Текст книги "И на Солнце бывает Весна (СИ)"

Автор книги: Сергей Доровских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Ниже шли около двадцати фамилий – исключительно немецких, сейчас я, конечно, не могу вспомнить их все, но первой, конечно же, значился Карл Эрдман. Я не успел сообразить, что это, и как мне быть – дверь открылась, и надзиратель коротко произнес:

– На выход.

Я надеялся оказаться на улице, думал, что глоток свежего утреннего воздуха поможет собрать мою волю и мысли, но вместо этого мы спустились в какой-то подвал и долго шли темным тоннелем, затем поднялись и оказались, как я смог догадаться, внутри серого дома – тюремное помещение имело с ним подземную связь. Меня привели к двери и приказали войти.

За широким столом в кабинете, уставленном книгами, сидел... майор Пряхин. Я даже вздохнул как-то легко – несмотря ни на то, в этом замкнутом вражеском мире он по-прежнему, по привычке казался мне "своим" человеком.

– Что это у тебя в руке? – спросил он.

Я протянул ему бумагу.

Майор долго читал ее и почему-то хмурился:

– Это у тебя откуда? Сам написал? Когда и почему?

– Нет, мне принесли.

– Кто?

– Этот, как его, не знаю...

– Капитан Циклис?

Я молчал. Дядя Женя свернул бумагу и убрать под сукно.

– Вот что я тебе скажу, – он скрестил руки и молчал. – Ты совершил огромную ошибку, ты понимаешь?

– Да, – вдруг признался я.

– Немецкая подпольная группа полностью арестована, и этот факт тебе должен быть понятен.

– Я не знаю этих людей. Только Эрдмана. Я говорю честно, поверьте мне, – сказал я с мольбой в голосе, и майор Пряхин посмотрел на меня как-то особенно, с хитринкой, но по-отечески, словно принимал исповедь.

– Допустим, это так. Возможно, что я тебе верю. Но верю я, или кто-то другой, не имеет значения. Вопросы веры попы решают, а у нас следствие. Именно здесь и сейчас мы должны окончательно выяснить, что ты за рыба. И помни, что от каждого твоего слова зависит не только твоя судьба, но и родных.

Я помолчал. Не в силах смотреть на Пряхина, я поднял глаза на портрет Дзержинского, но его лицо заставило меня дрожать еще сильнее.

– Ладно, садись и пиши.

Я взял лист бумаги, и дядя Женя надиктовал мне новый вариант моего "чистосердечного раскаяния", от предыдущего он отличался тем, что я был введен в неведение и стал невольным соучастником группы, которая выдавала себя за ученых. При этом имена он надиктовал те же.

– А теперь ставь подпись, – Пряхин считал дело завершенным.

– Нет, – друг прошептал я.

Пряхин, пока диктовал, всё время вращал в пальцах длинный мундштук – он давно бросил курить, но с этим предметом не мог расстаться. Он резко бросил его на стол:

– Что ты сказал, глупый мальчишка! Ты не понял, что я вытягиваю тебя из болота, спасаю от смерти, черт тебя дери! Хотя и не имею права этого делать!

– Но, спасая себя вот так, я обрекаю на суд и мучения два десятка людей, которых даже и не знаю...

– Молчать! – майор привстал, он дышал тяжело, но потом успокоился. – Уверяю тебя, все они – самые настоящие преступники, и не печалься об их судьбе, они враги народа и заслужили кары. Ты знаешь меня с детства, я никогда не вру.

– А я не могу вот так, не могу!

Я схватился за волосы и, не выдержав, заплакал. Меня сломали, как мальчишку.

– Вывести! – крикнул майор, и тут же появился мой провожатый, – никого в камеру не пускать, и даже Циклиса, передайте ему, что это мой личный приказ!

Меня вновь опустили в мертвый мир камеры и оставили одного... надолго.

Надолго.

Написал это слово с красной строки специально, и задумался – какое небольшое, короткое слово, на листе выглядит маленьким, но означает оно минуты, бесконечные, горькие, слитые в единообразный тяжелый поток дней. Два раза в день мне приносили баланду – жидкую пшенную кашу, и я привык к ее недосоленному вкусу. Я царапал ногтем на стене каждый раз, когда меня кормили – именно так я мог понять, сколько дней прошло. Когда набралось двенадцать отметин, меня впервые вывели во двор.

Я стоял, жмурясь от солнца, и не мог понять, что за женщина плакала передо мной. Она обнимала меня, целовала, стараясь не голосить, и только благодаря запаху духов я понял, что это мама. Да, только до боли знакомая "Красная Москва" подсказала мне, кто стоит рядом. Я не узнал в женщине с осунувшемся лицом, заплаканными пустыми глазами красивую женщину, любившую щегольски одеваться, модницу и красавицу. Передо мной стояла мрачная статуя. Ее лицо было трудно узнать – несколько дней изменили так, как меняется, сереет, натягивается кожа у покойника, заостряя скулы и нос. И она, и люди в форме позади меня казались неживыми, словно я оказался в театре кукол, режиссером которого выступала Беда:

– Сынок, мне разрешили свидание! Столько дней я просила! И не дали ничего тебе передать, не разрешили, а я так хотела...

– Мама, не плач, – я пришел в себя, ее голос привел меня в чувство. – Как папа?

– Я не знаю! Но я должна сказать! Поверь, тебе надо во всем признаться, ради нас и себя!

– Но я ни в чем не виноват.

– Я верю, – она помолчала и потупила взор. Мама всегда делала так, когда ей приходилось врать. – И отец тоже верит.

– Они хотят, чтобы я написал донос!

– Тише!

Я почувствовал движение за спиной. Мама обернулась к надзирателям, и они что-то приказали жестами.

– Сынок, будь разумней! Очень прошу тебя!

Ее увели. Больше мы уже никогда не виделись. Забегая вперед, скажу, что моего отца сняли с должности – формулировка не касалась меня, но причина лежала на поверхности. Его перевели из Воронежа в Новосибирск, где он работал радиоинженером на каком-то эвакуированном предприятии, они с матерью жили в нищете. В конце сорок третьего он был осужден на десять лет за вредительство на производстве и пропал в лагерях. Мама умерла тихо и страшно, скончалась от горя, живя у чужих людей. Говорят, она работала прачкой и ютилась в какой-то насквозь продуваемой времянке...

Мне горько писать об этом. Я взял на себя страшный грех, думая, что спасу их жизни. Никто и никогда не знал, что я натворил. Я исповедуюсь перед тобой, Мишенька, и только перед тобой. Никому, и деткам своим будущим не рассказывай об этом страшном, трусливом моем поступке. Он никому не помог.

После еще четырех дней в камере я, вспоминая лицо мамы... подписал ту проклятую бумагу, надиктованную майором Пряхиным...

13

– Почему встал так рано? Не спалось? – голос отца отвлек меня. В тетради осталось не более пяти листов.

– Да я и не ложился, пап.

– Что так? А я спал, как убитый.

– Рад, что отдохнул. Завтракать будешь? Я сейчас что-нибудь соберу.

Летнее утро разгоралось быстро, ничто уже не напоминало о вчерашнем дожде, и день обещал быть душным. О том, что сегодня нужно работать, думать не хотелось.

– Ты куда планируешь ехать? – спросил отца, когда ели шипящую на сковородке яичницу.

– Собираюсь в гараж.

– Отлично. Сможешь тогда мусор с собой взять выбросить? Я целую коробку хлама собрал.

– А что сам-то не можешь?

– Боюсь не успею, дел очень много.

– Вечно у тебя отговорки. Ладно, помогу.

Мы положили в его багажник короб – он оказался так тяжел, что один я бы не справился. Пожав руки, расстались, я провожал взглядом машину отца, положив руки в карманы, пока она не скрылась за поворотом.

И вот я один... И вот он – понедельник, летний, жаркий, зовущий к неге и безделью. Самый худший из всех возможных понедельников. Уже через полчаса я ехал за рулем по песчаной дороге, с завистью глядя на вечных дачников – пенсионеров в плавках и панамах, с темно-коричневыми от загара плечами, они неспешно бродили по участкам, поливали цветы и грядки. Но и они остались позади, я вырулил с улицы Горького на развилку Северного моста, и скоро стал одной из множества песчинок огромного, ревущего моторами города. Я спешил к событиям нового дня, чтобы рассказать о них читателям.

К полудню, посетив выставку и встретившись с каким-то депутатом, устав от разговоров, вечных пробок и жары, я поехал в редакцию на Московский проспект. Рабочий день, казалось бы, только начался, но я уже устал и мечтал скорее вернуться на берег, развалиться в кресле и, конечно же, ничего не делать. Сказывалась ночь без сна. В корреспондентской работали шестеро коллег, остальные были на заданиях. Я хотел заставить себя расшифровывать интервью, но вместо этого без цели читал что-то в интернете и потягивал чай. Кто-то положил мне ладонь на плечо:

– Сереж, к нам пришел интересный гость, можешь побеседовать? – я повернулся. Редактор нашего портала Юля – худенькая, как всегда, излишне накрашенная, улыбалась. За ее спиной стояла женщина в летнем платье.

– Познакомься, это – Ольга Фадеевна Рудева, краевед, – сказала редактор. – Думаю, нам стоит подготовить несколько репортажей. Тебе надо будет сходить на экскурсии "Воронеж пешком", Ольга Фадеевна тебе все расскажет.

Ну вот, хоть что-то интересное, подумал я.

Я подвинул от соседнего стола кресло для посетителя и предложил чаю, при этом успев включить диктофон. Сам иногда поражаюсь, насколько мои действия доведены до автоматики. Ольга Фадеевна отвечала на вопросы, рассказывая о недавних экскурсиях – "Воронеж театральный", "Древний город Воронеж". Из папки она доставала фотографии, распечатки прежних публикаций.

– Много фото выложено в нашей группе в социальных сетях, если понадобиться, их можно тоже использовать на ваше усмотрение, – говорила краевед. – Там есть и анонсы будущих экскурсий.

Слушая, я также на автомате успел найти эту группу и подписаться. Обещав быть послезавтра на пешей прогулке по городу, я, сам не понимая почему, решил спросить:

– А вы слышали что-нибудь об истории дома номер семьдесят на Володарского, в котором жили чекисты?

Краевед молчала, с интересом глядя на меня. Легкая улыбка говорила – я задел какую-то особую тему:

– Еще бы, не просто слышала, я некоторое время жила в этом доме.

Я невольно выпрямился, подвинул диктофон поближе к собеседнику.

– Это здание – часть целого комплекса, построенного в начале двадцатого века для работников спецслужб, – я слушал рассказ. – Сотрудники ОГПУ закрепились в историческом центре Воронежа еще во времена гражданской войны. Для удобства в работе они выбрали лучший дом, когда-то принадлежавший купцам Нечаевым, сейчас там памятник Бунину. А для жилья им определили несколько домов "врагов народа" неподалеку – купцов Бухонова и Трубецкого. Затем в тридцатые годы на нынешней улице Володарского стали строить здание для НКВД, сейчас это театр юного зрителя. Сад "Аквариум", что был неподалеку, превратился в парк имени Дзержинского, а ближайшие улицы Покровская и Воскресенская получили имена того же Дзержинского и Орджоникидзе.

Услышав это, мне почему-то вспомнилась компьютерная игра, стратегия в стиле фентези, подростком я мог дни напролет "зависать" в ее виртуальном мире. Если играть за нежить, чтобы строиться и осваивать земли, их нужно было сделать территорией мертвых, выжечь и обезобразить. Чекисты, видимо, также меняли под себя территорию.

– Так что работники НКВД получили для себя лучшие места в центре города, – продолжала краевед. – Семидесятый дом возводился здесь специально для них, в стиле конструктивизма, там были большие даже по сегодняшним меркам квартиры – больше ста двадцати квадратных метров. Он был автономным, и попасть туда было нелегко.

Ольга Фадеевна в подробностях рассказала мне то, что я уже знал из воспоминаний Звягинцева, в том числе и про тюрьму:

– Даже сейчас в подвале одного из подъездов есть дверь с глазком и тюремным засовом. Видимо, в том время, когда после войны сносили тюрьму, кто-то решил заиметь себе такую крепкую дверь. То, что она связана с горем и людскими бедами, видимо, не смущало, тогда люди были другие.

– Да, жутковато как-то, я бы ни за что себе такую дверь не поставил, – сказал я.

– Люди мыслили иначе, они пережили страшное время и были закалены. Старожилы уверяют, что между "семидесяткой" и обкомом партии на площади Ленина был подземный ход. Лично я в этом не сомневаюсь. О нем не раз шла молва, да и в целом это в духе того времени. Потом, после смерти Сталина, сотрудники КГБ его замуровали.

Затем Ольга Фадеевна рассказала, что в годы войны судьба посмеялась над судьбами жильцов "дома чекистов". Во время оккупации семидесятый дом сильно пострадал, как и в целом Воронеж, который фашисты разрушили практически полностью. Вернувшиеся в разрушенный город сотрудники спецслужбы вынуждены были жить с семьями... в той самой тюрьме, где когда-то содержались заключенные. А "семидесятку" уже потом восстанавливали пленные немцы. По воспоминаниям старожилов, при ремонте находили арки, проемы, трубы между квартирами – видимо, они были для связи. Когда работы завершились, тюрьму за ненадобностью снесли.

– В истории этого дома не обошлось без мистики, – на этих словах я оглянулся и понял, что коллеги отвлеклись от мониторов и слушали наш разговор. Даже редактор Юля смотрела на Ольгу Фадеевну, не обращая внимания, что на ее столе вибрировал телефон. – С ним связано много странностей, есть то, что смело можно назвать судьбой, роком. Практически все дети – потомки сотрудников НКВД, трагически ушли из жизни. Хорошие, образованные люди, которым только жить и жить, гибли в автокатастрофах, тонули, заболевали, спивались. При этом их ровесников, переехавших в "семидесятку" и не имевших кровных родственников из органов, несчастья обходили стороной. Это замечали все, пугаясь очевидной мистике событий.

Помолчав, она добавила:

– Этот дом – свидетель многих трагедий. Он – не просто памятник, а самое настоящее напоминание о том, что все на земле, любой шаг, поступок имеют цену и последствия.

Никогда в нашей редакции не было так тихо.

– Об этом обязательно, – сказала Юля, – просто обязательно надо написать.

"Ага, – подумал язвительно я, – а не про твои любимые убийства, прорывы канализации и капремонты".

– Чтобы рассказывать людям об этом, мы и создали наше сообщество, – улыбнулась Ольга Фадеевна. – Мы каждый день проходим, проезжаем мимо зданий, строений, не зная, не замечая того, что почти каждое из них – как открытая книга. Нужно только потрудиться, обратить внимание, научиться читать – и мы узнаем так много о прошлом, о людях, живших в нашем городе! Иногда маленький невзрачный домик, в котором жила всего одна семья, может рассказать больше, чем огромная девятиэтажка. Там была своя жизнь, трагедии, радости. Когда мы рушим прошлое, мы не домов лишаемся, а выхолащиваем ценности, опустошаем себя. Как сквозняк выносит тепло из дома, так и мы выносим суть, смыслы, лишаемся исторических корней. Человек, который не относится бережно к вещам в своем доме, никогда не будет беречь и все остальное. Пустые люди оставляют после себя пустое место. Ведь раньше, когда хотели сглазить, говорили – "чтобы пусто тебе было!"

Она помолчала.

– Пустота и есть тот сглаз, который мы получили из-за исторических невзгод. Мне жаль людей, которые, получив образование и заняв высокое место в обществе, остались варварами, равнодушными к прошлому, бесчувственными к родной старине. Они точно также относятся не только к историческим памятникам, а ко всему – к природе, к городу. Они глухи ко всему тому, что с точки зрения культурного человека надо любить, хранить и беречь. Когда варвары захватили Рим, они сносили памятники на городских форумах, чтобы сеять пшеницу. Сегодня есть люди, которые поступают точно также, только ради современного хлеба, торговых комплексов.

Все молчали.

– Так что архитектура и о нас самих поведает не меньше. Ведь то, в каком состоянии находятся чудесные памятники, не характеризует ли нас? Наше отношение к жизни? Именно к жизни – как мы обращаемся с историей, также мы смотрим и на все вокруг. Скоро мы организуем экскурсию "Теневая сторона Воронежа", чтобы показать людям, что стало, во что превратились многие наши памятники. Без войны и нашествия врагов, бомбежек и оккупации, просто от бездействия и нашего общего равнодушия.

Ольга Фадеевна вздохнула:

– Если вы все же захотите написать о доме на Володарского, я могу на время дать вам мою работу, посвященную этой теме. Только это рукопись, я все собираюсь, но не успеваю перевести ее в электронный вид.

– Спасибо! – сказал я, удивляясь, как сама История нашла меня. Каких-то несколько дней назад я и не задумывался об этом, но вот дом – большой, серый, он будто сам громко постучался ко мне, поведал о себе, добавив как бы между прочим, что и мой родственник жил в нем, занимая далеко не последнее место...

Вспомнились слова о незавидной судьбе потомков чекистов, и я невольно поежился. И верно – вспомнилось, что двоюродная сестра моей мамы умерла от рака, долго страдала, перенесла несколько сложных операций. И еще я слышал историю про дядю Сашу, он пьяный разбился на мотоцикле, кажется, в семидесятые годы, задолго до моего рождения. Осталось только помолиться и попросить, если возможно, замкнуть эту цепочку.

– Вам позвонит наш активист, Таня Лукьянова, она передаст мою рукопись о доме, – сказала Ольга Фадеевна, – я вам доверяю, но очень прошу, сохраните ее, она всего в одном экземпляре.

– Конечно-конечно, – ответил я. – Более того, обещать не буду, но постараюсь если не всю работу, то хотя бы часть ее набрать на компьютере.

– Это будет здорово! Я буду вам так благодарна, я просто не успеваю.

Я поблагодарил краеведа и проводил. Подниматься опять не хотелось, решил подышать. Было душно, тянуло побыть в тишине, но даже в нашем проулке не удавалось спрятаться от городского шума, урчания сотен моторов, проносящихся по проспекту. Мой коллега – Витя Малуха, спустился, слегка покачиваясь, закурил. Мы с ним были единственные корреспонденты мужского пола в большом коллективе редакции, журналистика из-за невысоких зарплат давно стала "женской профессией".

Я попросил сигарету, думая, как быстро опять втянусь в эту привычку. Я бросаю и начинаю курить постоянно с четырнадцати лет, с перерывами порой на полгода и больше. Но все равно берусь за старое, вот и теперь.

– Классно она рассказывала! – сказал Малуха, давая мне прикурить. – Вот кто делом реальным занят, не то что мы.

Я кивнул. С этим сложно спорить – сочиняя каждый день по десятку коротких новостей в сухом "форматном" стиле, выдавая интервью разной степени скучности, мы были самыми настоящими бездельниками. Журналисты – трудно сказать, по собственной воле, или нет, давно отказались от служения высоким целям, и потому стали лишними людьми в обществе. Люди, интересуясь новостями, совсем не брали в расчет автора и его мнение, да и нас вынуждали доносить информацию, а не оценивать ее. Так что мы стали роботами. Скоро компьютеры сами начнут формировать новостные заметки, брать интервью, и тогда от нас совсем откажутся. Я уверен, что с задачами, которые сейчас ставят перед нами, машины справятся не хуже.

Я молча стоял, а Витя просто смотрел на меня и, кажется, он ловил мои невеселые мысли.

– Краеведы, бессеребренники, чудаками кажутся, – сказал он. – А ведь это просто люди увлеченные, со своей целью и миссией, каждый из них в глубине души убежден, что занят важным делом. Собственно, это и есть их стержень, ради него они вкладывают силы и даже средства. А мы – нет. Мы не верим в то, что делаем, даже на поверхности души не верим.

Он потушил окурок. Я знал, почему Малуха так говорил, что его раздражает. Юля отчитала его за то, что он взял с какого-то сайта новость и хотел поставить ее почти один в один, заменив всего пару слов. И поступил он так не потому, что думал украсть чужие мысли – там их просто не было. Даже не в лени дело. Он больше не любил профессию. Перегорел, устав от нестыковки реальности и собственных ожиданий.

Эх, Витя, вот стоишь ты, закурив вторую сигарету, небритый, сутулый, с ощутимым даже на улице шлейфом ночного подпития, и глаза твои мутны. А ведь я знаю тебя давно, и учились вместе, только ты – на два курса старше. Тебя же сам заведующий кафедрой всем в пример ставил! Старик – либерал и идеалист, он на тебя просто молился! Ценил твой слог. Кому он нужен теперь, да? У тебя над кроватью тогда висел портрет Василия Пескова и ты говорил, что добьешься своего, обязательно проедешь по стране и станешь автором лучших очерков о природе и людях. Ты видел себя мастером, представлял на вершине и мечтал, конечно, не о том, что имеешь теперь. Если бы тебе, тогдашнему студенту, открыть правду и показать тебя нынешнего, ты бы плюнул и не поверил, да. Журналисты сейчас – самые лишние люди. Это уже не творческая профессия, в ней может преуспеть разве что амбициозный халтурщик. А ты не смог стать таким.

– Молодец, эта Ольга Фадеевна, краевед, – наконец произнес он. – А Юлька – дура. Ненавижу ее. Псевдоредактор. Сама бы в жизни хоть что-то написала. Администратор от журналистики, смех один.

И тут ты по-своему прав. Я это тоже знаю и вижу. И мне ты сейчас говоришь все это только потому, что доверяешь, хотя мы далеко не друзья, и не будем ими. В нашей профессии стало излишне много девочек, особенно много – на командных местах. С другой стороны, я не знаю, какой редактор лучше – глупенькая Юлечка, или недосягаемый в своей идейной правоте Степан Степанович Гейко... Мне подумалось, что в любой ситуации, при любой власти и строе всегда что-нибудь обязательно пойдет не так. Не одно, так другое. Я ощутил бессилие от понимания этого, и понял, что лучше обо всем этом просто не думать.

Мы шли с Витей Малухой вверх по лестнице, и, глядя на его сутулую спину, я подумал: "Бедняга, ты плохо кончишь". Захотелось выкрикнуть это. Но зачем? Я промолчал, да и он не поймет, ведь мы и не говорили с ним по душам сейчас, а так... просто покурили, перебросились парой фраз.

Рабочий день, как всегда, очень медленно подходил к концу. Я спускался вниз, на ходу позвякивая ключами и думая, что скоро окажусь на даче. В этот момент завибрировал телефон, и, достав его, я увидел незнакомый номер.

– Здравствуйте, Сергей?

– Да, слушаю.

– Меня зовут Таня Лукьянова, я звоню по просьбе Ольги Фадеевны, она просила передать рукопись.

"Как быстро!" – подумал я. Да, Витя прав, краеведы – настоящие фанаты, если бы их нанимали на работу и платили за краеведческий труд, все бы они получали премии за усердие. Среди них, конечно, есть люди одержимые и не всегда адекватные, даже откровенно сумасшедшие, но не бывает унылых и пассивных.

– Где мы можем встретиться?

– Я сейчас в центре, в районе "Утюжка". Но иду в сторону Петровского сквера. Давайте встретимся у "Петровского пассажа", хорошо?

Медленно продвигаясь на машине по Московскому проспекту, я подумал: никто не любит пробок. А я вот, честно, когда стою в веренице автомобилей, то трогаясь вновь, то ожидая движения, часто задумываюсь о жизни. Да, определенно есть какая-то философия в дорожных пробках. Они дисциплинируют. Кто-то не выдерживает, хочет рвануть, но только нервничает, выслушивая раздраженные сигналы со всех сторон. Когда такой поток по всем дорожным полосам, ты бессилен что-то исправить, каким бы мощным ни был твой двигатель, и сколько бы ни стоила твоя машина. Это нужно понять и принять, но многие ли сохраняют спокойствие? Я – да, и понимаю свое место простой единицы в потоке, впереди меня кто-то уже прошел определенный путь и ближе к цели, но и позади очень многие. Кажется, все мировые религии учат смирению и глубокому пониманию устройства мира. К этому зовут и пробки, нужно просто понять и принять их нравоучение. Но нет – моторы бесполезно ревут, иногда слышны крики и ругань. Глупые люди.

Я обещал Татьяне, что буду через двадцать минут, но негде было припарковаться, и я проехал до улицы Коммунаров. В последнее время, даже если я опаздывал на важное мероприятие, то никогда не переживал по этому поводу и тем более не бежал. Пусть бегают мальчики-корреспонденты и особенно – девочки, раз их развелось так много. Но сейчас, хотя и повод особенным не назовешь, да и смысла нет, но я почему-то я шагал всё быстрее и быстрее, а затем вовсе бросился со всех ног, огибая прохожих.

У входа в "Петровский пассаж" стояла девушка. Она улыбнулась:

– За вами гнались?

– Нет, это я так к вам спешил, – честно ответил я.

На мгновение наши глаза сошлись. У Татьяны они были черные, глубокие, и трудно было понять, то ли смеются они, то ли плачут. И странная мысль поразила меня – неужели я вот так загляну в них только сейчас, на миг, и всё? Девушка передаст мне папку, мы поблагодарим друг друга, и разойдемся.

Я каким-то особым, наверное, звериным чутьём почувствовал, принял и распознал всю её, словно знал Татьяну всю жизнь, искал и стремился к ней. У нее был какой-то особый родной запах. Нет, не духов вовсе, а какая-то иная, далекая и близкая одновременно нота, которая слегка тронула что-то во мне, и душа зазвенела, словно сотня маленьких колокольчиков.

Кто она? Татьяна младше меня лет на семь, а может быть, и больше, хотя этот взгляд... такой умный, осознанный, взрослый. У девушек слегка за двадцать обычно не такие глаза. Да и что со мной случилось вдруг, не пойму.

Я долго молчал. Она протянула папку, и мы сжали пальцы, каждый со своего уголка, и смотрели друг на друга. Татьяна улыбнулась и сказала:

– Понедельник – трудный день, вы, наверное, устали сегодня?

– Почему же, нет. Хотя вы правы.

– Я так подумала, потому что у вас очень усталый взгляд, немного грустный. И еще вы не расслышали мой вопрос про Ольгу Фадеевну...

– А вы спросили?

– Конечно.

– Ах да, Ольга Фадеевна, – и я глупо повторял эту фразу, – вы знаете, Татьяна...

– Таня, лучше просто Таня.

Что же сказать? Черт меня возьми, что же? Я был не готов к этой встрече, терялся, а на языке вращались, как веселые мысли-кружочки, какие-то лишние, неуместные слова.

– Я обязательно сохраню рукопись, изучу всё, и верну быстро. С ней ничего не случиться.

– Не сомневаюсь, – она продолжала улыбаться, и мне казалось, как-то участливо, тепло, очень тепло... И добавила:

– Мне пора, сейчас уже начинается встреча с Николаем Сапелкиным здесь, в книжном магазине. Он писатель и краевед, вы наверняка о нем слышали?

Я кивнул. С Николаем Сергеевичем мы были не просто знакомы, а подготовили не одну статью для журналов, газет и сайтов. Я работал над многими его проектами и считал своим старшим другом.

– Он скоро отправляет из Воронежа на Север и хочет проехать на машине до Магадана. Сегодня расскажет об этой экспедиции, – говорила она. – Страшно интересно, вы простите, но я так боюсь опоздать.

Мои мысли прояснились:

– Таня, так ведь и я тоже приехал сюда послушать, здорово, что у нас так всё совпало, – если душа способна дышать, подумал я, то сейчас она у меня выдохнула с радостью и облегчением.

– Ну что же, пойдем! – сказала она, и мне было радостно проходить с нею через стеклянные двери, видеть ее плечи, белые волосы, слышать – да, теперь именно слышать ее запах. Я шёл за ней, и был рад этому. Как-то странно и неожиданно для себя я ощущал, что жизнь моя, моё время движется, будто дорога, которая вьется змеей, порой делая резкие повороты. Вот и сейчас она словно сменила направление. Ведь я мог бы просто попрощаться и ехать на дачу. Ничего особенного. Несколько минут назад я вовсе и не знал Таню, её в моей жизни не было. Не было тридцать с небольшим лет, которые я прожил. И вот секунды, секунды, да, какие-то секунды. А я уже верю, будто что-то пошло иначе. Она казалась мне маленькой, аккуратной, похожей на куклу, но в самом хорошем смысле – обычно я называю куклами пустых девушек. А Таня была иной.

Я хорошо знал книжный клуб в "Петровском пассаже" – там создали уютную обстановку, и собирались люди особого склада и интересов. Здесь постоянно проходили каких-то встречи, часто именно здесь презентовали книги крупные российские писатели.

Встреча еще не началась. Вокруг Николая Сапелкина собралась группа, и он им что-то рассказывал. Мы поздоровались, и путешественник отвлекся, спросил меня о чем-то, я отвечал. Боялся, что потеряю Таню, что она растает здесь среди стеллажей и полок, станет невидимой и уйдет, словно и не бывала. Превратится в образ, пейзаж на стене, и будет также улыбаться мне, но уже из далекого мира, словно я лишь придумал её.

Но Таня, конечно, была здесь, она села в уголке и листала какой-то журнал. Я решил устроиться с противоположной стороны, так, чтобы не показаться ей назойливым, но и во время встречи видеть её. Вернее, смотреть всё это время только на неё.

– Во время отпуска большинство стремится к морю. А вот я решил отправиться на Cевер, – рассказывал герой вечера. Таня что-то записывала, положив ногу на ногу. – За тринадцать лет я побывал в Воркуте, Норильске, Нарьян-Маре, Владивостоке, Магадане и других городах Севера и Сибири, а в первую экспедицию отправился с группой единомышленников в тридцать лет.

– Путешествовать по России дорого, в Европу было бы съездить дешевле, – бросил реплику кто-то.

– Конечно, это так, – ответил Николай Сапелкин. – Но я бывал и в Европе, и в Латинской Америке. Но вот тянет меня лучше узнать не далекие берега, а родную страну. В России отдых интеллектуальный, потому что в процессе познаёшь свою Родину. Часть маршрута по Северу и Сибири можно преодолеть на машине, автобусе, самолёте, а где-то приходится лететь на вертолёте или плыть на катере, пробираться на вездеходах и снегоходах. Территории на Русском Севере огромные, хорошие дороги между населёнными пунктами – редкость. Поэтому мы поедем на грузовиках.

Николай Сапелкин рассказывал, что люди на Севере и в Сибири удивительно щедрые и великодушные, и потому они там по-настоящему счастливы. А я думал о том, что счастье не стоит искать где-то далеко, может быть, оно здесь, рядом, нужно только потянуть руку, сделать усилие, открыть душу новому дню.

– Экспедиции по Сибири и Северу довольно длительные, – говорит путешественник. – Прошлая поездка в Красноярский край, к месту падения Тунгусского метеорита, и обратно заняла у нас больше шестидесяти дней. А путешествие новое путешествие мы планируем примерно на полтора месяца. Мы проедем больше двадцати тысяч километров. Уже запаслись продуктами, горючим.

Таня, слушая рассказчика, несколько раз посмотрела на меня, и быстро отводила глаза. Я, видимо, обжигал её своим интересом, и она это чувствовала. Тогда я невольно отводил взор, смотрел на толстый ряд какой-то энциклопедий.

После встречи ко мне подошёл Николай Сапелкин, мы договорились, что после экспедиции я первым возьму у него интервью. Он спросил, продолжаю ли я писать стихи, или журналистская рутина полностью поглотила меня. Я врал, что да. Рассказал про дачу, и он кивал, поддерживая меня:

– У творческого человека должно быть такое место, свое, потаенное, нужное ему, где он сможет не просто отдыхать, но еще и развиваться. Писать, стараясь разобраться в себе, научиться быть честным с самим собой, и благодаря этому стать лучше, – сказал он.