Текст книги "И на Солнце бывает Весна (СИ)"

Автор книги: Сергей Доровских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Девушка-репортёр держала перед лицом Ольги Фадеевны мохнатый микрофон, который уже порядком набух от дождя и напоминал мокрого ёжика. Я подумал – и почему все тележурналистки так любят кивать в такт словам, будто китайские болванчики?

– С Большой Дворянской раскрывается дверь в прошлое, здесь есть немало порталов, благодаря которым можно окунуться на сто и более лет назад, – продолжала краевед. – Я думаю, что историю можно понять не столько через какие-либо масштабные события, а просто и внимательно разглядывая бытовые мелочи, отдельные судьбы. К сожалению, многое исчезло из-за войны, или погребено под новой застройкой, но мы стараемся оживить прошлое. Кстати, – Ольга Фадеевна улыбнулась, оглянувшись на группу молодых людей. Желающих послушать об истории Воронежа прибавлялось, погода никого не пугала. – На наших экскурсиях люди часто находят новых знакомых, единомышленников, а иногда даже – вторые половинки. Многие потом начинают серьезно увлекаться краеведением.

"Находят – молодцы, – подумал я. – Только Тани как не было, так и нет".

Кто-то осторожно, едва заметно тронул меня, будто маленькая птичка села на плечо и тут же вспорхнула к дождливому небу. Я вздрогнул и обернулся. Таня улыбалась, её губы напоминали алый полумесяц, и я вновь столкнулся с её тёмными, похожими на бусинки глазами. Её волосы сильно намокли.

– Так спешила, боялась опоздать, что про зонтик не вспомнила, – зазвенел ручей её голоса. – Недаром мама меня всегда называет Танюшка-копушка.

Мне захотелось обнять её, но я удержался. Я не смог скрыть радости, что она здесь, и Таня это поняла, немного засмущавшись моего взгляда. Мы смотрели друг на друга, и я не знал, что стоит сказать, и нужно ли вообще говорить.

Тележурналисты, как всегда, "отстрелялись" довольно быстро и, поснимав любителей краеведения с разных ракурсов, уехали. Мы стояли плотной группой, словно на митинге, прижавшись плечами, и те, у кого не было зонта, жались к тем, у кого были, причем большинство друг друга не знало. Что-то объединяло всех нас, и это не просто чувствовалось, а выглядело просто и естественно. Я снял куртку и укрыл Танины плечи, она отказывалась, говоря, что в одной рубашке я быстро простужусь, и мне ничего не оставалось, как отшучиваться и заверять, что на свете нет более закаленного человека, чем я. Мы двигались в сторону памятника Никитину.

– Наш город сильно пострадал в годы войны, и, на мой взгляд, этому есть объяснение, – рассказывала Ольга Фадеевна. – В Москве не ожидали нападения Гитлера на Воронеж. Сталин полагал, что враг пойдёт или на столицу, или в южном направлении – к нефти. Поэтому город оказался просто не готов к вторжению. Именно здесь, где мы находимся, произошла трагедия. Территория рядом с гостиницей Бристоль после революции стала Садом пионеров – здесь появились фонтаны, лавочки. В июне после окончания школ лучших детей Воронежа собрали именно здесь. Планировалось награждение, пришло и много взрослых порадоваться за успехи своих чад. Я не знаю, каким словом можно назвать ответственных лиц того времени, организаторов, но именно в тот день немцы стали бомбить город. И сюда попали бомбы. Я не буду подробно об этом рассказывать, любой фильм-катастрофа по сравнению с тем, что здесь было – просто нелепая выдумка. Теперь на этом месте каждый год в день трагедии собираются люди, и приходит одна старушка... у неё нет половины лица. Она вместе с сестренкой бежала сюда на праздник.

Ольга Фадеевна молчала, и мы тоже...

– Есть легенда, – продолжила она, – что за штурвалом бомбардировщика сидела летчица, и даже называют имя – то ли Герда, то ли Хельга, но это выдумка. Во время войны в составе люфтваффе не было женщин-бомбардировщиков вообще, ни одной. Немцы получили приказ бомбить авиационный завод, но он был хорошо защищен зенитными орудиями. Самолеты разворачивались, но не имели права идти на посадку с боеприпасами. Поэтому бомба, упавшая здесь, скорее всего, не была предназначена для мирных жителей, хотя это ничего и не меняет, конечно... Вот этот дуб – свидетель той трагедии. Обратите внимание, почти все довоенные деревья в Воронеже отличаются такой развилкой кроны. Причиной этому, конечно же, были взрывы.

Затем Ольга Фадеевна рассказывала, как менялись границы Кольцовского сквера, о памятниках-"путешественниках" в центре города – оказывается, монументальный поэт Иван Никитин не всегда привычно "сидел" в своей сосредоточенной позе на одном месте, а не раз перемещался. Таня спряталась под зонтом экскурсовода, и, стараясь укрыть от капель большую папку, слегка дрожащими пальцами доставала из нее старые фото и репродукции. Девушка напоминала маленького воробушка, доброго, нахохленного и немного смешного. Видя, что дождь не утихает, Ольга Фадеевна предложила перейти в летнее кафе, а заодно и согреться горячим чаем. Она продолжила рассказ о самом сложном времени для Воронежа, о том, как немцы устраивали захоронения в городских садах, добавив, что после войны как останки врагов, так и советских людей откопали и вывезли на кладбища. Одну тему сменяла другая, и каждое новое слово звало в прошлое, заставляя задуматься, правильно мы живём, сохраняем ли наследие. Захватчики разрушили город, но не только они приложили руку к уничтожению ценностей.

– Когда-то был потрясающей красоты Митрофановский монастырь – одна из знаковых потерь Воронежа, – говорила краевед, и мы сгруппировались, сдвинув столы. Таня показывала фотографии. – Мы знаем, что после революции монастыри закрывали, они подвергались страшному, надо сказать, варварскому разорению. Видимо, высшие силы хранили их, и многие здания уцелели. В этом монастыре располагался концлагерь, в нём в годы гражданской войны сидел старший Ростропович. Алтарь монастыря был уникальным – белым с голубым золотом, и все это просто погибло под молотками. Никто из апологетов "новой эпохи" и не подумал сохранить эту красоту, хотя бы в музейных целях. Колокольня монастыря была около семидесяти пяти метров и, пожалуй, в Воронежа на тот момент оставалсь самым высоким зданием. Во время немецкой оккупации она так сильно пострадала, что потом колокольню называли "чёрным монахом".

Ольга Фадеевна помолчала.

– Сегодня многие историки говорят о том, что подвиг Воронежа можно сопоставить с подвигом Сталинграда, и это, я убеждена, близко к истине. Но из-за чьей-то политической воли наш город так и не получил статус города-героя.

– Почему? – спросил кто-то.

– У меня нет ответа, – сказала краевед.

Во время экскурсии я не отрывал глаз от Тани, боясь, что она уйдет раньше, растворится, исчезнет среди людей. И потому, как только встреча завершилась, я предложил подвести её до дома.

– Мне так неудобно просить вас, – сказала она.

– Таня, ты забыла, мы же перешли на "ты", – сказал я, и подумал, что нет ничего чище и прекрасней, чем общение с такой девушкой на "вы". И всё же это "вы", хотя и отдавало романтикой прошлых веков, совсем не помогало сближению. – Таня, я и правда боюсь, что ты заболеешь, поэтому никаких отговорок. Едем. К тому же мне...

– Очень надо в мой район, – засмеялась она. – Не говори глупостей, я же вижу, ты совсем не умеешь врать.

"Ах, если бы так", – подумал я и улыбнулся.

Воронеж из-за дождя стоял в пробках, и я увидел в этом еще один прекрасный повод полюбить их. Быть с девушкой, слушая тихий шум, смотреть, как плавно бегают из стороны в сторону "дворники"... сидеть почти плечом к плечу, видеть, как от её дыхания запотевает окно, и она что-то пишет на стекле, или рисует, тут же стирая, чтобы не мог увидеть я... Да это же настоящее свидание, близкое, интимное, хотя сразу понять это и нельзя. Вот он – огромный шумный город, люди бегут, укрываясь кто чем может, жмутся на автобусных павильонах, создавая там небольшие, случайные, быстро исчезающие микромиры. Незнакомые люди не чувствуют стеснения, ругают погоду, спрашивают друг у друга, давно ли бы автобус. Они там, в стихии городского дождя, тоже едины по-своему. А мы – в прогретом салоне, сидим, словно у камина, отстраненные от всего этого, и есть только я и она. На время, конечно. Наше единство также быстротечно, как ручеёк, что стекает с журчанием по наклону улицы. Но этот скромный мирок двух людей тонок, уютен и тем дорог, что скоро будет потерян.

Я посмотрел на Таню и был рад, что в этот миг она слегка отвернулась, и не видела, а лишь чувствовала моё внимание. Черты её лица расплывчато отражались в стекле, и белые волосы напоминали воск. Хотелось протянуть руку, слегка тронув её подбородок, мягко позвать к себе и поцеловать. Никогда и ничего раньше мне не хотелось сильнее этого. Хотя, если бы я правда так поступил, то миг нашей близости и моего счастья продлился всего долю секунды. Но в это мгновение над вереницей серых мокрых машин взошла бы радуга, и наш автомобиль засиял бы в пробке, будто маленькая жемчужина среди холодных камней. Но я знал, что плата за этот шаг может быть, а вернее, обязательно станет слишком высокой. Она воскликнет, затем откроет дверь, спасаясь от моей внезапной, и потому пугающей нежности, и выбежит туда, где ветер и дождь, оставив меня навсегда в этой теплой пустоте салона, которая быстро утратит память о ней, упустит запах её духов. Даже если и я также выбегу за ней, оставив машину прямо посреди дороги, не обращая внимания на сигналы и крики, брошусь вслед, это ничего не изменит.

Потому я только молчал, а моё тайное желание выбилось стеблем из груди, поднялось, расправило листья и бутон, а затем просто опало пустоцветом. Моя страсть тонула, шла на дно в океане нерешительности. Но я знал, что поступил правильно, погасив эту страсть, потому что именно здесь, именно с этой девушкой я не мог позволить такой риск. Что будет, если она не поймет, отвернется от меня, навсегда закрыв путь к душе?.. Тогда и весь мой мирок, который выстраивал годами, все мои рыбалки, дача, мысли о творчестве померкнут, превратятся в гору хлама, который будет меня лишь тяготить. Я не мог объяснить, почему случилось так, но именно эта беленькая Таня, которая была младше меня, сумела, совершенно ничего не делая, стать главным для меня в этом мире. Даже и не подозревая, Таня вошла в ядро моего сердца, и если она уйдет, рухнет всё. Я удивился тому, что это так, и принял навсегда за истину.

Да, вот же черт, усмехнулся я. Хочешь поцеловать девушку, а даже и не знаешь ничего о ней. Нужно было о чем-то поговорить, мне просто хотелось услышать её голос. Она спросила:

– Сережа, а не кажется ли странным, что мы едем сейчас, хотя могли бы и совсем быть незнакомы....

– Я как раз думал об этом.

– Честно? – она посмотрела на меня, но пробка тронулась, и я вынужден был отвести глаза на дорогу.

Она помолчала:

– Год какой-то интересный у меня, столько событий, встреч, людей. А у тебя в этом году было ли что-то необычное?

Хотелось сказать: "Да, например, встретил тебя!" Но опять задушил порыв. Эх, какая-то сила учила меня не спешить.

– Хочу рассказать тебе интересную историю, – сказал я. – Весной я купил дачу, и нашел там любопытную тетрадь.

Я пересказал Тане воспоминания Звягинцева.

– А дальше, что же дальше? – кажется, я даже взволновал её.

– А ничего, Таня, совсем ничего.

Она удивилась:

– Как же так?

– Николай Звягинцев написал, что есть тетрадь с продолжением, и даже указал, что она красного цвета. Но я её так и не нашёл. Всё, абсолютно всё в домике перевернул с ног на уши, и на чердаке смотрел, даже под половицами – нигде нет.

– Так не бывает, – сказала она грустно. – Где же справедливость? Это же целая история.

"Бывает, Таня, очень даже бывает, – подумал я, не сказав это вслух. – Жизнь – это не сюжет кинофильма, где всё завершено, логично, и так красиво, что не веришь, хотя всё равно продолжаешь смотреть на экран. А на деле вся жизнь – это сплошной клубок незавершенности, недосказанности и, конечно же, несправедливости".

Мы выбрались из плотного потока машин, впереди показался вогрэсовский мост, и заторов впереди не было. Я подумал, как мало времени нам осталось быть вдвоем. Хотя ведь мы совсем и не общались, почти не знакомы, но меня тянет неведомая сила, которая вовсе не опирается на разум. Ведь не краеведческие походы и интерес к прошлому могут нас объединить. Я могу их разве что использовать для того, чтобы быть рядом с ней. И ничего больше не надо. Я встречался со многими девушками, у меня были серьезные отношения, пока я не закрылся в себе и не стал жить, как бирюк. Но ни к кому я не испытывал раньше такого странного, щемящего и радостного одновременно чувства, как к этой маленькой хрупкой девочке с умными глазками. И я знал, что чувство мое на этот раз – живое, невыдуманное и крепкое. Мне вовсе не хотелось называть его любовью – это слово так заездили и опошлили в последнее время, что его стоит забыть, и искать другое. У мены было... просто чувство, зато настоящее. Большое, красивое, согревающее кровь чувство. Помогающее сердцу биться, а ногам – идти спокойно по пути, который отмерен мне кем-то свыше.

Мы быстро добрались до ее дома – серый двор, который обступили старые пятиэтажки, выглядел пустым. Из-за огромных луж Таня с трудом вышла, а точнее, выпрыгнула из машины, стараясь не замочить ног. Но она обернулась, и вновь вернулась, словно что-то забыла.

– Сережа, я хотела попросить, – ее щеки покраснели. – Только мне так неудобно. Просто в Воронеже у меня совсем никого нет...

Она смущалась, а в моей груди разгоралась теплом звездочка, наполняя меня дорогим и таким приветливым огнем. Помочь в чем-то – это самое лучшее и нужное, что она может только предложить. Будто сама судьба выводила нас на новую дорогу в отношениях.

– Да всё, что угодно, Таня, я всегда готов.

– Дело в том, – начала она и замолчала, потупив взор. – Я говорила, что люблю старинные куклы, они для меня... не просто увлечение, а значат гораздо больше.

– Я понимаю.

– Только не смейся, ладно?

– Где ты видишь, чтобы я смеялся?

Она улыбнулась:

– Купить антикварную куклу непросто, тем более мне. Ведь я даже еще не студентка, нигде не работаю, да и снимать комнату мне помогают родители, пока я не поступлю и не переберусь в общежитие. Но я постоянно ищу, слежу за сайтами и объявлениями, и вот мне попалась случайно одна замечательная дореволюционная кукла. Правда, она в плохом состоянии, но это ничего не значит. Я знаю, что смогу ее восстановить сама.

– Я помогу тебе ее купить.

– Нет-нет, дело не в этом, деньги у меня есть. Но Богучар, где она находится, так далеко отсюда. Я смотрела по карте, это самый край области, и поехать туда одной на автобусе мне не то что неудобно, а как-то даже... страшновато.

– И не надо на автобусе, что за глупости. У тебя же есть ответственный персональный водитель, пусть на простой, но исправной машине, – я улыбался.

– Брось шутить. Ты правда поможешь?

– Конечно!

– Ой, я так рада! – слова слетали с губ, как мягкие нежные перья. – Я оплачу бензин, если мы поедем.

– Не бери в голову. У меня много бензина.

– Нет, но всё же...

– Оставим тему горючего. Когда надо ехать?

– Да когда будет удобно.

– Можно подумать о субботе, туда и обратно все-таки нужен день, и лучше бы выбрать ясный, без дождя.

– Конечно! Я уже посмотрела прогноз погоды – в выходные будет тепло и солнечно.

– Да, ты хорошо подготовилась.

– Еще бы. Для меня эта кукла не просто важна. Я даже боюсь, что кто-то опередит и купит ее.

– Не волнуйся, всё будет хорошо.

– Я уже звонила, хозяйка куклы обещала, что не продаст, но только при условии, что я приеду как можно скорее.

"Вряд ли в Воронежской области есть ажиотаж на старинные потрепанные куклы", – подумал я, но не сказал, боясь обидеть.

– Таня, можешь во всем на меня рассчитывать, во всем.

– Спасибо! – она была так рада, и, кажется, захотела меня обнять, но помешала неловкость ситуации.

– Беги домой и суши вещи, грей ноги! А то, не дай бог, заболеешь, и твоя кукла будет по тебе плакать.

– Ни за что! – засмеялась Таня, и слегка сжала мою руку на прощание. Я проводил ее взглядом, пока она не скрылась в подъезде. Чудесная девушка! Может, подумалось, я и правда сделал в жизни что-то хорошее, раз судьба послала мне ее.

Дождь стих, дороги в городе обдул теплый ветер, так что от непогоды не осталось и следа. Я ехал, думая, чем заняться, и не сразу услышал телефон. Может, Таня забыла еще что-то сказать?

Звонила мама.

– Слушай, ты на машине? Можешь сегодня съездить в гараж? – попросила она. – Там погреб надо почистить, достать и выбросить старую картошку.

Я удивился – подобными делами всегда занимался отец, и не хотел никого обременять. Гараж был его любимым местом, куда он никого не подпускал.

– Ты знаешь, я вообще не хотела говорить по телефону, – голос мамы насторожил. Я ехал, продолжая говорить, но на этих словах припарковался у остановки. – Отец жалуется на головокружение и боли. И говорит, что они стали постоянными. Недавно он был в гараже, и чуть с лестницы не упал в погреб, представляешь! Он и сейчас хочет ехать, а я его отговариваю.

– Мам, не пускай его! Я прямо сейчас заеду за ключами.

Отец ушел в магазин, мама была дома одна сильно расстроенная.

– Нужно в больницу идти, провести обследование, с этим не шутят! – сказал я. Она кивала, но говорила, что он не хочет.

– Дело серьезное, надо всё-таки настоять, – убеждал я.

– Вот вернется, я с ним еще раз, конечно, поговорю.

В гаражном кооперативе я не бывал давно. Может, лет пятнадцать. Доехав, я понял, что не смогу среди одинаковых рядов железных коробок отыскать нашу. Гаражи казались какими-то глухими и выцветшими, словно больными, и ржавыми. Хоть что-нибудь было яркое, способное напомнить и дать ориентир. Машины здесь, похоже, давно никто не ставил, разве что на зиму. Унылый, пустой район, поросший по склонам какой-то высокой травой. Я медленно ехал, понимая, что никакое чутье мне не поможет. Звонить отцу тоже не стоит – он скажет, чтобы я возвращался домой, а он лучше все-таки приедет сам, когда сможет. Мама тоже не подскажет – она не была здесь целую вечность. Но и кружиться до вечера мне тоже не хотелось. Я оставил машину, стал напрягать память. Кажется, вот этот ряд. Я шел от гаража к гаражу, на глаз прикидывая, подойдет ли длинный ключ к замку. И, конечно, мне не везло.

Вспомнилось время, далекое, и, казалось, позабытое навсегда. Но память о нем лежала где-то на дне души бесполезным грузом, и теперь время возвращалось ко мне, наливаясь красками давно ушедших дней. Когда я учился в начальной школе, мы с папой бывали здесь часто. Это было то самое плохое время, когда зарплату не платили месяцами, и мы выращивали овощи для продажи и хранили их здесь, в гаражном погребе. Тогда у нас был красный "Москвич", отец называл его "рабочей лошадкой" и очень любил. И он не оставлял его во дворе, боясь, что шпана, которой в то время развелось немало, выбьет стекло. Поэтому "лошадка" почти всегда ночевала здесь. Путь до дома отсюда занимал минут сорок. И я вспомнил себя, держащего отца за руку. Мы шли, и я рассказывал ему анекдот про Чебурашку, а он смеялся.

Я остановился. Давно ушедшее и никогда не напоминавшее время схватило меня за горло. Оглянувшись, я вспомнил, что тогда рядом с нашим гаражом в низине росли березы. Теперь-то они наверняка вымахали выше проводов и помогут мне в поиске.

Я оглянулся – три белых ствола возвышались далеко от того места, где был я. Если бы не это случайное, прилетевшее птицей воспоминание, я мог бы до темноты кружиться здесь. Теперь я даже вспомнил, как выглядел наш гараж – он был линялого песочного цвета, и без труда нашел его. Замок послушно щелкнул, и я вошел в полумрак. Света не было, так что убирать доски и опускаться в пахнущее сырью чрево погреба пришлось с помощью подсветки телефона. Я вспомнил, как школьником не любил это место, потому что однажды увидел на старых, покрытых зеленоватой плесенью полках огромного слизня, по размеру и форме похожего на шевелящийся палец. Отец смеялся надо мной, уверяя, что слизни – самые миролюбивые создания, и укусить они не могут. Но эти холодные скользкие твари еще не раз приходили ко мне в кошмарах.

Сейчас я, наверное, и не вздрогну, даже если в темноте меня ждет мохнатое чудовище с красными голодными глазами. Я улыбнусь и попрошу его помочь выбросить эти уродливые сетки с картошкой, из-за множества длинных белых ростков напоминающие больных дикобразов. Мои родители, как и другие представители старшего поколения, не утеряли привычку запасаться на зиму овощами и солениями так, словно стоит ждать голода или войны. Запасов с лихвой хватило бы на пять семей. Заполнить погреб, чтобы потом ближе к концу лета выбросить гниль – старая традиция. Правда, это было дело родителей, не мне судить, к тому же с тех пор, как я ушел из дома, меня до сегодняшнего дня к этому не приобщали.

Очистка заняла около получаса, и, выбравшись на свет, я увидел, как сильно испачкал в черной картофельной гнили джинсы. У меня, как у порядочного холостяка, это были единственные штаны на все случаи жизни, так что вечерам меня ждала еще и стирка. Я закурил, облокотившись на верстак. Щелкнув зажигалкой, на мгновение различил в дальнем углу картонную коробку, показавшуюся мне знакомой. Хотя мало ли бывает на свете коробок, бог с ней, пусть стоит, думал я. Мне вспомнился тот день, один из самых, наверное, лучших в уходящем лете, как мы с отцом ловили рыбу. Со временем я, скорее всего, вообще забуду все это лето, но какие-то крошечные, самые милые и дорогие сердцу детали обязательно возьму с собой.

Да, коробка... Я застыл – а не та ли эта, которая была с мусором, книгами... Точно, она. С брошюрами по истории КПСС, про Брежнева и все такое. Я же сам попросил тогда отца выбросить ее. А он, старый куркуль, решил сохранить, видимо, для розжига. Он иногда здесь жарит шашлык с соседями, мама рассказывала, сильно ругаясь. Видимо, после посиделок этих он с трудом добирался домой.

А, может быть?..

Я выбросил окурок, и, подняв коробку, вышел с ней из гаража. Бегло просмотрев, я не нашел ничего, кроме книг с красными звездами и гротескными портретами вождей разных лет. Я выкладывали эти книги прямо на влажную траву, и маленькая искорка надежды таяла, чем ближе я приближался ко дну большой коробки. Нет, здесь не оказалось второй тетради Звягинцева. Да он, может, и вовсе не успел, или не захотел за нее браться.

Нет, только потрепанные идейные книги. Ничего больше. Я стал их складывать обратно, бросая как попало и думая, что отцу их хватит на растопку не одного мангала. Особенно вот этого тома. Хотя стоп, эта, книга хорошая – большая энциклопедия "Вторая мировая война. Итоги и уроки". Ее следует оставить.

Перевернув книгу боком, я увидел, что в середине между страниц зажато что-то. Открыв там, я обнаружил красную тетрадь на восемьдесят листов! Поверить было трудно, но разбухший том об истории войны вот так, чудесно и необычно сохранил и еще одну интересную историю о том времени. Обложка, несмотря на прошедшие годы, не выцвела, сохраняя яркий алый цвет, словно костер, который так долго горел в одиночестве, и наконец увидел случайного, но такого долгожданного путника. Я невольно вскрикнул и поцеловал яркую обложку.

Но вдруг... это вовсе и не она? Что-то иное? Не может же быть такой удачи! Я отошел к березам, увидев там широкий пенек, и открыл первую страницу.

2

Мишенька! Я рад, что ты нашел вторую тетрадь. И то, что ты ее читаешь, значит, что тебе хочется знать о моем прошлом, и ты – мой благодарный потомок. Я в это верю. А, если бы не верил, скажу честно, то вряд ли нашел бы сил написать и страницу. Моя вера в тебя и в то, что мне стоит открыться и рассказать обо всем, как было, греет и направляет меня.

В этих записях речь пойдет о вещах, во всех отношениях лишенных радости. Но и о людях, которые дали меня силы жить. Хотя их уже нет со мной, они и до сих пор остаются моими путеводными звездами.

Так вот, вернемся к тому моменту, на котором оборвались записи в первой тетради. Меня вывезли из тюрьмы позднем вечером. Со мной были только два санитара. То, что среди сопровождающих, не было никого из НКВД, удивило меня – неужели с меня на самом деле сняты все обвинения, и будущее мое не такое и мрачное, как виделось в застенках "серого дома"? Я попытался заговорить с санитарами – это были два крепких угрюмых парня лет тридцати. Мой голос они воспринимали также, как и неровное чихание мотора. Они были тверды и бесчувственны. Но стоило мне пошевелиться, как они наводили на меня черные глаза, словно дула пистолетов.

Мне почему-то думалось, что путь предстоит долгий. Сейчас меня привезут на какой-нибудь аэродром, этих провожатых сменят такие же угрюмые одинаковые парни, мы будем лететь в самолете, винты которого ревут так, что могут лопнуть барабанные перепонки. Потом будем плыть, и я неделю или другую проболтаюсь в сыром трюме. Почему-то думалось, что я – важная птица, которую вот таким сложным путем надо сопроводить куда-нибудь на край света, а там или убить, или поместить в самый жестокий и необычайно далекий от цивилизации трудовой лагерь, где я и пропаду, и меня никто не вспомнит, обо мне не скажут, не напишут, не заплачут.

Тогда, Мишенька, мне было немногим больше двадцати лет, а в таком возрасте нелегко разобраться в происходящем, понять свое место в огромном, и, в общем-то, злом мире.

Ехали мы недолго – может быть, не больше часа, и дорога, несмотря на сумерки, выглядела знакомой. А когда показался в окне широкий Дон, я начал догадываться, куда меня везут. Машина остановилась перед высокими белыми воротами – они больше напоминали решетку. Водитель, не глуша двигатель, сам открыл их, и мы въехали на территорию. Первое, что бросилось в глаза – обилие зелени. Липы, сосны, березы, рябины, каштаны, какие-то кустарники создавали здесь ощущение старой, но ухоженной барской усадьбы. Это место не отпугивало, а наоборот, манило тишиной и покоем, будто шептало, что здесь меня ждет отдых, покой и забвение всех былых страхов. Мне казалось, что я слышал внутри какой-то голос. Умиротворенный, приглушенный, он словно нашептывал русские сказки, которые так любил Карл Эрдман, находя в них гармонию и скрытые подтверждения своей теории. Но я знал, что часто в народных преданиях мягкий, расстеленный ковер звал путника отдохнуть, чтобы усыпить его вечным сном. И эта зелень была таким ковром. В покое этого места таилась какая-то опасность, что-то страшное, пугающее. И я сильнее почувствовал это, когда санитары вывели меня. Я никогда не бывал здесь, но слышал об этом месте, находящемся недалеко от Воронежа. Больница занимала участок, близкий к квадрату, а старые аллеи делили территорию, словно оси. На основной оси находилось самое больше здание, и я сразу понял, что это – главный административный корпус, а всего их было около девяти. От него аллеи звездообразно расходились к другим корпусам. Вдали стоял домик, выбивающийся на фоне других архитектурой – его можно было назвать старым теремом, украшенным резьбой. Все корпуса были связаны аллеями, и кирпичные неоштукатуренные здания напоминали друг друга, как братья. В сумерках они почему-то казались мне угрюмыми готическими замками со странными высокими окнами, рассеченными множеством стеклянных квадратиков.

– Можете хотя бы объяснить, что со мной происходит, – не вытерпел я, обращаясь к санитарам, хотя и без их ответа обо всем догадывался.

– Это лечебница для людей с душевными расстройствами, Орловка, – не сразу ответил один из них бесчувственным холодным голосом, не глядя на меня и продолжая вести по аллее, придерживая за локоть. Мы ускоряли шаг.

Меня ввели в один из корпусов, я почувствовал запах медицинского спирта, в глухих коридорах, по которым мы шли, слышалось бормотание и всхлипы. Мы попали в комнату, где за столом вместе с медсестрой сидел знакомый мне врач с неприятной бородкой, тот, что приходил ко мне в камеру и определил страшный, не имеющий ничего общего с реальностью диагноз. Они не смотрели на меня, заполняли какие-то бумаги, и врач что-то диктовал, постукивая карандашом по толстой медицинской книге. Тогда я чувствовал себя настолько уставшим и злым, что события вспоминаются как липкая дрянь, однотонная и беспросветная. Врач, лишь на миг взглянув на меня, приказал санитарам отправить меня куда-то, и мы перешли в другую, без окон подвальную комнату, где мне при свете тусклой лампы обрили голову и выдали серое чистое белье. Затем меня проводили наверх, и, открыв железную, похожую на тюремную дверь с решеткой, жестом приказали войти. Я стоял, вглядываясь во мрак, а санитары были сзади, как два черных крыла. Я вошел, увидев вытянутые ряды коек с людьми. Одни спали, другие смотрели в потолок, не обращения на меня внимания. Кто-то бурчал, иные посмеивались. Они не интересовали меня, больше опасений вызывали те, кто приподнялся и внимательно, странными бегающими глазами изучал меня. Казалось, что этих глаз были сотни, и я чувствовал себя маленьким беззащитным человеком в глухом лесу, где за каждым пнем и еловой веткой затаился бездушный хищник. Санитар прошел за мной, указал на свободную койку, и исчез, закрыв дверь. Я лег, стараясь не произносить и звука. Скрестив руки на груди, я закрыл глаза и хотел стать мышью в этом непонятном мне мире, незаметной и серой. Может быть, благодаря этому мое появление быстро забудется, и я быстро стану частью его маленького мира. Я боялся поднять веки – думал, что десятки людей с бритыми головами в одинаковых, как у меня, одеждах, обступили мою кровать, смотрят, тянут руки с дрожащими пальцами. Они кривят рты, хотят потрогать мои волосы, губы, глаза и рот. Одиночная камера в тюрьме "серого дома" вспоминалась теперь, как родной, навеки недоступный дом.

Я нашел силы, собрался с духом и посмотрел. Никто, казалось, не обращал на меня внимания, и я подумал, что легко погрузился в эту тьму, упал камешком на дно колодца, лишь на миг встревожив его мертвую тишину. Люди вокруг лежали, тихо постанывая или храпя, и лишь один из них, напротив, дрожал, словно его лихорадило, а потом вскочил, долго искал что-то под подушкой, подошел к стене, которая в лунном свете казалось желтой, как топленое молоко, и стал судорожно рисовать. Стена оставалась такой-то чистой и пустой, как и была.

– Эй, не спишь? – окликнул кто-то слева, и я вздрогнул. Это был парень, может, чуть старше меня. Он повернулся ко мне на бок, положив руки под голову, и улыбался приветливо. – Тебя как звать-то?

– Николай, – не сразу ответил я, глядя на безумные взмахи руки человека напротив.

– А меня Яков, просто Яша. Не бойся, я здоровый. Просто страдаю от внешнего мира, грубости его устройства, от этого не раз пытался свести счеты с жизнью, ведь имею же на это право. Имею, как думаешь?