Текст книги "И на Солнце бывает Весна (СИ)"

Автор книги: Сергей Доровских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

В углу опять что-то шевельнулось. Но я снова не посмотрел туда – меня буравили черные, как две жирные точки на листе приговора, знакомые, но такие отталкивающие глаза дяди Жени...

9

В кармане завибрировал телефон. Я посмотрел на поплавки, дальний берег, и только затем отложил тетрадь. Подумалось почему-то, что меня разыскивает бывший хозяин дачи, внук автора воспоминаний. Я уже готовился рассказать Михаилу, какую уникальную тетрадь случайно отыскал в домике, но на дисплее высветилось «Отец».

– Привет, привет! – говорил я, одновременно проверяя удочки – за время чтения кто-то откусил кончик червя на одной удочке и полностью снял мякиш хлеба с другой. – Да, купил, уже ночевал, ага. Нет, на рыбалку еще нет, – я помолчал, сам не понимая, зачем вру. – Точнее, вот, только выплыл, но не ловить, так, на разведку. Конечно, приезжай. Отлично. Ну да-да, как к дяде Гене ехать, там же ставь машину, а я к тебе сам выйду. Да, возьми чего-нибудь, если хочешь.

Я подбросил смятую в шары прикормку и смотрел, как заплясали от их удара о воду поплавки. Нет, все-таки рыбалка ни с чем не совместима. Собрался ловить – никаких тетрадок, книг, ноутбуков и чего-то подобного. И хотя интересно было прочитать, что будет дальше, я решил пока не заглядывать в записи. Муть от жмыха собрала мелкую рыбу, стали попадаться плотвички. Со дна поднимались струйки пузырьков – значит, там роются мордочками караси. Ну ищите, ищите, вы на верном пути, ребята. Но рыба будто поняла мой коварный замысел, и клёв прекратился. Я осмотрелся – до прибрежной осоки было километра полтора, а до противоположного берега, над которым высился город – все три. Если бы Звягинцев в своем религиозном экстазе доплыл бы сюда, то обратно вряд ли сумел бы дотянуть. Хотя сейчас бы его спасли – столько катеров, лодок да мотоциклов пенят воду, движение прям как в городе. Кто-нибудь да подобрал бы бедолагу.

Интересно, а смог ли я впасть в такое же состояние, как он, если бы мне стало по-настоящему больно и одиноко? Пару раз я ведь закатывал и не такие представления, правда, голова моя дурела по другой причине. А здесь...

К полудню к волнам от катеров и гидроциклов добавился еще и ветер. К новым порциям жмыха перестала подходить даже красноглазка. Стало душно, и я вспомнил примету дяди Гены – если клев резко прекращается, стоит ждать затяжного ненастья. Я поднял садок – около десятка плотвиц бились, играя на солнце серебряной чешуей. Ну что ж, вы будете первыми счастливчиками, кого я завялю к пиву. Отец обещал быть часам к пяти-шести, и неважно, какой будет погода к вечеру, нужно запомнить это местечко, бросить много прикормки, чтобы собрать рыбу на вечернюю зорьку. Вдвоем-то мы уж наверняка найдем подход к крупным, похожим на темно-золотистых поросят карасям. Я сложил удочки, поднял груз и погреб в сторону дома.

– Дома, – повторил я вслух, и улыбнулся. Хотелось налегать на весла плавно, войти в ритм, смотреть по сторонам и наслаждаться. Не хочу ни с кем спорить, но по мне так "воронежское море", эти места – очень красивы, и здесь, на воде, я отдыхал, зная, что никогда не захочу ехать на Дон или Волгу, мчатся куда-то за судаками и крупными щуками, держать их в обветренных руках, возвращаться с бешеными глазами и насморком. Нет уж, лучше такая "синица в руке".

Впрочем, наслаждаться видами дач, мостиков, взбитых, будто в миксере, водорослей на воде мне не дали – постоянно звонил телефон. Да, этот маленький дребезжащий гад – такой же лишний предмет на рыбалке, как и всё остальное, не имеющие отношения к отдыху. Два звонка были от друзей – звали повеселиться. Я ответил, что мне и так очень весело, и, рассказав им, где я, услышал в словах подлинную зависть. Видимо, они решили, что я плаваю на "модном катере", но... и мое суденышко лучше, чем их душные квартиры. Искали меня также и с работы – велели через полтора часа быть на какой-то дворовой сходке и живенько отписаться о жалобах тамошних обитателей. То, что у всех – воскресенье, а также где я, могу ли, в расчет редактор брать не собиралась.

Ну что же, так, значит так. Но вместо того, чтобы скорее плыть, я лишь давал лодке направление – ветер помогал мне. Успею, чего уж там. Сталинское время, о котором мы знаем на самом деле не так уж и много, считают эпохой тоталитаризма. А сегодня, думают многие, демократия и свобода. Но где же они? Ведь меня можно "достать" в любое время и час, даже если я болтаюсь на воде! Найдут, где хочешь, даже из-под земли достанут, если там есть связь. А попробуй не ответить, даже в воскресенье – поймут, конечно, но и в кошельке потом не досчитаешься. Демократия – самая справедливая и прогрессивная система? Можно долго спорить, когда были чище и лучше люди – в эпоху, когда Воронеж грандиозно строился, или теперь? Или в годы войны, страшных испытаний, когда от города почти ничего не осталось, а мирных воронежцев вешали прямо на столбах?.. Думаю, в главном мы не меняемся, да и система общества строго иерархична и даже более подконтрольна, чем раньше. Впрочем, вероятность того, что сейчас я доплыву до берега, и меня под белы ручки увезут на "воронке", мала, но все же... Люди в большинстве своем честно трудились и до войны, и тем более после, когда нужно было столько всего восстановить. Потом и мой отец, уже в другое время, все время работал, а в "девяностые" терпел унижения. И вот я теперь в воскресенье должен ехать, чтобы не отрезали копейку. Да черт возьми!

Я перезвонил редактору, и объяснил, что никак не смогу попасть на мероприятие. Да и правда не смогу – ведь, если выполнять это задание, не успею и не смогу провести вечер с отцом. А что важнее?.. В трубке услышал холодный ответ, что подвожу редакцию. Ну что же.

– Эх, подвожу я, подвожу я, – запел вдруг как-то весело, налегая на вёсла, и словно снял груз с сердца, да и лодка пошла так уверенно, что, не успела мне эта однообразная песенка надоесть, как я уже причалил к знакомым мостикам.

Защелкнув замок на цепи, я подумал и решил оставить весь скарб на дне – всё равно скоро плыть, а из местных, думаю, вряд ли кто покусится на мои скромные снасти. Так что, взяв подмышку тетрадь и отцепив садок, я выпрыгнул и стал подниматься по узкой дорожке.

– Ну привет, бог шашлыков, забыл как звать тебя? – спросил меня идущий навстречу мужчина в панамке и расстегнутой рубашке. В глаза больше бросалось не лицо, а красноватое овальное пузо. Я не сразу узнал ночного гостя.

– Да, Сергеем, в общем, – ответил я. А он уже оценивал мой улов.

– Не густо, да. Ты где ловил?

– У Рыбачьего.

– Ха-ха-ха! – его живот затрясло. – Да ради таких-то! Вон на мостике пацаны наши ловят, Васька мой сын, и то лучше, и линь бывает. Всех котов местных перекормили уже рыбой. Вон посмотри, – он указал пальцем. – Мостик, и рыжий котяра лежит? Думаешь, просто так, что ли? Рыбачков ждет. Ты бы там и ловил, чего плавать-то невесть куда.

Мой сосед, видимо, был главным экспертом страны "советов", а я не люблю, когда меня учат отдыхать, жарить шашлык, ловить и так далее. Уж как-нибудь сам разберусь.

– Спасибо, – все же ответил я и зашагал к себе.

– Да не за что, новичок, – и он пошел, забыв обо мне, по дороге сворачивая и здороваясь то с одними, то с другими обитателями дач.

На первом этаже прямо на входе у меня была небольшая кухня, и я быстро засолил улов. Настенные часы в форме домика сообщали, что сейчас – половина третьего. Впрочем, какая разница – я вышел на крыльцо и развалился в кресле, как отдыхающий после удачной охоты барин. Мимо иногда проходили люди, и я улыбчиво здоровался, особенно девушкам в купальниках. Все-таки есть что-то особенное и очень хорошее в таких "тесных" дачах. Можно будет познакомиться с кем-нибудь, например, вот с этой, в леопардовом бикини, посидеть как-нибудь вечерком... Я вспомнил, чем обернулась мысль о знакомстве с девушками для героя воспоминаний, и невольно привстал в кресле. Если уж и знакомиться, то с девушкой умной, может быть, таковые и здесь на берегу встречаются, а не только эти, леопардовые. Вот с умной бы и красивой затеять разговор. Например, выдать теорию Эрдмана за свою и посмотреть на реакцию. Атомы там, синтезы, братство вселенной... И перейти на то, что ты, мол, не девушка, а целый космос! Да. Я ничего толком не понял из теории этого немца, разве только то, что она утопична. Я знавал людей, отдаленно похожих на него, правда, помимо бедности и высоких идей их также отличали любовь к выпивке, склонность винить судьбу, ранимость и саможалость...

Я закрыл глаза и задремал, чувствуя приятное дыхание ветра. Перед мысленным взором расплывалась дорожка. И теперь шли по ней не прекрасные обитательницы соседних дач, а мрачные офицеры НКВД. Каждый из них оборачивал голову на меня, сводил брови и напрягал скулы, но вышагивал молча. В ушах били удары их сапог.

Я очнулся и зевнул. Надо же такому присниться! Так, где тетрадка? Что-то я все чаще стал терять ее. Из лодки забирал, а потом? Поднявшись, побрел снова на кухню – вот же она, у раковины, на ее обложке блестят засохшие чешуйки. Убрав их, я побрел читать на крылечко – до приезда отца времени оставалось достаточно.

10

Я затеялся писать воспоминания, чтобы ты, Мишенька, знал правду о своих родственниках. Запомни: твой прадедушка, мой отец Матвей Звягинцев, был гениальным радиоинженером, хотя его имя вычеркнули из истории. И виной тому... конечно я. А, может быть, то самое время, в которое нам выпало жить. Но как сказать, ведь, с другой стороны, именно сталинская эпоха позволила ему, простому пареньку, подняться с самых низов, стать тем, кем он стал. И так больно упасть. В тот злополучный день в моей комнате мы оказались не одни с майором – шевелился в углу, невольно выдавая свое присутствие, как раз мой отец. Он сидел прямо на полу – то ли сам выбрал такое незавидное место, то ли дядя Женя не разрешил сесть на стул. Папа был растрепанный, в рубашке с оторванными верхними пуговицами. В темноте было трудно понять, но мне показалось, что глаза его воспалены, а подбородок дрожит. Возможно, его допрашивали.

Если бы я знал, что вижу отца... в последний раз. Я бы бросился к нему, попросил прощения за всё-всё, попробовал бы найти какую-нибудь тонкую, но нашу общую связующую нить, и с ее помощью вернуть то время, когда он держал меня на руках, воспитывал, брал на демонстрации, субботники. Мы бы объяснились – пусть даже в присутствии свидетеля. Не думаю, что он остановил бы тогда эту сцену... Но она не произошла. И во многом потому, что в запуганных и злых глазах отца я прочел... жгучую ненависть ко мне. Это я – ленивый барчук и мечтатель, не знающий цену куску хлеба, в один миг переехал всю его жизнь, великолепный путь талантливого, ничем не запятнанного советского человека. "Щенок, что ты натворил! Ты же нас всех подставил!" – я смотрел на него и угадывал мысли. Они рвали меня, как сотни голодных псов, и хотелось, чтобы эта гнетущая тишина оборвалась. Кто сделает это первым?

В противоположном углу стояли большие напольные часы, барские, середины прошлого века – отец, как я уже писал, увлекался стариной, летом обязательно выезжал в села и покупал разное добро, хотя многое, по его же словам, отдавали задаром, или за табак. Вот и эта громадина. Комната замерла в ожидании, и лишь золотой кругляш маячил из стороны в сторону, отсчитывая наше время. За окном пели птицы, наверное, гуляли пары. А мы... слушали бег времени, и каждый улавливал его смысл по-своему. Я так и не мог понять, почему всё, что происходит, вообще стало возможным – я ни в чем не виноват, отец – тем более кристально чист. Почему же он опустил голову и дрожит, судорожно сжимая и разжимая кулаки?

Я украдкой взглянул на дядю Женю – тот будто и не замечал нас обоих. Он внимательно читал какие-то бумаги, порой подчеркивая что-то химическим карандашом. Со стороны можно подумать, будто мы заглянули к нему на работу и ждем, когда он закончит дела, чтобы потом отдохнуть и спеть его любимые песни под баян. Ну, как раньше. "Мы красные кавалеристы".

Дядя Женя рявкнул, закашлявшись в кулак, и мы с отцом вздрогнули. Затем он закурил папиросу, и мне вспомнилась мама, которая никогда никому не разрешала дымить в доме... Глядя на то, как искрится, щелкает уголек, я уяснил – передо мной не старый друг отца, не тот человек, который давно-давно любил катать меня на плечах и рассказывать о своей службе в конармии в гражданскую и о том, какие бывают лошади. Нет, это бы майор госбезопасности. Бесстрастный, собранный и... чужой. Он вникал в бумаги, которые, вероятнее всего, имели дело к нам, или ко мне. Так прошло полчаса – массивные часы с боем сообщили об этом с педантичной четкостью царских времен.

– Так, ты совсем плох, – произнес он наконец, – для начала переоденься в чистое, хорошее, а то выглядишь, как Гаврош. Хотя какой ты, – он сплюнул в пепельницу, которой служила для него статуэтка-лодочка, сделанная мной из коры дуба. – Чего молчишь? Ждешь, что я выйду что ли? Живо вставай и перемени белье. И как это ты только воспитал такое? – последнюю фразу он сказал не мне, но и к отцу даже не повернулся.

Пока я рылся в шкафу, дядя Женя не сводил с меня глаз, постукивая пальцами по столу. Звук стал невыносим – словно мне на плечо сел дятел и копался клювом в ушах. Хотелось закричать, рвануться к двери, но я только сжал зубы и молча натягивал рубаху.

– Вот, правильно, теплее одевайся, – я не знал, язвит ли майор, или советует.

Свернув и бросив в угол грязные штаны, я сел на венский стул рядом с книжной полкой. Дядя Женя что-то писал, и я подумал, что тишина затянется еще на полчаса, однако он, не отвлекаясь от бумаг, сказал:

– А чего ты там сел-то? Давай к столу, помощь твоя нужна, – он на мгновение поднял глаза на печатную машинку. – Поможешь мне документы отщелкать? Ты же, Николай, насколько я знаю, отлично печатаешь? И корреспондент, и наборщик из тебя отличный, ну просто ударник! Ну что, поможешь, а то рука ой как устала, – и он бросил карандаш. – Жалко только, у твоей "Москвы" буквы "м" и "с" западают, придется их потом чернилами вписывать. Но это ничего. Ну, чего молчишь?

– Вы серьезно?

– А ты серьезно? – рявкнул он и вскочил. Я вжался в стул, а отец закрыл голову руками, будто ждал, что его станут бить. Дядя Женя достал из планшета три папки, и я, конечно же, сразу узнал их. Я уже понял, что причина всего происходящего – моя дружба с Карлом Эрдманом. Ну что же, раз редактор Гейко ничего не понял об этом замечательном человеке и его теории, то хотя бы теперь объясню. И он, и я, в конце концов, честные люди, отпираться, скрывать что-то, недоговаривать я и не помышлял.

– Узнаешь? – спросил майор.

– Конечно.

– И не отрицаешь, что набрано тобой и на этой машинке? Или будешь доказывать, что в Воронеже есть еще одна печатная машинка, где точно также не пропечатываются эти две буквы? – чеканил он. Отец при этом тяжело вздыхал, словно хотел тем самым подсказать мне что-то, если не исправить, то хотя бы облегчить судьбу. Говорить ему либо запретили, или он не хотел сам.

– Нет, дядя Женя, я не буду ничего отрицать и тем более...

– Я тебе, сучий сын, вражина такая, не дядя Женя, – он подскочил ко мне, брызнул в лицо слюной. Никогда раньше, да и потом я не видел и не помню, чтобы на меня смотрели с такой ненавистью.

Он встал, провел руками по ремню, расправляя складки, и, подойдя к двери, крикнул:

– Сержанта Юдина ко мне, – через секунду в комнату вошел один из охранников, что встречал нас у двери, и отдал честь. – Садись. Ты ведь мастер строчить на этой, – майор указал согнутым пальцем на машинку с брезгливостью, так, будто и она была "вражиной", соучастником какого-то преступления. Одного я не мог понять, как работы Карла Леоновича попали в органы?

– Итак, значит ты, Звягинцев Николай Матвеевич, тысяча девятьсот двадцатого года рождения, – сержант уже принялся настукивать, я даже невольно залюбовался – бегал он тонкими пальцами легко, словно пианист. Майор Пряхин расхаживал по комнате – мимо меня и до окна, где, застыв, беззвучно рыдал отец. – Не отрицаешь своей причастности к подпольной прогерманской антисоветской организации?

– Что? – я невольно поднялся на полусогнутых коленях, но майор осадил меня, ударив ладонью по плечу. Я отдышался, и залепетал:

– Я могу, я должен всё объяснить. Это... какая-то ошибка! Уверен, что если вы выслушаете меня от начала и до конца.

– Выслушаем, обязательно выслушаем, – он снова закурил, комната пропиталась запахом крепких папирос.

– Молчи, – простонал отец и отвернулся.

– Тебе знакомо имя Карла Леоновича Эрдмана? – спросил майор, а его помощник, быстро отстукав по клавишам, бесстрастно ждал моего ответа.

– Да, – машинка в ответ стукнула дважды.

– А Фердинанда Эммануиловича Фишера?

– Нет, впервые слышу, – машинка спешила за мной.

– Ганса Васильевича, точнее, Ганса Вильгельмовича Шмидта?

– Да кто все эти люди? – выпалил я, когда прозвучала уже двадцатая незнакомая мне фамилия.

– Всё ясно, – протянул Пряхин. Он отодвинул штору, заглядывая в окно. – Значит, успели сговориться, что никто из вашей группы никого не знает. Ну, ничего.

– Да какой группы?

– Антисоветской! – рявкнул майор, обернувшись.

– Я знаком с Карлом Эрдманом. Наша встреча произошла весной прошлого года, – я кратко пересказал историю. Машинка продолжала стучать, майор вновь отошел к окну, курил и не перебивал. – Так мы завершили перепечатку его работ. А потом он стал пропадать, я никак не мог его застать. Вот и сегодня я пришел, и...

– Да, ты пришел, а подпольную шайку вашу раз, и накрыли! Каждого второго из этого дома на Чернышевского пришлось вытащить на допрос, чтобы раскрыть весь ваш заговор.

Я заерзал, понимая, отчего был так молчалив дом, вспомнил перепуганную до смерти тетю Надю. Страшная картина, которую я и вообразить не мог, складывалась по кирпичику в какой-то дьявольский навет. Я нервничал, не понимая, что говорить и как доказать свою невиновность, когда обвинения настолько фантастичны!

– К псевдотеориям, которые лишь внешне похожи на утопические формулировки, а на деле являются шифровками для Запада, мы еще вернемся, – Пряхин смотрел исподлобья. – А вот сейчас перейдем к вопросу номер два. О чем ты, Николай Звягинцев, умолчал.

Я прокручивал в голове свой рассказ, понимая, что многое я мог и упустить... Майор вновь подошел к двери, махнул рукой, и второй сержант... внес радиоприемник.

– Модель "9Н-19", – сказал ведущий всего этого адского действа со злорадством, будто в комнату внесли самую главную улику, само присутствие которой молчаливо обличает все мои, и не только мои, преступления. – Матвей, отличная аппаратура! – он обернулся к отцу, и, кажется, впервые за все это время посмотрел и обратился к нему. – Ты большой молодец! И, кстати, не в минус тебе, дорогой, то, что не ты помог сынишке его достать. А кто помог, – майор повернул шею, и так резко и круто, что напомнил филина. – Тот уже во всем сознался.

– Итак, соучастник подпольной группы Николай Звянинцев, будешь еще строить из себя невинное дитя? У меня, – он поднялся, внимательно перелистывая бумаги в папке, – двенадцать доносов от жильцов дома по улице Чернышевского, где свидетели дают показания: вы слушали немецкие, а также иные профашисткие и западные, капиталистические голоса, вели их расшифровку, оригиналы которых находятся у следствия, – он достал сделанные моей рукой записи, которые были дома у Эрдмана.

– Я только помогал! Эрдман просил меня, и я... только переводил! – видимо, при слове "следствие" во мне тогда проснулся и четко заговорил его наипадлейшество Трус. Поняв, что никто и никогда не поверит правде, я решил, что стоит срезать углы. И Евгений Пряхин, старый чекист, понял это, раз и навсегда поймав меня на крючок.

– Ты знал, что Эрдман слушает вражеские волны? Знал и не донес, – майор налил воды из графина и жадно пил. Мне тоже хотелось промочить горло, но я не посмел спросить. К удивлению, мой мучитель, будто умея читать мысли, сам налил полный стакан и поднес мне. – Поэтому я и говорю, что ты – соучастник прогерманской группы. Возможно, что невольный. Но это тебе еще предстоит доказать, – он растянул последнее слово по буквам и вцепился в меня угольными глазами.

Я не знал, что ответить. Я выпил дрожащей рукой воду, половину пролив на воротник.

– Ну вот, опять замарался, – сказал Пряхин. – Ладно, с тобой мы еще продолжим. А теперь у меня будет другой разговор, точнее, его продолжение на новую, так сказать, тему, с твоим отцом...

Сержант понял эти слова, как приказ. Он поднялся, сложил набранные листы вместе, положил перед собой на стол и отдал честь. Каждый шаг выверен, четок, словно младший сотрудник органов госбезопасности был проверенной и надежной машиной. Дверь открылась, и к нему присоединился второй. И, пока они меня не увели из комнаты, которая все эти годы считалась моей, у меня была секунда, всего секунда, и я верил в нее...

Я посмотрел на отца, и да – наши глаза все-таки сошлись. Сейчас, когда я порой достаю чудом сохранившиеся фотографии, я понимаю (в юности не придавал значения) как сильно мы с ним похожи – внешне, особенно глазами. Может быть, и характерами тоже, время и судьба не дали понять мне этого. Но тогда мы смотрели друг другу в глаза, и в эту секунду я видел, я знал – он меня не ненавидит! Папа тогда... боялся за меня. Я был уверен, что ему хотелось остановить этих вытянутых молодчиков, которые вот-вот уведут куда-то, в холодную и злую неизвестность, а может быть, и в полную безвестность, меня, его единственного сына. И дорогого. Да, в эту секунду, о которой я потом так много думал и вспоминал, он бесконечно любил меня, просил прощения. За то, что был плохим отцом, который вечно был занят работой, или встречался с так называемыми друзьями-номеклатурщиками, или собирал барский хлам по деревням, а на сына... не оставил времени. И то, что я бродил без дела в поисках друга, идей и смыслов, – он не винил меня. Я знаю!

Прости меня, папа! Прости меня! Если бы я мог... ну вот, и ты, Миша, прости меня, что я, старик, расплакался, размазал по страничке чернила, и тебе теперь так затруднительно читать эти строки. Может, они не нужны вовсе, и их стоит просто вырвать и переписать, но у меня совсем мало времени. Вот теперь и ты видишь, какая величайшая странность, несправедливость нависла над нашей семьей, будто злой рок. Я не сумел найти дружбы, согласия и мира с отцом, и потерял его. Для чего, что я уяснил? Ведь стал таким же, как он, и не имею понимания теперь, спустя годы, уже со своим сыном. И надеюсь, глупый старик, очень надеюсь, что у тебя, Мишенька, всё будет совершенно по-другому. Жизнь дана нам для радости, которая недостижима, если ты не имеешь мира с близкими. И нет страшней и откровенней секунды, когда ты понимаешь всё, но исправить ничего не можешь. Я искренне желаю тебе, мой милый внучек, вырасти достойным сыном и стать любящим отцом. Будь хорошим, обязательно будь!..

11

Я положил тетрадь на колени. Нет, не имею я права читать это! Человек советский, может быть, не открыл бы чужие записи. Читая такие сцены, он сгорел бы от стыда, понимая, что увидел чужие, адресованные не ему откровения. Что ж, я дитя иного времени и века, с детства воспитан телевизором, который только и учил заглядывать в окна и узнавать частные подробности.

Поднявшись и отойдя к берегу по привычному уже маршруту, я обернулся к своему домику, невольно оценивая его на фоне других. Он казался худым, бодрым, вытянутым стариком – уверенным и знающим себе цену, не желающим понимать, как он стар и несовременен. Его соседи были не младше его, но прикрыли морщины штакетником или сайдингом, хотя бы внешне стараясь обмануть время. Прямо как люди... Возможно, что принадлежавшую теперь мне дачу строил Николай Звягинцев сам, находя любой подходящий материал в условиях советского дефицита. Ну что же, старичок-домик... половина цены, что отдал я за тебя – это стоимость земли под тобой. Но это не значит, что ты плох. Не все определяется деньгами. Ты наблюдал судьбы людей, был свидетелем жизни человека с удивительной и горькой судьбой, и теперь, вместе с этой тетрадью тихо повествуешь мне эту историю. А раз теперь стал ты моим пристанищем, моей точкой на огромной земле, то и воспоминания, страдания и тревожные мысли предыдущего хозяина твоего невольно становятся и частью меня.

Так я навсегда убедил себя больше не возвращаться к моральной стороне своего посвящения в чужие семейные тайны.

Уже можно было идти встречать отца, и я медленно зашагал в сторону дороги. Во второй половине дня ветер почти стих, пришла летняя духота, хотя в лодке, на открытой воде, наверняка было свежее. Конец июля выдался мягким, приветливым, теплым, но склонным к переменам, дождям и грозам. Вспомнилось, что уже завтра мне нужно быть не здесь, на уютном берегу, где так приятно обдувает влагой, а бегать по городу, как собака-ищейка, в поиске новостей, или, что еще хуже, редактировать чьи-то новости, сидя среди белых стен и мониторов. Я уже заранее устал, лишь подумав об этом. А не взять ли мне в ближайшее время отпуск, пусть даже на недельку, за свой счет, как теперь принято, ведь никакого другого отпуска и не бывает...

На стоянке оказалось свободное место рядом с моей машиной, так что отец точно не ошибется, когда приедет. Я решил прогуляться вдоль забора, закрывающего доступ посторонним в дачный кооператив. Положив руки в карманы, я смотрел на высокую железнодорожную насыпь – именно здесь и проносились с гулом электрички. Вверх, закрывая широкими листьями щебенку, плотной массой тянулись какие-то лианы – может быть, хмель. Да, странно устроен мир – весь, не только человеческое общество. Вот эти растения с головками-хоботками, все время стремятся куда-то, растут, в слепоте своей пытаясь ощутить пространство впереди. Их главная цель – тянуться к теплу и солнцу. Если и есть в корнях, теле и этой головке зачатки разума, то он подчиняет себе растение, требуя ежечасного стремления к высоте. Нужно опередить других, если получится, запутать их, обмануть, увести с правильной дороги, помешать. Впереди – солнце! Но, растянувшись вдоль высокой насыпи, поднявшись на нее, лиану здесь ждет не солнце, а рельсы. Может быть, она от несовершенства своего примет блеск стали за луч, и положит свою чемпионскую, достигшую наивысшей цели, голову... Браво, хмель, или как там тебя зовут – неважно! Ты первый. Но смотри, уже с ревом несется кто-то. Он промчится по тебе, ничего не почувствовав: ему, такому огромному, нет дела до тебя и твоей маленькой души. Палач убьет походя, даже и не заметив тебя. И не тронет тех, кого ты обманул, кого оплел и сбил на долгом пути своем к мнимому солнцу...

За спиной посигналили, я обернулся – отец припарковался, подал знак из окна. Я помахал в ответ и побежал навстречу. Именно побежал, хотя не было никакой необходимости. Это привычка, традиция, хотя... ни одно приходящее на ум слово не подходило. Я помню себя примерно с трех лет, и детство для меня – это ожидание возвращения папы с работы. Зная примерное время, когда он должен приехать, я садился у окна и ждал, никакие игры и даже мультики не могли меня отвлечь – я томился и грустил, если он задерживался. И хотя я вырос, и самому давно бы пора иметь детей – я бегу к отцу, когда давно его не видел, не могу просто идти.

У меня с отцом сложились близкие отношения, хотя и мне, как Николаю Звягинцеву, приходилось видеть его урывками. Конечно, бывало всякое, но с годами я поумнел и стал более снисходительным и терпеливым, в том числе, например, и к постоянному отцовскому бурчанию. Он нередко говорил, что у него ко мне много претензий, и главная из них – моя излишняя самостоятельность. В двадцать лет я заявил, что ухожу из дома, буду работать и параллельно учиться, снимать квартиру, жить с девушкой. И мне удалось выстоять в том скандале, и только спустя два годы найти примирение. С тех пор прошло почти десять лет, я самостоятелен, правда, так и не создал семью. Но... зато могу теперь поделиться радостью от покупки дачи.

Впрочем, и по этому поводу он, выходя из машины, бурчал:

– Наверное, развалюху взял! Нет, чтобы со мной посоветоваться! Веди уж, показывай хоромы, – он вручил мне два пакета, в одном что-то душевно позвякивало.

– Ну и что же, если бы я с тобой стал дом смотреть? Думаешь, если бы он тебе не понравился, я бы не стал его покупать?

– Вот вечно ты ершишься!

– Нет, это ты вечно! Нормальный дом, сейчас сам увидишь.

– А Генин вон тот ведь был?

– Конечно, а ты уже забыть успел? Мой совсем близко. Если б дядя Гена был жив, мы бы теперь стали соседями.

Папа придирчиво обошел мою дачу, поднялся на второй этаж, постукивал по стенам, что-то бормотал. Хотя он проработал всю жизнь на "шинном", но дни отпуска проводил на подработках – в основном на разных стройках. Судя по тому, что, спустившись, он ничего не сказал, дача получила удовлетворительную оценку.

Я разложил продукты, поставив по центру столика бутылку коньяка, предчувствуя, что нас ждет теплый душевный вечер под звездным небом.

– Рыбачить-то поплывем? – спросил отец и взял в руки спиннинг – лишний раз проверить исправность.

Я закончил нарезать бутерброды и оценил натюрморт:

– Давай немного поедим, и в бой.

Сосед, что приходил ночью и встретился на берегу, шлепал мимо, и я ловким движением убрал под стол бутылку, улыбнувшись тому, как быстро учусь премудростям "коммунальной" дачной жизни. Тот, с ленцой взглянув на закуски, зевнул и, покачиваясь, пошел мимо, как-то недоверчиво поглядывая на отца.

Мы сидели на крыльце, расслабившись. Минуты текли неспешно.

– Матери позвони хоть, а то и объявляться перестал.

– Да. В лодке ей наберу, – я потянулся, и стал с ленцой убирать со стола.

– Что, плыть уже надо? – сказал отец, будто рыбалка ему, расслабленному, теперь была в тягость.

– Хочешь, я тебя посажу на тачку и отвезу в лодку? Я у соседа видел, отличная, просторная, – засмеялся я.

Мы неспешно погрузились, и отец занял место у кормы, закурил, собрал спиннинг. Пока мы не отплыли на глубину, он задумчиво смотрел на высотки левого берега, храм вдалеке, думал о чем-то. Мне хотелось разогнать негу и полусон, и я стал быстро грести.

– Давай не так шибко, я на "дорожку" хочу попробовать, – сказал отец, и сел ко мне спиной.

Ветра почти не было, небольшие пенистые волны бились о борта, и я плавно работал веслами, словно занимался на тренажере, смотрел на сутулую фигуру отца, седой затылок, жилистую руку и желтый от курения палец, замерший на старомодной ленинградской катушке.

Напротив сидел самый близкий мне человек, на которого я был так сильно похож и внешне, и душой.