Текст книги "И на Солнце бывает Весна (СИ)"

Автор книги: Сергей Доровских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Вот уже замелькали длинные ряды стоянок, но про папу я не решался просить. И вдруг сказал – немного о другом:

– Мам, а знаешь, я много нового и необычного про одного нашего родственника узнал, Евгения Пряхина, служил такой в НКВД, потом воевал.

– Что, отец рассказывал? Да, он там на этих новых сайтах про войну и медали что-то о нем нашел. Он мне читал, что тот погиб, как герой, попав в окружение. Кажется, под Ельцом, или группа елецкой называлась, что-то такое в общем, не запомнила. Я о нем мало что слышала, но хороший был человек, достойный. Ты бы вот о нем бы написал, что ли, а то в последнее время на вашем сайте и читать нечего стало! Про людей надо хороших рассказывать, а не эту ерунду о конференциях и губернаторе.

Мама, конечно, била в точку. Вот только Пряхин был человек настолько сложный, что о нем не расскажешь в формате нашего издания. За время чтения тетради у меня о нем менялось мнение десяток раз, а понять до конца, кем же Пряхин все-таки был на самом деле, до конца не получится никогда.

Маме я не стал ничего рассказывать про тетради, да и она не стала уточнять, почему я вдруг заговорил про ее двоюродного деда, или кем там он ей приходился. Мы нашли место на стоянке и шли к ярким вывескам и дверям, которые были рады открыться сами и проглотить нас в мире торговли.

Когда подходили к длинному ряду тележек, я почему-то в эту минуту, не думая, выпалил:

– Мам, а что с отцом?

Она на миг остановилась, и открыла рот, будто бы я спросил ее о чем-то неожиданном и неприятном, вроде того, а не забыла ли она кошелек дома, или, не остался ли выключенным утюг? Ее глаза бегали, словно мама пыталась вспомнить о чем-то, и не могла. Но, придя в себя, сказала:

– Так, Сереж, давай об этом не сейчас поговорим, хорошо?

Я кивнул. Ситуация мне не нравилась, и это было лучшее, что я мог сделать.

Зная, что мама не очень любит, когда с ней ходят вместе и смотрят, что она выбирает, я взял себе отдельную тележку. Да и всякой всячины бытовой мне самому нужно было много. Тем более, здесь встречалось все, что угодно, в том числе и книги, рыболовные снасти, разные мелочи для дачи... Мы разделились с мамой, договорившись, что она позвонит мне, когда закончит и пойдет к кассам.

Я подумал, а не купить ли мне легкую куртку на осень, и уже идя к рядам с мужской одеждой, я увидел со спины Таню. Она шла с такой же, как у меня, пустой тележкой, мое сердце забилось при виде ее узких плеч и белых волос. Я всегда не любил подобные встречи со знакомыми в магазинах, они мне казались нелепыми, так что и сказать нечего – глупо спрашивать про жизнь и дела, заглядывая ненароком, что набрал в тележку знакомый. Но Таня! Это была удача!

Хоть не на экскурсии, а здесь, среди вывесок, ценников и мужских сорочек увидеть ее и спросить, что случилось, поступила ли она, как себя чувствует? И даже, если придется, даже здесь, в мире торговли и скидок, объяснить ей то, что есть на сердце, раз не сумел сделать это на фоне берез, костра и тихого пруда. Ну и, раз я серьезный парень, то и с мамой познакомлю, вместе доедем домой, чаю попьем. Отец тоже будет, представлял я, и окажется, что я глупостей придумал много, а с ним все хорошо. И папа, и мама ей понравятся, и она им тоже. А дальше – уж что там говорить...

Подбежав, я положил руку на плечо, слегка сжав, улыбался, словно поймал ее, как рыбку, наконец. Белые волосы взметнулись нервно, и я увидел чужое и недоброе лицо незнакомки. Накрашенные губы скривились вниз, как подкова, раздался визг, люди от нас отшатнулись. Извинившись, я потупил взор, услышал о себе и моем грубом жесте несколько слов, перемешанных с матом. Мурашки пробежали по коже, никогда грубые слова, произнесенные девичьим голосом, пусть даже и таким хрипловато-прокуренным, так не задевали меня. Я склонился над тележкой, повис, так что передние колеса слегка приподнялись. Боялся, что меня затрясет и, черт возьми, завою от злости и досады, но был рад, что никому из тех, что пробегает мимо меня с такими же тележками, ни до моего состояния, ни тем более чувств, не было дела.

Отдышавшись, я слегка тронул ногой тележку и пустил ее, чтобы она катилась среди рядов куда подальше. Услышал голос рядом:

– Молодой человек, вы не в цирке, а выпили, так ведите себя прилично, а лучше идите к выходу, – сказал мне мужчина в ярко-красном жилете и белоснежной рубашке. Я и правда почувствовал себя если не пьяным, то отстраненным и не понимающим ничего вокруг. И я нервно пошел к кассам, ожидая, что в кармане завибрирует телефон, и мама скажет, что она уже готова и движется в том же направлении. Ах да, телефон! Ну что же я, теперь-то только подумал. Остановившись рядом с большим белым медведем с красным сердечком вместо носика, я достал из кармана телефон. Этот верзила-охранник в фирменной одежде встал поодаль и, скрестив руки на груди, смотрел на меня, голова-яйцо блестела в свете бледных неоновых огней.

Бог бы с ним, с этим лысым. Я звонил Тане.

Неживой и холодный, хотя и знакомый по предыдущим таким ситуациям женский голос отчеканил: "Аппарат абонента выключен, или находится вне зоны действия сети". Хотелось разбить телефон об пол, и чтоб этот в жилетке подбежал. Сказать ему, мол, уберите, случайно это. И дыхнуть ему в красное лицо, набрав воздуха, чтобы понял, что я трезв, вовсе и не буяню, а за душевную боль из гипермаркета выводить права у него нет. Мысли, как тяжелые камни, стучали в голове, словно на меня обрушилась лавина, и только появление мамы, ее задумчивое спокойствие привели меня в чувство:

– Так тебе ничего разве не надо? – спросила она.

– Здесь – совсем ничего, – ответил я.

На кассе я, хоть и думал о своем, все же увидел, что купила мама. Помимо бытовых продуктов там хватало каких-то пакетиков, баночек, витаминов, которые обычно продаются в отделах фитнеса и разных добавок к питанию. И хотя я ее впервые сопровождал в торговый центр, все равно был уверен, что ничего подобного раньше она не покупала, и это, конечно, связано с отцом. Но про все эти звенящие на кассе пластмассовые баночки я ничего не сказал.

После оплаты я подхватил сумки, и мы пошли к машине. Мама шла рядом и рассматривала длинный, спускающийся к ее широкому ремню на летнем платье чек. То ли искала подвох и проверяла, то ли старалась показать, что сейчас ей не до разговора со мной. А я шел, и почему-то навязчивая мысль не отпускала меня, и я думал, что вот-вот рядом с дурацкой машиной, где торгуют вареной кукурузой, или у прозрачного входа в бутик окажется Таня. Настоящая. Спокойная, задумчивая, и она улыбнется, заметив меня. Но ни в этом грубом мире торговли, ни в бесконечно доступном для всех, как считается, виртуальном пространстве интернета, нельзя было найти теперь точки для нашей встречи.

И снова дятел забил в виске, напоминая простую мысль, что сентябрь наступит то ли через день, или два-три, и, если я совсем не отстал от жизни, то Танины экзамены давным-давно сданы, может даже, еще и до нашей поездки в Богучар, и то, что она недоступна, что-то да значит...

Я положил мамины сумки в багажник, и мы вновь поехали до дома молча. Да, я понимал, что маме есть что сказать, и разговор об отце станет самым тяжелым. И только теперь я понял ее женскую мудрость – она с самого начала не начинала разговор, потому что я был за рулем. В душе она понимала, что если расскажет мне, то я уйду в свои мысли, и тогда под впечатлением не смогу просто быть нормальным водителем. Она знала это, и жалела меня. Но, милая смешная мама, ты ведь не знала, что я все понимал, к этому разговору я готовился всю дорогу, и был так бессвязен и задумчив с самого начала.

Маме было что сказать, но я теперь почему-то и не смел спрашивать. А может, нужно просто доехать и подняться, спросить об этом самого отца, в самом деле!

Я сказал маме, что помогу поднять сумки, а она вдруг стушевалась, ответив, что не надо, вполне может справиться и сама, и я могу уже ехать...

– Отец, наверное, спит-отдыхает сейчас, и я бы хотела тихонько войти, его не разбудить, – нашла она последний аргумент.

– Ну что ж, войдем тихо вдвоем, – ответил тут же я.

Железная дверь, что поет мелодией домофона, открылась и захлопнулась.

– Что с ним? – вновь спросил я, сжимая тянущие ручки сумок, когда мы стояли лицом к лицу в лифте.

– Сереж... Он прошел обследование. У нее опухоль в голове, – на этих словах железные дверцы со скрипом разошлись, и я увидел папу, его улыбку. Он встречал нас радостно в коридоре, но мне стало так плохо, что пошатнулся.

Разувшись, я прошел в зал и рухнул на диван:

– Что с тобой? – спросил отец.

– Ты мне лучше ответить, что с тобой, пап.

– Ты рассказала? – он обернулся к матери.

– А что, не надо было, что ли? – резко вставил я. – Неужели ты думал, что от меня стоит такое скрывать?!

Ему нечего было ответить.

Мама бросила сумки в прихожей, и мы теперь сидели втроем на диване. Я подумал, что вот так, втроем, плечом к плечу, мы не были давно.

– Что врачи говорят? – спросил я.

– Нужна операция, – отвечала мама, отец лишь потупил взор и вздыхал тяжело.

– Когда будут проводить? Есть хоть какая-то конкретика?

– Есть, – вставил отец, и ушел на кухню.

– Сынок, беда, – зашептала мама, – на операцию деньги нужны, большие. Там все серьезно, у нас в наших клиниках такие не проводят, нужно ехать за рубеж.

– И сколько? – спросил я, мама назвала сумму, добавив:

– Не знаю, наверное, квартиру продадим, что нам еще остается.

Я промолчал, не зная, как все это уложить в голове – новость упала на меня, прижав тяжелым черным комком.

– Почему же вы мне не сказали сразу? – спросил я, пытаясь заглянуть матери в глаза, но она не смотрела на меня. – Неужели тогда, в тот день, когда я ушел из дома и стал жить отдельно, мы... стали настолько чужими, что вы решили от меня скрыть!

Я вскочил.

– Сынок! – крикнула мать, но я махнул рукой и пошел на кухню. Отец стоял спиной, у него тряслись руки, и он безуспешно пытался зажечь огонь под чайником.

– Сереж, не надо! – сказал он. – Не говори больше ничего. И так видишь, нам тяжело.

И вновь я смотрел на спину отца, как тогда, в лодке, и все мысли, чувства, что были тогда, вернулись ко мне. И я... просто обнял его. Мы долго стояли, ничего не говоря, папа старался, чтобы я не заметил слез.

– Садись, – наконец сказал я, – давай помогу с чайником.

Наступил вечер, больше к теме болезни и операции не возвращались, будто ее и не было.

– Наверное, я у вас сегодня останусь ночевать, – сказал я, и папа с мамой обрадовались.

Мне разложили диван в зале, и мы лежали с отцом, смотрели программы по кабельному каналу о рыбалке:

– А хорошо мы с тобой тогда порыбачили-то, на лодке, – сказал он.

– Да, – ответил я. – И еще порыбачим.

Мне почему-то представилось, что мы сидим в лодке втроем – я с папой и дядей Геной. Молча держим удочки, а над дымкой поднимается рассвет, становится видным город, купола. И невольно сжались кулаки – неужели возможно такое, что и папа отправиться скоро в тот, иной мир, где нет суеты, вранья и предательства... Дядя Гена ведь давно уже там, сидит, спокойно и тепло глядя на водную гладь. Но нам с тобой, папа, туда еще рано.

И я рассказал отцу все-все про Таню. Сейчас как никогда мне нужен был его совет:

– В жизни, сынок, главное, не упустить шанс. Знаешь, как легко упустить, – после долгой паузы сказал он. – Раз встретил девушку, так... спеши ее любить, иначе будет просто поздно. В общем, не будь тюфяком. Когда я встретил твою маму, я ухаживал за ней, но был момент, когда между нами оказался третий, и тогда я понял, что могу ее потерять. Тогда я просто рассказал ей о том, что чувствую, как она мне дорога. И она обняла, поцеловала, сказав, что я придумал много глупостей насчет того, третьего, и что ей дорог и нужен только я. Вот, – он помолчал. – А если бы я затянул тот разговор, признание, кто знает, как бы оно все обернулось. Так что решай, как теперь быть. Зачем тянуть, ходить из стороны в сторону, если сам для себя, внутри, уже решил, что этот человек нужен тебе и дорог. И если эта Таня – твоя судьба, так действуй.

– Боюсь, поздно, я ее потерял совсем.

– Никогда не поздно, если любишь.

И я уснул, размышляя над его словами.

Утром я встал засветло, попрощался с родителями:

– Куда это ты, неужели так рано на работу ходишь?

– Да нет, хочу на дачу еще заехать.

– Ох, и любишь ты эту свою дачу, прям сердцем к ней прикипел, – посмеялся отец.

– Да, люблю, – ответил я с грустью. – Ты держись, маму береги. Все будет хорошо.

– Конечно. И ты не волнуйся. Мы за тебя очень переживаем.

Они проводили меня, стоя у лифта.

Когда подъехал к берегу, только разгорался рассвет. Вот он, холодок, первенец сентября. И солнце светит уже по-другому, не так, как летом. Краски его даже утром темно-бордовые, печальные, словно прощальный огонь. Я обошел свой домик, и сделал несколько фотографий на телефон с разных сторон. Получилось здорово. Нужно будет потом распечатать эти снимки.

На память.

Объявление о срочной продаже дачи я разместил на сайте всего за пару минут. Цену я поставил ниже, чем купил – понимал, что желающих приобрести дачный дом не в сезон намного меньше, а мне нужно спешить. Да, спешить во всем. До начала рабочего дня было еще несколько часов, и, включив торшер, свет которого мне тоже показался родным и немного печальным, я взял тетрадь, чтобы дочитать воспоминания Звягинцева до конца.

12

В конце июня сорок второго меня, Мишенька, приняли в батальон ополчения. Он формировался из горожан, в его состав, насколько я понимал, принимали всех, кто готов был сражаться, невзирая на пол и возраст. Может быть, в иной ситуации с диагнозом «шизофрения» меня бы просто отправили домой, но справка моя из Орловки лежала в мусорном ведре, разорванная в клочья, и я был рад этому. Пряхин изменил мою судьбу. Оказалось, что ополчение формировалось под началом НКВД, так что мое сопроводительное письмо развеяло все тучи надо мной. Тогда я еще не знал, что мне предстояло пережить... Но, глядя с высоты лет, и понимая, что я сейчас могу рассказать тебе обо всем, могу сказать – мне повезло.

Боюсь представить даже, что было бы, если мне сказали идти на все четыре стороны... И куда бы я побрел? Домой на Плехановскую? Даже если случилось бы так, что дом уцелел, и квартира наша пустовала, что мне там было делать? С двадцать восьмого июня и по шестое июля немцы бомбили город, совершая в некоторые дни тысячи вылетов. И если бы даже я, оставшись один, спасся и не сошел с ума среди пустых стен во время бомбежек, то что стал бы делать с приходом немцев? Думаю, в лучшем случае они приказали бы мне убираться, как и другим мирным людям, но, скорее всего, заставили служить им, рыть окопы, строить блиндажи. Видимо, все это понимал и тот командир, решивший, как поступить со мной.

В конце июня – начале июля сорок второго года, накануне немецкого штурма, Воронеж был фактически оставлен регулярными частями армии. Их передислоцировали южнее, вслед за переводом туда ставки командующего. Для обороны города оставались ополченцы, а также несколько батальонов НКВД – всего-то около ста человек. Так что, Миша, наше положение было ужасным, но, скажу не для красного слова – никто из нас не паниковал. В ополчении были девушки, согласно правилам, их могло быть до четверти от общего состава. Отчаянные и бесстрашные девчата, несмотря на возраст. А уж парни... скажу честно, после войны я таких смелых людей никогда не встречал.

Я решил для себя твердо, что буду сражаться. Никакой обиды на власть, общество, несправедливое обвинение и время унижений в психиатрической клинике у меня не было. Более того, я сказал себе, что буду биться за тех, кто не может встать рядом со мной с оружием. За безумную Людочку, которая думает, что ее родил отец в животе, за доброго и мудрого старика Афанасия, за раненых красноармейцев, оставшихся в Орловке, за друга моего и помощника врача Лосева, и... конечно, за медсестру Лизу и ее, вернее, нашего маленького Марка. Тогда я думал именно так, и верил, что после войны обязательно разыщу их. Если ее муж выжил, то просто стану другом семьи, а если нет...

Милая Лиза, за тебя я хотел драться, в первую очередь за тебя, такую крошечную и беззащитную в котле войны.

Как движется противник, каковы его силы, я не представлял даже примерно. Только в мирное время я занялся этим вопросом, много читал о Воронежском сражении. Так вот, на наш город надвигались настоящая черная туча – специально созданная отборная группировка, в нее входила танковая армия, имевшая в составе элитную дивизию СС "Великая Германия". Шли 2-я и 6-я немецкие армии. У фашистов хватало авиации, зенитных орудий. И, что не менее важно, была еще 2-я венгерская армия. Я не знаю, почему и чем были так озлоблены на нас венгры, но они выжигали все на своем пути, и были особенно жестоки с мирным населением, женщинами и детьми. Я думаю, что их ненависть была меркантильна. После войны Гитлер планировал заселить европейскую часть России своими "арийцами", лучшие земли на Кубани, в Ставропольском крае и Крыму получили бы именно они. А вот венгры, румыны, итальянцы и другие наверняка мечтали, что им дадут наделы где-нибудь в Черноземье, и будут они мирно жировать на гигантских просторах рейха, выполняя все поручения старшего немецкого "брата". Потому и лозунг у мадьярской армии был: "Цена венгерской жизни – советская смерть!" Затем эта проклятая армия, принесшая столько горя и крови, полностью полегла на нашей земле.

Судьба сохранила меня во время бесконечных бомбежек. Немцы подступали к городу и готовились к штурму. Я слушал разговоры опытных ополченцев, и они говорили, что враг изменил тактику и действует уже не так, как в сорок первом. С ходу брать Воронеж они не станут – сначала используют все возможности, чтобы превратить город в руины. И Воронеж сгорал на глазах. Меня сначала определили в состав охраны Лысогорского водопровода, другие ополченцы помогали демонтировать оборудование на предприятиях.

Город было не узнать – от пожаров он напитался гарью, воздушные налеты не прекращались. За одну ночь на наши головы обрушивались тысячи бомб. Вася Токарев, Дима Поляков, веселенький армянин Юрик Мкртчян – эти ребята в ополчении быстро стали моими друзьями... И также быстро я их потерял, еще до городских боев – они погибли во время налетов авиации.

В боях у донских переправ западнее окраин Воронежа я не участвовал. Немцы, конечно, понесли там потери, но остановить их не удалось. Наши бойцы не успели взорвать все переправы, да и инженерные части гитлеровцев довольно успешно строили понтоны. Они считали, что самая большая трудность в захвате Воронежа – преодоление водной преграды – уже позади, и теперь, пользуясь моментом, они могут быстро взять город. Тогда хлынули потоки людей. Через каждый час городское радио вещало: "Враг на подступах! Жители города, уходите через Чернавский и Вогрэсовский мосты!" Стоит ли говорить, какая была давка там, на мостах. Но успели перебраться немногие – когда немцы заняли правый берег, в городе оставалось не менее половины жителей. При этом мосты наши саперы взорвали. В этих условиях развернулись упорные уличные бои. Фашисты взяли контроль везде, за исключением северного городка сельскохозяйственного института. Там шли сражения, переходящие в рукопашные схватки за каждый дом. Немецкие самолеты сбрасывали листовки на русском языке, где говорилось, что сопротивление бесполезно, и сдавшиеся добровольно могут рассчитывать на тепло, кров и еду.

Нас перебросили на левый берег, и в Сомовском лесу началась подготовка. Комиссар нашего отряда Даниил Куцыгин узнал меня – он был второй секретарь Ворошиловского райкома партии, помнил моего отца. И он... ни о чем не стал спрашивать. Я не представляю, что он думал и знал о той ситуации. Больше всего я боялся прочитать в его глазах осуждение, а еще хуже, если он в лицо назовет меня "врагом народа" и скажет, что мне нет места среди ополченцев. Но вместо всего этого он только сказал:

– И ты тоже в армии не служил, по здоровью негож? Плохо, парень, плохо. Но знай – бойцом тебе стать придется быстро, времени на подготовку нет. Каждая минута теперь – как сутки, – при этом улыбнулся, показывая, что в ополчении есть и строгая дисциплина, и крепкое товарищество, никто никого не бросит. Даниил Максимович был высокий, крепкий, много повидавший человек, участник гражданской войны. Он полюбился нам именно тем, что совмещал строгость и человечность.

Я упомянул, среди нас были и девушки. Когда я впервые издалека увидел Аню Скоробогатько, то показалось, она чем-то похожа на Лизу из Орловки. Да и к тому же у Ани кроме винтовки была еще и сумка с нашитым красным крестом, она у нас была и боец, и медсестра. Но первое впечатление было ошибочным. Если Лиза с ребенком на руках казалась мне беззащитной, то Аня была настоящим солдатом. Она была крепкая, невысокого роста. Может быть, и не красавица, хотя я бы так и не сказал: она нравилась нам, особенно ее темные, умные глаза, в которых читалась твердость характера.

Всех нас – и парней, и девушек, и мужчин в возрасте, которых тоже хватало, учили ползать по-пластунски, обращаться с ручными и противотанковыми гранатами, готовя к диверсионной работе. Только когда я впервые в жизни взял винтовку, заметил, что у меня слегка трясутся руки. Скорее всего, так было и раньше, просто я не замечал. Может, сказывалось эхо инсулиновой терапии, но, в любом случае, в цель я не попадал. И тогда на выручку пришел Валя Куколкин. Был он младше меня года на четыре, но выглядел ровесником. Он был весел, напорист, ему многое давалось легко. Парень стрелял метко, и помогал мне учиться. И когда я попал точно в цель, засмеялся и стал говорить что-то с бравадой, комиссар Куцыгин одернул:

– Немец – не дуб в лесу, он на месте не стоит, да еще и сам стрелять умеет. Притом ты зеленый, только в бой идешь, а этот гад уже всю Европу прошел и половину нашей страны. Ему целиться и убивать также привычно, как тебе дышать. Так что не задавайся, а готовься лучше, боец!

Вечерами после занятий я выходил и смотрел с высоко места в сторону пылающего города. Недавно смелую вылазку на правый берег провел Коля Логвинов – он был худой, маленький, так что, даже напоровшись на немцев, его приняли за тщедушного подростка, который ищет среди руин мать. Он и рассказал, что немцы вешают людей без разбора, убивают стариков и больных, требуют, чтобы все спешно покидали город, иначе каждого мирного жителя будут считать за партизана. Выслушав Колю, комиссар сделал вывод:

– Значит, положение у них там шаткое.

Понимая это, нас готовили к высадке на правый берег, чтобы, проникнув через занятый нашими солдатами Чижовский плацдарм к центру города, рассредоточиться малыми группами и незаметно убивать немецких солдат, если те шли в одиночку, нарушать связь, уничтожать минометные и пулеметные точки. Все ради того, чтобы посеять панику, помочь нашим бойцам идти в наступление, и очистить город.

Я смотрел на дым, что навис над Воронежем, снова и снова вспоминал слова Коли Логвинова о том, что там творили враги. И еще подумал: Орловка по ту сторону. Прошел ли немец мимо, или занял ее? А если занял, то что там теперь?

Помню, как в ночь перед выступанием я подошел к костру, там собрались наши ребята – Аня Скоробогатько, Валя Куколкин, Коля Логвинов, Вася Андреев и другие. Пекли картошку, еле слышно говорили. Я подошел к Ане. Она чему-то радовалась, и я спросил об этом:

– Да как же! – улыбнулась она. – С утра сообщили, что на задание пойдут только мужчины, а мы останемся. Я переживала, а потом пошла к товарищу Куцыгину и прямо сказала: нет, и мы биться будем, не для того в ополчении пошли, чтобы оставаться за спинами ребят. Да и к тому же как без медицинской помощи!

Рядом с ней лежала винтовка.

– Аня, так ты кто – медсестра, или боец все-таки? – спросил я.

– Для своих – медсестра, а для них, – она посмотрела вдаль, – боец.

Валя Куколкин спросил:

– Аня, ты же сталинская стипендиатка, сама говорила, что на четвертом курсе в зооветинституте училась. Твой институт ведь эвакуировали, что же ты следом не поехала, могла бы и дальше учиться.

– Успею еще, потом доучусь, – ответила она решительно. – Сейчас надо фашистов бить.

Валя промолчал. Я знал, что он был настроен также. Он говорил мне, что ни за что бы не покинул правый берег и встречал бы врага прямо там с оружием, если бы не приказ отступить.

– Аня, ты настоящая комсомолка, – сказал комиссар. Заметив его приход, мы встали на построение.

Куцыгин обратился:

– Бойцы! Сегодня мы выступаем! Хотя нас и не так много, но в родном месте всё и вся на нашей стороне. Помните все, чему вас учили. Действуем смело, но аккуратно. Как говорится, ягодка по ягодке – будет кузовок. Бейте немцев по одному, с большими группами в бой не ввязывайтесь. Если заметят – лучше скрыться, избежать столкновения.

Ночь стояла темная. Вот-вот должен был начаться дождь. Нам приказали грузиться в машины – трехтонные ЗИСы. Мы с Валей запрыгнули в кузов головного, помогли подняться Ане. Я был рад, что буду ехать с ними. Валентин, ставший моим инструктором по стрельбе, и Аня словно помогала мне, просто тем, что были рядом.

– Ничего, все будет хорошо, сестричка! – обратился Валя Куколкин, глядя, как Аня открыла сумку и лишний раз проверяет медикаменты. – Ты и правда отличница во всем!

Она улыбнулась.

– Так ты, значит, животных любишь, лечить их после войны будешь? – спросил он.

– Ну, можно сказать и так, – ответила Скоробогатько. – После победы колхозы надо будет поднимать, жизнь налаживать, вот и буду работать.

– Я и говорю, отличница. Потом в передовики выйдешь, в газете про тебя напишут, – сказал Валя, держась за борт.

Мне подумалось, что я и напишу. После победы начнется другая жизнь, ничто из прошлого не будет мешать, и я опять стану корреспондентом. Да и тем для статей – настоящих, живых, достойных, будет много. Одна эта война, ее уроки и боль достойны того, чтобы посвятить ей всю жизнь. И, может быть, я снова рискну когда-нибудь вспомнить о Карле Эрдмане, который предрекал войну, думалось мне, вдыхая гарь, которую доносил ветер.

Мы ехали по песчаной дороге, сильно качало.

– Раз сталинскую стипендию заслужила, так потом и премию получишь! – сказал Валя и резко качнулся. Наша машина встала, за ней и другие. Кругляши фар горели, как глаза тучных животных.

– Что такое, – водитель выругался и полез в капот.

– Я сейчас, – сказал Куколкин, ловко выпрыгнул из кузова. Прошло минут пять, и мотор вновь затарахтел, Валя забрался обратно. Фонари задней машины осветили его улыбающееся, испачканное в прокопченном масле лицо:

– А я технику очень люблю, – только и сказал он. – После войны буду учиться на конструктора.

Я молчал, представляя, какое хорошее время наступит. Мы все обязательно встретимся, будем товарищами. Я приподнялся, взглянул вдаль, и улыбка слетела с моих губ. Сосны и петляющая дорога остались позади, правый берег Воронежа был виден лучше. Ночь освещали пожары, разноцветные огни ракет, пулеметные трассеры. Немецкие прожекторы щупали самолеты. Мы смотрели на это, крепче держась за борта.

Колонну остановили на сторожевой заставе, кто-то из наших командиров отправился доложить, и скоро мы двинулись дальше.

Машины остановились возле полуразрушенного здания рядом с каким-то заводом в районе Придача. Нам приказали выгружаться и ждать в этом неуютном продуваемом доме с выбитыми окнами. Тихо заплакал холодный сентябрьский дождь. С Валей Куколкиным и Аней Скоробогатько мы сели рядом, плечами друг к другу. Напротив, стараясь унять дрожь, разминался парень, не вспомню теперь его имени. В иной ситуации он показался бы смешным. Было ему лет семнадцать, он покинул дом в одном нижнем белье, и из одежды ему нашли только больничный халат. Он и был сейчас в нем, только кожаный пояс с патронташем и каска выдавали в нем ополченца, а не пациента. Да и все мы были одеты кто во что – в ватники, шинели, только Куцыгин и еще несколько командиров были одеты по форме.

Затем прибыл генерал, к сожалению, не вспомню и его имени. Он зашел к нам, освещая путь фонариком, командир отряда Петр Грачев отчитался. Мы выстроились на улице, и генерал пожал руку каждому. Заметив Аню, сказал ей что-то, и та улыбнулась. Затем обратился ко всем с речью, она была короткой и твердой, как команда.

После отъезда генерала Грачев объяснил нам, что задача меняется – мы не сможем пробраться к центру города, немцы в районе Чижовки сумели отбить позиции и теперь теснили сильно обескровленный батальон и могли занять переправу. Если им это удастся, мы потеряем весь плацдарм.

Проводники повели нас в район разрушенного Вогрэсовского моста. По ходу нам объясняли, что немцы заняли весь восточный скат, укрепились в домах, изрыв все траншеями и ходами сообщения. Переправлялись мы в полной тишине и повзводно -чтобы немец нас не заметил. Бойцы, что сопровождали нас, объяснили, что на бетонных основаниях бывшего моста делаются мостки, по ним в воде можно попасть на другой берег. Днем немецкая авиация разбивает всё в клочья, ночью же наши саперы их восстанавливают. Также перебраться через реку можно было на двух паромах, на одном из них оказались мы с Аней и Валентином.

Когда плыли, я смотрел на темную, как чернила, воду реки, вспоминал довоенный год, когда нырял здесь, кричал в безумии что-то. Подумалось мне, что тот неистовый юноша действительно утонул навсегда, и уже никакого отношения ко мне не имеет. Аня прижимала медицинскую сумку и винтовку. Серьезная, строгая, она выглядела решительной, но я подумал, каким уродливым стал мир: ее, меня и других ребят, не должно быть здесь. Тот, кто вынудил юношей браться за оружие и, возможно, идти на смерть, был по другую сторону, становясь все ближе и ближе. Враг там, знал я, за этими холмами и кручами, сидит, пока затаившись, в домах, которые совсем недавно принадлежали простым людям, там играли дети, покуривали на скамеечках старики... А теперь...

Валя подбадривал Аню. Мне даже показалось, что парень влюбился в нее. Хотя, наверное, мы все тогда в нее влюбились. И я понял, чем мы принципиально отличались от тех, с кем предстояло биться. Мы не растеряли чувств, оставались людьми. Даже тогда, наряду со страхом перед неизвестностью, который пронзал сердца, было место и нежности. Дождь усилился, на небе едва виднелись звезды, и казалось, что эти холодные капли – их слезы. А звезды, я знал, это такие же Матери, как и наше Солнце, так что вся Вселенная над нами видела, как плот медленно движется по черным водам Воронежа.

Да, наши чувства в ту минуту никуда не ушли, а наоборот, только оголились, словно провода. Я подумал, живы ли родители... Если выживу, постараюсь найти их, и все у нас будет хорошо, по-новому. О родных наверняка вспоминали и остальные.