355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Сергей Юрьенен » Нарушитель границы » Текст книги (страница 8)
Нарушитель границы
  • Текст добавлен: 21 октября 2016, 23:19

Текст книги "Нарушитель границы"


Автор книги: Сергей Юрьенен



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

– А куда?

– А куда все. На лежаки…

* * *

Чернота перед нами с грохотом обрушивалась, после чего утробно рокотала, укатывая камни. Как будто строила и разрушала нечто, грозя похоронить нас под руинами.

– Ой, – оторвалась она от моих губ, – я уже вся мокрая…

Я вскочил на гальку и взялся за дощатое изголовье. Тяжесть с телом непросто было сдвинуть.

– Ты чего?

– Так… лежак отодвинуть? Снисходительно фыркнула. – Я не в том смысле! Иди сюда…

Коленями я опустился на лежак, и взят был за запястье жесткими пальцами ткачихи. Они с подругой приехали из города Иваново, где, кроме прочих, еще и дефицит мужчин, что я, к заветному месту притянутый, можно сказать, насильно, прочувствовал собственноручно.

– Понял? Ну… ну? Да ты не стаскивай, – спуская с плеч бретельки купальника, – закрытый… Просто оттяни…

Непрерывный стон, низкий, грудной, глубокий, рвался из нее, пока я вплывал – с чувством, что на спину сейчас мне рухнет стена камней. На Эльзу было непохоже, но тоже хорошо. Боже, что мне предстоит? Выходит, уникальна каждая, но ведь их столько в мире… Подсунув по кулаку себе под ягодицы, она взвела колени – движением отработанным, как на утренней гимнастике. Ноги остались на весу. На ней были туфли, лаковость которых я ощущал локтями. Вечерние. На «шпильках».

– Хорошш-шо, – вразбивку выдыхала. – Хорошш-шо…

И я наяривал: под изморось и запах сероводорода. Под ритмичный камнепад. Просто и жестко. Пытаясь отделаться от ощущения угрозы, которая когтисто сводила спину. Голова ее моталась между моими упертыми ладонями. Подступала пора задуматься, в каком направлении эякулировать, тем более, что голова ее вдруг замоталась между моими упертыми ладонями, но разрешиться было нам не суждено: лаковые туфли ее сверкнули, девушка подо мной зажмурилась, лицо, кстати, было вполне милым, только каблучок вдруг полоснул мне по щеке. Сильный свет фонаря нас исчертил зигзагами, одновременно зычно крикнули:

– Не положено, граждане отдыхающие!

Вдоль прибоя шел патруль.

– Завидно, что ли?

– Не пререкайтесь, гражданка! Граница священна, а вы тут, понимаешь…

– А мы не на границе! Мы на пляже.

– Па-прошу освободить! – взял тоном выше голос. – Пляж, он утром будет, а сейчас здесь погранзона Союза ССР. Тем временем застегнувшись:

– Ладно, – сказал я, – Тома. Пойдем…

По непрочной железной лесенке мы поднялись на эспланаду набережной, под матовым фонарем сели на скамейку. При этом я поморщился, что не ускользнуло от внимания:

– Болят?

– Терпимо.

– Ой, это вредно для мужчин… Возражать не стал. Она понизила голос:

– Может, я… вручную?

– Здесь?

– Ну, отойдем, где потемней?

Заманчиво, конечно, было, но трудовую руку познать мне не довелось. На свет фонарей возникла растрепанная голова ее подруги, которая поднялась на парапет и спрыгнула на набережную. С туфлями в руке. За ней появился Ярик. На ходу они разделились, чтобы на скамье не оказаться рядом. Сели по обе стороны от нас и закурили. Мрачно. Несмотря на грохот моря, давила духота, перенасыщенная ароматами магнолий.

– Да, – сказал я. – Не дотянул он до посадочных огней…

Ярик не засмеялся. Подруги тоже не склонны были к юмору.

– Так чего? – спросила моя.

– Чего? – ответила его. – Накрылся вечерок. Вот что бывает, когда веришь песням типа «Не спеши, когда глаза в глаза». Моя надежды не оставляла:

– А если к нам?

– А утром нас хозяйка выгонит?

– Злая? – спросил я.

– Сколопендра!

– Может, – сказал я, – на лоно природы?

Зевка своего Ярик не сдержал.

– В России, – сказала моя, отстреливая окурок, – проблем бы не было. А здесь… ты ж понимаешь. Фауна не способствует. Еще укусит кто-нибудь.

– Гроза, к тому же, будет. Смотри, как мечет мошкара… Нет, ребята. Накрылся вечерок, и тут уж ничего, ребята, не попишешь. Пошли, Тамар.

– Неспетая песня моя, – пожал я крепкую девичью руку.

– Чего ты? Завтра допоем!

Условившись о свидании наутро, вот под этим же, ребята, фонарем, подруги канули в забвение.

– Ух, – оживился Ярик. – Наконец-то! Зеленым фуражкам спасибо, не то бы изнасиловала. Мало, что примитивная, еще и наглая. А твоя?

– Тоже не интеллектуалка, но, – почувствовал я потребность оправдаться, – писатель должен быть всеядным.

– Ты так считаешь? Тогда возьми вот… – Вытащил из заднего кармана и сунул то, что оказалось нездешним, запечатанным в фольгу презервативом. – Берибери. Советую, как сын врача. Я отклонил:

– Оставь себе. Вдруг Цирцея в пути обольстит.

– Не обольстит. – Он швырнул квадратик в урну и поднялся. – И вообще я к женщинам довольно равнодушен.

– Неразбуженная натура?

– Видишь ли, – ответил он серьезно. – Был у меня тяжелый опыт. В тринадцать лет… – С кем же это? Мы дошли до подножия лестницы, которая поднималась в город, величественно белея в листве всеми своими маршами и площадками.

– Не могу сказать, – ответил он. И добавил, почему-то по-немецки:

– Das Geheimnis.

– Что значит?

– То и значит… – Немецкой бонны не было.

– А у меня тем более. Сам всё у себя в Сибири, сам… Мы поднялись на первую площадку. Одуряюще пахло цветами. Я поднял голову, на лоб упала тяжелая капля. Сразу за этим черное небо разверзлось со страшным грохотом. Мы было припустили, но через два марша, мокрые до нитки, захлюпали в нормальном темпе. Лило так, что можно было захлебнуться. Трудно было идти. Навстречу по ступеням бурлила вода. Я выхватил из водопада сбитую магнолию. Отлепил рубашку и спрятал цветок за пазуху. Лестница кончилась, наконец. Высоко над нами листва издавала незнакомые звуки – гулкие, жесткие, субтропические.

* * *

Он вынул ключ и открыл дверь. Он снимал терраску на сваях в нижней части города, недалеко от морвокзала. С отдельным входом, к которому мы долго пробирались под дождем сквозь лабиринт хибар и хижин. Не зажигая света, разделись, выжали на двор одежду, разложили на половицах под раскладушкой намокшие деньги, паспорта и магнолию, которую я донес.

– Шоколадку хочешь?

– Экономь.

– Да слишком много закупил.

– Давай… Он разломил в фольге.

Мы стояли, голые, перед открытой дверью и, глядя на завесу дождя, жевали сладкую горечь.

– Занимай раскладушку.

– А ты?

– В лодку лягу. Он вывалил из рюкзака груду резины. Насос всхрапывал так, что в переборку постучали.

– Немцы, – объяснил он мне соседей. – Даже на курорте режим свой соблюдают.

– Из Дойче Демократише?

– Из Казахстана. Те в гостинице «Рица» живут…

С деликатной настойчивостью «наши» немцы постучали еще раз, но мы, меняясь, докачали. Повернуться на терраске стало невозможно. Я похлопал по надутой резине. Было туго и прочно. Воняло синтетикой.

– Хипалон, – сказал он с гордостью.

– От слова хиппи? – Голым задом я отсел на алюминиевые трубки, пружины и брезент. – Слушай. Давай все к черту переиграем, а?

– То есть?

– Совершим круиз до Батуми. На обратном пути сойдем в Сухуми. Посетим этот хваленый обезьяний питомник. Дачу Сталина в Пицунде. Сьездим в самшитовый заповедник, на Ахун-гору, и еще выше – на озеро Рицу. Вернемся по Военно-Грузинской дороге и выкрадем Динку.

– А потом?

– А потом загуляем.

– А после?

– Вернемся в МГУ. Пять лет учебы впереди и вся оставшаяся жизнь. Ярик? Мы же ничего еще не знаем! Страны, которая досталась. Одной шестой… Твой выбор, – сказал я, – кажется мне преждевременным. Даже в случае удачи до конца жизни у тебя на этом месте будет «белое пятно».

– Об этой стране я знаю всё, – отрезал Ярик.

– Вот так, да?

– Да! Знаю предел ее падения, и этого достаточно. Что же касается пейзажей, тут я равнодушен. И потом вовсе не «до конца жизни». Я вернусь.

– Нет, – покачал я головой. – Никогда.

– Почему ты так считаешь?

– Потому что в одном они, мне кажется, правы.

– Это в чем же?

– В том, что коммунизм непобедим. Он швырнул в меня чем-то, что оказалось мотком нейлонового троса. Для альпинистов штука. С железными защелками. – Лучшее средство от пессимизма, – сказал он. – Петлю сам сделаешь или помочь? Я отбросил моток. От удара в дощатую стену терраска сотряслась, а вслед за этим снова постучали.

– А вы заткнитесь там, капитулянты. Энтшульдигунг! И гуте нахт! – Растянувшись в надувном своем ложе, он стал высвистывать нечто воинственное. Потом и запел: Wenn die Soldaten durch die Stadt marschieren…

– He дразни. Они тут не при чем. Он перестал. – Ты прав. Никто тут ни при чем. Особенно, геноссе из Казахстана… Выпить хочешь?

– А есть? Перегнувшись за борт, он нашарил бутылку и вытащил зубами пробку. – Стаканов, правда, нет…

Я глотнул из горлышка.

– Неплохое вино.

– Еще бы! Крымское марочное. «Черный доктор».

– «Черный»?

– Так называется. Примем без объяснений. Примешь? Я снова взял бутылку, приподнялся на локте.

– Пей-пей, – сказал он. – Хорошо, как превентивная мера. Черный Док нас вылечит.

– Думаешь?

– От всех болезней. – Он взял бутылку. – Не только от простуды. Верно ведь, Док? От коммунизма тоже. Только он и сможет – черный.

– И где ты его найдешь?

– Да уж не в Африке…

– В Доминиканской республике?

– Где-нибудь да найду. А ты, наверно, в чехов веришь? В социализм «с лицом»?

– Не знаю… Не особенно. Дед мой до октября семнадцатого, – сказал я, – у Милюкова в партии был. В «конституционно-демократической».

– А после октября?

– А после говорили так: «Кадет – на палочку надет». Подразумевая штык.

– Вот видишь. А говоришь… Нет, друг. Клин клином вышибают, а Зло – еще большим. Вселенским, в данном случае. Еще?

– Воздержусь.

– Тогда, с твоего позволения, добью. «Черного доктора» – за черную реакцию! Я лежал – руки под затылок. Тенькая квадратиками стекол, дождь плотно колотил по нашей крыше, низкой и косой. Кое-где просачивалось. Ярик чертыхнулся, сел, вытащил из рюкзака и накрыл себя с лодкой чем-то вроде плащ-палатки – так зазвучали капли на этом материале, который наутро оказался камуфляжной простыней цвета морской волны. Накрываться чтоб – на случай встречных судов и вертолетов.

– Можешь не верить, – сказал он. – Но я вернусь. Обязательно.

– В составе Waffen-SS? Он засмеялся. – А это как удастся… Там видно будет. Может быть, и в индивидуальном порядке. Мы еще встретимся, увидишь. Вдруг сяду напротив тебя в метро. На улице попрошу прикурить. Ты дашь мне огня, но меня не узнаешь. Меня невозможно будет узнать. Только кумач вокруг, он станет интенсивным. Он станет, как запекшаяся кровь, и вдруг – настанет день – он обернется черным. И ты поймешь, что это – я.

– Ладно! – отозвался я, отворачиваясь к стене. – Спать давай, романтик. Компас у тебя, я вижу, есть.

– Есть все, что нужно. В крайнем случае, по звездам доберусь.

– Ага, – сказал я. – По Кремлевским. До лагерей особо строгого режима…

Он залился смехом:

– В отличие от вас, милорд, я – оптимист. Две пары весел, между прочим.

– Да?

– Угу. Наручные и складные алюминиевые. Знаешь, как дали бы в четыре руки?

* * *

Из репродуктора на морвокзале неслась песня, которая до этого момента всегда казалась мне тупой:

 
Как провожают пароходы?
Совсем не так, как поезда.
Морские медленные воды —
Не то, что рельсы в два ряда.
Как ни суди, волнений больше,
Ведь ты уже не на земле…
 

Внизу между правым бортом и причалом раскрывалась щель. Медленно и верно. Я стоял, обеими руками сжимая поручень. На втором этаже там был ресторан – прямо напротив. Сверху в окна видно было, как официантки убирают столики. Со смотровой площадки отобедавшие курортники смотрели, как мы отваливаем. Один тип обломком спички чистил зубы, будто нас здесь, на палубе, уже можно было не стесняться; и женщины там не гасили взлетающих юбок. Мы уходили в плаванье, но никто над балюстрадой вслед нам не махал. Только один малыш в бескозырке с надписью «Отважный» и парой оранжево-черных трепещущих ленточек. Сняв руку с поручня, я ответил ему. Хлюпало в притороченных автопокрышках – здесь, казалось бы, совершенно неуместных. По бетону причальной стенки взмывала кайма замусоренной воды. В радужных разводах нефти плескались серые арбузные корки со следами чьих жадных зубов. Сравнявшись с нами, шпиль на морвокзале – весь, до звезды – вдруг полыхнул прощальным огнем и тут же угас.

Постепенно, уступами, открывался город. Потом он стал частью поднявшихся над горизонтом зеленых склонов горной цепи. Длинный волнорез завершился маяком. Мы вышли в море. Со стороны суши поддувало. Небо затянуло сплошь, внизу пенились бугры, которые, вопреки песни про «самое синее в мире Черное море мое», были здесь неприязненно зеленого цвета. Я застегнул до горла прорезиненную куртку, поднял воротник. Вместе с этой курткой на деньги, выданные Яриком, я приобрел еще пару кожаных рукавиц на байке: чтобы не поранить ладони при стремительном соскальзывании за борт. (Почему на Кавказе летом торгуют рукавицами, которых зимой в России не сыскать, это из области абсурдов того же типа, как отправка в виде братской помощи на Кубу пресловутых снегоочистителей. Но беглецу абсурд пришелся на руку). Пассажирке рядом стало дурно, ее увели. В открытом море «Отчизна» оптически утратила свою небоскрёбность, однако спускаться будет все равно, как в пропасть. При мысли, что он останется один в этих недружелюбных рытвинах мне тоже стало не по себе. Я сел в свободный шезлонг. Вид на побережье закрыли интуристы, отставив характерные зады. Они обменивались впечатлениями по-немецки, были одеты в яркую синтетику; имели самодовольный вид и фотоаппараты «Praktika»: восточная – и отсталая – зона Германии, передовой, поскольку западный, рубеж социализма. Длинные шорты на мужчинах открывали узловатые ноги с вылезшими венами: по возрасту ветераны Восточного фронта, пережившие почему-то моего отца – посланца богов. У одной их женщины взлетела юбка, предоставив сидящим в шезлонгах возможность любоваться квадратным задом, облитым ярко-белыми трусами. Сияя ими, фрау, как ни в чем не бывало, продолжала наблюдать в свой цейссовский бинокль. Из шезлонга справа прокомментировали:

– Поведение на грани бесстыдства. Мужской голос отозвался беззлобно:

– Западные люди…

– Что ни говори, а наши целомудренней. Наши как раз ковыляли мимо, хихикая смущенно и зажимая между ног подолы.

– Ага. Навидался этого я целомудрия…

– Так-то в зоне! Я повернулся. Справа в шезлонге лежала хрупкая женщина с вампирически-накрашенными губами. Светлая кожа, льдистые, как у Ярика, глаза. Кавалером был детина в холщовой фуражке с мятым козырьком. Красная физиономия, мясистый рубильник, тяжеленный подбородок – хорошо выбритый, впрочем. По-мужски мне подмигнув, он ответил спутнице:

– Не в этом дело, Клара Ивановна.

– А в чем?

– В качестве дамского белья. – Хохотнул, показывая золотые зубы. – Монтан приехавши в Москву, сказал же…

Несокрушима нация, которая способна к воспроизводству при таком качестве, пардон, рейтузов. Помните? Когда поет французский друг, легко и весело становится вокруг… Чужую маму передернуло.

– Озябли? Сейчас мы вас согреем. – Из внутреннего кармана хорошо отглаженного холщевого френча извлек армейскую флягу, обтянутую брезентом, свинтил крышечку. – И сокращаются большие расстоянья…

Она оглянулась, я отвернулся. Рывком поднялся и, пряча сигарету в ладони, пошел против порывов ветра, мимо белого клепаного железа, мимо красных спасательных кругов. По крутому трапу с надраенными медными перилами, рывками, помогая себе обеими руками, поднялся на верхнюю палубу. Вдоль железных белых стен пустые лавки. Вокруг бассейна никого. Впрочем, воды в нем не было, только синий кафель вглубь. Так странно показалось: до горизонтов вокруг одна вода, а этот куб пустой. Настолько, что захотелось прыгнуть – как сумасшедшему из анекдота. Трубы были огромные, но дым из них не шел. Трубы здесь были только для красоты. Я постоял, глядя на горизонт свободы, который растворялся в небе – низком, пепельном, сплошь затянутым. Прошел к корме, спустился к флагу, который щелкал и взвивался. Палуба под ногами дрожала, ветер трепал волосы, давая чувство высоколобости. Море вскипало, искрилось, пенилось и расходилось, свинцово-зеленое, а дальше след наш терялся в волнах. Чайки летели за нами, то выныривая из-под кормы, то вырываясь вперёд. Над нами летели чайки, а глубоко внизу расходилась кипучая вода, перемолотая винтом, под который может ведь и утянуть. Вибрация говорила о силе лопастей, что я особенно прочувствовал, раздумчиво пропев: А я остаюся с тобою, родная моя сторона… Чайки каркали, как белые вороны. Двустворчатая дверь покачивалась, на каждой створке по оправленному в латунь иллюминатору. Я вошел под низкий гулкий потолок. Спускаясь по узкой лестнице, я вспомнил, что говорил мне Ярик о ступеньках. Края были отделаны железом, но набоек с прежним названием уже не было. Только следы и дырки от винтов. В баре здесь были игральные автоматы. Светились, мигали и грохотали, перекрывая магнитофонную песню «А люди уходят в море». Такие я видел только в западном кино. Типа «однорукий бандит»: вбрасываешь мелочь и ручку на себя. Все три были заняты. С правым крайним сражался Ярик. Полукруглая латунная стойка сияла, с потолка освещенная лампочками. Бармен за ней полировал бокалы. Я сел на высокое кожаное сиденье, крутанулся лицом к зеркалу с бутылками. Бармен улыбнулся, он был большеголов, кудряв и в белой рубашке с бабочкой. Я придвинул прейскурант на ножке. Было чувство защищенности. Как в бункере Имперской канцелярии. Дубовая обшивка стен была рассчитана на тысячу лет. Звенящие за спиной автоматы, однако, нарушали большой тоталитарный стиль.

– Что-нибудь смешать? Мартини? Или покрепче? С джином, с виски, с водкой? On the rocks? А может, наш фирменный напиток «Одиссей»? Эффект мгновенный. Который, если угодно, – понизил бармен голос, – как рукой снимет зеленоглазая блондинка, изнывающая в недрах нашего плавучего отеля за одной заветной дверцей. Пятьдесят пиастров – и вот вам ключик от Сезама.

Передо мной закачался ключ. Номерок был зажат в смуглом, красиво поросшим волосом кулаке. Я посмотрел на часы с модно-массивным металлическим браслетом, на красный сюртук и качнул головой.

– Просто коньяк.

Голова отвесила поклон.

– Вас понял.

Ярлык на бутылке, из которой он мне налил, был с надписями по-армянски. Пять «звездочек». Глоток меня согрел. Я держал круглое стекло на ладони, покачивая свой коньяк.

– У вас тут просто Лас-Вегас.

– Плоды разрядки. Партию с «одноруким» не желаете? Сейчас он обыграет этого блондина в белых «левисах», а вы возьмете реванш. Зеркало отражало не только бутылки, но и задний план. Я пил коньяк, наблюдая за приятелем, которому упорно не везло. Расплатившись, я взял сдачу двугривенными и подошел к нему.

– Ну, с-сука, дашь ты или нет?!

Втолкнув последнюю монетку, Ярик дернул ручку, и в грохоте барабана я загадал: если проиграет, о встрече на палубе не скажу. Оставлю шанс столкнуться с матерью, и, ergo, остаться на борту отчизны. Вышло два «желудя», а к ним «апельсин». Ударив ладонью по хрому, он слез с табурета, взвалил на оба плеча багаж. Когда он вышел, бармен за моей спиной сказал:

– Самолюбивый юноша…

Я опустил рычаг. Плодово-ягодный барабан одна за другой выдал мне три «вишенки», после чего со звоном отсыпал рубль.

– Видите? – воскликнул бармен.

Три раза я проиграл, и снова выиграл рубль. Пошла полоса невезения. Я скармливал ему свой выигрыш. По монетке. Потом, потеряв терпение, зарядил сразу пятью. «BAR» – появилось в первом окошке, во втором тоже, и не успел я вспомнить, что по-английски это значит «слиток», как увидел третий. Ниша захлебнулась мелочью, но щедрости автомата не было конца. Бармен принес плетеное лукошко.

– Товарищи, не толпитесь! Молодой человек интуицию потеряет. С вас, – шепнул он мне, – «Шампань-коблер».

– Help yourself? – сказал я, возвращая ему тяжелое лукошко, взамен которого он принес бумажных денег, которые, не считая, я сунул в карман.

Везение продолжалось. Проигрывал «бандиту» по одной, потом вдруг, повинуясь инстинкту, заряжал на максимум. И он мне сыпал, сыпал. Было сумрачно, когда с приятным хрустом в кармане я поднялся на палубу и поднял воротник. Размял затекшее плечо. Закурил, взялся за поручень и удивился безлюдной черноте побережья. В лицо приятно дуло. С моря поднимался туман. С верхней палубы донесся сдвоенный удар колокола, и в голове откуда-то из детских чтений возникло слово «рында». Замерцали огни, мы подходили к Сухуми. Навстречу вышел пограничный катер. Серая броня рассекала туман, спаренная пушка смотрела вперед, за ней крутолобая рубка, мачта, антенны радаров. Хорошо было видно сверху. Вдруг заработали моторы, хлынула вода из дыр над ватерлинией. Припустив так, что у матросов, схватившихся за поручни, на робах крыльями взвились эти заспинные их воротники, а на бескозырках ленточки, катер ушел в ночной дозор. На корме тоже была пушка. Швартовались в прожекторном свете. Под лай собак на темном берегу. Я наблюдал за сходящими по трапу пассажирами, когда за поручень рядом взялся Ярик.

– Мордоворота видишь?

– Которого?

– В белой фуражке.

– Ну?

– Та, что за ним, моя мать.

Клара Ивановна пьяна была так, что едва сошла на причал. Глыбообразный кавалер еще держался.

– На приматов приехали взглянуть. После трудов в Сибири культурно отдыхают. Сейчас в номере доберут, а с утра пo-новой. Так и существуют, соревнуясь, у кого раньше цирроз печени. Не узнала меня.

– Ну да?

– В упор столкнулись. Родная мать. Тем более не опознаешь ты. Когда я вернусь… – Он бросил окурок за борт. – Как? Тоже все спустил?

– Наоборот.

– Сколько наиграл?

– Сто двадцать.

– Ни хера себе!

Я сунул руку в деньги:

– Иди, подергай?

– Надёргаюсь еще. В диапазоне от Монте-Карло до Лас-Вегаса…

– Как знаешь.

– Ладно, дай червонец.

– Могу и больше.

– Больше не надо. Чего доброго, нажрусь. На посошок, как говорится. Чтобы пройти, как посуху. Иисусом Христом.

– Только с Иудой осторожней. Бармен там. Располагающей наружности…

Бдительность он одобрил:

– Растешь! Ориентироваться начинаешь в биомассе. Глядишь, и вправду станешь… А? На худой конец, членом Союза писателей.

– Иди-иди.

– Я к тому, что «Ветерок» снесет двоих, – сказал он. – Если вдруг надумаешь…

Он ушел, а я опустился в шезлонг рядом с его багажом. Над заревом порта скупой россыпью огоньков обозначало себя место, где в свое время высадились охотники за Золотым руном – аргонавты. Столица миниатюрной Абхазии, ныне также «автономной» республики, на всю историю цивилизации была старше Москвы. Я сидел, физически ощущая незримую столицу Империи. Гигантский электромагнит Москвы сломил возникший было порыв рвануть. Чувствуя свою тяжесть, я висел в отсыревшей парусине. Сверкнула молния, и я подумал – а пожалуй, шанс у него есть. Стать Сверхчеловеком… По палубе забарабанил дождь.

* * *

Сзади могло показаться, что в приступе морской болезни я просто блюю за борт. Но если в этот момент кто-нибудь, проявив сочувствие, тронул меня за плечо, я бы, наверное, умер на месте от разрыва сердца. Однако сзади никого не было. Дождь очистил палубу, скользил по крашеному металлу лебедок, скакал по брезенту подвешенной между ними спасательной шлюпки. Микрооперация «Nacht und Nebel» – как в предпоследний момент, уже в ластах и маске, окрестил ее он, – развивалась по плану. Когда он перевалился за борт, я вспомнил детскую картину «Тайна двух океанов», где в самом начале в ненастную питерскую ночь подобным же манером сиганул от чекистов, которые ломились в дверь, матерый диверсант – возмездие которому пришло только в конце второй, последней серии. После ожесточенной схватки в скафандрах, помнится. Хороший был фильм. Трос был пристегнут к поручню. Сжимая его над мглистым туманом, где растворился друг, я ощущал в ладонях соскальзывающее напряжение, и это длилось невыносимо долго, а потом – рывок – и словно рубильник отключили. В шуме волн я даже всплеска не услышал. Но трос уже был мертв. Я отстегнул его, отбросил. Вялой молнией соскользнул он во мглу. Повернувшись, я взялся за поручень трапа, но, к счастью, бросил взгляд на место действия. Там сиротливо мокла под дождем улика – пара ковбойских сапог. Я заставил себя вернуться. Наклоняясь, почувствовал себя мародером. Из голенищ воняло – нет, не ногами. Отсырелой кожей. Я сбросил пару за борт.

* * *

Бесшумно и гибко, как в стиле баттерфляй, я взбрасывал себя по трапу, когда услышал шаги по палубе. Мгновенно развернулся, чтобы изобразить неторопливый простодушный спуск.

– Эй? Ты куда? – Дежурный приподнял капюшон с фуражки. – Куда гуляешь?

– Туда, – кивнул я вниз.

– Пассажир?

– Да.

– Не положено. Давай поворачивай. Кому сказал, ну?

Я вернулся на палубу. Глаза из-под капюшона взглянули подозрительно.

– Все в порядке?

– В полном… Внезапно согнувшись, я блеванул прямо перед собой.

– Ебт! – отпрыгнул в сторону дежурный. – Можно же за борт?

Проскользив по своей желчи, я перегнулся над туманом и дождем, подсвеченным сиянием «Отчизны». Мутило, но безрезультатно. Дотащился до шезлонга, упал в сырую ткань. Чего на меня он наскочил? Палуба была покрыта лужицами тошноты, которую размывал, обесцвечивал и постепенно смывал дождь. Я вынул расческу, тщательно причесался, стряхнул капли и вложил обратно в карман, где хрустнул выигрыш. В баре никого не было, но музыка еще играла. Бармен протирал изнутри пузатый коньячный фужер.

– Автоматы отключены, – сказал он. – Слишком поздно надумали, юноша.

– Я пришел не играть, – сказал я садясь.

– Сердцу хочется ласковой песни? Увы. Ключ от заветной дверцы куплен подпольным миллионером из Тбилиси. Между нами: нехороший человек. Но нескупой. Блондинку снял до самого Батуми. Ничего не могу поделать, юноша.

– Тогда две водки.

– Водки?

Я кивнул.

– Это можно. В один стакан?

– Отдельно.

– Теплая водка и потная женщина… Да? Не наше представление о счастье, – сказал он, открывая холодильник, чтобы вынуть запотевшую бутылку экспортной «Столицы». Выставил два стаканчика, наполнил. Водка дрожала от вибрации.

– Ожидаете товарища? В темных глазах светился ум.

– Какого товарища? Нет у меня товарища.

– А мне показалось, что… – Вы мой товарищ, – оборвал я домыслы. – Вторая водка для вас.

– Для меня? Спасибо. Вообще-то водку я не пью, но в виде исключения… – Он взял стаканчик. – Вы приглашаете, тост за вами.

– Тост? Я же вроде не грузин.

– Тогда давайте выпьем… За тех, кто в море?

Заднего плана в глазах его не было. Возможно, тост навеяла вновь отзвучавшая с бобины песня о людях, которые уходят в море, о море, которое уходит к звездам, о звездах, которые уходят в вечность… – Давайте! И за тех, кто в вечности.

Мы выпили.

– Спокойной ночи, – сказал я, слезая на пол.

– Собираетесь спать на палубе?

– А что?

– Могу предложить более уютный вариант. Но сначала давайте по бокалу «Камю». За счет заведения? Не говорите, нет…

Я снова влез на табурет с намерением выпить «Камю» за Камю, но бармен меня опередил:

– За вашу маму! – Ну, я тебя прошу… – Бармен пошатнулся. Стоя передо мной на коленях, он с трудом удерживал равновесие. Одной рукой упирался о кафельный пол, другой хватался за парусину моих штанов. – Ты же говорил, что я твой друг.

– Товарищ! Я говорил: товарищ.

– Вот! А за хорошей дружбою прячется любовь. Ты мне поверь. Закрой глаза. Разницы не почувствуешь. Я взял его за лацканы, поднял и посадил на скамейку.

– Нет, – сказал я. – Слышишь? Нет.

– Жестокий.

– Я не жестокий.

– Нет, жестокий. Жестокий и грубый. Но ты молодой, а я старый. – Он всхлипнул. – Старый и некрасивый. Старый грек с плешью. Да! – разнял он свои кудри, чтобы показать свою макушку. – Поэтому, да? Захлебнулся слезами и лег на скамейку.

– Ничего подобного, – сказал я, стоя над ним. – Просто я гетеросексуал. Сколько вам повторять?

– Мальчик с жестоким сердцем. Сделал мне больно. Я мог бы тебе отомстить. Я человек опасный. Очень. Веришь?

– Не сомневаюсь.

– Меня все Черное море знает. Одно слово моим людям из Батуми, и ты исчезнешь с лица земли. Как будто никогда тебя и не было. Никто тебя не найдет. Ни в Аджарии, ни в Грузии, нигде.

– Никто искать меня не станет, – сказал я, садясь на резиновый коврик. – В этой жизни я один.

– Совсем?

– Совсем.

– Ни папы, ни мамы?

– Никого.

– Жалко мне тебя. Меня тебе не жалко. А мне тебя жалко. Даже очень. Я мог бы стать твоим защитником. Хочешь, я тебя к нам стюардом устрою?

– Хочу. Он сел.

– «Отчизна» – это золотое дно. Вот увидишь: сделаешь карьеру. Обещаю. Под моим началом. Согласен?

– Согласен. Только… – Что?

– Я гетеро. Не забывай!

– Жду тебя утром в баре, гетеро, – сказал он поднимаясь на ноги. – Девочку прислать?

– Не надо.

– Могу разбудить посудомойку. Молоденькая. А? Медосмотр вчера прошла…

– Спасибо.

– Спасибо да?

– Спасибо нет.

– Ладно, как хочешь. Жду.

Я защелкнул дверь и увидел как в зеркале скользнуло моё пьяное отражение. Разделся, сдвинул пластиковую занавеску и перешагнул порог. Под горячим душем я перестал дрожать, но почувствовал себя больным. После всего выпитого в баре! Сволочь наливал из всех бутылок, хотел споить. Не удалось! Внезапно весь этот день закружил мне голову. Я схватился за кафель, но сполз и выпал из душа, поднялся и вернулся снова в стихию, под обжигающие струи. Несмотря на то, что строили немцы, с оттоком было плохо, а я никак не мог подняться. Пытался, но оскальзывался и плюхался в воду, которая подступила под самый порог с угрозой потопа. Жили-были два друга. Один утонул в море, другой в душевой для персонала. Я уложил себя скулой на фаянсовый бортик и отключился.

* * *

На обратном пути из Батуми я посетил обезьяний питомник. Нас водили группой перед клетками, набитыми приматами. Дамы конфузились; мужчины гоготали, заставляя их смотреть. В группе был мальчик Сережа, которому мама завязала глаза шелковой косынкой, чтобы он не научился у мандрилов технике мастурбации, которой предавались они в клетках с поразительной изобретательностью и энергией, достойной, право, лучшего применения. Зрелище было печальное. Из Адлера я вылетел в столицу нашей родины.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю