Текст книги "Подкаменная Тунгуска (СИ)"
Автор книги: Сергей Шведов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
ГЛАВА 15.0 ПРОСТО УДАЧНАЯ ОХОТА НА МЕДВЕДЯ
Гость не просыхал от выпивки, впился, но не напивался до чёртиков и не буянил. И со временем, казалось, совсем уж успокоился, отделался от непонятных страхов, которые терзали его. Не вздрагивал невзначай за столом, не всматривался в тёмные углы, крестясь мелкой щепотью. Не ругался с невидимым спорщиком, не грозил кулаком пустой стенке. Но вот один раз средь бела дня, когда Ерофеич в сенцах застёгивал короткую доху из меха росомахи, гость резко выскочил из-за занавески над своим закутком и преградил ему выход к двери с рогачом наперевес. Тем самым рогачом, которым тунгуска ворочала чугунки в русской печи.
– Куда? – заорал он с налитыми кровью глазами. – Сдать меня захотел? Не пущу!
– Сдурел, Шманец! Где те менты и где мы? Их под угрозой расстрела в эту гибельную топь не загонишь.
– Я понял – ты хитрый и подлый!
– Ага, я, хитрый и подлый, в этой лёгкой шкурёнке и так и доеду по морозу до ближайшего поста с ментами за двести вёрст. Придумал тоже. Выпей брусничной водички и успокойся.
– Дома никого нет. Ты никогда ещё не бросал меня одного. Обязан меня охранять как преданный раб! А вдруг за мной придут?
– И хто?
– Два чернокожых мента!
– Чёрных только на блокпостах миротворцев встретишь.
– Я тебя выкупил из рабства. Плати же добром за добро!
– Рад бы, Лёвыч, но подсобить Фёкле потребно. Моя тунгуска лося завалила. Нужно тушу разделать и привезти.
– А сама она на что?
– В том лосе весу под тонну, а в ней самой и полцентнера не будет.
– Как она тебе про лося сообщила? – гость хитренько прищурился с наивной подозрительностью ребёнка, который хочет показать, что насквозь видит, как слишком уж явно его взрослые обманывают, выдавая глазированный сырок за мороженое в шоколаде.
– Как-как! По китайской рации, как ещё.
– Я тебя не отпущу! С тобой пойду. За тобой присмотрю, куда пойдёшь.
– Ладно, проветрись – может, дурь выветрится. Одевайся потеплей, слабенький ты пока что. Только назад пойдёшь на лыжах. А то снегоход двоих бугаёв – тебя да лося – не утянет.
– Дай мне карабин!
– Лёвыч, я тебе оружия не доверю, прости. У тебя руки трясутся с повседневного перепою. Огнестрел с дурной головой не дружит.
15.1
Шмонс щурился от слепящей белизны снега под ярким солнцем и оторопело глядел на залитый дымящейся кровью снег. Боялся подойти ближе, только тыкал дрожащим пальцем в алую кровь на белом снегу и булькал горлом, как глухонемой, с трудом обучившийся выговаривать отдельные слова:
– Это… ты-ты-ты… чт-то-то… эт-то-то?
– Тунгуска выследила лося и завалила его с первого выстрела. А тот стал в агонии бить передними ногами снег перед собой… Копыто у лося, что та пешня, какой лёд на реке долбят… И как на грех на том месте оказалась медвежья берлога… Ошалелый медведь проснулся и спросонку кинулся рвать лося… Тунгуска успокоила его ножом под сердце, а медведь с ножом в боку ещё успел порвать голодных волков, каких приманил дух тёплой парной крови.
– Тут и волки рыскают?
– Очень редко. Тут им жрачки мало. Троих медведь порвал. Двоих тунгуска шлёпнула. Всего пятеро было, волков-то.
– Эт-то л-лосиха? Лосих нельзя убивать!
– Не матка, а матёрый бык.
– А где рога?
– Ты, Лёвка, – шпильман питерский, а не охотник. Лоси на зиму рога скидывают.
Один из разодранных волков вдруг дёрнулся на снегу, жалостливо вякнул, словно коротенько всплакнул от боли, свернулся калачиком и завертелся в агонии. Невозмутимая тунгуска разнесла ему череп выстрелом из карабина.
– А-а-а! – заорал Шмонс, стуча себя кулаками по лысой голове. – Кровь… Кровожадные убийцы… Нож в сердце!.. Пулю в голову!
Он вдруг застыл, как эпилептик перед припадком, и пристально уставился вдаль. Ерофеич тоже глянул в ту сторону – болото как болото под снегом. Дымок парит в проталинах, где ключи горячие бьют. А по нему отблески приближающейся вечерней зари играют алым и фиолетовым. Тут всегда цветные облака красками играют.
А Шмонс видел подымающиеся к небу разноцветные – розовые, лиловые, фиолетовые, лазоревые, аквамариновые – фигуры-постати. Он разглядел в них шагающих людей по облакам людей со вздетыми окровавленными мечами, как в кино с субтитрам: «Мене, текел, упарсин». Титры поменялись на русские: «Исчислен, взвешен и разделён».
– Демоны! За мной пришли. Спрячь меня под шкурами!
– Лёвыч, натяни шапку, – подал ему треух Ерофеич. – Застудишь больную голову и совсем дураком станешь.
– И ты с ними?… Не подходи, кровавый убийца… А-а-а! – заорал Шмонс, ему вторило гулкое эхо, и без лыж по глубокому снегу кинулся в корявый лес на припорошенном снегом болоте, где курились парком проталины на месте горячих ключей.
Ерофеич встал на лыжи и приказал тунгуске:
– Фёкла, я сейчас его поймаю, свяжу и к тебе подвезу. Потом разделаю туши, отволоку наверх лося и вернусь за медведем. А ты тем временем освежуй волков да за этим придурком, пустым мешком притрушенным, приглядывай. Он хоть при тебе и связанный будет, а беды себе натворить сможет. Дурное дело – нехитрое.
Тунгуска не ответила ни словом, ни жестом, ни мимикой, ни взглядом. В узких щёлочках прищуренных глаз не было видно её презрительно подрагивающих зрачков.
15.2
Шмонс раскрыл глаза и поднял голову:
– Мн-мг-ннны!
С губ на пол сбегали вязкие слюни.
– Очнулся? – деловито спросил Ерофеич, не оборачиваясь к нему. В губах он держал несколько гвоздей и стучал молотком, вгоняя их один за другим в только что оструганную доску.
– Где я?
– У себя на полатях.
– Я не могу подняться.
– Правильно, потому что я тебя связал.
– Зачем?
– Чтобы не буянил.
– Туго связал… Я не могу пошевелиться.
– Опыт патрульно-постовой службы, как никак. Я и не таких бугаев намертво скручивал.
Шмонс горящим взором сумасшедшего минут пятнадцать следил за плотницкой работой Ерофеича.
– Что ты всё строгаешь да пилишь? Гроб мне мастеришь? Меня закопаешь, а денежки мои прикарманишь, эх ты-ы-ы… знаю я вас, подлюк ментовских.
– Ты мне живой нужон, Лёвка. Ты – мой пропуск в прекрасный заморский мир у тёплого моря. Я – твой верный раб, ты сам сказал. На меня можно положиться, как на верного пса. Баз тебя в загранке я никому не нужон – язЫков не знаю. Зато при тебе везде я годный – лучшего телохранителя тебе не найти, а мне лучшего хозяина, чем ты, – тожить. Связал нас чёрт одной верёвочкой.
– Чёрт? Он снова здесь… Развяжи меня!
– Прости, не могу. Ты мне мешать будешь. Я ещё лежак не сколотил.
– Для кого?
– Тебе, дураку.
– Мне и тут удобно.
– Шаман сказал, чтоб я непременно лежак для тебя сколотил. Переносной – с ручками.
– Какой шаман? Зачем шаман?
– Лечить тебя будем, Лёвка.
– От чего?
– От дури и от зелёного змия тоже… Злого духа он придёт из тебя изгонять.
Шмонс помолчал, силясь поднять голову с вытаращенными глазами и наморщенным лбом. Беспомощно шевелил губами, но ничего членораздельного выдавить из себя не мог.
– Чего ты хочешь? – спросил Ерофеич. – В туалет – по большому или малому? Фёкла! Принеси ему кадушку.
Шмонсу наконец удалось судорожно сглотнуть слюну и откашляться:
– У меня руки и ноги занемели от верёвок. Я их не чувствую. Может приключиться омертвение тканей без притока свежей крови Некроз, по-научному.
– О таком не слышал.
– Гангрена!
– Гангрена подождёт. Ещё с полчасика сможешь полежать связанный без вреда для здоровья. Я науку обездвижения человека на практике проходил. Ничего с тобой не станется.
– Может, ты ещё и пытал связанных?
– Не без того, Шманец. Профессия у меня такая.
ГЛАВА 16.0 ИЗГНАНИЕ ЗЛОГО ДУХА
Ерофеичу не понравилось, что шаман был какой-то нетаковский – в очках, при галстуке и говорил по-русски без таёжного акцента. Он привёз с собой охапки сухого можжевельника и багульника.
– Куда мне бросить воскурения?
– Фёкла занесёт в избу, поближе к печке.
– Камланить можно только во дворе на снегу!
– Да ты чо, шаман! Одержимого никак на мороз нельзя выносить – зазябнет и выстудится, – решительно возразил Ерофеич. – Ещё помрёт от простуды, а он мне живой нужон.
Шаман с неохотой вошёл в зимовье. Хмуро оглядел жилое пространство:
– Просторно. Места тут хватит. Только уберите стол, кресло и все стулья.
– Куда я их уберу?
– Куда хочешь! Хоть на чердак.
– Ты хоть знаешь, сколько каждая старинная меблина на вес потянет? С тонну.
– Ничего не знаю… Мне нужно много места, чтобы камланить. Я бегать буду. И костёр разведи посреди горницы.
– Ещё чего! Избу спалишь. Возле печки у огня покамланишь.
– Костёр, я сказал! Подпол есть?
– Есть, ты на самом люке стоишь.
– Хорошо, потом откроешь.
– Зачем?
– Сигать туда буду. Люк на чердак есть?
– Есть. Вона тама!
– Откроешь.
– На кой?
– Запрыгивать туда буду.
– Лестницу приставить?
– Я без лестницы запрыгну на чердак. Олень жирный есть?
– Найдётся на заимке.
– Приведёшь в горницу.
– Скотину – в дом?
– Как хочешь, а без оленя в избе не буду камланить.
– Фёкла, слышала? Одевайся и дуй за оленем! Тебе быка или матку?
– Быка. И пожирней. Я его потом заберу с собой в жертвенное приношение.
16.1
Когда освободили горницу от мебели, шаман ещё раз прошёлся по скрипучим половицам, заглядывая во все углы.
– Пол усыпать ветками кедрового стланика.
– С ума спятил? Выкопай поди-ка его из-под метрового снега! Легче еловых лапок нарубить.
– Я сказал – кедровый стланик! Чтоб густой таёжный дух стоял в избе.
– Фёкла! Слышала? Бери лопату и топор. Внизу у церковки собаки снег подрыли. Там в аккурат стланика того – пропасть! Нарубишь и навалишь на нарты. Пары собачек хватит, чтобы целое беремя хвои к избе подвезти.
Шаман тем временем всё ещё расхаживал по избе с проверкой готовности жилья к обряду изгнания злого духа.
– Печку натопить жарко-жарко. Двери все распахнуть настежь, какие есть.
– Так ты всё тепло из печи выпустишь. Зазря дрова переведём.
– Мне из печи не тепло, а угли для ритуального костра нужны. Чтобы избу не подпалить, сделай кумирницу – разведи огонь в железном корыте, а на пол постели листы кровельной жести. Найдёшь?
– Так шахта здесь была. Найдём тебе железное корыто и кровельную бляху.
– Больной – сильно пьющий?
– Запойный!
– Тогда перед обрядом напои его до бесчувствия, чтобы не мешал работать.
– Как не фиг на фиг! – согласился Ерофеич безо всякого трепетного почтения к служителю местного культа.
16.2
У Ерофеича внутри всё-таки что-то тревожно ныло. Шаман уж был какой-то ненастоящий – с лица слишком из себя уж шибко умный и пахло от него цветочным мылом и одеколоном после бритья. И говорил по-русски слишком чисто, как школьный учитель русского языка. Но другого шамана за пятьсот вёрст в округе не сыщешь, сказала тунгуска. Ерофеич согласился, только очень уж сомневался, что колдовская сила способна поселиться в очкастом интеллигенте. Они же все тупые и убогие, умники эти, ни в бога ни чёрта не верят. Кто пойдёт в интеллигенты в наше время? Только тот, кто не сумеет с одного удара десять зубов вышибить или череп кастетом раскроить. Безмолвные терпилы эти интеллигенты, одним словом. Не тот нынче шаман пошёл! Некачественный. Вот прежде шаманы бывали…
– Готово!.. Болящий напился до синих чёртиков и отрубился.
Пока шаман облачался в наряд огородного пугала, Ерофеич сладил-таки лежак, похожий на пляжный топчан. С четырех сторону к боковым доскам прибил по камасу – это шкура с голени лося, снятая чулком. Сунул в каждый камас ногу или руку мертвецки пьяного Шмонса и слегка стянул сыромятными ремешками. И кровоснабжению не мешает, и больной не вырвется. Грудь и живот пристегнул к лежаку широкими кожаными ремнями, чтобы не брыкался. В зубы вставил деревянную ложку, чтобы Шманец не прикусил себе язык. Концы ложки стянул ремнями, привязанными к лежаку, чтобы не выплюнул. Лоб тоже закрепил широким ремешком, чтобы одержимый затылок себе не расколотил, когда будет биться в припадке. Под голову ему Фёкла заботливо положила мешочек с волосами с шеи оленя, из которых делала нитки для вышивания по замше.
Посредине горницы Ерофеич пол устлал листами ржавой жести, прижали огромной шестернёй от ручной лебёдки, а на неё водрузил широкую плоскую чашу. В ней когда-то старатели промывали золото. Вот и получился безопасный ритуальный костёр посреди избы.
– Ещё подсыпь углей в кумирницу, хозяин.
– На кой те столько?
– В суровых условиях природы Севера огонь – источник жизни, света, тепла и пищи, – поучительным тоном изрёк шаман в очках с роговой оправой, ну, совсем как настоящий школьный учитель. – Его должно быть много. Каждый уголёк – обиталище духа. Только сначала его надо бы плотно покормить.
– Шмонса? – спросил Ерофеич.
– Нет, огонь. Это может сделать только женщина.
Тунгуска кинулась к кумирне – сыпала на угли чай, табак, бросала кусочки мяса и сала и что-то бормотала себе под нос.
– Ты на кой ляд вонищи напустила! – взъелся на неё Ерофеич.
Шаман остудил его злой запал:
– Прежде чем самому есть – покорми огонь, так у нас говорят. Он проводник между миром людей и миром духов. Предки первый кусок всегда давали огню со словами: «Бугаду будиям экун мунин дяптим» – «Зверя пошли».
– Чего ты бабу дёргаешь? Сами бы справились. Там, где баба, там сам чёрт с копытом. Бардак, а не работа. Пусть Фёкла под ногами у мужиков не путается.
– Нет. Хранительница очага – всегда женщина. У нас огонь – женское божество: «Огонь-матушка, согрей, гори сильней, пошли зверя скорей». А почему так жарко?
– Так печку протопили, углей в жаровню навалили.
– Открой все двери о окна настежь, я же сказал! Люк в подпол и люк на чердак.
– А без этого никак?
– Куда злого духа прикажешь выпускать?
– Понятно… Фёкла, слышала приказ?
Тунгуска кинулась открывать двери и окна нараспашку.
– Всё сделано, – отчитался Ерофеич. – Только поддувает со всех сторон, зябко-то больно!
– Оденьтесь оба потеплей…. Сквозняк нужен, чтобы видеть, куда искры полетели. Искра предскажет, в какой стороне искать злого духа… Тебе не слышно резкого треска или шипения огня? Я что-то не слышу.
– Так в жаровне одни угли.
– В печи, я спрашиваю.
– Так дрова ж сухие – из дровяника. С чего им трещать или шипеть?
– Тогда мои духи пошлют нам удачу. Пусть твоя женщина выгребет для кумирницы ещё углей.
– И так дым глаза выел.
– Дыму должно быть больше. В огне и дыме пляшут духи предков.
Шаман бросил на угли по три горсти сухого багульника, вереска и лишайника. Прижал жар заслонкой от русской печки, не позволяя разгореться пламени, чтобы пуще дымило.
– Дай я тебе слегка угли побрызгаю, чтобы пламенем не вспыхивало.
– Огонь нельзя осквернять водой!
– А как в тайге костёр затушить, если не помочиться на него?
– Ногой притоптать и землёй присыпать, а не осквернять нечистотами. Духи накажут, зверя не пошлют.
16.3
Над дымом шаман разогревал бубен, плавно перемещая его над углями. Кружась на месте, потрясал жестяными побрякушками из пивных банок, нашитыми на своём облачении из косматых шкур, и слегка постукивал колотушкой.
– Зачем коптишь своё вооружение?
– Дым все освящает, а огонь всё очищает… Вовремя подсыпай свежих углей в кумирницу, – напомнил шаман тунгуске.
– Я сейчас ей дровишек подколю, – с охотой вызвался Ерофеич.
– Только во дворе. Нельзя рубить дрова близко от костра, чтобы не поранить духа огня.
– Придумали, вашу тунгусскую мать!
– Нельзя ругаться матерными словами у огня, нельзя плевать в него или чем-то тыкать в угли.
– А кочерга на что?
– Кочерга для золы. Это уже мёртвый огонь, а мёртвых нечего бояться. Живых бойся!
16.4
– Поставьте лежак с больным у кумирницы и накройте одержимого шкурами.
– И так не замёрзнет – у жаровни лежит.
– Накройте, чтобы не выпустить его душу вместе со злым духом.
– Откуда у Шмонса душа? Проиграл он свою душу в картишки вместе с совестью.
– Всё в мире имеет душу – каждый камень, всякое дерево, малая травинка, самый малый клещ. Сорвёшь травинку без заклятия – выпустишь её душу, духа-покровителя обидишь. Обидишь духа – упустишь удачу – тебе зверя на пошлют, а сам потеряешь здоровье или даже жизнь. Нам сегодня помощь всех добрых духов нужна. Мы поборем самого злого хозяина этих мест – Етагыра.
– А ты его видел?
– Много раз, когда был на грани гибели один на один с тайгой.
– А в городе только добрые домовые водятся?
– В городе нечисти полным-полно, но нечистики там по горло сыты грехами горожан, а в тайге мало грешников, вот и духи голодные бродят. Злые очень от голода. За твоими грехами охотятся.
– А звери?
– На зверях нет греха, они в ладу с природой живут. Только человек против сотворителя мира грешит. Злые духи рады-радёшеньки любому заблудшему в горах или безлюдной тайге, чтобы слопать его грешную душу, а тело росомахам на растерзание оставить.
– По обличию они драконы, волколаки или черти рогатые?
– Они способны принимать человеческий облик, чтобы втереться в доверие. А потом могут завести тебя в болотную топь, свести тебя с ума или даже заставить есть человеческое мясо.
– Так оттого-то беглые зэки в тайге человечинкой балуются?
– А ты думал!
– Во как, паря, всё хитро устроено… А я и не догадался бы… Ты-то сам как их видишь, во сне аль наяву?
– Вот посмотри на мой головной убор – бахрома из кожаных ленточек полностью закрывает мне лицо. Через неё хорошо видно духов, но не видишь окружающих людей, когда тебе этого не нужно.
– Понятно, это такой прибор для духовидения… – почесал за ухом Ерофеич. – Заговаривать злых духов – это чо, типа служба такая, как у попа в церкви?
– Нет. Ритуальные камлания совершаются только ради врачевания или для поддержки заблудших в тайге людей, чтобы путь им домой указать. Шаманы не будут камлать просто так за здорово живёшь и лишний раз тревожить духов. Это себе дороже. Профессия у нас такая.
– Понятно, работаете только по прямому заказу… А зачем тебе змеиные головки из пивных банок на кожаных полосках болтаются? Для пущего шума?
– Змеи у нас в тайге редкие твари – холодно им тут, и они почти что не кусачие. Зато считаются самыми сильными духами-защитниками шамана в путешествиях в нижний мир, что под землёй хоронятся. А вот эти связанные в узлы кожаные шнурки, нашитые на полы облачения, служат мне крыльями в полёте между мирами. Шнурки продеты в металлические трубочки, на конце каждого шнурка – колокольчик, чтобы звоном устрашать злых духов.
– Это же обычный сторожок для донной удочки из магазина для рыбаков.
– И жестянки-погремушки от обычных пивных банок, ну что? Нечистый дух любого скрежета не переносит, а рыбачьи звоночки им ещё пуще на нервы действуют.
Ерофеич и сам поёжился от непонятного предчувствия. От шума, звона и скрипучего шороха косматого шаманского облачения у кого угодно мурашки по спине пробегут, не только у злого духа. Головной убор шамана вообще придурошный – кожаная лента, к верхнему краю которой нашиты орлиные перья.
– Зачем у тебя на ленте нарисованы глаза и уши да ещё девчачьи атласные ленточки для косичек нашиты – чёрная, зелёная и голубая?
– Чтоб духи знали, что шаман всё видит и слышит во тьме, под водой, на земле и под землёй и на любом далёком расстоянии. И за это опасались меня.
– А перья орлиные на голове к чему?
– Орлиные перья помогают мне летать в мире духов.
– Понятно – рулевое оперение, как в авиации… А сам-то ты на чём лётаешь?
– Бубен – крылатый конь шамана. На нём прорывается в высшие и низшие сферы нашего мира. Если ускоряю бой колотушкой в бубен, я подгоняю своего крылатого коня, заставляю его подниматься все выше и выше. Замедляя бой, я приземляюсь. Тебе кажется, что я рядом с тобой, а я одновременно проношусь сквозь напластования реальности и виртуальности.
– Какие-какие слои?
– Вселенная представляется нам как многослойная малица-шуба мира, в которую завёрнут младенец-человек. Каждый слой вселенной населен многочисленными существами и духами. В этом запутанном сховище духи могут спрятать похищенную душу скорбящего. А я эту душу найду, верну хозяину и очищу в огне и дыме.
– Подремонтируешь?
– Если смогу, конечно.
– А коли не смогёшь?
– Тогда болезный помрёт по воле духов, но я его ушедшую душу направлю в лучший из потусторонних миров… Присаживайтесь оба у огня.
– Я постою.
– Всем обязательно сидеть и смотреть, не сводя глаз! Начинаю камлать. Всем меня слушаться!
16.5
Ерофеич с тунгуской сели, поджав под себя ноги, и, нагнувшись вперёд, смотрели на синий огонёк, изредка проскакивавший по подёрнутым пеплом углям. Шаман подпалил и быстро затушил пучок багульника, чтобы напустил больше духовитого дыма. Заново окурил сначала свою обувь, а затем свой бубен и другие шаманские прибамбасы. Сделал над кумирницей три оборота по солнцу правой, а затем левой ногой. Обернулся три раза на месте с закрытыми глазами. Пристукивая колотушкой по бубну, согнулся в три погибели и что-то запел на родном языке, ускоряя темп. Шаман пел и бил в бубен, тунгуска подпевала.
– Подпевайте оба!
– Языка не знаю, – оправдывался Ерофеич.
– Тогда мычи.
Ерофеич подвывал, закатив глаза, покуда пот по лбу не побежал. От собственного воя его разбирало, как от крепкой водки. Даже перед глазами все поплыло, как если бы смотреть на заснеженную тундру сквозь горячий воздух, поднимающийся над раскалёнными углями остывающего костра. Шаман по ходу камлания давал отрывистые пояснения:
– Я с вами и не с вами. Когда пою, пребываю одновременно в двух явях – в нашем мире и в том или ином слое верхнего или нижнего из многочисленных миров, населённых духами. Я вижу одновременно и людей и духов. Могу общаться с ними и с вами – теперь я переводчик с языка духовных сущностей на языки существ. Духи говорят, что душу больного изъял и похитил Етагыр. Теперь я полечу за ним вослед.
Под звук бубна шаман обошёл вприпрыжку опять же по солнцу вокруг кумирницы рядом с лежаком Шмонса. Кричал, подражая крикам вороны или кукушки.
– Эти хитромудрые птицы слагают хвалебные песни духам и усыпляют их бдительность.
Затем он высыпал в рот пригоршню белого порошка и посерел с лица, по которому струился пот. Ноги его словно подкосились. Шаман пошатнулся и сел лицом к огню и спиной к ним, тихо и мерно стучал в бубен и повёл гневный и скандальный разговор с незримыми духами. Снова вытащил мешочек с толчёными мухоморами и прочими псилоцибиновыми грибами, бросил в рот щепотку и принялся сосать жвачку и причмокивать, даже не скривился. Без этого ни один шаман в мире не обходится. Так он якобы «летает» в мире духов. Может, это и правда. Хотя, кто проверял на себе? Если подсел на грибные глюки, ты уже ничего не расскажешь.
16.6
После грибов шаман несколько раз падал на спину без памяти. Лежал бревном, а то и бился в конвульсиях. Когда духи-помощники наконец явились перед ним и шаман стал их ясно видеть, он внезапно вскочил на ноги и снова принялся обходить с подскоками опять же по солнцу (или по часовой стрелке, чтобы понятней было) вокруг кумирницы и толкал пяткой расслабленного Шмонса, не подававшего признаков жизни. Сам он при этом громко и быстро стучал в бубен и распевал особые песни, в которых он вел разговор с духами и описывал зрителям всё, что он видел. После грибов он стал говорить только по-русски.
– Тут высокая гора из черепов и костей. Я нашёл в куче костяков потерянную душу больного! – объявил он, захлёбываясь от наркотической эйфории. – Она забилась в щель между двумя пластами тёмного мира.
Шаман схватил у печки рогач, каким ворочают горшки, и принялся тыкать воздух перед собой, пытаясь высвободить пленённую душу Шмонса.
– Теперь я знаю, в чем причина несчастья – чужие деньги, которые больной спрятал в капище Етагыра. Этим вы оскорбили непочтением беспощадного и мощного духа Етагыра, хозяина этих мест. Деньги – только золото, а пустые бумажки – обман. Сейчас я буду бороться с Етагыром за украденную душу.
* * *
Во время схватки с демоном шаман делал неожиданно резкие, стремительные движения, совершал диковинные подскоки, кувырки, разве что колесом не ходил. Лицо кривилось, как у заправского мима, менялось до неузнаваемости, словно он надевал маски. Он всячески грозил не только Етагыру, а всем злым духам, преследовал их в воде и в воздухе, звал на помощь духов-помощников из стаи длинных щук, мудрого одинокого тайменя призывал в свидетели, а пескарей – в фанатов-болельщиков для духовной поддержки.
– Уходи в пасть чёрной щуки!.. Пропади в вонючем чреве сома-падальшика, которого проколет острогой самый презренный из охотников с трясущимися от водки руками… Пусть потроха того сома расклюют не мудрые вОроны, а помойные ворОны, пихающие в себя всякую гниль!
Бросил рогач и ещё долго гонял плёткой злых духов по всей избе, стегал ею Шмонса под шкурами и Ерофеича с тунгуской, причём не понарошку, а до крови, если попадал по голому телу. Шмонса начало корчить и крутить, как умирающего на смертном одре. Потом он как-то подозрительно притих.
Шаман скинул свой диковинный головной убор, задрал на Шмонсе рубашку и приложил ухо к груди больного.
– Чего бес тебе шепчет?
– Заткнись и не мешай!.. Слышу полное и внезапное прекращение эффективной работы сердечной мышцы с отсутствием или наличием биоэлектрической активности, я не смог определить точно.
– И чо страшного-то?
– Гипоксия – кислородное голодание – всех тканей и органов приводит к клинической смерти.
– Помрёт? – с испугом дал петуха в голосе Ерофеич.
Шаман только отмахнулся от него. Сбегал на двор к своим саням и вернулся с металлическим чемоданчиком с наляпкой красного креста на крышке. Вытащил из чемоданчика тонкий фонарик и посветил лучом в глаза Шмонсу, задрав ему поочерёдно веки.
– Расширение зрачков и полная утрата реакции на раздражитель. Изменение цвета кожных покровов лица на синюшность-цианоз или жуткую бледность пока нет.
Взрезал на левом бедре Шмонса штаны и приложил к коже средний и указательный палец левой руки и одновременно с этим правой рукой мягко прощупал кожу с боков шеи.
– Пульс не прощупывается. Надо реагировать мгновенно!
Шаман засучил рукава и что было сил в размахе ударил Шмонса кулаком в грудь.
– Ты ж его зашибёшь!
– Первоначально необходимо произвести «прекордиальный удар» – удар кулаком в среднюю часть грудной клетки. Понял? Вот грудная клетка начинает подыматься – это является признаком наполнения лёгких кислородом. Теперь непрямой массаж сердца.
Он положил одну ладонь на грудь Шмонсу, а другой стал периодически резко надавливать на грудную клетку.
– Ты так его задавишь!
– Массаж сердца нужно выполнять до тех пор, пока кожа не начнет приобретать нормальную, естественную окраску.
– А разве она приняла эту окраску?
– Сам посмотри…
Шаман порылся в чемоданчике и разорвал стерильную упаковку шприца и пинцетом из бикса насадил на него длиннющуюю иглу.
– Чавой-то творишь?
– Внутрисердечное введение смеси лидокаина, атропина и эпинефрина. Не мешай!
После укола Шманец дёрнулся и захрипел.
– Вот и всё в порядке… Больной чаще всего выживает, если сердечная деятельность восстанавливается в течение пяти-шести минут после остановки… Я продолжаю обряд.
Лицо шамана изменилось – в нём пропали европейские черты, а жёлтый лик стал напоминать плоскую восковую маску с щёлочками глаз, за плотно сомкнутыми ресницами даже зрачков не заметишь. Потом шаман расправил руки, как птица крылья, и заорал, аж стёкла затряслись:
– Я бросаюсь в межмировое пространство!
Шаман упал на горячие угли и лежал, воняя смрадом палёной шерсти. Потом он снова резиновым мячиком заскакал по избе. С одного подскока на месте влетал через люк на чердак и возвращался через дверь в сенцах, прыгал в подвал и тут же выскакивал, как подброшенный оттуда кем-то. За ним не уследишь – носится как угорелый, у Ерофеича даже голова закружилась, будто бы шаман и на самом деле летает по избе, разве только пешком по потолку не ходит. Едва отдышавшись, шаман отбросил плётку и схватился за бубен. Застучал в него колотушкой, взывая к духам.
– Колотушка, колотушка – дай ответ! Слушайте меня все! Если в какой-то момент колотушка по воле духов сама вырывается из моей руки и упадёт на человека, для которого камлаю, она объявит нам волю сонма духов, злых и добрых. Упадёт кольцами-погремушками вверх – духи приняли просьбу, вниз – отказали.
Колотушка упала на корчившегося в конвульсиях Шмонса – плашмя.
– Ответ ещё не окончательный – неблагоприятную вероятность можно изменить. Окончательный ответ дадут нам ваши подношения – приняли ли их духи или нет?
Ерофеич вскарабкался на лестнице на притолоку над дверью и вернулся с солидным самородком. Фёкла выставила торбу с тёртым табаком-самосадом, полмешка муки, полмешка сахару и пластиковую канистру с самогоном.
– Духи приняли подношение! – объявил шаман, вконец обессиленный борьбой с духами. – Етагыр ушёл к себе в глубину горы! Душа вернулась в тело страждущего!.. А ты, девка, принеси угощение добрым духам да повкусней!
Тунгуска подскочила к огню с деревянным подносом. Шаман накрыл решёткой кумирницу с углями, положил на неё белый хлеб и куски запечённого мяса. Разбрызгал костяной лопаткой молоко по четырём сторонам света, отломил и сжёг в огне кусочки мяса и хлеба. Затем разломал хлеб на три части. Взял себе свою долю, остальные две вручил с кусками мяса Ерофеичу и тунгуске.
– Это надо съесть до последней крошки!
Минут пятнадцать все усиленно работали челюстями, даваясь всухомятку.
– Только теперь можно запить медовухой! – приказал шаман, когда все прожевали последний кусок.
Фёкла кинулась за бражкой. Шаман снял с пояса старинные чернёные ножницы, вырезал из куска кожи танцующего чёртика с хвостом и рогами и повесил над дверью для удостоверения, что злой дух изгнан из больного навсегда.
– Пресекаю злым духам доступ к душе больного!
Привязал аркан к рогам оленя, бившегося на привязи, а другом концом обвил пристёгнутые руки Шмонса. Ударом плётки поднял оленя на дыбы. Олень боднул воздух рогами – Шманец чуть не перевернулся вместе с лежаком, к которому был привязан.
– Злым духам навсегда заказан путь к душе исцелённого!
Затем шаман снова прыгал у огня, тряся побрякушками и бляхами, змеиными головками из пивных банок. Бил в бубен, крича гой-э-э-э! гой-э-э-э! и ему снова подпевала тунгуска и подвывал Ерофеич с вытаращенными глазами.
Наконец шаман задрожал, и, сам вытаращивши глаза, упал на пол, хрипя и корчась. Изо рта пузырилась пена. Через некоторое время встал, шатаясь, недоуменно озираясь и позёвывая, как спросонку, и снова пугнул оленя и упал, совсем уже будто бы без сил. Олень дёрнул рогами, натянул аркан, привязанный к рукам Шмонса. Громко лопнули сыромятные шнурки, оторвались от лежака лосиные камасы. Шманец высвободил руки, поднялся и сел на лежаке. Взгляд у него был невидящий. Он был похож на мертвеца, восставшего из могилы, до того бледный и помертвелый. Шаман, который до того валялся без сознания или как бы в обмороке, тоже очнулся, начал лёжа петь и призывать умерших соплеменников восстать из мёртвых.
