. И взялся за висящую на боку кожаную сумку, куда был вставлен сигнальный флажок. Обеими руками. Чтобы вынуть. Но не успел. Потому что в этот момент я сказал себе: «Go!» Степан держал стаканы. Я вскочил. Сиденье хлопнуло об стену. С разворота я бортанул сигнальщика и выпрыгнул в Подпольск, слыша за собой бессильный рев Степана, поскольку на лету меня, конечно, можно было только застрелить…

Меня ударило плечом и потащило, вращая, пачкая, хлеща бурьяном. Потом оставило в покое. Я поднялся на колени и схватил себя за плечо. Цельнометаллическая стена состава надо мной мелькала гербом доставшегося мне государства. Черный от копоти бурьян был полон мусора, и это амортизировало падение, но еще бы пару-тройку метров и зарезала бы меня, как агнца, вон та куча битых винно-водочных бутылок. Безжалостно, как агнца на алтаре. Так бы и истек на этих мягких отложениях восточно-западной помойки. Кровью! Под мертвыми глазами западной цивилизации, этими вот надломленными крышечками от датских, нидерландских и германских пив. Меня согнуло и стало выворачивать. При этом я упирался ладонями оземь. Вот уже сутки, кроме каких-то японских поливитаминов, проглоченных из вежливости, я ничего не ел. Рвало меня скудно и паскудно. Желчью. Потом я утерся и поднялся на ноги. Линейная милиция, с ней шутки плохи. Массируя себе плечо, я побежал. В сторону обратную той, где меня поджидали. По обе стороны многоколейных путей тянулись заборы, а над ними закопченные крыши цехов. Кругом одни заводы, но было почему-то тихо. То ли ночная смена кончилась, то ли утренняя не началась: ни души. В другой стране предположил бы забастовку. Рельсы передо мной слабо трогало розовым. На фоне безмятежного неба, предвещавшего замечательный день в чужом городе, чернел виадук. Крутой насыпью, где ноги рабочих выбили прямо в земле примитивную лестницу, поднялся до толстого края асфальта, вылез на неизвестную улицу с трамвайными путями. Сразу справа виадук, на которой я взошел и, переводя дыхание, взялся за железные его перила. Отсюда виден был вокзал. Со стороны путей сообщения погони не было. Но «коляску» могли уже послать в обход. Мои глаза описали предположительную их кривую по сплошной, до горизонтов, урбанистической пустыне. Эстакада широкой улицы, частью которой был виадук, а по обе стороны лежали заводские территории, спускалась вдаль, сводя в точку две пары трамвайных путей. Пока что улицы была пустынной. Я побежал по ней вниз – в направлении города. Держался при этом края тротуара, чтобы при появлении милиции исчезнуть по откосу вниз, к заводскому забору, в котором проломана масса лазеек. Уж там, в лабиринте среди цехов, я от них уйду. Раз, в отрочестве, мусора меня поймали. Били сапогами и об невский лед. Подбрасывали и давали упасть. Грозили в проруби утопить. Но я выжил. Потому что бежал. Всегда. Насчет милиции я оказался прав. Ошибся я только насчет транспортных средств: на охоту за «зайцем» из международного экспресса выслали целый «воронок» образца ГАЗ-69, с которым я благополучно разминулся, увозимый трамваем к центру чужого города. Увидев из окна желтую машину с голубой полосой, я засмеялся. Потом лег щекой на свои руки, возложенные на поручень пустого сиденья. Не было и семи утра, когда я вышел на улицу Коммунистическую. Дина Державина жила в помпезном сталинском бастионе. С башенками, статуями и прочими извращениями эпохи «архитектурных излишеств». Бастион стоял плечом к плечу с себе подобными домами; все это вместе представляло целый укрепрайон. Арки были наглухо перекрыты копьеносными железными воротами. С улицы ворота были заперты. Чтобы отразить лобовую атаку восставших трудящихся масс. Я, разумеется, биться о железо не стал. Свернул в боковой проулок, куда выходили ворота с приоткрытой в них дверью. Переступил железный порог. Двор был огромен. Тяжелая листва разросшихся лип. Я нашел подъезд, взлетел на третий этаж, на «генеральский», и надавил на кнопку звонка, называемого «мелодичным». На языке у меня вертелась фраза, которую в этой жизни я не произнесу: «Давай поженимся!» – Дину можно? На пороге стоял парень, очень на нее похожий. В одних плавках. Постарше, повыше и намного шире меня в плечах. Кожа лица у него была иссечена светлыми шрамиками сомнительного происхождения: то ли его пытали лезвием безопасной бритвы, то ли он насиловал жертву, которая сопротивлялась при помощи ногтей. Он явно был с похмелья: с трудом держал меня в фокусе.

– Сеструху тебе, что ль?

– Она еще спит? Ну, я тогда попозже…

– Э! Нажми на тормоза. Во-первых, вот что… Курево есть?

Я нащупал пачку в нагрудном кармане рубашки. Сигареты при катапультировании сплющило. Он размял одну в крепких пальцах, глядя на меня со снисходительным сочувствием.

– Фингал откуда? Я поднес ему спичку, прикурил сам, потрогал свою левую бровь, несколько вспухшую.

– Небольшой инцидент. До свадьбы заживет.

– Уж не с сеструхой ли?

– Инцидент?

– Свадьба?

– Не исключено, – сказал я.

– Ей давно пора. Только смотри, друг: та еще супружница у тебя будет. Мне тут такое устроила! Люминалу, понял, нажралась.

– Дина?

– Ну. Да живая, живая, не бледней. Прихожу, значит. Как раз аванс получил. А она уже, понял, лежит. В роли спящей красавицы. А я сам поддатый. На бровях, можно сказать. Но ничего, реакция не подвела. «Скорую» и на промывание. Очухалась. А если бы не я, хана. Спала сейчас бы вечным сном. Она ж, ты понял, университеты завалила. И без того психованная была, а тут…

– В какой она больнице?

– Ни в какой! В Сочах она, а не в больнице. Я мамаше телеграмму отбил. Первым же рейсом мамаша за ней. И увезла на Кавказ. В санаторий грязями лечить. У меня гора с плеч. Мне этого не хватало, за сеструхой следить! Ладно, по первому фальстарт. А если по второму? Пускай лучше предки отвечают. Родили? Так и тащите свою ношу. Верно говорю?

– Ты думаешь, она способна… по-второму?

– А кто их знает, этих в институты рвущихся? У меня вон в классе был один, так он повесился, понял. Еврейчик один. Тихоня, круглый отличник. А не приняли в университет, он р-раз и удавился всем на удивление. Не понимаю я таких. Чего в интеллигенты лезут? Я на заводе и без институтов имею больше инженер. Фирм?? Техасы на тебе?

– Штатские.

– Будь другом, дай примерить.

Думая, что сейчас учую Динкин запах, я переступил порог квартиры. Прихожая была просторной, Динкой и не пахло. Я снял джинсы, протянул. Брат Динки в них втиснулся по пояс, застегнулся, хлопнул себя по ягодицам, скрылся в комнате и закричал оттуда: «Даешь Сайгон, а? Как, Людка, нормально?» Эта Людка, блондинистая девица с запухшим с перепоя лицом, из постели, а я издали, из прихожей, смотрели, как Динкин брат в экстазе провел перед зеркалом бой со своим отражением, после каждого апперкота на выходе выкрикивая: Шестнадцать тонн! Смертельный груз! А мы летим бомбить Союз!.. – так вдохновили сына генерала мои «левисы».

– Твоя цена, друг? Я смотрел на свои джинсы, которых мне было жалко.

– Сотню хочешь? – Я молчал. – Ладно! Всю получку отдаю! – Вернулся с белыми парусиновыми штанами, нашел карман, вытащил ком денег. – Тут двести минус выпивка, идет? Это большие деньги, слушай! Я за них месяц пахал, как Стаканов… Штаны впридачу. А? Ну, ты сам посмотри, как джины на мне сидят! Как для меня отлили! Все равно они тебе немножко были, а? Друг? Рубаху тебе еще дам? Батину, с погонами? А то у тебя сзади порвато. Ну, чего молчишь? Может, кадра тебе глянулась?

Он прикрыл дверь, за которой находилась «кадра», и перешел на шепот:

– По пьяни запилил ее слегка, так что, понимаешь… Но если хочешь, отсосет. Устрою! А? Впридачу?

– Ладно, – сдался я. Набрал воздуху, задержал дыхание и влез в его парусиновые.

– Друг! Век не забуду! – Вне себя от счастья он хлопнул меня по плечу. – Это же моя мечта, ты понял? С тринадцати лет, когда впервые на Балатоне их увидел на одном хмыре. С тех пор о них мечтал! С самой Венгрии! Сейчас, – открыл он дверь, – поясню ей что к чему… Идем.

– Стой! – сказал я. – Не надо.

Он оторопел.

– То есть как «не надо»? Ты не боись, они у меня дрессированные. Я им чуть что, по печени. Проблем не будет.

– Дело не в этом, – сказал я… – И двести рублей перебор. Сотню возьму. Но не больше… На. Держи. Брат Динки опомнился только, когда я втолкнул лишние деньги в карман своих бывших джинсов.

– Друг! – вскричал он. – Кого мне убить, говори? Имя, фамилия, адрес?

– Адрес ты мне скажи. Санатория, где Дина.

Он дал.

– Письмо ей хочешь написать?

– Сам полечу, – ответил я, застегивая адрес в нагрудный карман защитной генеральской рубахи.

– Там санаторий закрытый, смотри. Так просто не прорвешься.

– Видно будет.

– Молоток! – хлопнул он меня по плечу. – Может, взаправду породнимся? Динка слегка с приветом, но кадр что надо. Ты давай! Действуй в этом направлении. Эй, обожди, а обмыть?!

Но я уже зигзагами слетал вниз.

* * *

В ожидании последнего рейса на Черноморское побережье я лежал в траве у самой кромки аэродромного бетона. Солнце ушло, на взлетных полосах зажглись огни. То и дело в закатное небо, где дотлевали перистые облака, срывались самолеты, закладывая уши и наполняя отчаянием бессилия. Весь день! Весь этот битый день провел я у билетных касс. Билетов не было. Из Подпольска на юг они, похоже, были распроданы до конца лета. Вопреки этой очевидности я боролся за право на выезд. Бросался об стену. Ноги были оттоптаны, внутренности отбиты, но стену я не пробил. Отброшенный сюда, в траву, я позабыл, зачем я рвался и к кому. Докурив, из чистого упрямства я поднялся и вернулся в аэропорт. На каждый рейс у них там есть «броня» – по-танковому защищенный резерв билетов для людей системы. Из этой «брони» иногда выбрасывают и для обычных пассажиров. В последний момент, которого, напрягшись, ожидала целая толпа. И билет «выбросили». Один.

Достался он парню со значком «Мастер спорта СССР», подлинность которого он подтвердил, отшвырнув меня убедительно, как в рэгби. Что ж. Право сильного. Человек человеку в этой стране «друг, товарищ и брат», как о том постановили в Кремле, но и я ведь, юный волк, помогая плечом и локтем, обходил в прорыве к кассе тех, кто слабей. Естественный отбор. Все правильно, все справедливо. Самая надежная позиция в этой стране – позиция силы. Такая она мне досталась, страна. Прошу учесть на Страшном Суде. После рэгбиста, взлетевшего в ночь, мой черед, ибо отныне я тут самый сильный – и пора, ей-богу, отбросить все эти, как говорит Вольф гуманоидные комплексы. Табун неудачников разбрелся по зданию аэропорта, а я вышел, сел в такси и приказал везти себя в гостиницу. Скоро ночь, пора и о ночлеге позаботиться. Сил набрать для завтрашних атак.

– В какую? – уточнил таксист.

– В лучшую. Мест в лучшей не было. В средней тоже. Выяснилось, что мест в советских гостиницах нет вообще, и Подпольск исключением тут не был.

– Ну, а что ж мне делать? Я и так уже сутки не спал.

– Можно в лесу, земля теплая, – посоветовал таксист. – А то, еще лучше, вдову себе найдите пока не поздно.

– Вдову?

– Ну, или там разведенку. Заодно переночуете.

– А лес далеко?

– За червончик свезу. Устроит?

Такими темпами до Динки не добраться. Денег не хватит на билет. А еще и жить. И брать обратный – в МГУ. Я расплатился и вышел на тротуар «главной улицы» Подпольска – проспекта Ленина. Был двенадцатый час: магазины закрыты, в рестораны не впускают, в кинотеатрах идет последний сеанс. Не все еще, однако, замерло. Еще горят вывески, еще есть известное оживление по обе стороны широкой магистрали. Троллейбусы ходят. Я выпил два стакана газировки, благо автоматы с водой работают круглосуточно, а местные алкаши, похитив из металлических ниш все граненые стаканы, один мне оставили. Надбитый. Утолив жажду, заправил потуже чужую рубашку в чужие штаны. Закурил – и отправился вниз по тротуару, оценивающе взглядывая на одиночек. Они были редки, поскольку к этому часу все, что было стоящего на проспекте Ленина, уже нашло себе пару. Во всяком случае, встречные девушки, которые охотно или без отказа отвечали мне взглядом на взгляд, меня не устраивали. Они были сверстницы – школьницы, абитуриентки, студентки, – а мне было не до приключений, которые завершаются на рассвете где-нибудь в подъезде, в парке на скамейке или на заднем сиденье запаркованного на ночь троллейбуса. Веки у меня слипались. Я хотел спать. И, следуя совету таксиста, искал женщину постарше. Я прошел весь проспект до конца, километров пять, должно быть, – дальше в звездную ночь широко уходило шоссе, по которому до Москвы было, как о том извещал дорожный знак у остановки «Обсерватория», не много не мало, а 700 километров. Я передохнул, сидя в пыльной траве у знака и подумывая: а не голоснуть ли? Вернуться в МГУ, запереться в законной комнате, где второе койкоместо было все еще незанятым, вкатить в «Колибри» чистый лист…

Я поднялся, разогнулся и побрел в сторону прочь от Москвы. Я почти уже снова вернулся в центр, когда с истерической резкостью рядом со мной затормозил, опережающе распахиваясь, милицейский «воронок». Не успел я опомниться, как был скручен и обхлопан сверху вниз по щиколотки.

– Где нож твой? Выбросил?

– Не было никакого ножа! – закричал я. – Пустите!

– Ах, не было? – Замахнувшись, мусор меня не ударил, услышав из машины:

– Погоди, Василек! наломаешь обратно… – Появился начальник. – Что, ножа нет?

Мусор готов был заплакать:

– Да выбросил! Точно!..

– А что есть?

Поскольку незримый второй, заломивший мне руки назад, держал их на грани вывихов, грудь моя была гордо выпячена. Клапан нагрудного кармана Василек рванул на мне так, что пуговка отлетела, ускакав по асфальту. Железными пальцами паспорт был выхвачен с передачей начальству.

– Ленинградец? Пусти его, Рылов…

– Был, – ответил я, разминаясь. – Стал москвич.

В чем начальник удостоверился, долистав документ мой до штампа прописки в Доме студента МГУ.

– То-то я слышу акцент… К нам какими судьбами?

– К другу приехал.

– Адрес друга не забыли?

– А если забыл?

– В отделении вспомнишь.

– На каком основании? Паспорт в полном порядке, а Подпольск ваш открытый, мне кажется, город?

– Я тебе покажу сейчас «открытый»! – надвинулся Василек, и я поспешил капитулировать, вспомнив, где живет здесь Динка:

– Коммунистическая улица, – сказал я, – адрес друга. – И тоном ниже, как бы самому себе: Ничего себе: «человек проходит, как хозяин необъятной родины своей»…

– Коммунистическая, говорите? Есть у нас такая улица… Вы свободны, молодой человек, гуляйте. – Начальник вернул мне паспорт и выразительно посмотрел на подчиненных. – Видишь, Василек? Ты сразу в морду. А человек в гости приехал на Коммунистическую.

– А если на не Коммунистическую, то можно и в морду?

Все трое обернулись от «воронка», желтизна которого выглядела по-особенно гадко в тусклом свете фонарей.

– Некоммунистических, – сказал начальник, – в нашем городе нет. Гуляйте, товарищ москвич, спокойно.

– Пуговицу вот оторвали ни с того ни с сего. С мясом!

– За пуговку извиняйте. Несдержанность подчиненный проявил.

Мимо проходила толпа девушек, оживленная не по часу, и чей-то насмешливый голос из первой шеренги, идущей «под ручки», меня не пропустил:

– Идем лучше с нами, молодой-красивый!

– Тоже верно, – ответил я, подобрал с асфальта свою пуговку и под ревнивым взглядом милиции припустил за девушками.

– Чего они к тебе пристали? – спросила одна.

– Обознались.

– И сразу бить?

На это стали отвечать за меня:

– «Моя милиция меня бережет».

– Одно слово, мусора. Никто давать не хочет, вот они и носятся, как бешеные.

– Не скажи! Одна, с ОТК, так даже замуж за мусора выходит. За офицера, правда. Развивая тему, мной вдохновленную, группа меня обогнала, а со мной поравнялась молчаливая блондинка, настроенная явно не коллективистски.

– Вы, собственно, кто?

– Дневная смена.

– А где же ваш завод?

– А кубик стеклянный на площади за сквером. Свет там горит?

– Я думал, что заводы только на окраинах.

– Которые грязные, те да. У нас производство чистое.

– И что же вы производите? Она засмеялась.

– Тайна!

В свете фонаря я взглянул на нее повнимательней: курносость, завиток платиновых волос над крутым лбом. Волосы были чудо, но прическа испортила их безнадежно. Блондинка поправила сбоку свой шестимесячный перманент, придававший ей нечто овечье, и не без кокетства сказала:

– Но вам я открою. Ведь вы не шпион?

– Шпион, – кивнул я, но она сказала все равно:

– Делаем ЭВМ, вот чего.

– Это тайна?

– Военная!

– Кого она интересует, если в этой области мы на двадцать лет позади Америки, – проявил я компетентность.

– А вдруг вы китайский шпион? Я насмешил ее, оттянув на себе уголки век.

– У нас из всего делают тайну, – вздохнула она. Нет, а правда, кто вы?

– Вас интересует?

– Очень!

– Шпион, – повторил я. – На службе реальности. У нас из реальности, как вы верно сказали, делают тайну. Я пытаюсь ее разгадать. Я охотник за тайнами.

– Что называется «пудрить мозги», – констатировала девушка.

– Писатель я.

– Писатель? И много уже написали?

– Ничего. Но работы передо мной край непочатый. Никто, кроме вас, не знает еще, что я писатель. И долго не узнает. В данный момент я скрываюсь под маской студента. А вы?

– Что я?

– Под какой маской?

– Нет у меня никакой, – сказала она с сожалением. – Одно лицо.

Тут мы вышли к широкому перекрестку, и несколько девушек повернули направо, не забыв и про нас: «Эй, в белых штанах? Идем лучше к нам в общежитие! Опять кавалера, Эльза, отбиваешь? Не ходи с ней, кавалер: у Эльзы муж ревнивый!» Мы сошли на проезжую часть, пересекли две пары тускло блестящих трамвайных рельсов и приподнялись на «островок спасения». Три-четыре девушки, будучи более деликатными, чем крикуньи из общежития, взошли на другой край «островка», держа дистанцию. Я уточнил:

– …Эльза?

– Что, нельзя?

– Почему же, Эльза, очень даже можно. Сказать, какая на вас маска? Усталой после смены девушки. А на самом деле вы Мерлин Монро.

– Кто?

– Смотрели «В джазе только девушки»? Нет? Впрочем, это старый фильм. Вы оч-чень похожи на актрису, которая играла там главную роль.

Женщина польщенно промолчала. Повернула кудрявую голову в сторону ожидания. По улице, освещенной газовыми фонарями, видно было до поворота налево за кирпичную стену.

– Все не как у людей… Работаем в центре, живем на окраине.

– А бывает наоборот?

– Нет, – усмехнулась она. – Не бывает. Кто в центре живет, тот там и работает. Небось, тоже вы в центре живете?

– Я вообще не из этого города.

– Как это?

– Я проездом.

– Что, правда?

– Можно сказать, и пролетом. Если завтра смогу улететь.

– Жаль.

– Почему же?

– Так, не знаю… А постоянно прописаны?

– В СССР. Она засмеялась. – А я, – сказала мне в тон, – в деревне Слепянка.

– Неплохо. Должно быть слепит красотой.

– Да уж.

– И она далеко?

– А как кончится город, так и будет Слепянка. Впритык. На «тройке» не очень, а пешком: пешком да.

– И у вас там большая изба?

– А что?

– Если большая, то я вас с мужем не стесню. Могу и в сенях переночевать, если уж на то пошло. А то как-то не по себе, – сказал я, – ночью снаружи.

– Хочется вовнутрь?

– Но это ведь естественно, – ответил я полувопросом.

– Как зовут-то?

– Зовут Алексей. Вон и трамвай.

– Вижу. А номер?

– «Тройка», – разглядел я.

– Наш, значит. Только, видишь ли, Лёша… Сами угол снимаем. В избе. Это во-первых. Во-вторых, он сегодня в ночную. Миша. Муж.

– А в-третьих?

– Хозяйка. Она, как ее же собака.

– Злая?

– Да не злая, а так… Пустобрех. Ничего и не было, а распишет – не отмоешься. С лязгом и скрежетом «тройка» затормозила, озарив эфемерными искрами красоту, прикусившую губку в раздумье. Дверцы разжались. Эльза тряхнула кудряшками:

– Ладно! поехали. На ней был трикотажный свитерок, бледно-сиреневый. Зеленая юбка в обтяжку. Каблучки голубых «лодочек», сношенных до основы, лязгнули на ступенях, крутых и железно-решетчатых. Ноги были коротковаты, но и Мерлин Монро, если вспомнить, длинноногостью не отличалась. Поднявшись, она оглянулась:

– Чего ж ты?..

Я не двигался. Ноги словно приросли к «островку спасения». Не хотелось мне на окраину. Там меня хулиганы зарежут. Аристократа, можно сказать. И постыдно мне было – с такой. Я прыгнул к ней с такой решимостью, что расшиб колено – вдобавок ко всем травмам бесконечного этого дня. Сразу за перекрестком свет в трамвае погас, и, озаряемые только слепяще-мертвенными уличными фонарями, мы с Эльзой, сидя на заднем сиденье, заскользили во тьму окраины. Чем глубже, тем глуше была ночь. На остановках трамвай уже не останавливался, спеша куда-то. Мы не соприкасались, но сантиметр дистанции между нами ощущался, как пропасть. Я сжимал потный металлический поручень над спинкой переднего кресле, левую руку держал на колене – на ушибленном своем, и был неподвижен, но моя левая, к ней обращенная половина чутко пульсировала на краю этой пропасти. С непонятным вздохом Эльза отвалилась к окну, отчего я чуть не задохнулся: край ее юбки, как живой, прикоснулся к грубой парусине штанов. Тем временем за стеклом, в котором мы призрачно отражались, скользило нечто из области сюра. Белый маленький Ленин протягивал руку, будто взывая о спасении. Из-за копьевидной решетки, за которой листва белела, как выкрашенная. Не сплошная. С разрывом для Ленина, который был словно осыпан мукой. Свою тайну субстанция тут же и раскрыла. Поперек здания с темными окнами шла подсвеченная грязно-золотая надпись: «Гипсовый завод имени В. И. Ленина».

Резко началось торможение.

– Дальше не идет, – объявила водительша. Дверцы разжались.

– А еще один будет? – спросили девушки, выходя спереди.

– Не будет, последняя я. Спутница моя спала, держа в сцепленных между коленей руках сумочку из кожзаменителя.

– Эльза, – окликнул я.

– Ау?

– Приехали.

– Куда это?

– Ты мне скажи. Она поднялась, как сомнамбула, спустилась, соскочила на мерцание и пошла по проезжей части, шаркая «лодочками». Трамвай ушел налево, в парк, светившийся огнями на горизонте, а мы с ней вышли на дамбу, по обе стороны которой темнели провалы. Оттуда, снизу, веяло сырой свежестью. Впереди, за дамбой, призрачно белели семиэтажные дома спящего микрорайона. Проснувшись на ходу, Эльза засмеялась. Ей приснилось, что, сидя за конвейером на своем «чистом производстве», она уронила паяльник, раскаленный, но вместо того, чтобы расставить ноги и дать ему упасть, она его поймала, зажав между коленей. И представляешь, совсем не больно! Скажи, странно? – Так то во сне, – рассудил я. – Сны и должны быть странными.

– Точно, – сказала Эльза. – Если бы во сне было, как в жизни, то лично я бы удавилась от скуки.

– Разве тебе скучно жить?

– Тебе нет?

– Мне нет. Жизнь, – поделился я, – странней любого сновидения, по-моему. Вот я, например. Иду с тобой, и все мне странно, все!

– Что, например?

– Там вот, – показал я направо, где провал долины был поменьше, – что там на горизонте? Не стадо ли оживших мамонтов?

– Элеватор там. Хлебозавод.

– Так это хлебом пахнет? – потянул я носом тревожно-жирноватую приторность, разлитую в темном воздухе заводского района.

– Это еще ничего, – понюхала и она, – это не то с гипсового, не то с маргаринового. Сейчас с серьезных заводов понесет. С тракторного и с автолиний.

– Они что, по расписанию атмосферу отравляют?

– По ночам, когда люди спят. А пахнет тебе хлебом потому, что кушать хочется, – заключила Эльза. – Погоди, сейчас придем…

– Куда?

– В плохое место не приведу, не бойся. Некоторое время мы поднимались главной улицей микрорайона, мимо больших пятиэтажек, глядящих друг на друга темными фасадами. Потом Эльза свернула в проезд направо, и нас объяла темнота двора. Вслед за ней я поднялся на крыльцо подъезда, поспешил перехватить тугую дверь.

– Капуста в подвалах гниет, – оправдалась она за дурной запах в тамбуре.

– А что там капуста делает? – удивился я.

– Жильцы в подвалах держат. Квашеную. Картошку тоже, – и открывая вторую дверь: – Ступенька, осторожно…

На лестнице было темно. На площадке первого этажа Эльза остановилась, и я налетел на нее, а налетевши – как-то само собой получилось – обнял.

– Ты с этим погоди, – высвободилась она, расщелкивая сумочку и звеня ключами. Вслепую открыла дверь квартиры, и вслед за ней я переступил порог.

– Вот ты и внутри, – сказала она, включая свет.

– Да, – усмехнулся я своему отражению в зеркале прихожей. – Спасибо. Но это как-то непохоже на деревню.

– А ты думал, что я такого, как ты, в Слепянку поведу? Тут ванная. Тут, будет нужно… Туалет.

Она включила свет на кухне, где на белом кухонном шкафу в белом керамическом тазу разрослась алоэ. Обошла стол, на котором была половину засохшего батона дополняла неумело вскрытая банка рыбных консервов, и со стоном облегчения повалилась на стул, поставленный спинкой к стене. Тут же поднялась и убрала со стола, вымыв под раковиной консервную банку, которую поставила на подкрылок газовой плиты – горелые спички бросать.

– Цивилизация, да? Мне б такую квартирку. Ничего больше в этой жизни не хочу.

– А эта чья?

– Эта одних тут… долго объяснять. В общем, доверили мне ключи. Присматривать, чтоб не обокрали. Цветы поливать. А сами на юге отдыхают. Богатые люди.

– Ничего, – утешил я Эльзу, – будет и у тебя такая.

– Откуда?

– Государство даст.

– К пенсии, может и даст. Только взамен всю жизнь сначала отберет. А тогда мне зачем? Внуков няньчить? Нет, мне б мою жилплощадь сейчас. Сейчас бы дали, я б в рассрочку ее хоть по гроб жизни отрабатывала с моим бы удовольствием, – так нет… мыкайся по углам. Алеша? – Я оторвался от виноватого созерцания ее рук, небольших таких крепких девичьих рук со следами ожогов, с облупившимся маникюром на ногтях и золотым обручальным кольцом на положенном пальце… – Чего скучаешь, давай поиграемся! Я почувствовал, что краснею.

– Во что?

Насмешливо она сказала:

– В папу с мамой. В чего ты с девчонками играл, когда был маленький.

– Я не играл.

– Оно и видно, – как бы с сожалением бросила она. – Нет, серьезно? Давай поиграем, как будто все это наше. Квартира, и все тут. Твое и мое.

– А мы кто?

– Как кто? Не полюбовники ж. Муж с женой, по закону.

– Давай. Только ты, – показал я глазами, – кольцо сними.

– Не все ли равно? – Она сняла кольцо. – Золотое, между прочим. – Положила на стол. – Некоторые придают этому значение, я нет. У нас из КБ один женатик глаз положил на одну стерву из ОТК. Незамужняя она. Уж так он ее обхаживал-обихаживал. А сам кольцо носит. Ладно, та ему говорит, дам разок. Но если ты меня вот этим кольцом, значит… Понимаешь? Ну, чтоб с пальца переснял на причинное место. Этим она, значит, отомстить жене того хотела, что та мужняя жена, а она так. Есть же такие стервы, да?

– А тот?

– Надел. Я взглянул на ее кольцо, оценивая диаметр. – Не может быть.

– Было ж.

– Как же он ухитрился?

– Откуда я знаю? Инженер он, – с некоторым пренебрежением пояснила Эльза. – Как-то протащил. В спокойном состоянии, думаю. Ну а потом возбудился. Обратно не снять. Та уже в «неотложку» звонит, а ей отвечают: «Слесаря вызывайте. Из Бюро добрых услуг». И смех, и грех. Спасли, короче, но позор, конечно. И кольцо пропало.

– А жена?

– Что?

– Жена его бросила?

– Почему? Живут.

– Абсурд! – сказал я. – Все эти наши браки одно вранье и бессмыслица.

– Что вранье, то да, а насчет бессмыслицы… Жить-то надо. Попробуй на одну зарплату выжить. На две и то… еле-еле, знаешь.

Передо мной открылась вдруг такая беспросветная и гнусная перспектива, что вместо обычной тревоги, которая нормально сквозила мне в душу из неизвестности будущего, я почувствовал тошноту.

– И вообще вся эта «взрослая» жизнь, – обобщил я, – говно. Ненавижу. И играть в нее с тобой не буду.

– Как хочешь, – сказала Эльза. – Только ты не выражайся, тебе не идет. И так кругом один мат-перемат. Хоть одну ночь давай поговорим по-человечески. Кушать-то хочешь? Я не ответил. Она была из «взрослого» мира. Тоже.

– Холодильник тут выключен, но у меня булочка в сумке. С изюмом? Ну как знаешь. – Она сбросила на линолеум «лодочки», голубые на салатовый, поднялась на ноги и прогнулась с опорой на поясницу. – Лично я под душ и спать. Тебе в спальне постелить или в салоне?

– Один хуй.

Рассмеявшись, она слегка толкнула меня пальцами в лоб и ушла в ванную. Несмотря на приступ пессимизма, уши мои чутко дрогнули на приглушенный дверью шум снимаемой юбки, свитерка, лифчика и трусов. Я извлек из нагрудного кармана пачку сигарет «Подпольск» и закурил под веселый звук душа. Город паршивый, но сигареты были курибельней московских, не говоря о ленинградских.

Хотя с моего места у торца стола коридорчик до двери ванны не просматривался, выбежала она с возгласом: «Только не ослепни!» И стала напевать что-то в глубине квартиры. Я докурил третью по счету сигарету, погасил ее неторопливо в банке, которую Эльза тут в одиночестве вскрывала неконсервным ножом, рискуя порезаться; расстегнул и стащил рубашку, свалил на стул штаны. В ванной, где, несмотря на принятый Эльзой душ, было по-летнему сухо, под потолком, на леске, растянутой тут в несколько рядов, висели только что простиранные трусы бледно-салатового цвета, и это значило, во-первых, что в постель легла носительница их беспрепятственно голой, а во-вторых, желание, чтоб я об этом знал и делал вывод. Меня пробрал озноб. Я забрался в сухую ванну и, дрожа на корточках, поспешил обрушить на себя воду погорячей. Из гигиены не стал вытираться чужим полотенцем, решил обсохнуть, а заодно и побриться. Вытряхнул из чужой бритвы ржавое лезвие и вставил новое, вынув его из облатки. Не тупое ленинградское, как можно было ожидать, поскольку нашей «Невой» садируем мы всю страну, а страшно дефицитное шведское лезвие «Матадор». Лосьона после бритья не употребляю. Да и нет их, лосьонов. Не «Огуречным» же. Холодной водой по скулам, вот и все. Как можно холодней. Все это время у меня не то, что стоял – ретиво рвался прочь, только в процессе бритья несколько образумился, сбавил подъем и напор, а заодно и подобрался. Резонный, как стреляный солдат перед атакой. В таком состоянии можно было вправить в плавки.