Текст книги "И на Солнце бывает Весна (СИ)"

Автор книги: Сергей Доровских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Таня все равно оставалась напряжена.

Когда остановились, она опять полезла в сумочку, протянула уже измятую купюру:

– Хватит уже, так ты и хочешь с ней расстаться.

– Сереж, да мне и правда неловко очень! Заправься из этих, чтобы мне полегчало на сердце, правда, прошу тебя!

– Ну, только если так.

В кассе я заплатил из своих, купил шоколадку, и вернул ей деньги. Она удивилась. Я соврал:

– Извини, у них с пяти тысяч сдачи не было.

Мы тронулись в путь, я успокоился: машина теперь вела себя смирно.

– Ну вот, видишь, а ты боялась! – пошутил я через полчаса, и на этих словах двигатель заглох прямо на ходу. Я прижался к обочине, несколько раз пытался завести. Не помогло. Перед нами по правую руку был вытянутый, точно змея, пруд. Мимо проносились машины, большегрузы, и я решил столкнуть на нейтральной скорости автомобиль вниз с насыпи, ведущей к плотине.

– Лучше тут посмотрим, – сказал я, и полез в капот, понимая, что влип – я почти ничего не понимал в устройстве машины, только самое основное. Внешне все было в порядке. Я долго возился без всякой цели, боясь вернуться в салон и признаться Тане, что понятия не имею, как быть дальше. Нигде не искрилось, не дымило, все вроде бы в норме, одно "но" – не заводится. Я сел за руль, несколько раз пытался завести, но быстро оставил попытки, зная, что так только посажу аккумулятор.

Таня молчала, сидя с куклой в прежней задумчивой позе. Хорошо, что она пока не паникует. Видя мою сосредоточенность, она лишь спросила:

– Можно, я пока пойду пройдусь?

Она бродила по берегу, и казалась большой девочкой с игрушкой на фоне красно-желтого неба и воды.

Я думал: звонить отцу? Не стоит, хотя о нем вспомнил в первую очередь. Он, конечно, бросится на помощь сразу, ночью дотянет меня на тросе, если не разберется в поломке. Но... нет. Вспомнился разговор с мамой, ее тревоги по поводу его здоровья. Надо будет ему и правда набрать, но сказать, что у меня все в порядке, и намекнуть про врача. Но это позже, а что сейчас?

И тут вспомнился один дружок, Коля Редин. Конечно, кто же еще? Он работал в МЧС спасателем, и при этом был отличным механиком, у себя в гараже Коля создал мастерскую, где моя машинка часто у него "наблюдалась". Виделись мы в последнее время редко, но я знал – он не откажется помочь. Во всяком случае, надо звонить.

Коля внимательно меня выслушал, попросил подойти к капоту, описать, что я вижу, куда-то заглянуть, пощупать.

– Ну, похоже, что вся твоя история с бензином и то, что случилось, никак не связаны, – вынес он, как доктор, вердикт. – Накрылся ремень ГРМ.

– И что, как мне теперь исправить?

– Да никак.

– Спасибо, утешил, старик.

– Так ты где вообще?

– Я ехал из Богучара...

– Жаль, не из Мадрида. Вот тебя занесло на твоей колымаге. Край планеты считай.

– Да вот. Нет, я уже много проехал, и от Воронежа стою не так, чтобы далеко. Сейчас посмотрю на навигаторе... Хотя и так помню, дорожный указатель был прямо перед тем, как заглох. Кажется, Хренищи.

– Классное название, очень подходит! – Коля смеялся.

– И не говори, тебе то весело, не ты в каких-то Хренищах заглох, – ответил я серьезно. – Прямо за этим указателем пруд вытянутый, на трассе, тут я и стою. Так что, выручишь?

– Извини, Сережка, сегодня никак. Если б знал заранее, что ты в каких-то Хренищах поломаешься. Я просто уже выпил немного после смены.

– Ах ты предатель! А мне то что делать?

– Ночуй там, ночь уж близко. Удочки в багажнике есть? Развернись там и получай себе удовольствие! Я бы и сам сейчас на каком-нибудь прудке не прочь бы отдохнуть. А я утром приеду, ремень новый привезу, все на месте и сделаем. А если не в нем дело, то дотащу тебя, – он помолчал, отхлебывая что-то. – Так ты один там?

– С девушкой, – ответил я, глядя, как Таня собирает в букет какие-то травинки.

– Вот, еще лучше, да тебе вообще считай, брат, подфартило!

– Ладно, Коль, раз так, ничего не поделаешь. Только прошу – приезжай как можно раньше! И не перестарайся с отдыхом после смены.

– За меня не волнуйся, нам в МЧС не впервой людей из беды выручать. Я бы ребят к тебе прислал, но понимаешь, для этого условие должно быть.

– Какое?

– Ну, угроза для жизни. У вас там есть такая?

– Вроде нет...

– Жаль. Так что ночуйте, воркуйте, голубки. У тебя там, эти, в бардачке имеются?

– Да хватит уже!

– Есть, небось, возишь, это же не ремень ГРМ.

– Коля, всё!

– Ну всё, значит, всё! Часов в восемь меня тогда жди. Спи спокойно, а я на карте гляну, где эти твои Хренищи.

Я пошел к Тане. Она держала куклу, букет и улыбалась. И казалась такой спокойной, безучастной, что на ее вопрос: "Что?" я ответил: "Ничего".

Мы прошлись по берегу пруда, и я не сразу, но рассказал о нашем положении. Ее лицо при этом не изменилось:

– Никак иначе, Таня, прости. Хороший друг рано-рано приедет, и мы тронемся.

– Утром, так утром, – выдохнула она. – Надеюсь, ночью будет не очень холодно.

Об этом я не подумал, но ответил:

– Что-нибудь придумаем.

Я осмотрелся – место было просто отличным, сюда и правда можно было бы приехать порыбачить. Я пожалел, что выложил снасти, хотя до покупки домика они всегда без дела болтались в багажнике. Зато, порывшись в машине, я нашел куда более нужную вещь, о которой давно забыл – брезентовую плащ-палатку, а также упаковку спичек, потемневшую и твердую, как камень, пачку соли, а также топорик.

– Мы будем спать в палатке? – спросила Таня.

– Нет, мы разложим ее, пока будем греться у костра, а потом ты пойдешь спать в машину и укроешься ей. У меня уже был подобный случай, когда без подготовки пришлось спать на природе – плотный брезент сохраняет тепло не хуже одеяла. Я сто раз так делал.

– Да, и сто раз чинил машину тем, что заправлял хороший бензин, – сказала она без злобы, и я понял, что язык у девушки бывает весьма острым. Милый ангел, которому палец в рот лучше не класть.

– Пойдем-ка лучше в посадки, – предложил я.

– Зачем?

Я хотел ответить: "Увидишь!" но понял, что в такой ситуации меня можно понять неправильно:

– Дров поищем, и грибочков, может быть, на ужин немного соберем.

– А ты в грибочках хорошо разбираешься, Сереж?

– Конечно!

– Надеюсь, лучше, чем в работе мотора?

Я окончательно убедился, что Таня только внешне казалась тихоней. Ей, скорее всего, не нравилось наше положение, но вместо слез, причитаний, крика она реагировала спокойно и со злой иронией. Может быть, она даже боялась меня, страшилась предстоящей ночи рядом с трассой и с человеком, которого мало знала. Еще немного, подумалось, и она сможет меня обидеть, а что будет дальше – уже вопрос. Пойду вообще пешком в Воронеж один, пусть остается, звонит куда хочет. В конце концов, я дернулся ехать в Богучар с ее подачи, и вот сижу тут под какими-то Хренищами. Вместо того, чтобы, укрывшись пледом, вчитываться в воспоминания Звягинцева. И всё из-за какой-то дурацкой грязной куклы!

Но ничего из этого я, конечно же, не сказал.

В посадках я нашел много подберезовиков – недавние дожди дали урожай, и червь еще не успел тронуть этих крепких, на высоких кремовых ножках красавцев. Валежника тоже было столько, что можно жечь костры всю осень напролет. Таня подняла сухую палку, и шла с ней, напоминая девушку-эльфа. Иногда она склонялась над каким-нибудь грибом, и спрашивала о его названии.

– Вот свинушка, это зеленая сыроежка, а вот поплавки, – рассказывал я, про себя гордясь тем, что познания в грибах у меня все-таки есть. – Только они нам совсем не нужны, когда так много подберезовиков. Этот гриб благородный, его можно сразу на костре зажарить, а вот эти все лучше сначала отваривать.

И все-таки настроение мое нисколько не упало. Мы брели по посадкам, и я думал о том, что в любом случае сегодняшний день я запомню если не навсегда, то надолго. Наша память очень выборочна, а большинство дней серы и унылы. И это легко проверить. Попытайтесь на Новый год, стоя с бокалом шампанского, вспомнить яркие моменты уходящего года. Вряд ли вы восстановите в памяти хотя бы два десятка из трехсот шестидесяти пяти прожитых дней. Так вот, я знал, что этот августовский денек точно сохранится во всех подробностях, словно я положу его засохнуть и остаться березовым листом на страницах моей памяти. Но дню этому еще рано застывать, ведь он не окончен. Будет ночь, костер, разговор под звездами. И я знал, что вовсе не буду спать, ни одной секунды, лучше уж к утру доберусь до дачи и залягу на сутки.

Мы ушли далеко от машины. Выбравшись из посадок, посмотрели в сторону дороги – она казалась далекой серой полосой. Мы стояли на грунтовой дороге, почти прижимаясь друг к другу. Таня смотрела вдаль, где на другом берегу пруда едва алели бледные, пока невызревшие ягоды рябины:

– Ты прости меня, я, наверное, тебя обидела.

– Нет, с чего ты взяла, брось, – я не договорил, она положила мне палец на губы и посмотрела в глаза.

– Пойдем обратно, Сереж. Ты молодец.

Она шла впереди меня, и я не мог отвести взгляд, ел глазами ее волосы, плечи, каждую ее частицу. Я чувствовал себя кипящим шестнадцатилетним идиотом, и сердце с каждым ударом рвалось выпрыгнуть из груди, бежать вприпрыжку рядом с ней. Хорошо, что она шла впереди, не видя моего горячего лица, и взгляда, который наверняка показался бы ей нездоровым. Постепенно жар отпустил меня, и захотелось просто сделать ей что-то хорошее, чтобы она снова и снова произнесла "Ты молодец, Сереж". Эти слова, как музыка, как высшая награда и радость. Ради них можно что угодно бросить к ногам такой девушки.

Но все, что я пока мог бросить к ее ногам – это ворох сухих веток. Я разложил брезент, и она села, поджав ноги, и раскладывала бутерброды. Таня не зря взяла большую спортивную сумку, и набрала в нее так много припасов, будто готовилась к такому исходу. Куклу она посадила рядом на брезент, и будто, как девочка, собиралась ее кормить.

– Еды у меня хватит, – сказала она.

– Отлично. А как все съедим, будем собирать дары природы, – посмеялся я. Солнце уже почти село.

– А ты знаешь, – сказала она, приподнявшись и положив голову себе на колени. Она смотрела задумчиво куда-то в сторону. Я в это время сложил "шалашик" из сучков и собирался разжечь, – я, когда была маленькой, мечтала отправиться пешком на край света, дойти до Африки. Там ведь бананов много, а мне так их хотелось. Африку я представляла как страну счастья, постоянного лета. Мы тогда жили так бедно, что помню, как с сестрами один банан на троих делили.

– Подожди, ты прямо про мое детство рассказываешь, оно как раз на девяностые годы пришлось. У меня примерно такая же история была.

– Правильно, я вспоминаю девяносто восьмой, мне тогда как раз лет пять было. Это был черный вторник так называемый. Тогда мы потеряли все сбережения, а мой папа... повесился.

– Извини, Тань, – произнес я, замерев. Мне хотелось ее обнять.

– Прости, я не о том, – она привстала, протянула ладони к разгорающемуся костру, – я же ведь тебе про поход в Африку начала рассказывать, как мечтала. Вот и думала я, что буду идти туда, идти, в далекую страну тепла и солнца, останавливаться у речек разных, грибки жарить, картошку печь... И постепенно по дороге будут встречаться друзья. Сначала зайка и лисенок, потом волчонок и мишка, а потом уж пойдут обезьянки, слоники, панды... И теперь, вот здесь, мне об этом вдруг вспомнилось.

– Ты жалеешь, что поехала?

– А ты?

– Нет, Таня, отвечать вопросом на вопрос – это...

– Нет, не жалею, Сереж.

Я взял пластиковое ведро и сходил к пруду. Долго смотрел на воду, собираясь с мыслями. Вернувшись, промыл в воде подберезовики и стал нанизывать их на палочки. Когда я приступил к жарке грибов, стало темнеть сильнее, к нам пришел темно-синий вечер, и он таял в нашем микромире, где горел костер. Переворачивая грибы, мне вспомнилось, как мы с Таней стояли в пробке, и тогда я тоже думал, что мы остались на время вдвоем среди большого и шумного мира. Теперь же мы и правда вместе, и наш микромир, как я его называл, никто не потревожит извне.

Подберезовики шипели, морщинились под сильным жаром. Таня села ближе ко мне:

– Там, дома в Добринке, меня ничто не держит, разве что...

Она не продолжала, и я, снимая грибы и готовясь насадить свежие, ждал, не зная, о чем она будет рассказывать.

– У меня там остался друг детства, Димка. Вот с того возраста, как я в Африку хотела уйти, мы с ним примерно и дружили. Вместе на его педальной машинке катались... Представляешь, нас всегда женихом и невестой называли, а он, даже мальчонкой, к этому спокойно относился, и любые издевки, даже от друзей-одногодок, принимал спокойно, по-мужски. И меня всегда защищал. Он для меня стал как брат, и я не знаю даже, остался ли он в нашем поселке, или уехал... Хотя о чем я говорю таком, прости...

– Нет, нет, я слушаю, – ответил я как можно равнодушнее, но знал, что Таня говорит о важном человеке, которого я невольно воспринимал за врага, за самую лишнюю и противную личность, которая могла бы возникнуть , вломиться к нам, нарушив покой и гармонию тихого вечера.

– Димочка был единственный, кому было не наплевать, что я уезжаю в Воронеж, – продолжала она. – Знаешь, он то злился, то смешно чего-то требовал, а потом падал и клялся в любви.

Я был безучастен, хотя она тихо смеялась.

– Он мне говорил, что лучше остаться, что он постарается найти мне в поселке достойную работу, а когда понял мое настроение, даже порывался ехать со мной...

Сверчки запели. Я жарил грибы, и думал, как можно аккуратно сменить тему.

– А потом он, когда понял, что я не шучу и решила уехать, знаешь что предложил мне? Жениться.

– Представляю, чего уж там, – ответил я еле слышно, сжав зубы. Она прижалась, рассказывая эту историю. Ее колени были так близко, но меня не тянуло их погладить, словно кто-то, юный и дерзкий, встал смеющейся тенью между нами. Что-то оборвалось во мне после упоминания об этом Диме, и понял я: не станет девушка, находясь рядом с человеком, которой ей интересен, вот так, в лицо поминать другого. Но, с иной стороны, а ты что хотел, разве важно ей, о чем ты мечтал все это время? Возьми-ка лучше эти мечты в кулак, и спрячь поглубже. Девочке посочувствуй. Жареными грибами угости. Выслушай. И постарайся понять.

Таня словно угадали мое смятение:

– Знаешь, я думаю, прошлое все же не стоит тянуть за собой, оно, как тяжелый багаж, который уже не пригодится и только мешает. И хотя там, во вчерашнем дне, много яркого и дорогого, от него лучше уйти. Я об этом много думала, и приняла решение уехать в Воронеж и поступать в университет.

– Все правильно, – ответил я и протянул Тане темные, немного обугленные грибы.

– А он звонит? – зачем-то спросил я.

– Кто?

– Друг твой.

– Так изредка. А что?

– Ничего.

Совсем стемнело, стало холодно, и я укрыл плечи Тани плащ-палаткой и снова сел рядом. На небе, словно веснушки, постепенно выступали звезды. Огромное ночное небо будто улыбалось, глядя на нас.

– Не помню, говорил ли тебе, а я ведь нашел вторую тетрадь с продолжением воспоминаний, совсем случайно.

– Вот видишь, а сам ведь не верил.

– Да, не верил. Там уже совсем другая история началась. Но я сейчас о другом подумал. Чтобы понять теорию Карла Эрдмана о единстве космоса, даже не нужно вдаваться в какие-то мудрствования. Достаточно просто посмотреть на небо летней ночью, увидеть его порядок и совершенство. Поняв его, расхочется совершать дурные поступки. В космосе нет ничего лишнего, и все в нем живо, подчинено общей цели. Звезды – это огненные матери, а планеты – их дети. Управляет ими закон любви, и именно любовь дарит жизнь.

Таня положила мне голову на плечо и слушала:

– Космос учит нас законам любви, вниманию друг к другу, жертвенности. Когда на звезде, то есть, на одном из тысяч вселенских солнц, наступает долгожданное время Весны, она отдает свои силы, чтобы родить планеты. И точно также должны жить и мы.

В кармане завибрировал телефон, зазвучала мелодия, которая разрушила наш мир. Кто бы ни звонил, я готов был проклясть этого человека на всех языках. Таня поднялась, а затем скрылась в темноте.

Мое лицо стало красным от злости, когда я увидел, что звонит редактор Юля. В выходной день, да еще в половине одиннадцатого вечера! Хочешь дать задание? Сейчас услышит, что я об этом думаю, хорошо, что Таня отошла и не узнает, как крепко я умею ругаться.

– Слушаю! – выдавил я.

– Сережа, привет, прости что так поздно! Ты можешь говорить? – голос показался взволнованным и подавленным, будто за минуту до звонка Юля плакала.

– Могу, что случилось?

– Сережа, представляешь, какая беда произошла! – она помолчала, я подумал, прервалась связь. – Алло, ты слышишь?

– Да!

– Витя Малуха погиб. Из окна выбросился, два часа назад примерно это произошло. Как он мог, почему...

"Позарез нужны две тысячи рублей, а лучше три. Срочно, кровь из носу, старик", – в моей памяти далеким эхом прозвучали слова нашего последнего разговора с ним.

– Родители в шоке, они ничего понять не могут, я была сейчас там, видела их, – продолжала Юля. – И никто ничего объяснить не может. У него ни девушки, ни друзей ведь не было, жил скрытно. Ты в редакции с ним больше других общался, может быть, замечал какие-то странности?

– Нет, – ответил я. Мне хотелось кричать – так было горько, страшно и стыдно.

– Завтра нам нужно всем собраться в редакции, все обсудить, – сказала Юля. – Лучше утром.

Я объяснил, почему не смогу попасть.

– Будь осторожней, береги себя, – сказала она. – Я в редакции весь день буду, наверное, хоть и воскресенье. Так что заезжай в любое время, поговорим.

– Хорошо, – ответил я и попрощался.

Таня вернулась:

– Что-то случилось?

Я еле-еле кивнул и опустил голову, сжав кулаки. Видя мое состояние, она сказала:

– Я, наверное, пойду в машину, спать хочется.

– Конечно иди, – я свернул плащ-палатку и протянул ей. Таня ушла, включила свет в салоне, и я видел, как она, укутываясь в брезент, взяла куклу. Я лег у костра прямо на траву, смотрел на огонь и не мог сдержать слез.

– Негодяй, – хрипел я. – Какой же я все-таки... А еще девчонке вот заливал про космос и взаимопомощь, жертвенность, а сам поступил с человеком, как последний гад.

Не сразу, но я впал в затяжной липкий сон, мелькали какие-то дороги, тропинки, лица, куклы и иной бред. Позже я увидел Витю, из его ушей сочилась кровь, и он стонал, корчась в неестественной позе на асфальте. Потом я увидел его живым, он будто подошел к костру с другой стороны и стал дуть на огонь. Я смотрел на него, тяжело дыша, и даже во сне хотел показаться спящим – всё от стыда перед ним. Витя подложил дров, потом отвернулся, и на фоне синевы пруда и блеска луны он расправил бирюзовые, усыпанные звездами крылья. Малуха повернул ко мне голову, слегка улыбнулся и подмигнул. Он улетел в вечность, так ничего и не сказав.

Я очнулся на заре, ежась от холода. Ныло все тело, и особенно – голова. Костер давно прогорел, над прудом поднялась дымка. Вода будто закипала, как в большом котле. Я подошел к машине – окна покрылись плотной белой пленкой, и я подумал, холодно ли было спать Тане, не заболеет ли? Про себя не хотел и думать, я заслужил за свою черствость и лицемерие надолго слечь в постель. Подбросил дров, я стал смотреть, как медленно восходит солнце, и ждал друга.

Коля не задержался – его большой и черный "универсал", похожий на похоронную машину, свернул с дороги и спустился к моей машине. Таня еще не проснулась. Редин, как всегда, был слегка небрит и весел. Поздоровавшись, он сразу стал хохмить про меня и поломку, по-разному склоняя село Хренищи. Больше всего, похоже, он хотел увидеть мою "спящую красавицу". Я не мог разделить его радости, голова стала болеть еще сильнее, но я искренне был благодарен ему – Коля не подвел, и это стало самой хорошей новостью начинающегося дня.

Я деликатно разбудил Таню, постучав в окно. Она напоминала помятого медвежонка, и в другой ситуации я бы посмеялся, сказав ей что-то веселое. Девушка, положив куклу на скомканный брезент, поздоровалась с Колей, не глядя на него, и пошла к реке умываться.

Мой друг оказался прав – даже на расстоянии он поставил верный "диагноз", так что за какие-то полчаса он доказал свое право называться королем автомобилей. Подняв голову от капота, он улыбнулся, сказав:

– Пробуй, заводи!

Его щетина стала слегка черной. Я подумал, что он и не чинит даже – машины просто от его прикосновения становятся послушными и соглашаются работать.

– Теперь можешь ехать со своей красавицей куда угодно, хоть в Африку, – он вытирал руки. – А она и правда так, ничего себе.

Коля уехал раньше нас. Я обещал заехать к нему на днях и отблагодарить, он махнул рукой. Мы еще долго собирались, точнее, я просто сидел на сырой от росы траве, скрестив ноги, и смотрел на пруд. Понимал, что надо ехать, но боялся с такими тяжелыми мыслями садиться за руль. Тане не подходила ко мне, тоже грустила о чем-то в машине, будто понимая и разделяя мои мыслим.

– Не обращай внимания, Таня, просто у меня кое-что случилось... нехорошее, – сказал я, садясь за руль.

– Не стоит объяснять, Сереж, – ответила она.

Дорогой мы молчали, когда вдали показался Воронеж, оба вздохнули легко, будто поняли, что наконец возвращаемся из долгого и опасного плавания. Весь путь перед глазами стоял образ Вити, вспоминались какие-то наши давние разговоры, которым я раньше не придавал значения. Если бы я был внимательнее к нему, то давно бы заметил нависшую опасность. Боже, все, что он говорил и делал в последнее время, было красным сигналом, что Витю надо спасать. Будь я добрее и лучше, оказался бы с ним в нужную минуту. Но я не то что не смог спасти его душу, а даже без угрызений совести отказался дать взаймы. Наверное, мое лицо было грубым, страшным, поэтому Таня даже не смотрела на меня. Но когда мы добрались до ее дома, я ощутил ее губы рядом, почувствовал дыхание. Она поцеловала меня в щеку:

– Сереж, спасибо тебе большое! Пожалуйста, не грусти, я верю, что все будет хорошо. Ты очень хороший человек, и ты помог мне по-настоящему! Пожалуйста, не переживай, мне больно видеть твою грусть. Я всегда готова тебе помочь.

Я поцеловал Танину ладонь, и на душе стало легче. Если бы не гибель Вити, я бы сиял от ее слов.

– Спасибо, Таня, поверь, ты мне и так очень помогла!

– Так я пойду? – спросила она, будто я не отпускал.

– Конечно. Скоро увидимся!

– Да! – она прижала к груди куклу и выбежала. Я почти тронулся, когда она взмахнула рукой. Может, хочет еще что-то особенное мне сказать?

– Прости, сумку с термосом забыла.

Я грустно кивнул.

От Тани я поехал в банк, полностью обналичил карту, затем поспешил в редакцию. Там собрались почти все. Я поздоровался, никто не ответил. Все слушали Юлю:

– Витю хоронить будут завтра, на левобережном кладбище "на баках". В закрытом гробе. Он ведь выбросился с девятого этажа. Страшно разбился, страшно. Я сама не видела, но...

Я, словно тень, подошел к Юле, отдал ей деньги:

– Сможешь родным передать?

– Конечно, я к ним скоро поеду. Но тут, – она увидела, что я отдал всю зарплату.

Я ответил:

– Прости, я уже поеду, всю ночь не спал. И на похороны не попаду, пойми, не выдержу я всего этого.

Юля кивнула, остальные все также молчали.

Я подошел к Витиному столу. Все также стоял компьютер, большая гильза времен войны с карандашами, статуэтка Будды, грамота от губернатора. Монитор зачем-то закрыли платком, поставили рядом свечу, портрет Малухи в черной рамке. Он улыбался, глядя на меня, и я отвернулся.

– Вот так вот, старичок, – будто говорил он.

Я ехал очень медленно, не в силах удержать дрожь. Невольно создал несколько аварийных ситуаций на перекрестке у "пирамиды" и на развороте у Северного моста. Город казался мне поблекшим, черно-белым, и машины, что сигналили мне, будто обстреливали из тысяч орудий. Я снова остался один, и это одиночество напирало со всех сторон. Мне стали понятны до холода в груди мотивы, руководившие Витей в ту роковую минуту. Вся боль, тяжесть и уныние его легли и давили мне на плечи. Если бы я на ходу протаранил столб, то сделал бы это легко и осознанно.

На даче я попытался уснуть, но не получалось. Читать воспоминания Звягинцева тоже не хотелось – там были нелегкие страницы о психиатрической лечебнице. От них можно и самому тронуться, и главное, никто сразу ничего не заметит. Но все же я взял тетрадь подмышку, вышел к водохранилищу, и, отцепив лодку, выгреб подальше. Сидя между двух берегов, стал читать, а в печальном небе то едва загоралось, то пряталось за тучи солнце августа.

6

Понять смысл двух коротких слов «Началась война с Германией» было не так просто, находясь в лечебнице. Мне уже давно казалось, что внешнего мира не существует, моя вселенная ограничивается колонией, и все, что может произойти «там», по другую сторону забора, никак не тронет меня. Я смутно помнил радиопередачи, которые слушал в каморке Эрдмана, рассказы о легких победах Гитлера, но я не мог представить, что немцы, напав на СССР, смогут добиться успеха. Скорее всего, их быстро отбросят назад, но мне не было до этого дела – победа, и даже временные неудачи солдат никак не могли повлиять на мое будущее. Во всяком случае, так думал я в последние дни июня сорок первого года. Вернее, даже и не думал – в один миг поняв это, я больше и не возвращался к этой мысли. Для меня, наоборот, эти дни стали счастливыми, если можно считать послабления в больнице минутами радости. То ли настойчивый и честный врач Лосев сумел добиться, или были иные причины, но инсулином меня перестали мучить также внезапно, как и начали. Я вновь обретал себя, возвращалась память, эмоции, простая радость от того, что разгорается лето, и я могу различать все его многоликие оттенки.

Именно в те дни, когда ко мне постепенно вернулось самоощущение, я заметил этого странного человека. Может, он был в больнице и раньше, но на старца Афанасия я обратил внимание впервые, млея на солнышке, прижавшись спиной к крепкой, приятно шелестящей листовой и пахнущей медом липе. Я просто смотрел вдаль, у меня не было сил шевелиться, как у дряблого, выброшенного рыбаком червя. Старец суетливо брел по аллее, почему-то все время кланяясь, но так ровно и уверенно, будто чудак, кланяющийся на ходу в церкви. Приглядевшись, я увидел, что, склонившись к дорожке, он подбирал осколки стекла, огарки спичек, камешки, обрывки газет и другой мусор, которые спешно и аккуратно, как драгоценность, прятал за пазуху. И чем ближе он подходил ко мне, тем лучше я различал, что шея его повязана полотенцем, и что-то болтается на груди, мешая ему. Это что-то он тоже бережно придерживал, когда сгибался. Мне даже показалось, что на шее поблескивает большой крест, как у архиерея, но это был большой, и как я потом понял, неисправный будильник.

Мне показалось, что старик находится глубоко в своих мыслях – да, именно мыслях, он не был похож на других моих собратьев по несчастью в колонии душевнобольных. Я сразу решил, что старец, как и я, вовсе не болен, а изолирован здесь от общества.

Соображения, словно воды тихой речки, текли в моей голове, словно этот непонятный человек окончательно вернул меня к жизни, научив отличать сон от яви. Но я все также полусидел, некрасиво расставив ноги. Хотелось есть – с питанием действительно начались перемены после войны, и это впервые отрезвило меня, дав понять, что хрупкий мир нашей больницы все же зависим от того, что происходит за пределами Орловки. Но, несмотря на легкий голод, я чувствовал себя хорошо, и, когда наши глаза сошлись, я улыбнулся старцу.

Он посмотрел на меня большими серыми глазами, затем выпрямился, уверенно и твердо, как солдат, зашагал в мою сторону. Мне даже показалось, что в далеком прошлом этот человек наверняка служил. Возможно, участвовал в империалистической или гражданской войнах – такая у него была твердая и уверенная выправка. Был он высок, строен, плечист. Если бы не эти нелепые кухонное полотенце и будильник, то выглядел бы он как самый настоящий монах, вечный строгий постник, подвижник веры. Он видел меня насквозь, пронзал, как электрическим током, заставляя встрепенуться, прийти в себя, привстать – подняться полностью не получалось. Но я больше не был амебой, брошенной в пучину безвольной инфузорией. Моя жизнь и прошлое, грех клеветника, погубившего невинных людей, вернулся ко мне и обличали перед его спокойным и твердым взором. Он пронзал насквозь мое дряблое сердце. Но лицо его, светлое и спокойное, вовсе не было злым и осуждающим.

Старец нагнулся, взял в ладони мои руки, сжавшие пучок травы. Мгновение – и он повалился рядом, и не сводил глаз с моих дрожащих пальцев. Я не понимал, что так озадачило его. Я тоже посмотрел – на сочном стебельке, аккуратно перебирая лапками, на мой указательный палец села и замерла божья коровка.

– Пусти-ка ее вон туда, на зелень, пусть себе попасется, – сказал он.

Я как мог бережно опустил ладони, будто они были огромным плотом, помогающим насекомому с алыми в черных точках крыльями перебраться на безопасную землю. И удивился – божья коровка, лишь завидев травинку, перебралась на нее и замерла, а старец опустил к ней, прильнул лицом, губами, и, казалось, улыбался, говоря что-то на странном языке.

Почему же я сразу стал называть его старцем? Удивительно и то, как я потом узнал, что и другие называли его только так. Он не выглядел изнеможенным и немощным. Оказалось, персонал больницы любил и уважал Афанасия, да и он сам обращался ко всем на "вы", а к женщинам – "мама", стараясь поддержать теплым словом или помочь. Хотя с некоторыми мог быть резок. Даже Кощей старался держаться с ним холодно и отстраненно. Сдается мне теперь, что старец сказал ему что-то, после чего тот долго не мог прийти в себя, а потом просто спрятался от него в трусливой злобе. Но это только догадки.

В тот летний день мы еще долго сидели, прижавшись спинами к раскидистой липе. Ни о чем не говорили – просто слушали птиц, шум ветра в больших, как паруса, листьях. Рядом с этим человеком мне казалось, что я начал различать звуки, неведомые мне ранее – скрип лапок кузнечика в прыжке, тихое движение мохнатого тела гусеницы, призывные звуки сотен муравьев в их похожем на церковь большом домике.

Я был не одинок под нашим деревом. Именно нашим. Потом, когда приходил к нему один, я называл его только так. Также я понял, что старец Афанасий собирал спички и прочий мусор не просто так. Он часто вручал больным, врачам, или посетителям колонии эти огрызки, говоря при этом что-то загадочное, сложное, но при этом пророческое. Старец не говорил что-то конкретное о будущем, и не обличал грехи напрямую, а был иносказателен. И он всегда угадывал, что было на сердце у людей. Но стоило только попросить его рассказать о чем-то подробней и конкретней, он всегда отвечал: