Текст книги "И на Солнце бывает Весна (СИ)"

Автор книги: Сергей Доровских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

Мы покинули плот и стали ждать. От реки тянуло холодом. Соединившись с другими бойцами, двинулись гуськом под прикрытием дамбы.

– Ложись! – крикнул Грачев.

Разорвались мины, нас накрыло землей.

Я навалился на Аню, Куколкин тоже упал рядом.

– Все целы? – не вставая, крикнул командир. – Вот сволочи, заметили нас.

– С боевым крещением, Аня! – сказал я.

– И тебя, – ответила она.

– Да уж, всех нас, – прохрипел, выплевывая землю и поправляя каску, Валя. – Ну, посмотрим еще, чья возьмет, дьявол!

Мы продвигались дальше, уже показались первые домики восточной части Чижовки. Едва светало, дождь ослаб. Лежащего спиной на кочке, раскинув неестественно руки и ноги солдата, я заметил первым. Покореженная каска была рядом, уже немного наполнилась водой. Аня бросилась к нему, на ходу расстегивая сумку:

– Не надо, – я схватил ее за рукав. – Разве не видишь, ведь он мертвый.

Она подняла влажные глаза, которые показались глубокими и особенно большими от слез.

Мы шли дальше. Набухший песок казался твердым, словно асфальт, но, лишь только пришлось подниматься на холм, он стал тяжело обваливаться под ногами. Я протянул руку Ане, и, обернувшись, заметил – слез больше не было, она стала злая и решительная.

Когда подошли к штабу стрелкового батальона, уже светало. Сейчас могу сказать, где он располагался – Красная горка, дом двадцать два. Но в то время я плохо разбирался в расположении улиц и домов Чижовки – в довоенное время в старой части города мне просто не было нужды бывать. Да если бы я и приезжал сюда раньше, то вряд ли нашел бы тут прежние ориентиры – все было искорежено и изрыто, землю в огородах черными ошметками перекопали взрывы мин, покореженные дома напоминали злых стариков.

Мы расположились на короткий отдых. Прижавшись спиной к забору, я вместе а Аней смотрел на реку Воронеж. Она о чем-то думала. То ли отсвет первых лучей осеннего солнца играл так, или холодные капли дождя переливались, но ее темно-коричневые волосы блестели сединой. Потом она ушла – в штабе началась подготовка к приему раненых. Кого-то из нас неминуемо принесут сюда сегодня, подумал я. Но лучше так, чем остаться там, среди круч, куда предстоит подняться. Я тоже встал размять ноги. Даниил Куцыгин с командирами взводов обсуждали план действий, держа карту. Я подошел сзади и понял, что скоро нам идти в атаку. Сигналом к этому послужит мощный залп "катюш" с левого берега. То есть, немцев сначала причешут артиллерией, а затем уже в ход вступим мы, и будем постепенно пробиваться, отбивая каждый дом. Меня невольно начало трясти и, чтобы собраться, я мысленно вспоминал все то, чему нас учили в Сомовском лесу.

У меня была только одна граната и винтовка. Но на занятиях нам объясняли и устройство немецкого оружия. Как сообщили в штабе, прибыло немецкое подкрепление из автоматчиков. Скорее всего, они планируют сбросить нас с высоты и занять переправу, поэтому действовать надо на опережение. При слове "автоматчики" я почему-то представил, как смогу добыть в бою немецкий пистолет-пулемет, с ним в условиях ближнего боя, может быть, действовать удобней. Теперь понимаю, насколько же я плохо представлял, что будет дальше.

Минуты тянулись медленно. Тупая боль сковала затылок. Я провел рукой по носу и увидел кровь. В глазах мутнело. Что же со мной будет, если даже до начала атаки так мутит? Я снова отошел к забору, и, прислонившись, закрыл глаза, слушая удары сердца и мысленно стараясь взять над ним власть. Оно не слушалось. Пальцы вновь дрожали предательски, как и на занятиях по стрельбе... Орловка не прошла бесследно, со мной что-то не так. Может быть, я и на самом деле болен, раз теряю контроль. Я заставил себя успокоиться. Мне немного помогло то, что я представил Лизу и вспомнил, как она кормила грудью Марка. Сердце сбавило удары, я улыбнулся.

Раздалась команда, мы построились. Нам подробно объяснили задачу. Затем снова было время ожидания. Я заглянул в штаб – Аня с другими девушками приготовила все необходимое, и, посмотрев на меня, кивнула.

– Ерунда, я буду сражаться! – раздался злой голос. Я оглянулся – к нам шли двое, и в одном бойце я узнал командира первого взвода Гриценко. Морщась от боли, он прижимал руку к плечу, откуда сочилась кровь. Еще до начала атаки его задел снайпер.

– Да я и с одной рукой пойду в бой! – не унимался он. Из-за потери крови Гриценко побледнел. Едва его приняла Аня, как раздались выстрелы "катюш" с левого берега, я бросился к своему взводу. Огненные стрелы летели вперед.

Затишье, и вот команда:

– Вперед, за Сталина!

Все, что было дальше, Миша, мне трудно восстановить в деталях, но я постараюсь. Я и тогда плохо помнил себя, а теперь прошло столько лет. Мы поднимались по круче, автоматчики засекли нас и открыли огонь. Упав, ползли по-пластунски, я видел только сапоги товарища по взводу впереди, уверенное, как у змеи, его движение. На миг мы замерли. Я слегка поднял голову и осмотрелся – мы оказались в палисаднике. Старый куст калины укрывал нас, и красные ягоды склонились до самой земли. Лишь на миг я вспомнил, как с Карлом Леоновичем собирали такие же кисти, и было это давно, в той далекой жизни, от которой теперь не осталось и следа. Эрдман был немец, и эти, что засели в домах – тоже, но ничего общего не имели друг с другом. Я подумал, что буду биться сейчас и за Эрдмана, потому что он ненавидел фашизм и сразу понял, чем он обернется.

– Вперед! – это был голос комиссара Куценко, короткая фраза словно подбросила и понесла меня. И я в тот же миг увидел его, Даниила Максимовича. Он шел первым, когда снайпер сразил его, попав в горло. Зажмурив глаза, я упал рядом с покосившимся забором. Нащупав ручную гранату, понял, что все, чему учили, вылетело из головы. Да и трясущимися руками я не попаду в окно. Что делать?

Меня оглушило – ребята из взвода не медлили, забросав дом гранатами. Я поднялся, и, перескочив забор, промелькнул, согнувшись под окнами, и ударил ногой в дверь, едва понимая, что иду первым. Задыхаясь от гари, различил черный силуэт – немец метнулся из другого угла сенцев. Все, что было дальше, заняло секунды – я размахнулся прикладом и размазал лицо рванувшегося на меня фашиста. Он был просто огромный, и мне повезло, что тот не увернулся от удара. Кто-то из бойцов, что шел за мной, толкнул меня, прорываясь в дом, и я упал на большое мягкое тело, увидел выпавшие из глазниц бельма и вывернутую челюсть. Так и лежал, слыша выстрелы и крики в других комнатах. Поднявшись, я попытался проскочить в узкую дверь, но наткнулся на косяк и разбил лоб. Не знаю, как долго длились минуты, но я постепенно пришел в себя, чувствуя, что меня кто-то трясет за плечо:

– Звягинцев, ты в порядке? Идти можешь? – я не узнавал голоса, но кивал. – Звягинцев, приказываю вернуться в штаб и доложить о гибели товарищей Куценко и Шишкина. Слышишь?

В комнате стоял солдат в серой форме и пилотке. Он бросил на пол винтовку и трясущейся рукой вытащил из кобуры и протянул пистолет одному из ополченцев. Тот, передернув затвор, тут же выстрелил в лоб:

– Это мадьяр, – сказал он. – Жаль, никого из офицеров не захватили.

Качаясь, я выбежал из дома. Свежий воздух едва вернул меня к жизни. Раздавались автоматные очереди, тут же короткие ответы из винтовок – наши бойцы быстро заняли позиции, вели перестрелку с соседними домами. Вспомнив разбитое лицо немца, я перекинулся через крыльцо и не смог удержать рвоты. Кажется, кто-то крикнул:

– Звягинцев, что ты? Немедленно доложи в штаб! – и я побежал. На миг подумал, а правильно ли выбрал путь, может, меня несет прямо на позиции немцев, и вот-вот... Я оглянулся, и, увидев у забора куст калины, бросился к нему. Вот ты, родной, горишь, зовешь, помогаешь.

Взрыв мины я не даже не услышал – просто что-то подхватило и ударило меня о землю, которая словно дрожала подо мной. Я очнулся, чувствуя, что к лицу прилип холодный, весь в грязи капустный лист. В ушах звенело. Я поднялся, шатнулся, ягоды калины сначала заплясали, а потом перемешались перед глазами в месиво. Пулю снайпера, что пронзила плечо, я не услышал и принял сначала, как резкий толчок.

Не знаю, сколько я пролежал, но очнулся от прикосновений – кто-то нагнулся над моим лицом, гладил по щеке. Все расплывалось, и женское лицо я сначала принял почему-то за Лизу. Не понимал, где я и что происходит, потому и появление медсестры из Орловки в первый миг не казалось странным. И только каштановый локон волос, упавший на мои испачканные веки, привел меня в чувство, я закричал, не слыша себя:

– Аня, уходи, здесь снайпер!

Но она поволокла меня по земле, боль обручами обхватила плечо, и я потерял сознание.

Очнулся я в штабе. Вокруг бегали люди, сливаясь в глазах с какими-то желтыми и белыми кругами:

– Куцыгин и Шишкин погибли! – я услышал себя, словно кричал из глухой бочки, и провалился во тьму...

Должно быть, прошли долгие часы, которые едва-едва доносились выстрелами. Не скоро, но пришел холод, и я услышал плеск воды. Лишь один раз с трудом я открыл глаза. Надо мной было черное небо, меня, и еще троих лежачих бойцов, переправляли на пароме. А потом была только боль, переходящая в беспамятство.

На этом моя война, Мишенька, закончилась. И больше мне нечего добавить к рассказу о сражении нашего ополчения на Чижовских высотах. В себя я пришел только в госпитале, и вновь получилось так, что, открыв глаза, первым увидел девичье лицо, белый воротник халата. Но это была незнакомая медсестра, и где я находился, понять тоже не мог. Оказалось, мне сделали операцию, о которой я ничего не помнил.

И так в госпитале я медленно приходил в себя, спрашивал у кого только мог, как закончилась атака, как ребята, но в ответ слышал только главное – Воронеж освобожден! Боже, сколько же прошло времени? Я был на грани жизни и смерти целые месяцы. Чтобы провести операцию, меня доставили в Тамбов, где в то время была госпитальная зона.

Медсестру, что ухаживала за мной, звали Галя. От нее я узнал, как много времени прошло с момента моего ранения – уже наступил сорок третий год. Все это долгое время я был в шаге от смерти. Не раз я просил узнать – раз воронежскую землю освободили, победили в Сталинграде, значит, свободна от врага и Орловка.

Что стало с людьми? Что?

Над моей кроватью висела репродукция Леонардо да Винчи "Мона Лиза". Долгие дни я смотрел на ее руки, коричневые, как у Ани Скоробогатько, волосы, и будто спрашивал у нее: "Все ли живы? Что с Аней, Валей, и, главное, что с Лизой в Орловке"? Но Джоконда смотрела в сторону, будто не имела никакого отношения к нашему миру.

О моем долгом лечении лучше и не рассказывать тебе, Миша. Помимо боли в плече донимало и то, что чесалось все тело, словно бы меня насквозь проела вошь. Я словно прогнил насквозь, как казалось мне, и стыдился, когда подходила Галя. Однажды сказал ей, что я, наверное, дурно выгляжу и пахну, извинился перед ней, но девушка одернула:

– Перестаньте, Николай. Вы – герой, и обязательно поднимитесь.

Мы стали близки, и я не раз, когда Галя меняла мою одежду, шептал ей:

– Галочка, узнайте мне про Орловку, есть же ведь способы. Помогите мне!

Она кивала как-то грустно, словно знала о чем-то, но молчала.

Я медленно поднимался на ноги, и когда наконец почувствовал в себе силы, стал ходить на прогулки. Госпиталь находился в старом здании школы, от которого было так близко до набережной реки Цны. Раньше я не бывал в Тамбове, и город мне очень понравился. Сюда, слава богу, не дошла война, старые купеческие дома теснились к неспешной реке. Галя сопровождала меня на этих прогулках, смотрела не как на инвалида или пациента, а... как-то по-другому, и я это понял, но не сразу.

Меня выписали только в конце лета сорок третьего года. Все мои мысли были только о том, чтобы вернуться в Воронеж и узнать, что и как. Я уже давно понял, что врачи, может быть, и правда не знают подробностей, но что-то от меня скрывают. Когда уезжал, медсестра Галочка провожала меня, сказав:

– Николай, я просила главного врача, чтобы он мне разрешил поехать с вами, хотя бы на три денечка. Сейчас трудное время, медсестер не хватает, и он слушать не захотел, – я увидел слезы. – Просила перевести меня в Воронеж, там тоже нужны медсестры, но и это невозможно.

Тогда я понял – она же, черт возьми, меня любит, но не может сказать об этом. За эти долгие месяцы мы стали близки, и мысль обожгла меня: неужели я уеду и никогда не увижу больше эту девушку... Но я... не мог предать Лизу, мне нужно было найти ее и Марка. И, обняв Галю, сказав ей много теплых слов, поцеловал в щеку и уехал...

Мой родной Воронеж был разрушен. Но уже тогда, в сорок третьем году, началось восстановление города, который больше напоминал груду камней. Люди постепенно возвращались, жили в землянках. Мне подсказали отыскать товарища Красотченко. Он сражался в народном ополчении, после гибели Куцыгина стал комиссаром отряда. Как и я, был серьезно ранен. Анатолий Иванович подробно рассказал, что было после моего ранения.

Ополченцы в течение трех дней отбивали у фашистов высоты, поднявшись от Песчаной горы к Предтеченскому кладбищу. С горечью я узнавал, как погибли мои близкие друзья. Анечка Скоробогатько... Она бросилась к политруку Ивану Лаврову, он лежал убитый на открытом месте. Не зная этого, девушка хотела спасти его, вынести в штаб, как и меня, но погибла от снайперской пули. Валентин Куколкин сражался дерзко и отважно. Он как меткий стрелок организовал охоту на офицеров, убив девять немцев. Погиб при атаке... Я сжал зубы, вспоминая, как мы тряслись в трехтонке, и ребята говорили о будущем. Не окончила зооветинститут Аня, не стал Валя конструктором...

Три долгих дня сражались ополченцы на Чижовских буграх, выполнив поставленную задачу, отбросив врага и не дав ему овладеть переправой. Именно с этого плацдарма началось освобождение города, шли упорные уличные сражения. Вместе с Красотченко мы отправились на места наших боев, прошли по овражистым склонам. Чижовка представляла выжженные, перепаханные взрывами склоны. Дома превратились в руины. Сохранились окопы и ходы сообщения. Я пытался определить, где был тот дом с палисадником и калиной, который я атаковал, и не мог найти. Ни улиц, ни домов – одни остовы, обугленные бревна, черные, без листвы деревья и пустыри вместо заборов и огородов.

– Аню похоронили под старым кустом бузины, – сказал Красотченко. Но, сколько мы ни пытались отыскать его, нам в тот день не удалось.

На обратном пути я, собравшись, решился узнать у Анатолия Ивановича о судьбе Орловки.

– У тебя там кто-то родной был? – спросил он, посмотрев грустно.

Я кивнул, но не сказал: да, все.

Красотченко молчал. А затем начал рассказывать:

– Не знаю всех подробностей ... Немцы пришли туда... И... убили пациентов, медперсонал, наших раненых солдат, всех. Быстро и жестоко...

Я остановился, ухватившись за кривой забор. Напоролся пальцем на ржавый гвоздь, и стонал... Анатолий Иванович ни о чем меня не спросил, только положил руку на плечо. В тот же день под вечер я, останавливая грузовые машины с просьбой довести, оказался там, в Орловке... Узнавал и не узнавал одновременно места... Землю взрыли мины, деревья напоминали инвалидов, мою любимую липу раскурочило на две части... Здания корпусов были, как жженые коробки с пустыми отверстиями решетчатых окон.

В самой деревне я встретил старика, и он повел меня к себе, накрыл на стол:

– Отдохни с дороги, поешь, солдатик. У тебя левая рука хоть немного шевелиться?

Я покачал головой.

– Ничего, оживешь.

– Так что же тут было, дедушка?

И он стал рассказывать.

Четвертого июля 1942 года, то есть, спустя неделю, как я покинул эти места, фашисты вошли на территорию больницы. К корпусу лечебницы подъехала легковая машина, из нее вышли немецкий офицер и жандармы. Этот офицер дал приказ всех больных свести к загородке около второго корпуса, где их заставили лечь на землю. Потом из загородки людей по одному и по двое подводили к воронкам от разрыва авиабомб. Там немецкие жандармы стреляли им в затылок из револьверов. В одном из корпусов были больные, которые не могли ходить. Их просто вытаскивали на простынях и сбрасывали в эти воронки. Врач Лосев не мог смотреть на этого, он кинулся к офицеру, и ничего даже не успел сказать – жандармы застрелили его на бегу. Василий Беглых, этот Кощей, оправдал свое прозвище. Он бросился к офицеру на коленях с поднятыми руками и рыдал. Тому перевели, что этот врач желает служить немцам. Тогда офицер приказал дать ему оружие. Кощей стал расстреливать раненых красноармейцев. Лейтенант Воронин едва успел выкрикнуть ему проклятие... Его слова были: "За нас отомстят!" Убили не только больных, врачей, но и многих местных жителей, в том числе и учителя музыки Мешковского...

Слушая это, я не утерпел и спросил:

– А как же Елизавета Львовна, была такая медсестра....

Старик вздохнул, свел кустистые брови:

– Я не видел сам, другие рассказывали. Она шла по тропинке с ребеночком на руках... Немецкий солдат жестом приказал ей положить его на траву. Девушка подчинилась, и положила, поцеловав. А он... убил малютку прямо на ее глазах. Медсестричка бросилась к тельцу, и фашист этот, ее... тоже...

Я не мог поверить и едва слушал дальше...

После того, как ямы были доверху наполнены телами, их закидали землёй.

– Им, фашистам, конюшни нужны были. В корпусах они потом лошадей разместили, – сказал старик.

Я попросил его показать места, где захоронили людей. Шел медленно, качаясь. Стоять долго там я не мог. Все-все, кто был дорог, за кого я шел в атаку на Чижовке, лежали теперь здесь. Лиза, Марк, старец Афанасий...

Я утирал слезы.

– Переночуй у меня, солдатик, – сказал старик. – А хочешь, так совсем оставайся, очень уж молодые люди нужны. Я вот едва с хозяйством справляюсь. И рана твоя тут быстрее затянется.

– Нет, дедушка, не могу. Моя рана не тут, не в плече.

Огромная насыпь общей могилы высилась передо мной.

– Тут моя рана, – ответил я.

Вот и все, Мишенька. Последняя страничка в тетрадке. Я думаю, ты уже понял, что Галочка, медсестра из Тамбова, это твоя бабушка. Вот и ее, родной, не стало. В первой тетради я написал, как выходил утром на крылечко, и видел людей – всех тех, о ком шла речь здесь. Они стояли в дымке над водой, и звали меня, махали руками. Да, мне уже скоро к ним. Я остался ведь совсем один. Один... на дачах никого нет. Только я, да и мой старенький баян только и тешит душу. Вот поставлю последнюю точку, сыграю себе что-нибудь, может, развеется хоть немного тоска.

Я хочу, Миша, чтобы ты вырос хорошим человеком. Может быть, мои тетради объяснят тебе, что главное в жизни. Надо беречь людей, любить их. Только потеряв, ты начинаешь понимать, как они дороги.

Я молюсь за тебя, родной. Молюсь, как умею.

13

Выйдя на крыльцо, я дышал сентябрьским воздухом. Было почти девять, а я не выехал на работу. Зазвонил телефон, я вернулся в дом:

– Здравствуйте, это по объявлению, – услышал голос.

"Надо же, как быстро! – подумал я. – Разместил ведь в семь утра, и вот".

– Поймите только, я продаю срочно, – сказал я.

– Да, мы можем приехать посмотреть дачу в любое время, хоть сейчас. Мы давно с мужем мечтали о таком домике, но варианта все не могли найти подходящего. А тут заглянули, и надо же!

– Тогда приезжайте хоть сейчас.

– А можно?

– Конечно, жду вас, – и я объяснил, как проехать.

Что же, решил я, отец прав. И Николай Звягинцев прав. Если любишь, то надо спешить. Я позвонил Юле, попросив о выходном.

– У тебя все в порядке? – спросила она.

– Да, просто есть несколько дел неотложных.

– Конечно, Сереж, занимайся. Если что надо – звони.

Вот же, подумал я. Юля... зря все-таки и Витя Малуха, да и я, к тебе относились так предвзято. Нормальная ты девчонка.

Мне предстояло сделать главный звонок – Михаилу Звягинцеву. Конечно, утро понедельника не лучшее время, но позже уже нельзя. Я слушал долгие гудки, сердце отчего-то забилось сильнее.

– Михаил, здравствуйте! Это Сергей, я покупал у вас дачу весной, помните? Нет, все в порядке, я по другому поводу. Представляете, я нашел тетради вашего дедушки Николая, в ней он рассказывает о прошлом, – я начал было углубляться, но тот перебил:

– Сергей, извините меня, мне некогда.

– Я понимаю. Давайте я привезу вам эти тетради, куда скажите. Мне нетрудно.

– Спасибо, не стоит, – ответил он.

– Нет, поймите, – я говорил взволновано, не понимая его настроя, – эти воспоминания адресованы вам лично, дедушка все время обращается к вам, простите, что я невольно все это прочитал, но...

– Сергей, еще раз: мне действительно некогда. Если тетради интересные, оставьте у себя, или отдайте куда-нибудь в музей боевой славы.

– Как?

– Всё, извините, я за рулем еду, – послышались короткие гудки.

Я долго стоял и не мог понять – неужели всё так нелепо...

Вот две тетради, измятые, пухлые. Что же мне с вами делать? Первая мысль была – набрать их и отнести в редакцию журнала, в "Подъем", например, но... Имею ли я право публиковать эту исповедь, ведь она написана только для одного человека. Которому нет до нее дела.

"Я верю, Мишенька, что ты прочтешь, и наша семейная нить не прервется"...

Взяв тетради, я положил их на полку. Вы останетесь здесь, в этом домике, где и были, решил я. Ведь я не имел права читать, так пусть будет так, словно я вас и не видел. Меня... меня вы изменили, и сильно помогли. Но я ничего, совсем ничего не могу изменить. И помочь вам. Простите. Я обращался к воспоминаниям Звягинцева, как к живому существу, которому сострадал.

Приехала семейная пара, дружелюбные хорошие люди. Много вопросов не задавали. Мужчина радовался, а хозяйка уже примерялась:

– Теперь понимаешь, что я была права!

– Что?

– Да насчет трюмо, что выбрасывать его не надо. Здесь вот поставим. Какое счастье, что мы увидели ваше объявление, – обратилась она ко мне. – Кто рано встает, тому бог подает! Просто какое-то знамение, что ли.

Я кивнул. Мы договорились, что в ближайшие дни займемся оформлением бумаг.

Когда они уехали, я поднялся на второй этаж. Слева был шкаф, в который я ни разу не заглядывал, а теперь почему-то решил... Открыв его, увидел большой черный футляр, весь в пыли. Поставив его на кровать, щелкнул медными замками. Белые клавиши баяна сверкнули от лучей, падающих через окно.

– Вот тебя и заберу, на память, – сказал я. – И научусь играть, чтобы... не было одиноко.

Я положил футляр в багажник, укрыв плащ-палаткой, на которой так недавно сидела Таня. Завел автомобиль и поехал на левый берег, в тот самый дом, где жила она. Звонить было бесполезно. Поднявшись на третий этаж, позвонил. Никто не открывал. Может, эта старушка ушла по делам, или вообще съехала. Но замок скрипнул, и сердце мое забилось:

– Здравствуйте, простите, – сказал я. – У вас девушка комнату снимала, Таней звали. Не подскажите, где она?

Старуха недоверчиво посмотрела на меня:

– Плохая эта ваша девушка Таня, – ответила она. – За последний месяц так и не заплатила, все охала, что денег нет, и позже вышлет.

– Так где же она, скажите? Что с ней?

– Да ничего с ней. Умотала домой в свою эту Добринку. Экзамены провалила, плакала. Еще говорила, с Димой ее каким-то проблемы. Да так и убралась с концами. До свидания, молодой человек, – и она захлопнула дверь, не дожидаясь моих реплик.

Я вышел к машине. Старушки смотрели на меня с интересом, я прошел мимо лавочек. Зазвонил телефон. Высветился номер Николая Сапелкина – того самого путешественника, который рассказывал о поездке в Магадан на встрече, где мы были с Таней.

– Сергей, я вернулся, и звоню, как обещал. Право первого интервью за тобой, готов встретиться и все рассказать. Отличный материал дам.

– Николай Сергеевич, не смогу никак.

– Что-то случилось?

– Да вот, – не знаю почему, я решил сказать, как есть. – У моего папы опухоль, требуется операция. Сейчас продажей дачи занимаюсь, еще деньги нужны.

– Тем более приезжай завтра, обсудим.

– А что, есть какие-то варианты помочь?

– Да мир не без добрых людей, подумаем. Если беда приходит, надо ее вместе решать.

– Спасибо вам, – ответил я.

– Не переживай. Все будет хорошо. Но про Магадан все равно право первого интервью за тобой.

– Буду завтра у вас!

– Любо!

Я набрал маме и сказал, чтобы она ни в коем случае пока не продавала квартиру.

– Но как же? – спросила она взволнованно.

– Решим, – ответил я.

Сентябрьский день был тихим, солнечным. Я завел мотор, и нашел навигатор в телефоне. Вспомнил, как с его помощью искали адрес в Богучаре. Надеюсь, сегодня он мудрить не будет. Нет, вот она, эта Добринка, каких-то полтора часа пути, все понятно. Главное, до самого поселка добраться.

"Когда я встретил твою маму, я ухаживал за ней, но был момент, когда между нами оказался третий, и тогда я понял, что могу ее потерять, – вспомнились недавние слова отца, – Тогда я просто рассказал ей о том, что чувствую, как она мне дорога. И она обняла, поцеловала, сказав, что я придумал много глупостей насчет того, третьего, и что ей дорог и нужен только я".

Еду в Добринку. А там уж, как говорят, язык до Киева доведет, наверняка люди знают, где живет Танечка Лукьянова. Разыщу, все-все, что думаю, чувствую, как есть – расскажу и отдам. А там будь, что будет.

На сердце стало легко и спокойно. Я представлял, как она приглашает меня в свою комнату, а там – много-много кукол, а Галя, за которой мы ездили в Богучар, сидит и улыбается на самом лучшем месте, у окна...

Воронеж – большой, сильный, мой город-победитель, который я по-новому и крепко любил, остался позади. Навигатор отсчитывал километры, сообщая, насколько ближе я к цели. По обе стороны дороги белели, как невесты в золотом наряде, березы, и желтый лист упал на лобовое стекло.

Я улыбался, представляя, что сегодня, именно сегодня я наверстаю то, что упустил. Да, нужно спешить любить. И я успею.